Творчество

Глава 29. Окончательное решение

На следующий день было воскресенье.
С начала моего повествования не прошло и двенадцати месяцев, но перемены, про­изошедшие не только в воззрениях, но и в сердце, в душе, в самом существе молодого священника, теперь стали очевидны даже ему самому, хотя их корни таились не только в глубине его внутреннего человека, но и в иной, внешней глубине, в самом источнике его существования. Ещё год назад у него не было, да и не могло быть ни малейшего предчув­ствия, ни даже самого туманного представления о том, какими станут его мысли и вся его жизнь. Ему пришлось нелегко, но всё это более чем стоило того, что он приобрёл, ибо он сбросил с себя путы бренной жизни, вырвался из скорлупы тления и стал одним из тех, над кем вторая смерть не имеет власти. Муки второго рождения остались позади, и он снова был ребёнком - да, пока всего лишь ребёнком, но ребёнком Божьего Царства. Весь мир, и всё, что любил в нём Бог, принадлежали ему так безраздельно, как не принадлежит скряге даже собранное им золото. Вся сотворённая вселенная и её нетварное начало лежа­ли перед ним в бескрайней щедрости изначальной Мысли. «Всё ваше; вы же - Христовы, а Христос - Божий»: теперь эти слова были ему столь же понятны, как и тому, кто их написал, но всем мудрецам сего мира не уловить их сути, покуда они не станут немудры­ми, чтобы тем самым начать обретать мудрость.
В то же самое время ему угрожала великая печаль из иного, не менее таинственного измерения его отношений с человечеством. Но он знал, что если это измерение и даже са­мые непостижимые его заботы не подвластны обитающей в нём Жизни, значит, эта Жизнь не есть истинный Бог, и тогда всё - сплошной обман, потому что его любовь к Хелен не была выдумкой или творением его ума или сердца; а если так, то кто задумал и сотворил её? Уж конечно, не Тот, Кто не способен поддержать его, если эта любовь перехлестнёт все свои границы и задумает сбить его с ног! Ведь она тоже принадлежит Богу его жизни. Воистину, Он был бы людям плохим Богом, если бы Ему не было дела до глубоких, бла­гоговейных таинств, свершающихся между ними. Поэтому, даже посреди своих худших опасений за Хелен (и здесь я имею в виду вовсе не терзания при мысли о том, что ему ни­когда не добиться её любви: сознательно он ещё ни разу не думал, что это ему когда-либо удастся) - в те дни, когда он явственно видел в ней послушную ученицу Джорджа Баско- ма и ему казалось, что эти двое не прочь вместе удалиться «в мрачное место с тёмными горами и пропастями»[56]; когда он видел, что она, способная на благороднейшие чувства и мысли, подчиняет свой разум самым убогим, низменным и ничтожным теориям жизни,
выбрав в проводники того, кто никак не мог привести её к подлинному благоденствию и у кого не было должной провизии на тяжкие и беспокойные времена или те дни, когда здо­ровье и сила покинут её; когда он видел, что она принимает философию, которая не разо­вьёт, а только иссушит её личность, сокрушив и придавив её воображение громадным об­ломком скалы, какого не приходилось держать даже титану, и стиснет живущую в ней прекрасную женщину до размеров пигмея, - даже тогда ему хватало силы сказать себе: «Она принадлежит не мне, а Богу, и Бог любит её куда больше, чем я мог бы любить её!» Если она последует за своим слепым провожатым, это будет лишь первый день её долгого пути - по болотным трясинам и сухим пескам, за которыми всё-таки высятся синие горы, прячущие за собой высокие равнины сладостного покоя. Так он пытался успокаивать себя и довольно успешно, так что душа его, хоть и не желая довольствоваться таким ходом со­бытий, всё же утихала. До подлинного принятия и довольства (которое, каким бы оно ни выглядело сначала, человек обретает только от от руки Божьей) ему было ещё далеко. Жаль, что люди с таким трудом верят в существование Божьей воли, «благой, угодной и совершенной»[57]. Те же, кто верит в неё, обретают в ней всю радость сознательного избав­ления.
В это воскресенье Уингфолд взошёл на кафедру, чтобы наконец-то объявить о своём решении. К счастью, церковные власти в дело так и не вмешались. Епископу ничего и не сообщили, а если до старшего священника прихода и дошли какие-то слухи, он никак на них не отреагировал. Никто из прихожан (даже миссис Рамшорн) ни разу не намекнул Уингфолду, что ему следует оставить свой пост. Решение оставалось только за ним, и се­годня он сообщит своей пастве, в какому выводу привели его долгие и трудные размыш­ления и искания.
- Друзья мои, - начал он, - теперь, когда я могу это сделать, настала пора покончить с неопределённостью насчёт наших дальнейших отношений, которую я, по своему душев­ному и духовному состоянию, вынужден был объявить весной этого года. Тогда, из страха перед неподкупным и всеведущим Богом, я заставил себя нарушить привычные устои церковной проповеди и поведать вам о своих самых сокровенных мыслях. Я признался, что не уверен ни в одной из тех доктрин, в которые изначально полагается верить всякому священнику, но решил не покидать своей должности, чтобы кто-то ненароком не подумал, что я не верю в те постулаты, которые мне и тогда хотелось считать истинными. Вы же, друзья, не беспокоили меня ни жалобами, ни увещеваниями, ни наставлениями, предоста­вив мне именно то, в чём я более всего нуждался: время на размышления. С тех самых пор я честно старался делиться с вами всем, что находил и видел сам, хоть и не осмеливался заявлять о какой-либо твёрдой уверенности. Таким образом, те, кому были небезразличны мои искания, всегда могли видеть ход и развитие моей мысли. Настало время сообщить вам то практическое решение, к которому я пришёл.
Но даже если сейчас я говорю, что не собираюсь оставлять пост священника, и уж тем более не собираюсь отказываться от права и обязанности учить вас всему, что знаю, мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, что я достиг той убеждённости и уверенности, из-за отсутствия которых я, собственно, и начал свои поиски. Я могу сказать только одно: в жизнеописании Иисуса я увидел несказанное величие, явно выходящее за пределы человеческих измышлений, несравненное сияние красоты и истины и дивную надежду для человеков, недосягаемо парящую над всеми западнями Фатума. В то же са­мое время попытки исполнить те слова, которые, как утверждают евангелисты, были за­писаны за Самим Христом, так укрепили мой разум и углубили нравственную силу, так отточили мой идеал и упрочили во мне веру, надежду и милосердие ко всем людям, что сейчас я от всей души, всем своим существом заявляю, что решил навеки встать в ряды служителей Распятого. Даже если всё это обман, я готов обманываться вместе с ними, по­тому что для меня это - истина о Боге всех людей. На Евангелии моего Господа я стою или падаю. Я готов рискнуть - и говорю так не из дерзости, но единственно из желания остаться честным. Неважно, какой успех или поражение ждёт меня в этой жизни и жизни грядущей, если таковая есть: я готов поставить свою жизнь на слова и волю Господа Иисуса Христа. И если, несмотря на всю истинность натуры, совершенную любовь и бес­конечное могущество, которые я в Нём вижу, я когда-либо откажусь Его слушаться, то не только буду достоин погибели, но сам, своим отказом повиноваться, навлеку эту погибель на свою голову. Я готов сказать перед Богом, что лучше претерплю распятие с этим Чело­веком, будучи Его учеником, а не вором, кто не дверью входит во двор овчий, но перела­зит инде, чем стану вместе с Ним править таким величественным царством, которое уто­лило бы даже воображение и смелые надежды Его матери. Надеюсь, что всё это даёт мне основание назвать себя учеником Сына Человеческого и с новой силой и углубившейся - да что там! с бесконечной надеждой, которую Он мне даровал, - посвятить свою жизнь Его братьям и сёстрам, живущим в моём мире, чтобы, если возможно, приобрести некото­рых из них и помочь им причаститься к блаженству этой надежды. С сегодняшнего дня я не просто принимаю на себя духовный сан, но подчиняюсь духовному господству Христа Иисуса, чья воля есть закон свободы, и лишь исполнение этого закона освобождает чело­века от рабства, кроющегося в его сердце.
И если кто-то скажет, что, не имея абсолютной уверенности, я не имею права зани­мать этот священный пост, я отвечу: пусть тот, кого осаждали такие же сомнения, как и на меня, и кто из цитадели своей веры уже не видит за стенами ни одной вражеской тени, - пусть тот человек первым бросит в меня камень! Только всё это пустые слова: разве такой человек когда-нибудь бросит камень в мужчину или женщину? Но пусть те, чья вера со­стоит лишь в отсутствии сомнений, кто никогда не любил то, во что верит, достаточно для того, чтобы хоть раз испугаться от мысли: «А вдруг это неправда?» - пусть такие люди не швыряют в меня ни речной галькой, ни обломками скалы закона: их камни просто упадут к моим ногам, не причинив мне ни малейшего вреда!
Всё, друзья! Больше я не буду говорить с кафедры о себе. Вы терпеливо ждали, пока я пройду через свои испытания, и за это я очень вам благодарен. Тех же из вас, кто не только терпел, но и страдал, а сейчас радуется вместе со мной, я благодарю в сто крат. Я почти закончил. Позвольте мне лишь обратиться с одним словом к тем из вас, кто называ­ет себя христианами.
На наши берега с сильным ветром и мощным прибоем наступают волны неверия. Кто в этом виноват? Бог здесь не причём; не при чём здесь и неверующие - ведь они про­сто остаются такими, какими были всегда. Виноваты в этом христиане. Я говорю не о тех, кого считают христианами другие, но о тех, кто сами называют и считают себя христиа­нами. Вы являете миру столь иссохшее, истощённое, жалкое, мёртвое представление о христианстве, и остаётесь столь убогими верующие (если вообще верующими) и испове­дуете столь низкопробный идеал, совершенно не похожий на благородного, милостивого, великодушного Иисуса, что это вы, а не кто иной, повинны в том, что терпеливая истина опускает голову, а не выступает победным маршем на белом коне, чтобы завоевать мир. Вы угашаете её блеск в человеческих глазах; вы искажаете её дивные пропорции; вы вы­ставляете её не такой, какая она есть, заменяя её фальшивой подделкой, но продолжаете называть себя её именем. Вы уже не соль земли, но соль, потерявшая силу, ибо прежде ищете всё остальное, к чему уже никогда не приложится ни Божье Царство, ни правда его. Так вот, пока вы не покаетесь и не уверуете заново в лучшего, более благородного Христа - в того Христа, каким Он Сам открыл нам Себя, а не в тот смутный, затушёванный образ, слегка напоминающий человека, но уж никак не Бога, который подсунули вам лживые толкователи, - повторяю вам, пока этого не произойдёт, вы по-прежнему останетесь глав­ной причиной того, почему в мире так мало веры, а её враги потопом наводняют землю. Уж лучше бы, ради того, чтобы истина разошлась по свету и попала в более светлые умы, чем ваши, вы присоединились к стану врага и во всеуслышание объявили то, что, боюсь, и
без того является правдой: что вы вообще ни во что не верите! Но верите вы хоть сколько- нибудь, или нет, одно остаётся фактом: пока вы не принадлежите к числу тех христиан, которые повинуются слову своего Господа, исполняя то, что Он говорит, вы остаётесь в рядах тех христиан (если уж вы настаиваете, чтобы вас называли именно так), которые однажды услышат от Него: «Я никогда не знал вас; изыдите от Меня в тьму внешнюю!» Хотя бы тогда церковь избавится от вас, и те, кто честно сомневается, обретут свободу вдохнуть дивный, свежий воздух присутствия Христова.
Но какое несказанное блаженство сердца, разума, души и чувства ожидает тех, кто подобно Павлу распинаются со Христом и уже не живут сами, но черпают вдохновение, знания и силу в том самом доверии Отцу, которым жил и творил Отцовскую волю Сам Иисус! Если слова, приписываемые Иисусу, действительно являются словами Того, Кем Он Себя называл, тогда людей воистину ждёт славное будущее - и прежде всего потому, что у них есть Бог, неизмеримо великий и безупречный в совершенстве Божества: ведь именно в этом и только в этом заключается высшее блаженство всех Его созданий!