Творчество

Глава 28. Что ещё услышала Хелен

- На днях после нашего разговора, - сказал Уингфолд, - я задумался об одном при­мечательном факте: о том, что, отвергнув Бога, человечество перестало верить и в бес­смертие. Правда, логики я тут не вижу: если здесь мы живём без Бога, почему после смер­ти нельзя точно так же продолжать жить без Бога? Просто удивительно, что пока никто не подхватил и не развил эту идею. А ведь как бы обрадовались некоторые, если бы им не только сказали, что нет никакого Бога, который вмешивался бы в их жизнь и требовал, чтобы они стали приличными людьми, но и уверили, что даже без Него они всё равно бес­смертны, и смерть - это лишь рождение в новый мир, где всё будет куда счастливее, воз­вышеннее и лучше!
- Я знаю, по меньшей мере, одного человека, для которого эта мысль совсем не нова, - откликнулся Полварт. - В рукописи моего брата есть один отрывок, где говорится имен­но об этом. Вы ещё не дошли до него?
- Пока нет. Я читаю очень медленно, чтобы подобрать всё до единой крошки. Жаль, что рукопись у меня дома. Было бы просто замечательно, если бы вы снова что-нибудь прочли нам оттуда.
- Что ж, это легко устроить, - сказал Полварт, вставая и подходя к сундуку. - В своё время я переписал её от начала до конца - отчасти для того, чтобы ненароком её не ли­шиться, а отчасти из желания как можно лучше понять размышления брата.
- Так почему же тогда вы отдали мне подлинник? - удивлённо спросил Уингфолд.
- Если бы я не мог доверить вам подлинник, то не стал бы доверять и копию, - улыбнулся Полварт. - И потом, до сих пор я ещё никому не давал ни того, ни другого. А этот отрывок, - продолжал он, перелистывая страницы, - кроме всего прочего, дорог мне ещё и тем, что в нём особенно хорошо видно, что, несмотря на безумие, мысли моего бра­та всё равно витали возле врат мудрости. А-а, вот и он! Вот, послушайте.
"Примерно в то же время мне было ещё одно странное видение, в теле или вне тела, не знаю. Мне показалось, будто я умер - и сразу же почувствовал дивную свободу от гру­бых и громоздких одеяний, которые носил до сих пор, потому что теперь я был облачён лишь в то, что до сих пор служило мне нижним платьем, куда более плотно прилегавшим к телу. Первой радостью, которую я ощутил, была прохлада, приятная и безболезненная, словно прохлада росистого летнего вечера с мягким, ласковым ветерком. Это была про­хлада полного благополучия, здоровья, наступающего после болезни, когда крепкий сон каменной стеной отодвигает от нас лихорадку; прохлада несомненной истины и любви, преодолевшей страсть, а посему ставшей вдесятеро истиннее".
- Далее он углубляется в описание своих ощущений, - сказал Полварт, подняв глаза от страницы, - и сокрушается о том, как тщетны все попытки передать эти новые чувства. Но всё это вы потом прочтёте сами, мистер Уингфолд.
"Однако где именно я оказался, я не знал. С точностью я мог утверждать лишь одно: «Я здесь»; но если подумать, то и прежде я никогда не мог сказать ничего большего. По­степенно глаза мои прояснились (а может, просто стало светлее), и я увидел, что вокруг меня простирается райский сад, пышный, но изумительно изящный. Описать его не под
силу ни одному из хромлющих земных языков, хотя все они мне известны, а многие из них я знаю очень хорошо. Допустим, я скажу, что лиловое море лучистым светом выплёс­кивалось на изумрудный берег; но стоит мне написать эти слова, и я вижу, что они грубые и топорные, как первый ученический этюд. Однако ничего лучшего у меня нет, а как ещё мне рассказать о том, что наполнило мой взор небесным блаженством?
Обитателей здесь было много, но никто из них не теснил другого. Сад был обшир­ным и просторным, а его пустынные, укромные места явно считались священными и предназначались для уединения. А какие там были цветы! Какие птицы! И, прежде все­го, какие красивые люди! Жили они в мире и согласии, но мне показалось, что их лица осеняет лёгкая дымка, словно первое облачко грядущей тревоги".
- Вы уж простите меня, если я буду пропускать целые куски, - сказал Полварт, сно­ва на секунду прерываясь. - Просто я хотел бы как можно быстрее дойти до главного.
Он перевернул страницу и опять принялся читать.
" - Скажи мне, господин, - спросил я у него, - где мне отыскать Бога, чтобы сказать Ему, что я здесь?
- Прости, чужестранец, но я вполне не понимаю, о чём ты, - ответил он. - Поясни, что ты хочешь сказать.
Целый час я стоял, словно лишившись дара речи от изумления, но потом сказал:
- В том мире, откуда я пришёл, я всю свою жизнь надеялся, что смерть приведёт ме­ня к Богу, и вот.
Но не успел я договорить, как совесть горько обличила меня: разве в прошлой жизни я то и дело не отходил от веры, не отрекался от Бога? Так может, это и есть моё наказание
- что я никогда, никогда не найду Его? Сердце моё оборвалось, я похолодел, и кровь за­стыла у меня жилах. Тут мой собеседник заговорил и сказал:
- Да, я слышал и читал в древних книгах, что раньше люди действительно верили в того, кто выше и больше их, и обитает в них, и создал их такими, какие они есть, и про­должает делать их всё лучше и лучше. Не знаю; может быть, мы уже достигли всякого со­вершенства, так что ничего лучшего просто нет и нам уже не нужно ни к чему стремиться,
- но только мы уже давно перестали во всё это верить и познали, что всё в мире есть так, как было всегда и как останется навеки.
Его слова ледяным камнем упали мне в душу, и я больше ни о чём не спрашивал его, потому что с той минуты внутри меня зародилась смерть, и я носил её, как женщина носит неродившееся дитя.
«Неужели Бога нет?» - ужаснулся я про себя и, убежав подальше от людей, вскричал в голос:
- Неужели Бога нет? Нет, прежде чем поверить в это, я переверну всю вселенную, пытаясь найти Его, и буду всё время громко звать Его. Если же я и тогда не найду Его.
Тут душа моя совсем было обессилела и отчаялась, но я расправил крылья и взмыл ввысь на поиски Бога. Ибо чем прекраснее было то, что представало моим глазам, чем роскошнее по форме и цвету, чем изумительнее по внутреннему закону своего существо­вания, тем острее боль пронзала мне сердце: ведь если то, что я услышал, вдруг окажется правдой, значит, в мире нет Любви, которая, как я думал, является душой всякой красоты, и всё его великолепие - лишь плод моей собственной фантазии, алчущей несуществующе­го совершенства. Нет Бога! Нет Любви! Нет красоты! - а есть лишь гнусное её подобие, тем более гнусное, что так походит на истинную красоту, но любить его значило бы раз­вращать свой дух. Тогда Небеса и впрямь становятся выдуманной сказкой, а преисподняя превращается во всеобъемлющий факт. Ибо в душе я твёрдо знал, что смогу обрести по­кой лишь тогда, когда сам воздух моей жизни, движения и существования будет любовью, живой любовью, единым божественным присутствием, истиной для себя и любовью ко мне и ко всем, кто нуждается в любви, вплоть до самого убогого существа, которое только
и способно нуждаться и, даже получая желанное, не осознаёт этого. Я знал, что если лю­бовь не есть всё во всём, в реальности и в воображении, то жизнь моя - это тоскливая, зи­яющая пустота в форме жизни, и потому её вечный голод не утолить ничем и никогда. То­гда я снова расправил крылья (только уже не надежды, а отчаяния, хотя такие же креп­кие), полетел - и узнал, что отчаяние - это не что иное, как невидимая сторона надежды".
- Дальше он повествует о своих странствиях в поисках Бога, - сказал Полварт, пере­листывая страницы. - Он рассказывает, как и где искал Его и спрашивал о Нём, пытаясь отыскать Его в близком и малом так же усердно, как в дальнем и большом, пристально приглядываясь к мельчайшим семенам жизни и восседая в величественных залах, но всё напрасно. Никакого Бога не было. Наконец, он говорит вот что:
"И мне показалось, что как был я скитальцем не земле, так теперь мне суждено стать скитальцем на небесах. На земле я блуждал в поисках смерти, и люди называли меня Веч­ным Жидом. На небесах я блуждал в поисках Бога: как же назовут меня теперь? Сердце моё полностью отчаялось и поникло, я сложил крылья и сам начал опускаться и сникать, пока через долгие, долгие годы не опустился на место, назначенное мне для обитания, - туда, где я когда-то очутился впервые после смерти. Я изнеможённо упал и заснул.
Проснувшись, я повернулся на бок, не в силах вновь посмотреть в глаза жизни, ко­торая не была подвластна ни мне, ни Тому, Кто приходился мне Отцом, и потому казалась мне злым деспотом, - и неожиданно увидел рядом с собой полевую лилию, какие бывало росли при дороге между Иерусалимом и Вифанией. С самого дня смерти я не видел ниче­го подобного. Душа во мне встрепенулась, ожила, и я горько заплакал от того, что всё это - лишь призрак, что нет никакой истины, и мир совсем не такой, каким казался мне в прежние времена.
Но тут сквозь рыдания я услышал как будто шелест многих слёз, открыл глаза и увидел, что на мою лилию, словно из сосуда, льются струи воды! Я поднял взгляд и уви­дел сосуд и державшую его руку. Поливавший лилию стоял рядом и пристально смотрел на меня. Он был обычным человеком из того мира, где растут лилии, одет был просто и походил на садовника. Я взглянул ему в лицо и обомлел: на меня смотрели глаза Господа Иисуса! Сердце моё словно взорвалось, наполнив и голову, и всего меня, и из груди моей вырвался дикий вопль нестерпимой радости. Я не мог подняться, не мог вымолвить ни слова, но, напрягая все силы, всё-таки подполз к Его ногам и, упав лицом на землю, свои­ми руками поставил Его ногу себе на голову.
- Господь мой! - выкрикнул я, на мгновение обретя дар речи, и с этим словом жизнь покинула меня.
Когда я очнулся, Господь сидел под деревом. Я лежал рядом, голова моя покоилась у Него на коленях, а весь мир вокруг ликовал, ибо Любовь была Любовью и Господом все­го. Море ревело, и его бушующей полнотой была любовь, и все его лиловые, золотые, си­ние и изумрудные переливы явились прямо из незримого алого сердца Господа Иисуса. Я зажмурился от счастья, позабыв о том дне, когда эти глаза впервые посмотрели на меня: мне казалось, что я знаю их с самого рождения. Но не успел я блаженно сомкнуть ресни­цы, как вдруг передо мной встал мой грех, и я вспомнил всё. Тогда я поднялся, встал пе­ред Ним на колени и сказал:
- Господи, я еврей Агасфер, тот самый, что не позволил тебе положить Твой крест на порог своей лавки, но прогнал Тебя прочь.
- Довольно об этом, - ответил Господь, - ибо Я положил Свой крест в твоём сердце и обрёл в нём покой. И хотя Я не забыл твоего греха, сотворённого по неведению, для не­го есть нечто лучшее, чем забвение, ибо теперь Я вспоминаю о нём в любви. Так что и ты не суди строго тех Моих братьев, которые, как когда-то ты сам, не ведают, что творят. Пойдём. Я отведу тебя к той, то ради тебя погибла в пылающем огне.
- Господи, - взмолился я, - не оставляй меня! Ты знаешь: теперь я и сам с радостью умер бы за неё, но не хочу даже смотреть на неё, если любовь к ней заставит меня любить Тебя хоть на волосок меньше!
Господь улыбнулся мне и сказал:
- Не бойся, Агасфер. Моя любовь объемлет и приемлет к себе всякую любовь. Я не боюсь этого; не бойся и ты.
Я встал и пошёл вместе с Ним, и все деревья, цветы, все облака и камни, вся земля, море и небеса были полны Бога, живого Бога, и я почувствовал, что вот-вот умру от не­изъяснимого, чистого блаженства: я следовал за своим Господом".
Привратник замолчал. Молчали и все остальные. Наконец Рейчел тихонько встала и, утирая глаза, вышла из комнаты. Но в кладовке никого не было. Хелен уже спешила через парк, и всё лицо её было залито слезами.