Творчество

Глава 33. Взгляд назад

Священник поспешил домой и немедленно уселся за стол, где всё ещё лежал грече­ский Новый Завет, открытый на том отрывке, который он читал, готовясь к проповеди. Увы! Всё то, о чём он с таким рвением и горячностью размышлял ещё сегодня утром, бес­следно исчезло. Он помнил те слова Писания, что вызвали в нём прилив вдохновения, но всё остальное куда-то испарилось. Хуже всего было то, что вместе с мыслями исчезло и чувство и (по крайней мере, на какое-то время) исчезло безвозвратно. Каким бы правед­ным ни был его гнев, он замутил зеркало его души, и оно уже не могло отражать небес­ную реальность.
Уингфолд встал, схватил Новый Завет и отправился на кладбище. Там всегда было тихо, и с тех пор, как он начал испытывать муки нового рождения, именно в тамошнем безмолвии он нередко искал себе убежище. В нескольких ярдах от стены стояло старое тисовое дерево, с одной его стороны, чуть ближе, росли кусты кипариса, а между ними и стеной лежал древний камень, на котором обычно сидел Уингфолд; этот камень уже нача­ли в шутку называть его седалищем. Большинство прихожан полагали, что Уингфолда тя­нет сюда извечная любовь священников ко всему мрачному и унылому, но будь это так, разве мог бы он испытывать такое наслаждение, глядя на небо сквозь тёмную тисовую листву: то, что он видел через эти живые прорези, казалось ему пронзительно синим, куда синее, чем весь остальной свод. Однако он и сам готов был признаться, что и тело, и душа его обретали покой, когда он сидел здесь, на краю мира, на берегу бездны, бесследно про­глатывавшей вечно низвергающуюся и вечно исчезающую Ниагару человеческой жизни. Вот и сейчас он уселся на привычный камень и задумался.
Какие перемена, медленная, но разительная, произошла в нём с того вечера, когда он сидел на этом же самом кладбище, кипя от негодования и смятения, а слова Баскома рас­калёнными углями жгли ему душу! Он никогда не думал о себе слишком высоко, а в тот день его ещё и заставили устыдиться самого себя; однако чем более недостойным он себе казался, тем более возрастало его подлинное достоинство. И по мере того, как его и без того небольшое самодовольство чахло и умирало, весь мир вокруг него становился всё более живым. Ведь даже слабый намёк на самомнение следует выкорчевать и выбросить прочь так же безжалостно, как самое тучное, раскормленное тщеславие. Небо, ветер, вода, птицы и деревья хором говорили ему: «Забудь о себе, и мы будем о тебе заботиться. Пере­стань распевать глупые песни тлена, и мы будем петь тебе о любви и надежде, и вере, и воскресении». Земля и воздух наполнились тайными намёками, искрами, живительными движениями, как будто между ними и его душой установилось вечное общение первично­го существования. В прошлом, которое было столь недавним, но казалось ему давным- давно ушедшим, он никогда сознательно не стремился к солнцу; теперь даже тени восхи­щали его, а в сверкании золотого флюгера на колокольне ему слышалось восклицание пророка Исаии. Высокий и одинокий, флюгер кружился в прозрачной воздушной синеве как непреходящее предостережение тем, кто то и дело меняется в угоду мирским ветрам общественного мнения, будь то летний зефир людской похвалы или хлёсткие, зимние по­рывы всеобщего порицания. Для Уингфолда он был уже не просто флюгером, а золотым петухом истины, подобным тому, который прокричал однажды для Петра, громко, в своём блистательном сверкании, обличая всякую трусость и ложь.
До сих пор он ни разу не пытался познакомиться с цветами, этой дымкой красоты, мечтательно поднимающейся из земли в лесах и переулках. Но теперь весна наступила в его собственной душе, и он начал повсюду узнавать детей весны. И по мере того, как ра­дость пробуждающегося мира неудержимо изливалась из птичьих горлышек, весна про­буждающейся души изливалась в мыслях и словах, сплетающихся в ритме и мелодии. Но главная примета, главное воплощение той перемены, которую он замечал в себе, заключа­лась не во всём этом, а совсем в другом: если раньше имя Христа было для него лишь
смутным богословским символом, теперь мысли о Нём и Его словах неизменно сопро­вождали его. Время от времени новый луч света пробивался сквозь облачный ореол, скрывавший Его величие, и любящее сердце Уингфолда всё больше видело в Нём Сына Человеческого, а его жаждущий дух всё больше узнавал в Нём Сына Божьего. Слово сви­детельства почти смешалось с видением: он видел и частично понимал отражающееся в нём Совершенство; узрел лик Божий и остался жив. Всё чаще и чаще ему казалось, будто Он рядом, а иногда, когда Уингфолд бродил в одиночестве в безмолвии летнего вечера, ему чудилось, что в его сердце рождаются мысли откровения, что сам Господь учит его, и он слышит Его слова.
Зачем ему теперь пытать свою душу, следуя неясным, вечно исчезающим тропам метафизики, если всё, что нужно, - это слушать Пророка жизни, Человека, чья жизнь, дела и учение слились в тройственную гармонию или, скорее, были тройственным спектром единственной подлинной белизны? Нужно лишь исполнять Его слова, не отходить от Не­го ни на шаг и прислушиваться к голосу Его Духа - и тогда в нём постепенно и естествен­но раскроется вся истина. Какая философия сможет привести его туда, куда Иисус брал Своих послушных друзей, а именно: в Его покой, превышающий всякий страх и всякую ненависть, где душа его напьётся столь высокого воздуха силы и отдохновения, что он научится любить даже своих врагов - и не такой любовью, которая снисходительно за­крывает глаза на чужие слабости, а настоящей, сердечной, деятельной привязанностью, готовой умереть ради того, чтобы дать врагу истинную жизнь.
Увы, пока он был безмерно далёк от этого совершенства, от этого прекрасного и нескончаемого мученичества во всепоглощающем пламени Бога! С этой мыслью Уинг- фолд ниспал с высот своих размышлений, но приземлился на пружинистые заросли мо­литвы. Когда он вернулся домой, возвышенное сияние пропало, но настроение его разду­мий осталось. Он сел и написал первый набросок нового стихотворения, а закончив его, обнаружил, что задуманная проповедь снова приблизилась к нему, и его духовные чувства вновь способны осязать и слышать её.
Отец, прошу я хлеба - и с колен Не подымусь, припав к Твоим ногам. Меня Ты слышишь, но даёшь взамен Лишь новый голод с жаждой пополам.
Доколь мне плакать о своей судьбе? Исчезла юность в думах о былом. Не только хлебом жив я - и к Тебе Протягиваю чашу за вином.
И дух мой, вечной жаждою томим, К Тебе стремится, правду возлюбив! Настанет день, и за столом Твоим Воссяду я, печаль свою забыв.
И пусть пока я вижу впереди Дожди, ветра и тягостные дни - Не утоляй мой голод, погоди, И в бедном сердце жажду сохрани!