Творчество

Глава 31. Священник делает открытие

Наконец однажды, когда Уингфолд сидел за евангельской гармонией[19], сравнивая между собой несколько отрывков, по-разному изложенных в Евангелиях, на минуту он то ли задумался, то ли замечтался, и его взгляд полубессознательно остановился на стихе: «Но вы не хотите придти ко Мне, чтобы иметь жизнь»[20]. Слова эти переплелись с его мыслями, и постепенно, хотя его неясные раздумья нельзя было назвать сознательным, сосредоточенным размышлением, в неподвижной тишине его сознания образ Иисуса об­рёл такую необыкновенную реальность, что, в конце концов, Уингфолд увидел в Нём че­ловека, который искренне, изо всех сил старался помочь своим собратьям, но никак не мог заставить их прислушаться к Его словам.
«Эх, - вздохнул про себя священник, - вот если бы мне хоть раз Его увидеть! Уж я бы непременно слушал Его! Да я бы ни на шаг от Него не отходил, засыпая Его вопроса­ми, чтобы добраться до истины!»
На какое-то время он опять погрузился в беспорядочный хаос смутных, бессловес­ных раздумий, пока из памяти внезапно не всплыли слова, резко выдернувшие его из по­лузабытья: «Что вы зовёте Меня: Господи! Господи! - и не делаете того, что Я говорю?»
- Боже мой! Да что же это я? - вскрикнул он. - Придираюсь к словам, сомневаюсь в том и в этом, словно пытаясь удостовериться, что Он достоин того положения, которое я намереваюсь Ему предложить, а Он, тем временем, настойчиво призывает меня к послу­шанию! А ведь я даже не могу - ну, по крайней мере, вот так, сразу - сказать, чего Он от меня хочет! Да разве я хоть когда-нибудь, хоть что-нибудь сделал именно потому, что Он велел мне это сделать? Нет, никогда! .. Но как мне Его слушаться, если я даже не уверен, что Он имеет право на такое господство? Сначала надо точно узнать, могу ли я по праву называть Его Господом! Нет, так тоже не пойдёт. Он сам говорил: «Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?» А ведь я не знаю, я даже ни разу не спрашивал себя, действительно ли Его заповеди о том, что мы должны делать, призывают нас к тому, что хорошо и правильно!.. Подумать только! Все эти годы я называл себя христианином - да что там! даже служил в храме Христовом, словно Он какое-нибудь языческое боже­ство, жаждущее песнопений, молитв и жертвоприношений! - и при этом не могу честно сказать, что хоть раз в жизни сознательно сделал то, что Он мне велел. А ведь в Евангели­ях Он постоянно и горячо призывает нас к послушанию, порой даже умоляет о нём! Всё это время я был нечестен, а как нечестному человеку судить о Том, Кто называл себя Хри­стом Божьим? Чего ж тут удивительного, если Его слова слишком высоки и благородны, чтобы такие, как я, узнали в них истину?
Но тут ему на память пришёл ещё один стих: «Кто хочет творить волю Его, тот узна­ет о сём учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю»[21].
Уингфолд поднялся, прошёл в свою комнату и плотно закрыл дверь. Через какое-то время он вышел и тут же отправился навестить одну безутешную старушку в своём при­ходе.
Следующим явным результатом его открытия было то, что в воскресенье на кафедру поднялся человек, которому впервые в жизни было что сказать собратьям-грешникам. На этот раз он принёс им не сокровенную добычу, собранную с чужих, пусть даже самых лучших полей, но то слово, которое родилось в его душе благодаря свету, проникшему в неё и обнаружившему там тьму и грех.
Он не стал открывать тетрадь с проповедями или цитировать отрывок из какой- нибудь книги, а дрожащим голосом прочёл лишь следующие слова:
«Что вы зовёте Меня: Господи! Господи! - и не делаете того, что Я говорю?»
Позвольте мне на секунду прервать повествование и воззвать к сочувствию читате­лей, способных понять человека, который из-за собственной честности порой выглядит так, будто думает только о себе. Если человек, обнаружив, что занимает своё положение не по праву, всё-таки желает исполнять тот долг, который накладывает на него это поло­жение (до тех пор, пока он не сможет либо оправдать своё назначение и начать честно ис­полнять этот самый долг, либо с честью его оставить), мне кажется, его можно извинить,
если из внутренней необходимости он начинает говорить о себе в таком месте, где подоб­ные речи могут быть либо признаком величайшей непочтительности, либо плодом ис­креннейшего благочестия. В Уингфолде это не было ни тем, ни другим: это была просто честность - и заворожённость изумлённой любви, впервые на мгновенье узревшей край одежды проходящей мимо Истины. Укреплённый сделанным открытием - и даже, пожа­луй, вдохновлённый им, ибо что есть любовь к истине и радость истины, как не дыхание жизни, даруемое душе Богом истины? - Уингфолд оглядел свою общину, как ни разу не осмеливался оглядывать её до сих пор. Он смотрел на лица, одно за другим, узнавая их; заметил лицо Хелен Лингард, печально осунувшееся, но не потерявшее достоинства, и даже не мгновение усомнился, она ли это; слегка содрогнулся от неведомого доселе вол­нения (менее скромный или менее мудрый проповедник по глупости увидел бы в этом не радость открытия, а знак присутствия и вдохновения Духа) и, строго подавив его в себе, сказал:
- Друзья мои, сегодня я обращаюсь к вам с первым словом истины, которое было дано мне самому.
Его слушатели насторожились и внутренне и внешне. «Неужели сейчас будет отри­цать Библию?» - подумали одни. «С первым и с последним, - подумали другие, - если только старший священник успеет вовремя услышать о том, как ты, братец, оскверняешь и себя, и его кафедру».
- И если бы я попытался удержать его, - продолжал Уингфолд, - оно стало бы для меня горящим огнём, заключённым в моих костях. Три дня назад я сидел у себя в комнате, читая странное повествование о человеке, явившемся в Палестину и называвшем себя Бо­жьим Сыном, и наткнулся на те самые слова, которые только что прочёл вам вслух. Не успел я прочитать их, как обвинитель, живущий у меня внутри, - моя собственная Совесть
- зашевелился и спросил: «А ты сам? Делаешь ли ты, что Он говорит?» И тогда я подумал: «Сделал ли я сегодня хоть что-нибудь из того, что Он велел? Поступал ли вообще хоть когда-нибудь по Его слову? Случалось ли мне - да, да, в конце концов, дошло и до этого!
- хоть раз в жизни сделать то или иное дело просто потому, что Он повелел мне его сде­лать? И знаете, что мне пришлось на всё это ответить? Нет, никогда! А ведь всё это вре­мя я не только называл себя христианином, но и, в силу своего христианства, имел дерз­новение жить среди вас в качестве того, кто должен был помогать вам искать Божье Цар­ство. Я был ходячим лицемерием, живущим и проповедующим среди вас!
«Вот негодяй!» - подумал галантерейщик, разбогатевший на продаже нижнего бе­лья, каждый стежок которого отнимал у белошвеек куда больше здоровья и сил, чем спо­собна была возместить их скудная плата. «Ну и ну!» - подивились некоторые. «Надо же, сам признаётся в лицемерии!» - ухмыльнулись другие. «Неслыханная дерзость! - возму­тилась миссис Рамшорн. - Совершенно непристойное поведение, неподобающее человеку священнического сана! Да ещё и выставляет себя настоящим язычником!» Хелен слегка проснулась, начала прислушиваться и удивлённо подумала, что такого мог сказать свя­щенник, чтобы его паства заволновалась и зашушукалась, будто над ней пронёсся внезап­ный вихрь ветра.
- После такого признания, - продолжал Уингфолд, - вы должны понять, что все мои слова относятся ко мне самому в той же мере, как и к любому из вас.
И он начал показывать им, что вера и послушание рождены от единого духа, живу­щего в одном и том же сердце и лишь входящего и выходящего из одной его двери в дру­гую: то, что в покоях сердца мы называем верой, в покоях воли зовётся послушанием. Уингфолд показал им, что Господь решительно отвергал всякую веру, которая являлась миру только в устах, восхваляющих Бога, но не в руках и ногах послушного деяния. Кто- то из его слушателей решил, что это скверное богословие, однако другие увидели в его рассуждениях, по меньшей мере, здравый смысл. Что касается Хелен, ей казалось, что та­кие разговоры интересуют священников или людей вроде её тётушки, причастных к по­добным делам; но для неё, чей брат лежал дома «с головой в язвах и чахнущим серд­цем»[22], всё это было пустой, бессмысленной суетой.
Но никакие осуждающие мысли не могли остановить источник откровения, ливший­ся из уст Уингфолда и с каждым словом становившийся всё сильнее и полноводнее. В своём стремлении как можно вернее передать открытую им истину, он всё яснее осозна­вал, какая это насмешка - называть человека мудрейшим, добрейшим, наилучшим, дра­жайшим из людей и при этом ни разу не выполнить ни малейшей его просьбы и не при­слушаться ни к одному слову его страстных, умоляющих призывов.
«Социнианин!»[23] - негодовала миссис Рамшорн.
«А в нём что-то есть!» - сказал себе старший староста прихода, выросший в семье методистов.
«Кажется, он действительно верит в то, что в детстве наговорили ему бабушки!» - подумал Баском.
А пробудившийся священник говорил всё свободнее, доходя почти до красноречия. Лицо его светилось искренней убеждённостью. Даже Хелен не отводила от него взгляда, хотя не имела ни малейшего представления, о чём он говорит. Наконец, он закончил свою проповедь такими словами:
- После сегодняшнего признания - и если кто-то из вас повинен в том же самом гре­хе, я прошу вас признаться в нём себе и Богу! - я не осмеливаюсь называть себя христиа­нином. Откуда такому, как я, знать то, что - если это действительно правда - является вы­сочайшей и единственной всеобъемлющей истиной на свете? Как может такой, как я, - продолжал он, чувствуя к себе презрение в присутствии истины, - судить о сокровенных тайнах её возможностей? Как мне, повинному в симонии[24], надеяться на то, что меня услышат, когда я провозглашаю, что сие слово, которое якобы сказал людям Бог, кажется мне почти невероятно прекрасным? Я проповедую благость содержащихся здесь истин, но ни разу не пошёл и не исполнил ни одной из них. Поэтому слово моё ничего не стоит, и в этом отношении его не следует принимать во внимание.
Нет, друзья мои, я не называю себя христианином. Но я призываю в свидетели тех из вас, кто исполняет слово Христа, сдерживает гнев, не судит ближнего, щедро делится с другими своим добром, любит своих врагов и молится за тех, кто клевещет на него, и пе­ред вами всеми клянусь, что с сегодняшнего дня буду стараться слушаться Его в надежде, что Тот, Кого Он называл Богом и Отцом, откроет мне Того, Кого вы называете своим Господом Иисусом Христом, и в моей тьме тоже воссияет Свет мира!
«Ну вот, он открыто называет себя безбожником! - сказала про себя миссис Рамшорн. - И подумать только, какой хитрый! Всех нас заманил в ловушку, заставив при­знать себя такими же атеистами, как и он! Как будто обычный смертный способен испол­нять заповеди Спасителя! Он же был Богом, а мы простые люди!» Она вполне могла бы добавить: «И люди-то из нас никакие!» - но до этого не дошла, считая себя вполне при­личным образчиком человеческого рода.
Но было в церкви одно сияющее лицо, которое, словно восходящее солнце любви, света и истины, оперлось подбородком не на волну с востока[25], а на спинку переднего си­денья. Глаза этого человека были полны слёз, а сердце благодарило Бога и Отца, ибо всё это было неизмеримо больше того, на что он осмеливался надеяться - разве что в неопре­делённом будущем. Теперь свет был не только согревающим и оживляющим присутстви­ем, но лучился и сиял в сердце его друга, для которого - благодарение Богу! - с сего­дняшнего дня открывался путь во всю полноту истины. И когда голос, снова дрогнувший от внутреннего волнения, произнёс: «Богу же и Отцу нашему.», - он опустил лицо, и
жалкое, тщедушное, уродливое тело с огромной седой головой затряслось от могучей си­лы радостных рыданий. В лице учителя, только что отрёкшегося от всякого права учить, он увидел истину, поселившуюся во внутреннем человеке! Что скажет на это его паства? Неважно. Те, кого привлёк к Себе Отец, непременно его услышат.
Полварт не стал искать священника в ризнице или дожидаться его возле дверей; не пошёл он и к нему домой. Он был не из тех, кто хвалит священников за прекрасную про­поведь. С какой поразительной небрежностью некоторые люди относятся к опасности по­губить своих друзей собственной похвалой! «Пусть Бог Сам хвалит его! - сказал себе Полварт. - Я же только возьму на себя смелость его любить». Он не хотел легкомысленно рисковать пробуждающейся душой своего друга.