Творчество

Глава 16. На чердаке

Уингфолд оказался в довольно большой комнате с потолком, скошенным по обеим сторонам, с одним окошком прямо в покатой крыше, рядом с каминной трубой, и ещё од­ним, крошечным, мансардным. Низкие стены до самого ската крыши были сплошь устав­лены книгами; книги лежали на столе, на кровати, на стульях и по всем углам.
- Ах вот оно что! - проговорил Уингфолд, оглядевшись. - Что ж, теперь я не удив­ляюсь, что вы так легко вывели меня на чистую воду, мистер Полварт. Вон сколько у вас помощников для того, чтобы ловить таких мошенников, как я!
Карлик обернулся и посмотрел на него сомневающимся, даже несколько огорчён­ным взглядом, как будто не ожидал такого начала для серьёзного разговора, но, вглядев­шись в честное лицо священника, в котором к тому времени угадывалось куда больше мысли и внутреннего движения, чем полгода назад, смягчился; насторожённость раство­рилась в улыбке, и он сердечно проговорил:
- С вашей стороны весьма любезно, что вы не обижаетесь на мою самонадеянность. Прошу вас, садитесь. Вот сюда, здесь вам будет удобно.
- Самонадеянность? - повторил Уингфолд. - По-моему, если кто и вёл себя самона­деянно, так это я, а любезность ко мне проявили вы. Но позвольте мне сначала хоть не­много объясниться. Правда, моё объяснение не заставит вас думать обо мне лучше; но мне всё же не хочется, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я того заслуживаю. И потом, чтобы быть друзьями, наверное, нам лучше с самого начала хорошенько понять друг друга. Мо­жет быть, вы этому не поверите, мистер Полварт, но мне тоже не чужда всеобщая челове­ческая слабость: желание, чтобы другие воспринимали меня именно таким, какой я есть, ни больше, ни меньше.
- Что ж, это благородная слабость, и, к сожалению, испытывают её далеко не все, - отозвался Полварт, и священник без промедления поведал ему о наследстве своего дя­дюшки и о своём полном невежестве касательно Джереми Тейлора.
- Но когда я прочитал ваше письмо, - сказал он в завершение своего рассказа, - мои мысли окончательно перепутались, и теперь мне кажется, что я поступал даже хуже, читая с кафедры проповеди своего дяди, чем он сам, когда заимствовал их у епископа Тейлора: они такие знаменитые, что рано или поздно кто-нибудь непременно бы их узнал!
- Я не вижу особого вреда ни в том, ни в другом, - сказал Полварт, - если проповед­ник при этом ничего не скрывает. А то ведь некоторые боятся только того, что их разоб­лачат. Хотя большинству этого всё равно не избежать; редко кому удаётся обманывать прихожан до конца. Чаще всего община всё равно подспудно чувствует, говорит священ­ник от себя или читает что-то чужое. Но ещё хуже то, что все, словно сговорившись, де­лают вид, что он проповедует то, что написал сам, хотя и община, и сам он прекрасно знают, что ничего подобного не происходит.
- Что ж, мистер Полварт, тогда получается, что в следующее воскресенье я должен торжественно сообщить своим прихожанам, что проповедь, которую я собираюсь произ­нести, завещана мне, в числе многих других, моим достопочтенным дядюшкой, доктором богословия Джонатаном Дрифтвудом, который на смертном одре выразил надежду, что я буду придерживаться их в своём учении. За долгие годы своего служения сам он прочитал их все раз по десять или пятнадцать и так отшлифовал и усовершенствовал каждую из них, что никак не мог положиться на мою способность яснее и полнее изложить содержа­щиеся в них истины. Прикажете мне сказать всё это с кафедры?
Полварт рассмеялся, так весело и серьёзно, что в его искренности нельзя было усо­мниться.
- Пожалуй, в подробностях нужды нет, - ответил он. - Главное, чтобы все поняли ваше намерение не таиться и открыто признать, что вы говорите не от себя, а только пре­подносите учение других. Возражений и недовольства вам, конечно же, не избежать, но человек, желающий поступать по правде, должен быть к этому готов.
Уингфолд молчал, погрузившись в размышления. «Да, честный лук стреляет метко», - думал он. Но ведь теперь ему предстоит самый настоящий ужас: с кафедры сказать что- то от себя! Ему, который, даже будь у него своё мнение, никогда не видел повода сооб­щать его другим! Но ведь он говорит с кафедры не в силу собственных воззрений, а по занимаемой должности! «Жаль, что эта должность не может сама составлять проповеди! - усмехнулся он про себя. - А то с молитвами у неё получается неплохо!»
Всю жизнь в Уингфолде дремало полузадушенное чувство юмора, и время от време­ни оно неожиданно выплёскивалось наружу, немного сдвигая тяжкое бремя на его плечах, так что нести его становилось чуть легче. Вот и теперь из его груди вырвался печальный смешок.
- Но неужели вы ни разу не проповедовали того, о чём думали сами? - снова загово­рил карлик. - Я не имею в виду проповеди, которые человек составляет, усердно читая комментарии; кстати, я слышал, что некоторые из наших лучших проповедников обраща­лись к этим кладезям учёности в поисках своего первого вдохновения. Я говорю о том, что вышло из глубины вашего сердца - может быть, от восторга внезапного открытия или какого-то другого сильного чувства?
- Нет, - ответил Уингфолд. - У меня ничего нет. У меня никогда не было ничего та­кого, чем стоило бы поделиться с другими. И потом, мне кажется, было бы нечестно под­вергать беспомощных прихожан неумелым попыткам горе-проповедника выразить то, о чём на самом деле он не имеет ни малейшего представления.
- Скорее всего, вы знаете немало такого, о чём им неплохо было бы напомнить, даже если они и так всё это знают, - сказал Полварт. - Трудно поверить, что человек, который, столкнувшись с реальностью, так честно смотрит ей в лицо, не может вспомнить из соб­ственной жизни ни одного урока, который был бы полезен его пастве. Я верю в проповедь и полагаю, что, перестав проповедовать по-настоящему (а девять десятых того, что назы­вается у нас проповедями, я так назвать не могу), англиканская церковь позабыла суще­ственную часть своего высокого призвания. Конечно, если человек сам не слышал ничего от Бога, ему не следует становиться на место пророка - да он и не сможет, разве только научится более-менее сносно подражать. Но ведь кроме пророков в церкви должны быть и учителя, а теперь, когда пророков так мало, учителя нужны как никогда. Я думаю, что че­ловек, который просто учит свою паству, вполне может быть добросовестным священни­ком, даже если даров пророчества у него нет.
- Простите, я не вполне понимаю, к чему вы клоните, - проговорил Уингфолд, не­мало поражённый тем, с какой лёгкостью и проницательностью его скромный хозяин го­ворит о таких вещах. - Что вы подразумеваете под пророчеством?
- То же самое, что, как мне кажется, подразумевал под ним апостол Павел: пропо­ведь в её наивысшей форме. Практически всё это значит примерно следующее: если в ду­ше человек не чувствует, что ему есть чем поделиться со своими прихожанами, ему нужно
немедленно обратить свои силы на то, чтобы снабдить их той духовной пищей, которой питается он сам. Иными словами, если в его собственной сокровищнице нет ничего ново­го, пусть он выносит древние сокровища из чужих хранилищ. Если же его собственная душа не получает должного пропитания, как можно надеяться, что он отыщет нужную пищу для своей паствы? Такому человеку нечего делать на церковной кафедре; пусть он лучше займётся чем-то другим - тем, к чему предназначен, что лучше всего подходит его способностям и внутреннему строению.
- Получается, человек даже должен извлекать свои проповеди из тех книг, которые читает?
- Да, если ничего лучшего он сделать не в состоянии. Но читать он должен не с мыслью о будущей проповеди, а с любовью к своей пастве. У тех, кто имеет своё дело и сам зарабатывает себе на хлеб, так мало времени для чтения и размышления (а у людей праздных его и того меньше!), что для того, чтобы хоть как-то причаститься Божьей бла­годати, им остаётся лишь исправно посещать церковь. Но там они так часто не получают должной духовной пищи, что от постоянного недоедания их вера усыхает чуть ли не до скелета. Проповедник призван сначала пробудить их, покуда их сон не превратился в смерть, потом вызвать у них чувство голода и уже тогда утолить этот голод. Обо всём этом и должен думать настоящий священник. Если он не способен прокормить Божье ста­до, то он не пастырь, а всего лишь временный наёмник.
Тут вошла Рейчел с маленьким подносом; она не могла носить ничего большого и тяжёлого. С любовью и беспокойством она посмотрела на молодого человека, который сидел, опустив голову, с выражением самоуничижения на честном лице, и взглянула на дядю чуть ли не с просительным упрёком, как смотрят на школьного учителя, умоляя его не слишком строго судить провинившегося озорника. Но карлик ответил ей такой ясной, ободряющей улыбкой, что лицо её вмиг осветилось привычным выражением удовлетво­ренного спокойствия. Она убрала со стола книги, поставила поднос и отправилась на кух­ню за чашками.