aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Библиотека

Глава 2. «Муха»

Своё дело легче ваты, а чужое — тяжелее камня
Узбекская пословица

— Ты кушай, плов, туда-сюда, получился — пальчики оближешь! — и без того сморщенное, как печёное яблоко, добродушное лицо Мухи лицо пошло дополнительными морщинками лукавой улыбки. Старый (или не очень, хрен их разберёт, так сразу и не поймёшь) узбек поставил передо мной одноразовую миску, наполненную курящимся неимоверно вкусными ароматами блюдом. Сам запахнул полы толстого халата, в котором постоянно ходил дома, если можно так назвать скромную каморку-дворницкую при тепловом коллекторе, присел на топчан. Сколько я его помню, Муха категорически не признавал таких благ цивилизации, как кровати и диваны, отдавая предпочтение жёстким скамейкам, а то и вовсе брошенному на пол всё тому же халату. «Спину потойм ломит», — пояснял он, качая головой. «Нельзя, туда-сюда, на мягком спать. Неправильно».
Я придвинул поближе тарелку, поудобнее ухватил свою деревянную ложку и набросился на еду, как стая саранчи на колхозные посевы. Есть, уминая рассыпчатый рис пальцами и отправляя в ром ароматный комочек рукой, я отказывался категорически, поэтому хозяин, давно «забив» на мои «байские» замашки, раскопал где-то в анналах своего видавшего виды старого тёмно-зелёного армейского рюкзака эту расписанную под Хохлому ложку, презентовал её мне.
Сам Муха неторопливо уселся напротив, достал из кармана халата пачку папирос, аккуратно выпотрошил одну из них на газету, а освободившуюся гильзу принялся основательно набивать какой-то сладко пахнущей дрянью, которой его вдоволь снабжали земляки-гастарбайтеры, время от времени наведывавшиеся в этот «маленький Ташкент» на окраине Москвы.
В дворницкой я обитал уже третью неделю. Идея навестить Муху пришла как-то сама собой, когда после череды жестоких кровопусканий, невольным или вольным свидетелем которых я стал, и окончательного возвращения в «разум возмущённый», я всё-таки озаботился вопросом проживания и легализации. Ситуация складывалась аховая, по вполне понятным причинам вариантов содействия со стороны товарищей-друзей не просматривалось даже в смутной перспективе, а сам я вполне мог уже состоять если не в федеральном, то уж в городском розыске как минимум. Но сам факт, что неведомые преступники меня почему-то оставили ещё пожить, первое время не вызывал у меня подозрений, а только стойкое желание таким шансом воспользоваться напропалую. А для этого предстояло ещё найти временное прибежище. Не жить же, подобно местному Маугли, на просторах Лосиноостровского парка, где я очутился вскоре после покушения на мою многострадальную черепушку возле квартиры Вована!
...В себя тогда я приходил долго, словно выныривал из глубокого чёрного омута, вязкого и бесконечного, словно боль, разрывавшая мою многострадальную голову на биллионы осколков... Выныривать не очень хотелось, где-то в глубине ускользающей памяти я осознавал, что там, в далёком «верху», нет и быть не может ничего хорошего, там смерть и кровь, и лучше смириться с болью, сжиться с ней на веки вечные.
Но всему когда-нибудь приходит конец, закончилось и моё беспамятство, я словно всплыл из глубины прямо в сердце холодной майской ночи, осознавая себя лежащим на волглой после очередного московского дождя траве где-то в лесопарковой зоне... Голова продолжала гудеть, и, как я теперь осознавал вполне адекватно, от весьма профессионального удара. Черепушку не раскроили, как бедолаге Злобину, но за правым ухом наливалась густой болью здоровенная гуля.
Немного полюбовавшись на майские звёзды сквозь листву скорбно склонившихся надо мной вязов, я осторожно ощупал себя. Видимых повреждений, не считая шишака на башке, я не обнаружил, не обнаружились, в том числе: бумажник с кредитками, сотовый телефон и паспорт. Исчезновение последнего меня напрягало больше всего, поскольку восстановить утраченные кредитки без него невозможно, а отсутствие карточек превращает мое основательно съёжившееся состояние в величину вообще эфемерную, стремящуюся к нулю.
Самое интересное, что несколько тысяч, просто лежавших в кармане, мои странные грабители не взяли, остался нетронутым почему-то и Вовкин телефон. В общем, у меня создалось такое впечатление, словно неведомые налётчики отчего-то старались прежде всего поставить меня в затруднительное положение, а уже потом обогатились за мой счёт. Что также выглядело сомнительным, поскольку львиную сумму снятых накануне денег я держал именно в карманах, а не в портмоне. Ирония судьбы: моя Светка вечно сетовала, что я как последний босяк достаю деньги из многочисленных хранилищ в моих брюках, куртках, комбинезонах, а не щеголяю этими кожаными монстрами, которых мои так называемые друзья с ней во главе в изобилии дарили мне на всевозможные праздники, от Дня рождения до Рождества, причём как католического, так и православного. А я, по старой, укоренившейся ещё в детстве привычке, обожал одежду с множеством карманов, кармашков и карманищ, где и хранил свои сбережения, использую кошельки исключительно, как парковку для кредитных карт. Сегодня это мне позволило не остаться на мели окончательно. Хотя, что именно помешало неведомым грабителям прошмонать меня более тщательно, я могу теперь только гадать. Слава Богу, что вообще живым оставили, особенно если вспомнить судьбы всех, с кем меня сегодня сводила злая судьба.
Я поднёс к глазам руку с часами: полвторого ночи... Зашибись... Я провалялся на газончике (или на полянке, ещё не разобрался) почти десять часов! И никто меня не обнаружил, не вызвал полицию. Это может говорить только об одном: меня вывезли куда подальше от любопытных людских глаз. Куда именно, мне предстояло ещё выяснить. А заодно и решить, как и — главное! — где жить дальше. Вариант со съёмной квартирой отпадал ввиду резко исчезнувших средств, обратно к Роману я вернусь только в самом крайнем случае. Следовательно, начинаем экстренный поиск вариантов среди отдалённых знакомых. Подойдут дачи, временно нежилые квартиры, даже сараи где-нибудь в деревне. Главное — убраться подальше, поскольку все поблизости от меня почему-то в последнее время умирают. И, организовав оперативную базу, уже разбираться, почему они так поступают. Кто за всем этим стоит. И кому я настолько поперёк горла.
Я поднялся с земли, меня мотало, как с глубокого похмелья. Я как мог, стряхнул с себя волглые листья и прошлогоднюю траву, огляделся и, заметив вдалеке свет одинокого фонаря, устремился на него, как мотылёк, вяло переставляя заплетающиеся ноги...
Муха пустил в низкий прокопчённый многолетними потреблениями табака потолок сиреневую струю дыма, пожевал губами, сказал:
— Кушай-кушай, завтра, туда-сюда, рынок опять пойдём, Хамза с другом привезут лук бухарский, свежий, однако, разгрузим — нам тоже дадут мешок. Хорошо кушать станем. А то яблоки надоедали совсем. А ты?
— И мне надоедали, — в том откликнулся я, дочищая остатки плова. Это мы сегодня разговелись, сердобольная Анастасия Яковлевна, хозяйка продовольственного, возле которого была Мухина территория, презентовала старому дворнику пару килограммов уже подходящей под списание говядины. Вот мы и решили шикануть, разбавив свою многодневную чисто рисовую диету настоящим узбекским пловом, который готовить Муха был мастак, я это помнил ещё со времён своего беззаботного детства.
Идея навестить дворик своего детства возникла в моей почти отшибленной голове, когда я, выбравшись из леса, сидел на платформе электрички под табличкой «Лосиный остров» и ждал первого поезда в сторону города. Каким ветром меня сюда занесло, в сторону, почти противоположную Вовкиному дому, я не знал и даже не понимал, почему неведомые злодеи оставили меня в живых. Это было с их стороны, по крайней мере, не логично, об осторожности я уж умалчиваю. Не скажу, правда, что я на них за это в обиде.
Мысль посетить Муху была первой из тех, что озарили меня, едва только я озадачился вопросом временного жилища. Муха был настоящей легендой моего детства, этаким Стариком Хоттабычем, добрым дедушкой, или таковым, по крайней мере, казался. Он неспешно мёл каждое утро дорожки возле нашего дома летом, посыпал их речным песком с солью по зиме, угощал нас, пацанов и девчонок, сладкой пластинчатой пастилой и забавлял своим, неизменно не к месту, присловьем «туда-сюда». Став постарше, мы иногда тайком от родителей покуривали в его дворницкой, нет не травку, о ней тогда мы и слыхом не слыхали, дешёвые сигареты, и делились с ним своими маленькими детскими и юношескими тайнами. Он был прекрасным слушателем, сидел на неизменном топчане с цигаркой, задумчиво кивал в такт безудержной детской болтовне, загадочно улыбался каким-то своим мыслям.
Муха помогал всем, кому мог: пенсионеркам вынести из квартиры тяжёлый хлам, окрестным автомобилистам расчистить парковки, ребятишкам мог сладить воздушного змея из газеты, изогнутых щепочек, лущёных со стенок старого ящика от почтовой посылки, летательного аппарата невиданной ромбовидной формы, с тремя вьющимися по ветру хвостами. Нам и в детстве казалось, что узбек древен, как сами сказки «Тысячи и одной ночи» про Аладдина, Синдбада-мо-рехода, джиннов и магрибских колдунов.
Настоящего имени его никто не знал, кроме работодателей, да и те, по ходу, его давно позабыли, сменяясь один за другим как картинки в калейдоскопе. Мухаммед, Мухтар, Махмуд?... На «Муху» узбек откликался охотно, был действительно проворен и ловок, в общем, прозвищу своему отвечал в полной мере. Даже впоследствии, когда я вернулся в Москву, отучился, стал вполне респектабельным бизнесменом, и меня время от времени тянуло к «родимым пепелищам», я навещал «вечного» узбека. Пытался ссудить его деньгами, от которых он неизменно отказывался, хотя, по его словам, продолжал на своём горбу тянуть далёкую многочисленную родню во главе с совсем уже древними родителями, младших братьев и сестёр... Национальный менталитет, так сказать.
Моему появлению во дворе поутру он не удивился, как не удивлялся вообще ничему. Наверное, больше я подивился его присутствию на прежнем месте в прежнем качестве. Он монотонно мёл тротуарчик возле подъездов моего прежнего дома на улице генерала Белова, напевая тихим голосом какую-то одному ему ведомую песенку. Б потёртой, но чистенькой спецовке, с бейсболкой на голове, сменившей неизменную тюбетейку, он оставался частью местного пейзажа, неотъемлемой, как закаты и рассветы на Борисовских прудах. Завидев меня, бредущего по влажному после предутреннего дождичка асфальту, он замер на мгновение, потом аккуратно прислонил метлу к фонарному столбу, сунул рукавицы в карманы спецовки и шагнул ко мне, распахнув невеликие свои объятия:
— Салям, Серёжа... С возвращением домой!
Потом мы пили густо заваренный, больше похожий на чифирь, неистово ароматный чай, закусывали хрумкими сушками, и я рассказывал, рассказывал... Меня словно прорвало, благо, Муха не перебивал, только иногда поднимался, чтобы долить из крутобокого чайника божественного напитка или снять с плиты новую порцию кипятку. Мы просидели весь день, и уже далеко за полночь узбек сказал:
— Живи у меня, туда-сюда, нечего мотаться по улицам. Место есть, однако, сам вдруг утром мести пойду, отсыпайся. Раскладушку за ширмой возьми.
Так я обрёл новый дом. Дом в прямом смысле этого слова, поскольку случайным гостем Муха почувствовать мне себя категорически не дал. Позволив мне денёк отваляться и прийти в себя, на следующее утро он вручил мне в руки метлу, определил фронт работ и был таков. Уже потом я узнал, что старик подрабатывает на рынке грузчиком в свободное время, которого, с моим появлением, стало гораздо больше.
Так началась моя новая трудовая жизнь. В первый же вечер Муха объясним мне простое житейское правило: не торопись, а то успеешь! После всего того, что случилось за последние месяцы, мне просто необходима была передышка, чтобы не спеша, вдумчиво составить полную картину событий, определить связь причин и следствий, решить, что делать дальше. А работа дворником отставляла достаточно времени для размышлений, особенно между взмахами метёлки, превращая нелёгкий, как оказалось, труд в подобие некой медитации.
Работал я поначалу с раннего утра, встречая солнышко с орудием труда в руке, до обеда, по весенней прохладце. Через пару-тройку дней Муха пригласил меня с собой на рынок, поскольку продукты надо было на что-то покупать, а дворницкую зарплату платили, естественно, исключительно ему, превращая мои труды в подобие тимуровской помощи. Свои накопления, невеликие к тому ж, я решил пока попридержать, следовательно, пора было вносить и свою лепту в копилку нашего благоденствия иным способом. Рыночный благодетель Хамза, толстопузый и луноликий узбек из Чирчика, принял меня благосклонно, отметив мои крепкие руки, и сразу же включил в производственный процесс, указав на фуру, груженную картошкой... За работу он платил частично деньгами, частично — грузом, по желанию, но, в общем, не обижал, хватало мне на соки и Мухе на курево, с питанием проблем не было вообще, если фуры приходили регулярно. Иногда, правда, пошиковав вечерок, когда в гости заявлялись Мухины соотечественники, мы несколько дней потом постились рисом и чайком. Но, в общем, не слишком печалились по этому поводу.
Иногда такие мероприятия заканчивались достаточно громко, присутствующие начинали непонятно вопить, выкатывать друг на друга глаза, из-за голенищ доставались национальные ножи в разукрашенных чехлах из дешёвого дерматина или кожи, заявления «.. .я тэбя рэ-зать начинаю!» уже не казались пустой бравадой, если не вмешивался хозяин. Он умудрялся, не повышая голоса, «туда-сюда» развести спорщиков, посулив что-то каждой из сторон, и уже через несколько минут недавние «кровники» лакали водку пиалами и непринуждённо о чём-то беседовали.
Я не вмешивался по требованию Мухи не в какие конфликты, только однажды, когда особо ретивый нацмен в порыве безудержной ярости всадить моему приятели нож под лопатку, я не выдержал и расколол об его черепушку наш единственный табурет. Конфликт был тут же исчерпан, но на следующий день трое неизвестных в полутёмной арке двора набросились на меня, попытавшись нанести тяжкие телесные повреждения. Я, наученный богатым опытом уличных драк ещё в детстве, принялся за дело с энтузиазмом, тем более, что Муха как-то обмолвился, якобы его соплеменники пуще всего в драке боятся вида
собственной крови, поэтому бить их поначалу надо исключительно по сопатке. Я проверил это на первом, и когда он после моего могучего хука с правой сполз по стене и, увидев собственные красные сопли, потерял сознание, я решил, что людям всё-таки надо верить. Дальнейшее показалось вообще простым делом. Второго я отправил отдыхать добротным пинком в живот, который японские мастера нинд-зюцу определили бы, как ушире-гери. А вот третий, подлюка, мелкий вёрткий узбечёнок, вывернувшись откуда-то из-за спины, ткнул мне в лицо «розочку» — горлышко разбитой бутылки с острыми краями. Левый глаз мгновенно залило кровью, но я успел ещё по горячим следам врезать ему промеж ног так, что он с тихим писком согнулся в три погибели, и броситься в дворницкую.
Муха сам промыл мне рану и, убедившись, что одним йодом дело здесь не уже обойдётся, заявил, что надо звать «дохтура». На мои сомнения относительно «скорой помощи», высказанные в самом резком тоне, он невозмутимо ответил, что он, вообще-то, имел в виду именно врача, а не этих полоумных, с мигалками, костоправов, и куда-то ушёл. Я остался в смутных терзаниях относительно своего ближайшего будущего, особенно если приглашённый врач вдруг решит известить о моём случае служителей закона.
Но Муха и тут не подвёл: пришедший с ним персонаж несомненно к внутренним органам не мог иметь ни малейшего отношения, но зато привёл меня в ужас именно своей сомнительного рода известностью. Дядя Лёша, завсегдатай «доминошного» клуба анонимных алкоголиков нашего двора, помятый то ли после «вчерашнего», то ли в предчувствии «сегодняшнего» с фельдшерской, украшенной красным крестом, сумкой в руках явился пред мои очи. Заметив, как в испуге расширился мой единственно здоровый глаз, он хмыкнул, поставил сумку на покрытый газетой стол, потёр трёхдневную щетину на щеке и вопросил хозяина каморки через плечо, не отрывая от меня мутного взора:
— Аксакал, водка есть?
Муха поспешно достал из заветного закутка непочатую поллитровку «столичной», откупорил, налил стакан всклянь, протянул эскулапу. Тот мотнул головой в мою сторону:
— Не мне — герою... Наркоза для.
И полез в свой саквояж. Глядя в его согбенную спину, обтянутую застиранной «ковбойкой», я на выдохе махнул стакан, отёр моментально выступившие на глазах слёзы, буркнул:
— Муха, смерти моей хочешь?
— Ты, Серёжа, туда-сюда, молчи сама-сама знай... Алексей Германович хороший врач, моя лечил, когда мне ножичком пускать кишка хотели. Видишь, живой я, как твоя Ленин, живее всех живых...
Сравнение с вождём мирового пролетариата меня не слишком вдохновило, поэтому я молча протянул пустой стакан и выразительно покосился на пузырь. Муха тронул за плечо «дохтура», который продолжал вытаскивать из своего баула какие-то предметы, больше смахивающие на орудия инквизиторов.
— Лёша, можно ему ещё налить?
— Налей, дорогой, всё можно... только мне стопарь тоже оставь, чтобы руки не дрожали.
После такого заявления я хлестанул второй стакан так, словно в нём была водопроводная вода. Дядя Лёша хмыкнул, опрокинул остатки спиртного в разверстое своё нутро прямо из горлышка, утёрся рукавом рубашки и произнёс приводящее в трепет:
— Ну-с, молодой человек, начнём, пожалуй, как говаривал классик...
За то время, что дядя Лёша занимался моей физиономией, я узнал много интересного. Во-первых, он в своё время был военным хирургом, прошёл все мыслимые горячие и более-менее тёплые точки, начиная с Афгана. В девяностые, когда Несокрушимая и Легендарная развалилась окончательно, а институт военных врачей вообще превратился в сборище потребителей казённого спирта, он благополучно демобилизовался, успев накануне выхода на гражданку потерять су-пругу, которая предпочла несостоятельного отставника-полковника состоятельному бизнесмену в малиновом пиджаке.
С горя дядя Лёша запил окончательно и в таком полуэйфорическом состоянии пребывает вот уже который год. Благо, выручают военная пенсия и квартира, оставшаяся от родителей.
Во-вторых, он был, как оказалась, невероятным балагуром, ходячей кладезью анекдотов и всевозможных историй, что меня выручило в ходе этой операции почище водочного наркоза.
Короче, когда он наложил последний шов и заклеил новоявленный шрам каким-то специальным пластырем, пояснив, что через недельку швы снимет, я уже чувствовал себя прекрасно. Ну, в той мере, в какой может себя прекрасно чувствовать человек, которому только что склеили располосованную, довольно до этого симпатичную рожу.
Но дворовой эскулап поспешил меня успокоить, опрокидывая в бездонное нутро очередную порцию эликсира жизни, что через месяц-другой шрама почти не останется, поскольку порез был относительно неглубокий и не слишком рваный. А если ещё я буду принимать почаще солнечные ванны, то моё окончательное излечение в косметологи-ческом смысле наступит гораздо раньше. Что, при моём теперешнем образе жизни было притворить в действие совсем несложно. На этом он откланялся, а я остался в одиночестве размышлять на всем тем, что свалилось на мою голову в последние недели.
Как-то так само собой получилось, что история с убитым нотариусом и покойным Вовой-Вованом отошла куда-то на второй план. Если поначалу я пытался отзвониться по номерам из телефона Злобина, искал какие-то связующие нити между тем, что знаю сам, и тем, что сообщили мне все мои старые знакомые, то позже, на практике убедившись в беспочвенности всех этих потуг, я решил просто затаиться и ждать, как всё сложится. Тем более, что по телевизору ни слова не сообщалось о моей скромной персоне в связи с двумя громкими убийствами. Следствие строило версии исключительно опираясь на версию профессиональной деятельности того и другого, их возможную связь и прочие благоглупости, и я постепенно и сам уверился в то, что совершенно случайно оказался в центре этого кровавого спектакля. В самом-то деле, отчего я возомнил, что все события в этом мире вертятся сугубо вокруг меня? Мало ли кто кому и что должен, кто кого обидел, оскорбил или обсчитал? Дело житейское...
Сам же я, едва снял пластырь (не обманул военврач, осталась только тонкая, чуть розовая полоска чуть ниже левого глаза), приступил к своим прямым обязанностям, разделяя свой световой день между двором, рынком и вновь открытой автостоянкой, которую мы тоже подрядились убирать. К середине июня я уже начал забывать события первомайских праздников, втянулся в работу. Мышцы перестали болеть, в теле появилась былая, почти юношеская упругость, я снова по утрам стал вспоминать тренировки, бегал на берег прудов и делал знакомые ката вперемежку с растяжкой. Тело вспоминало движения с удовольствием, и к концу первого летнего месяца я уже был вполне в форме. На соревнования, конечно, ещё рановато, но завалить в свободном кумите пару-друтую партнёров я мог вполне. Жизнь не то, чтобы налаживалась, просто я к ней стал постепенно адаптироваться. Настолько, что несколько утратил чувство реальности происходящего. И Судьба тут же сыграла со мной очередную жестокую шутку.
Это случилось в первый выходной июля, когда вечером, как всегда, у нас собрались братки-гастарбайтеры на традиционный сходняк. Было всё как обычно, весело дымили анашой, жевали маковую соломку, горлопанили о чём-то своём... Муха потчивал всю эту ораву любимым чаем, когда в общем гаме вдруг возник истерический вопль. Поскольку орали по-узбекски, я, естественно, ничего не понял, зато остальные рванули наружу через игольное ушко двери, спотыкаясь, сталкиваясь локтями, неистово гомоня... Шумно падала посуда, меня оттолкнули в сторону, да я и не особенно стремился в эту кучу-малу, я был дома, чего мне ломиться со всеми? В этот момент чья-то шалая рука запустила в единственную лампочку пустой стакан, он звякнул о жестяной отражатель, свет померк, видно было только абстрактное многоруконогое существо на фоне мутного проёма двери. Потом белесый прямоугольник очистился и некоторое время оставался девственно пустым, пока в нём не возникла гротескная фигура в фуражке, с АКМом наперевес. По глазам полоснул ослепительно белый луч света, фонарик пошарил по сторонам и упёрся во что-то на полу. Я аж приподнялся и остолбенел от ужаса ситуации: передо мной, нелепо заломив левую руку, лицом вниз лежал неподвижный Муха, и было в его неподвижности нечто такое, что наводило на мысль о вполне летальном исходе его сегодняшнего вечера. Из-под аккуратно выглаженной поутру рубашки расползалось черное в свете фонарика пятно. А немного в стороне на полу валялся его любимый «сувенирный» ножик, широкое изогнутое лезвие которого было выпачкано той же тёмной жидкостью, весьма смахивающей на кровь...
Фонарик сплясал джигу в руке патрульного, его свет наконец-то сфокусировался на мне, и резкий окрик мгновенно привёл меня в чувства:
— Эй, вы там, у меня, похоже, жмурик и рядом — какой-то фраер, возможно, убийца в чистом виде! Давайте, пакуйте... И медиков вызывайте на всякий случай.
Я обречённо протянул руки, на которых худенький сержант поспешил защёлкнуть «браслеты».

Назад Оглавление Далее