Творчество

Часть 3. Инской дом инвалидов | Трава, пробившая асфальт

Неделя в Благовещенке

Машина, несущая меня из Прокопьевского ПНИ в Благовещенский дом-интернат, поначалу одиноко мчалась вперед по длинной автостраде, все быстрее и быстрее. Мы красиво въезжали в рассвет из ночной тьмы. Сквозь полузакрытые веки я наблюдала, как машин на автостраде становится все больше и больше, и по мере этого наш стремительный ход замедлялся. Я будто наблюдала телевизионные кадры, но потом спохватывалась и с улыбкой ловила себя на мысли, что вижу реальную обстановку за окном кабины — это ведь еду я! И, как надеюсь, еду в новую жизнь. Не хотелось думать ни о прошлом, ни о будущем, хотелось просто наслаждаться дорогой. Я ведь так редко передвигалась на автотранспорте, несколько раз за всю жизнь.
Ехали долго. Даже при таком скором ходе до Мариинска добирались четыре часа и еще два с половиной часа от Мариинска до Благовещенского интерната. Когда проезжали поселок Благовещенка, я отметила, что он чистенький, складненький, везде зелень. Попетляв по проселочной дороге, наконец подъехали к интернату, и сопровождающая медсестра пошла оформлять документы. Меня занесли в изолятор, который разительно отличался от изолятора Прокопьевского ПНИ, в котором лежачих людей привезли и заперли до утра.
Изолятор Благовещенского интерната был чистой жилой комнатой, в которой постоянно находилась дежурившая бабушка. Она была любезна и заботлива, помогла мне раздеться, усадила на кровать поудобнее.
Потом зашли менее любезные сотрудники, сразу несколько человек, и уставились на меня с недоумением. Я, встретив эти взгляды, растерялась и отнесла их к моему необычному состоянию, думала, что они впервые видят такую форму ДЦП. Но дело оказалась в другом: прокопьевская медсестра успела им выложить, что я приехала сюда писать книжки и что мне нужен помощник, который помогал бы записывать. Сделала она это из добрых побуждений, а скорее всего, просто похвасталась — детскую писательницу вам привезла! И этим весьма обескуражила персонал, у них такого сроду не было, а уж тем более в «слабом» корпусе, куда меня собирались определить. Терминология та же, что и в моих детдоме и ПНИ, но значение иное. В доме-интернате в «слабом» корпусе обитали физически слабые люди, совершенно немощные, которые даже ложку держали кое-как. Понятно, что именно в этот корпус я и вписывалась.
Меня привезли в среду, а в пятницу поселили в «слабый» корпус в палату с двумя ветхими бабулями. И вскоре я поняла, что здесь полный корпус доходяг, которых персонал еле-еле успевает обслужить в самом необходимом. Какое там помочь мне в писательстве! Дай Бог, покормят и помогут умыться-одеться... Если останусь здесь — конец не только моей начинающейся карьере писателя, но и вообще конец.
— Тамара, не переживайте! Выйдет из отпуска наш директор и обязательно во всем разберется, — утешали сотрудники.
Дни проползли черепашьим ходом. Наконец в палату вошел высокий представительный мужчина — директор. Мои соседки-бабули ожили, увидев его, радостно загалдели. Он с каждой поздоровался, расспросил про дела, потом обратился ко мне:
— Мне передали, что вы новенькая.
— Да, — выдохнула я и постыдно разревелась.
— Не плачьте, давайте спокойно разберемся. Может, я смогу помочь.
А у меня ком в горле. Ни единого слова больше не могла вымолвить, только указала взглядом на заранее приготовленное письмо из издательства о приеме моей книги в печать. Директор прочел письмо и хмыкнул:
— Они там, в Облсобесе, что — все с ума посходили? Не знают, кого куда направлять? Да вы не плачьте, я в среду поеду в Кемерово, постараюсь вам помочь, — обнадежил он меня.
Я не очень верила в скорое решение вопроса и уж тем более в незамедлительный отъезд из этого дома-интерната. А зря! Через два дня директор зашел в нашу палату и радостно сообщил:
— Ну вот, привез две путевки. Одна в Кемеровский дом-интернат, другая в Инской. Выбирайте! Вы куда хотите?
Я растерялась, смутилась, но, справившись собой, выбрала Инской. Директор изумился выбору. Почему не Кемерово? Его удивило, что я не прошусь ближе к своей работе, имея в виду областное издательство, где должна была выйти книжка. Я объяснила, что в Инском у меня много знакомых по детдому, там хорошие условия проживания, достаточно персонала, и мне легче будет адаптироваться.
— Ну хорошо, собирайтесь, завтра и поедете. А может, все-таки у нас останетесь? — спросил он с улыбкой.
— Я бы осталась, будь у меня возможность работать, — ответила я. — Спасибо большое за все-все и за то, что так быстро все уладили!
Утром благовещенские няни одели меня, и вот я вновь в дороге — машина мчит меня в Инской доминтернат. Поселок Инской — это район города Белово. И Инской дом-интернат для престарелых и инвалидов как раз то место, куда я так стремилась в последний год в детдоме, и все пятнадцать лет моего пребывания в Прокопьевском ПНИ. И предвкушала встречу с детдомовскими друзьями и знакомыми, которых, в отличие от меня, отягощенной тяжелой формой ДЦП вкупе с неправильным диагнозом «олигофрения », отправили туда прямо из детдома.
В Благовещенском доме-интернате я пробыла чуть больше недели и упорхнула оттуда легкой бабочкой. Простите мне это сравнение, уж слишком легко удалось оттуда выбраться. Воистину выпорхнула, вынеслась, вылетела.

Новый дом и старые подруги

В Инской дом-интернат меня привезли в два часа дня и, как положено, занесли в изолятор. Ай да изолятор! Шикарная комната, два туалета, две кровати, диван. На него меня и усадили. Я ерзала, стараясь справиться с охватившим волнением — так хотелось увидеть своих детдомовских девчонок! Заглянула женщина, явно из персонала, и я спросила:
— Скажите, здесь живут Наталья Волкова и Валентина Позднякова?
— А ты откуда их знаешь? — удивилась женщина.
— Мы в одном детском доме жили, — пояснила я.
Женщина, ничего не сказав, ушла. А я пустилась в детдомовские воспоминания. Наташка — в детдоме таскала меня по лестницам... Валюха — решительная бой-девица, которая преподала мне полезный урок — как не надо себя вести...
И вот чудо! Через несколько минут ко мне влетели Наташка и Валюха! Они секунду остолбенело смотрели на меня, потом радостно заорали:
— Томочка! — И кинулись ко мне.
В изолятор вошла старшая сестра Лидия Родионовна, представилась, спросила Наталью с Валентиной:
— Вы что — знаете Тамару Черемнову?
— Она вместе с нами в детском доме была! — заорали в один голос мои родные девчонки. Хотя уже не девчонки, а взрослые дамы за тридцать. Ведь из детдома мы уехали 15 лет назад...
— Ну, тогда забирайте свою Тамару и несите ее в палату, — распорядилась Лидия Родионовна, еле сдерживая смех, вызванный эмоциональностью встречи детдомовских воспитанниц.
Поначалу меня занесли в заранее приготовленную палату на втором этаже, к пожилым. Но неистовые Наташка с Валюшкой утащили меня на свой молодежный этаж, нашли свободную койку и быстренько договорились с администрацией. Меня поселили с тремя милыми девушками, которые жили и тут же работали няньками, на разных этажах. Они дружили с парнями, после работы бегали на свидания. А сложившимся семьям в Инском доме инвалидов предоставляли отдельные комнаты.
Через неделю после поступления мне выдали коляску, но старенькую и потрепанную, на которой мылся в душе один из мужчин-инвалидов. Сказали, что это на пока, на первое время, потом выдадут новую. И действительно выдали — отличную комфортабельную коляску.

* * *

Инской дом-интернат был, наверное, самым благоустроенным во всей Кемеровской области. В каждой комнате раковина с горячей и холодной водой — какое же это удобство для инвалида! Никто на тебя не орет, чтобы быстрее освобождал место. Да и гигиена соблюдается куда тщательнее, уже не придут к тебе в палату умыться или помыть посуду посторонние, у них свои раковины.
Лифт летом работал до одиннадцати вечера, прогулки без ограничений. И, самое главное, благоустроенная внутренняя территория — настоящий сад из карагача! Под ветвями роскошных деревьев лавочки, и в садовую тень могли самостоятельно заехать и спрятаться от солнца в жаркую погоду даже колясочники со слабыми руками, для них имелись удобные подъезды.
Неподалеку от дома-интерната — искусственное море — Беловская ГРЭС. А сам поселок Инской — зеленый и чистый. Вход-выход проживающих за пределы территории дома-интерната и посещение гостей — свободные, не то, что в ПНИ с его тюремным режимом, где на все требовались пропуска и разрешения.

* * *

Наверное, надо упомянуть о существенном — как изменилась жизнь Инского дома в лихие девяностые и после распада СССР в декабре 1991-го. А то читатели подумают, что мы в силу нашей изолированности слабо «прочувствовали» государственную шокотерапию. Конечно же невзгоды этого сложнейшего для всей России периода ощущались и у нас — уменьшилось довольствие, опустели склады, стало негде закупать еду и белье, начались перебои с необходимыми вещами.
Но было и хорошее: в 1991 году, после избрания Ельцина президентом РФ, проживающим в ПНИ и домах инвалидов стали ежемесячно выплачивать на руки четверть пенсии по инвалидности. А до этого вообще ничего не выдавали, ни копейки. Так впервые в жизни, почти в 36 лет, я впервые получила свои «законные» деньги. Сумма небольшая, но как я ей радовалась! Потом взвилась инфляция, деньги обесценивались. Пенсию индексировали, индексация отставала от инфляции, на выдаваемую сумму мало что можно было купить, но душу грела мысль, что государство мне что-то платит.
К сожалению, в 2010 году замечательный удобный Инской дом инвалидов расформировали, проживающих развезли по другим домам — вопреки их желанию и несмотря на то, что многие из них прожили в этом доме двадцать с лишним лет. А этот благоустроенный дом отдали под ПНИ. Почему так? А вот почему. В нынешние времена строить новые дома инвалидов со всеми удобствами весьма дорого. Подорожала земля, стройматерилы, рабочая сила, а имеющиеся ПНИ переполнены. И администрация Кемеровской области решила отдать Инской дом, оборудованный всем необходимым, под ПНИ, а под дом престарелых и инвалидов пустить один из домов отдыха, а тех, кто не поместился в этот дом отдыха и нуждается в специальных удобствах, распределить по другим домам-интернатам общего типа, где имеются свободные места.
Может, это и разумное решение, но проживающие не пришли в восторг от перспективы покинуть родное место, много писали писем-просьб оставить все как есть. Но решение принято и не обсуждается. Большую часть проживающих Инского дома перевели в дом отдыха, остальных в Кемеровский и Новокузнецкий дома престарелых и инвалидов. Переехавшие на новые места люди из Инского дома страдали, переживали и привыкали с трудом. Да и мне самой, по правде сказать, очень жаль этот Инской дом, в котором прожила с мая 1989 года по октябрь 1997-го.

Ищу писаря

Плавно покатились мои деньки в Инском доме-интернате. Уход нормальный, еда хорошая. Огорчало отсутствие общения. Мной никто не интересовался, про меня забыли. Наташка с Валюшкой заняты: свои дела и своя работа. Валюха работала в нашей столовой техничкой, а Наташа — маляром-штукатуром. Валюха иногда приходила после работы проведать меня и покормить, а Наташе было сложно вырваться. И больше ни с кем я не познакомилась и не завела дружбы. А я так рассчитывала на общение! Ради него и выбрала Инской дом инвалидов. И вдобавок наивно день ждала, что ко мне кто-нибудь подойдет и поинтересуется: правда ли, что твою книгу скоро напечатают? а когда она выйдет? а про что она? а что ты сейчас пишешь? Ведь про меня уже так много тут понарассказывали... Но ни моими литературными достижениями, ни мной самой никто не интересовался. И я уже жалела о своем выборе Инского дома. Уж лучше Кемеровский — ближе к областному издательству.
Дни равнодушно мелькали один за другим, а я жила в вакууме... И некому помочь в записывании под диктовку. Даже в Прокопьевском ПНИ помощи в записи и то было больше. В голове столько придуманных сказок — и некому записать. Хоть плачь!
Первыми, вызвавшимися помочь в поисках писаря, были совершенно неграмотные люди — Валюха и Михаил, тоже ДЦПшник, передвигающийся на костылях.
Неграмотные не по своей вине — не учили их грамоте, сочли это излишним. Михаил посоветовал обратиться к директрисе Надежде Васильевне Илькаевой, а Валюха, несмотря на свой решительный характер, была категорически против, считая, что директриса не поможет, да еще отругает. Вечером, когда со своей основной работы няней пришла Шура, девушка, согласившаяся за мной ухаживать, я усадила ее рядом и по одной букве (Шура плохо владела грамотой) надиктовала записку для директрисы.
Через неделю директриса пошла делать обход вверенных владений, я это поняла по шуму, который поднялся в коридоре. Дверь палаты открылась, вошла статная миловидная женщина средних лет и спросила:
— Кто тут Черемнова Тамара?
— Эттто я, — заикаясь от волнения, ответила я.
В ее глазах сквозило удивление, смешанное с сомнением. Легко читались ее мысли: «Писательница? Но почему же меня никто из Облсобеса не предупредил? А может, у этой писательницы все-таки не все в порядке с головой?» И я не выдержала, поняв, что она обо мне думает в данную минуту. Меня от напряжения так дернуло, что женщина брезгливо отвернулась, делая вид, что изучает порядок в комнате.
— Я передам вашу записку в Культурно-бытовую комиссию, они что-нибудь придумают, — сказала она уходя.
Культурно-бытовая комиссия — сокращенно КБК — набирается из проживающих. Они разбираются с нарушителями порядка, рассматривают жалобы, выслушивают сплетни, «тушат» скандалы и все такое прочее. А также находят выходы из затруднительных ситуаций — типа моей.
Дня через три в палату заехала на коляске бодрая красавица, представлявшая Культурно-бытовую комиссию. Увидела возле меня книгу М. Горького «О литературе» и удивленно вскинула бровки:
— И вы понимаете, что здесь написано?
— Если б не понимала, не читала бы, — ответила я.
— Завтра у нас собрание Культурно-бытовой комиссии, и я попробую найти вам помощника, — пообещала она и укатила прочь.
Спустя две недели я встретила ее в коридоре. Увидев меня, красавица подъехала ко мне с лучезарной улыбкой на лице и спросила:
— Ну как ваши дела, привыкаете?
Честно скажу, я так стушевалась, что ей, видимо, самой стало неловко. Меж тем она продолжила:
— Я поставила ваш вопрос на собрании, но никто не согласился приходить писать под диктовку. Вы же сами видите, что здесь каждый человек живет сам по себе...

* * *

И все же я нашла помощника-писаря в лице малограмотной Шуры. Дальше надо было обрести свой отдельный уголок, где можно спокойно работать.
Я понимала, что, если сама это не организую, мне никто не предложит. Переговорила с Шурой, и та согласилась пожить со мной в комнате на двоих, помогая как в быту, так и в письме. Мы написали служебную записку директрисе Надежде Васильевне Илькаевой, разъяснив ситуацию, и она распорядилась дать нам с Шурой отдельную комнату на двоих, за что я ей безмерно благодарна.
Скорость Шуриного записывания под диктовку оставляла желать лучшего. И писала медленно, и грамотой владела еле-еле, лишь самые азы. Путала буквы «щ» и «ш», «т» и «д», постоянно спрашивала, какую букву ставить, с хвостиком или без. Я тянула Шурку что есть силы, приучая ее писать шустрее. Ведь нелегко, когда диктуешь по слогам каждое слово и повторяешь по нескольку раз. Пока повторяю первое предложение, начисто забываю второе. Да и физически такая затяжная надиктовка тяжела для меня. Мои усилия не пропали даром — со временем Шура подтянулась, и писать стала пошустрее, и лучше понимать меня, и меньше сажать ошибок. И именно с Шуркой я записала несколько сказок, в том числе первые варианты «Сказки для трусишки», «Где живет сказка», а также наброски продолжения про Мишуту. Сказки эти я впоследствии доработала, слегка переделала и их опубликовали. А потом узнала из писем, что они очень понравились юным читателям.

Волшебник Мишута

Наконец в конце мая 1990 года вышла моя книжечка «Из жизни волшебника Мишуты» — в Кемеровском областном издательстве, тиражом 80 000 экземпляров и ценой в 10 копеек за штуку. Доступно любой семье, даже при малом достатке. А огромный тираж меня потряс. И как потом мне сообщили, во всех магазинах поселка Инской и города Белово книгу молниеносно раскупили. Приятно слышать!
Мне, как и положено, прислали десять авторских экземпляров. Шура помогла распаковать бандерольку и вытащила оттуда цветные книжки с веселой обложкой. Замечательное оформление! Почтальон, принесший бандероль, не уходил — ему было чрезвычайно любопытно: что же такое интересное он принес? Увидев десять экземпляров книжки, прочитал вслух название «Из жизни волшебника Мишуты» и разочарованно протянул:
— А зачем они столько одинаковых книг прислали? Все десять про волшебника Мишуту?
— Это же мои книжки! Эту книжку я написала! — трепеща от волнения, известила я, но почтальон не проникся и, пожав плечами, вышел.
А я, оставшись одна в палате, таращилась на эти цветные книжечки и снова то плакала, то выла, то смеялась. Моя первая книжка! И волшебник Мишута — самый настоящий волшебник потому, что выход моей книги — это его волшебство! И со временем выйдут и вторая, и третья, и другие... Обязательно выйдут — я уже столько насочиняла сказок и рассказов для детей.
Первые два экземпляра книги я передала директрисе и замдиректора и стала ждать поздравлений и похвал. Может, в доме-интернате как-то отметят это событие? Не дождалась. Директриса не навестила меня, лишь передала поздравление через третьих лиц. Замдиректора тоже промолчала. Я не в обиде на администрацию Инского дома инвалидов — ведь в то время все делалось по указу Облсобеса, даже публичные поздравления с выходом литературных публикаций. А Облсобес вряд ли мог отдать распоряжение отметить выход в свет книги, написанной инвалидом, проживающим в доме-интернате. Хотя почему не мог, не понимаю...
Моя радость вскоре улетучилась, эйфория закончилась. И опять навалилась проблема — как продолжать литературную работу? Кто будет записывать? Шура бурно радовалась выходу моей книги, но скорость письма и грамотность у нее застряли на низком уровне, и такие сеансы записи под диктовку выматывали нас обеих. И ясно было, что Шуре это рано или поздно надоест, а я выдохнусь физически.

Олений страх

В Инском доме инвалидов, куда я так стремилась в течение долгих лет, я снова оказалась несчастной. Мало того, что некому записывать мои сказки под диктовку, а свои руки не способны на это, наслоились новые страхи. Стало казаться, что все инвалиды из моего окружения намного лучше и нормальнее меня как в физическом отношении, так и психическом. Я ведь на всю жизнь запомнила высказывание прокопьевского психиатра Тамары Федоровны, что признаком моего психического нездоровья являются гиперкинезы, неконтролируемые движения рук, порой пугающие окружающих — руки дергаются слишком резко и хаотично. Выходя на улицу, я боялась лишний раз пошевелиться, чтобы не привлечь внимание непроизвольными подергиваниями. Слишком врезались в память слова о гиперкинезах как признаках психического заболевания.
И вот что странно, у людей, «заработавших» гиперкинезы травматическим путем, они не считаются признаками психических состояний, и они получают свою первую группу инвалидности без указания психических или умственных отклонений. А нас, ДЦПшников, только по одному этому признаку норовят приписать к олигофренам. И такое практикуется и по сей день. Почему? Хотелось бы на этот вопрос услышать ответ специалистов. Однако ответа нет и по сей день. И диагноз «олигофрения» по-прежнему лепят большинству ДЦПшников, хотя большая их часть, три четверти по медицинской статистике, имеет сохранный интеллект. И непонятно, есть ли разница между Черемновой, которая, скорчившись в три погибели за ноутбуком, пишет произведения для детей и публицистику для взрослых, которая вопреки всем козням, почти самостоятельно освоила ноутбук, и теми, кто реально относится к умственно отсталым и необучаемым?
Этим комплексом я загнала себя в угол. Да еще иногда мне стало страшно просыпаться — казалось, что если проснусь, то вновь окажусь там, в дурдоме, меня отправят туда обратно за мое убожество. Самая убогая на свете! Хуже не бывает!
Нелепые страхи и постоянная зажатость измотали меня и изрядно надоели. Вроде бы обвыклась, прижилась, бытовые условия хорошие, никто не обижает, но стоит косо посмотреть на меня и делается страшно, тотчас же хочется спрятаться. Я зажималась даже от простого долгого взгляда, не только от недоброго. Психологи называют такое состояние «олений страх».
Покопавшись в своих медицинских бумагах, я нашла извещение из Кемеровской областной клинической психиатрической больницы (КОКПБ), в котором сообщалось о назначении мне перекомиссии. Этот документик я получила, живя еще в Прокопьевском ПНИ. И рискнула написать заместителю главного врача КОКПБ — Георгию Леонидовичу Устьянцеву письмо с просьбой принять меня и хоть что-то сделать с этим непреодолимым чувством зажатости и необоснованными страхами. Так как своих психологов в домах инвалидов и престарелых тогда еще не было. Это было уже в 1992 году.
— Во дает! — передали мне восклицание одного из моих читателей. — Мало ей ПНИ и прокопьевской психушки, так еще и кемеровскую подавай! Всех психиатров решила попробовать!
Но мне было необходимо подлечиться и убрать слова «олигофрения в стадии дебильности», которые по-прежнему маячили на первой странице истории болезни, хотя результаты обследования дали полное опровержение этого диагноза и признание моей умственной полноценности.
Ответ пришел быстро, Устьянцев распорядился, и меня приняли в пограничное открытое отделение КОКПБ. Выяснили, что именно меня беспокоит, назначили колоть витамины, а также элениум и реланиум, которые надолго снимали спастику. На этом лечение закончилось, и я не получила того, что хотела, чувство зажатости и тревожность никуда не делись. Мне хотелось, чтобы эти проблемы попробовали снять с помощью гипноза, как рекомендовала психиатр Прокопьевского ПНИ Людмила Алексеевна Енина. Но психотерапевт КОКПБ Леонид Станиславович Кошкин сказал, что я не нуждаюсь в гипнозе и вполне достаточно моей собственной силы воли. Мне сунули листок с аутотренингами по методике психотерапевта Владимира Леви, и все.
А вот про невропатолога — не буду называть ее имени-фамилии — хочется рассказать отдельной строкой. Увидев меня в этой больнице, она бросила недоуменный взгляд и сделала страшное лицо. Потом зашла в мою палату и закидала вопросами, не дожидаясь ответов:
— Ты зачем сюда приехала? Ты была замужем? Значит, не была? Зачем ты сюда приехала, здесь же психуши да плакуши лежат!
Я попыталась что-то ответить на столь странный набор вопросов, но она не дала и рта открыть, продолжая талдычить о психушах и плакушах. Если для нее все пациенты исключительно психуши да плакуши, то к какому разряду она отнесет меня? Я растерялась, разволновалась, что естественно для моего заболевания, меня так сильно дернуло, что чуть не свалилась с кровати. Что должен сделать врач в такой ситуации? Наверное, в первую очередь успокоить пациента. Однако невропатолог вместо этого брезгливо отпрыгнула от меня, скривила тошнотную мину и с ней покинула палату.
Я конечно же разрыдалась, и вот такую, всю в слезах, меня застала ведущая врач Лидия Яковлевна Нохрина. Спросила о причине слез, и я поведала о визите невропатолога, деликатно обойдя обидные определения «психуши» и «плакуши».
— Она с тобой так жестко обошлась, чтобы ты побыстрее освободилась от своей зажатости, — успокоила меня Лидия Яковлевна, полагая, что я не отличаю жесткость от хамства.

* * *

Слава Богу, мое упавшее настроение поднял следующий эпизод. Дочка одной из больничных медсестер, школьница, купила в магазине книжечку «Из жизни волшебника Мишуты» и показала маме:
— Глянь, какая необычная детская книжка. Увидела на прилавке в книжном и купила, десять копеек всего стоит. Чудесный будет подарок для кого-нибудь из малышей!
На что мама ей ответила:
— Так эта писательница сейчас как раз лежит в нашей больнице. Нервишки ей подлечиваем. Уж очень чувствительная да волнительная. Писатели — они все такие...
Эту историю мне с восхищением рассказала медсестра.

* * *

Перед выпиской Лидия Яковлевна показала мою историю болезни — там в свежих записях о диагнозах не значилась «олигофрения в стадии дебильности», были констатированы нормальное развитие интеллекта и адекватность поведения, но «олигофрения в стадии дебильности» как была проставлена на самой первой странице, так и осталась.
А ведь люди сначала видят эту страницу! И, прочитав этот диагноз, не спешат листать историю болезни дальше и читать подробности.
— Почему же мне не написали опровержение старого диагноза «олигофрения» на первой странице? — спросила я.
— Мы таких опровержений не пишем, — ответила Лидия Яковлевна, — а просто записываем имеющиеся диагнозы. Мы же не указали среди них «олигофрению ». Какие могут быть претензии?
— Я все равно добьюсь этого опровержения, — пообещала я.
— Это ваше личное дело, — поджав губы, ответила врач и вышла.

* * *

Уезжала я из больницы в таком гадком и раздавленном состоянии, в каком, наверное, к ним поступают больные, и жалела, что напросилась туда. Кемеровская областная психиатрическая больница значительно отличалась от Прокопьевской городской, где мне так помогли в 1988 году.
Зато в моей истории болезни появилась уникальная запись, приводящая врачей в недоумение: «Черемнова Т.А. по собственной просьбе была госпитализирована в КОКПБ». Как это? Сама напросилась в психиатрическую больницу? К психам? Да, сама напросилась, и не к психам, а к врачам с вполне определенной целью избавиться от портившего жизнь «оленьего страха», а заодно и неверной титульной записи «олигофрения в стадии дебильности». Кроме того, наивно надеялась, что в областном центре Кемерово смогу найти общение и поддержку как начинающий литератор. Я рассчитывала, что на меня кто-нибудь обратит внимание, хотя бы ребята из Кемеровского дома инвалидов — там было отдельное молодежное крыло колясочников с сохранным интеллектом, грамотных и получивших образование. Но — увы и ах!
Сколько я ни приглашала, никто не пожелал прийти ко мне в эту больницу. Оно понятно, одно название, несущее слово «психиатрическая», отпугивает. Но я нисколько не жалею, что все так сложилось. Так что в результате я только использовала возможность обследоваться у кемеровских врачей. И в душу запали слова Лидии Яковлевны, сказанные перед моим отъездом:
— Ты сама должна найти выход из этого положения. И писать, писать, писать. Хотя бы диктовкой, даже при помощи малограмотных, диктуя по буквам. Но постарайся не переусердствовать, а то может появиться чувство отвращения и к диктовке, и ко всей писательской работе!
Эх, Лидия Яковлевна, если б вы знали, как мне пришлось «вывернуться наизнанку», чтобы отстоять право на эту самую «писательскую работу»! И в совершенно глухом к инвалидам обществе найти решение проблемы, как писать парализованными руками, которые не могут держать ручку!

* * *

А окончательного официального опровержения моего неправильно поставленного диагноза я добилась лишь через много лет, уже живя в Новокузнецке.

Ольга Рачева

Измотавшись и нахлебавшись неудач, я совсем струхнула. Да и Шурка уже откровенно заскучала писать под мою диктовку и стала убегать по вечерам. Ей было куда интереснее с другими, а особенно с замдиректора Ниной Григорьевной, и та благоволила к ней. Бывало, Шурка унесется к предмету своего обожания, даже не заглянув ко мне и не включив света в комнате. А я лежу и жду ее, в потемках. Однажды она явилась в двенадцать ночи. Я спросила:
— Шура, ты где была-то?
— Да у Нины Григорьевны, огурцы ей помогала солить.
— Шура, почему же ты, прежде чем идти к Нине Григорьевне, не зашла ко мне и не включила свет в комнате?
— А Нина Григорьевна сказала, что вечером за тобой должны дежурные девчонки ухаживать, — беспечно ответила Шура.
— Так надо было, прежде чем уходить, предупредить нянечку, чтобы она ко мне заглядывала. А то ты ушла, а я пролежала в темноте до полуночи, и телевизор не посмотрела, и в туалет хочу, — выговорила я ей. Но для Шурки эти разговоры были пустым звуком, и тогда я, чтобы не обидеть ее, деликатно спросила:
— Шура, ты не обидишься, если я попрошу, чтобы за мной ухаживала другая девушка? Ты же молоденькая, тебе все равно скоро станет совсем скучно со мной, ты уже и так убегаешь от меня.
— Я же только к Нине Григорьевне хожу, — оправдывалась Шурка. — И мне вовсе не скучно с тобой и нравится записывать.
Но терпеть ее непредсказуемые отлучки я не могла, было обидно терять время, лежа в одиночестве без дела, да еще в темной комнате. С одной стороны, ужасно боялась оскорбить Шурку своим решением, но с другой стороны, если я твердо решила что-то сделать, то в любом случае это сделаю. Лежа ночами без сна, я анализировала ситуацию и искала выход. Как найти выход в моей неустроенной жизни? И вот в одну из таких горьких ночей вспомнила свою потаенную мечту.
Живя еще в Прокопьевском ПНИ, я, вопреки всему, представляла, что обитаю в отдельной комнате с одной из девчонок из нашего Бачатского детдома.
И чаще всего видела возле себя Ольгу Рачеву. Ольга — глухонемая девочка, привезенная в детдом соседской бабушкой, моя ровесница, у нас даже дни рождения в одном месяце, у меня 6, а у нее 5 декабря. Какое-то время Ольга за мной ухаживала. Она не была безотказной и покладистой — если не захочет подойти ко мне, то никакими силами не заставишь. Тем не менее в своих мечтаниях чаще всего я видела своей помощницей именно Ольгу, а не других девочек, которые относились ко мне лучше и безропотно помогали в бытовых делах. И контактировала-то в детдоме с Ольгой я не часто, хотя выучила в детдоме язык глухонемых. Так почему же Ольгу? Этому я не могла найти объяснения.

* * *

В 1992 году наши отношения с Шурой все больше и больше портились, я видела, что она уже тяготится мной. Да и права она: ну какая радость молодой девушке часами сидеть возле взрослой тетки? И однажды я попросила замдиректора Нину Григорьевну позвонить Надежде Константиновне Трушиной.
Надежда Константиновна Трушина работала в Облсобесе и ездила с проверками по интернатам. Меня с ней познакомила наша директриса Надежда Васильевна, и со временем мы с Трушиной подружились. В каждый приезд в Инской интернат Надежда Константиновна обязательно навещала меня, и мы с ней обо всем говорили. И именно к ней я решила обратиться — попросить быть посредником.
— Тамара, у тебя что-то случилось? — озабоченно спросила меня замдиректора.
— Нина Григорьевна, да ничего страшного, мои обычные проблемы, как жить и как работать, — повела я разговор в шутливом ключе. — Мне нужно посоветоваться с Трушиной. Пожалуйста, попросите ее приехать ко мне, как только у нее появится такая возможность.
Недели через две приехала Трушина и сразу зашла ко мне. Я объяснила ей в общих чертах свою неразрешимую проблему. Надежда Константиновна сразу все поняла, не потребовав подробностей и уточнений, и спросила, как и чем может помочь. И я попросила ее найти в поселке Бачатский ту самую Ольгу Рачеву и предложить ей жить со мной в одной комнате.
Найти несложно, я знала, что наш специализированный детдом переформировали в ПНИ, и Ольга осталась там. И ее легко было перевести из ПНИ в дом-интернат общего типа — физически здорова, только глухонемая. Правда, с диагнозом «олигофрения в стадии имбецильности», но такой диагноз при хорошем физическом состоянии не являлся препятствием для перевода. Все нянечки, работавшие в Инском доме, имели подобные диагнозы — этих девчонок, более-менее здоровых физически, специально привозили из детдомов, чтобы они ухаживали за физически слабыми. И в других домах инвалидов таких нянь было немало, и их работой оставались довольны. А как лепили диагнозы «олигофрения», нисколько не вдаваясь в реальное состояние умственного развития человека, я уже писала.
Парадоксом было то, что диагноз «олигофрения» не был препятствием для работящих нянечек в домах-интернатах общего типа. А для меня, тяжелой ДЦПшницы, он почему-то закрывал возможность жить в том же самом, и в просьбе перевести меня туда из ПНИ мне неоднократно отказывали, ссылаясь именно на диагноз «олигофрения», а не ДЦП. То есть диагнозы нам лепились и использовались исключительно для удобства персонала в домах инвалидов, а не для фиксации состояния и назначения лечения!
Надежда Константиновна переговорила с нашей директрисой, та обрадовалась предложению — вот и решение вопроса о постоянном уходе за Черемновой! И дала добро. Через неделю замдиректора съездила в Бачатский ПНИ на легковой машине, поговорила с администрацией и с самой Ольгой. Объясниться с глухонемой Ольгой помогли ее девочки-соседки. И когда Ольга поняла суть предложения, то заплясала от радости. В Бачатском ПНИ ей жилось несладко.
Мой «проект» получил коллективное одобрение. Ольга быстренько собрала свои вещички, формальное оформление ее перевода при согласии всех сторон заняло считанные минуты, и Нина Григорьевна привезла ее в Инской дом. Ольгу сразу же привели ко мне в комнату, и передо мной предстал настоящий «испуганный зайчонок»...
Это было в августе 1992 года.

Помощь от ВОИ

За книгу про волшебника Мишуту я получила солидный гонорар и тут же приобрела пишущую машинку — механическую. Два года не могла приспособиться к ней, только печально смотрела, ругая себя за бессмысленную покупку. Временами даже хотелось скинуть ее с тумбочки! Как освоить машинку, если руки дергаются и пальцы не попадают по клавишам? А надиктовывать тексты теперь мне было некому — Ольга не могла записывать, она же не слышала. Да и грамотой Ольга владела слабо, все буквы знала, но написать ничего не могла. А у меня из-за отсутствия писаря был литературный простой — ничегошеньки на бумаге и полная голова сюжетов.
Ко мне в то время, в 1993 году, наведывалась председатель Беловского городского объединения инвалидов Валентина Ивановна Шахова. Тогда, в 1990-е, активно создавались местные объединения инвалидов, городские и поселковые отделы Всероссийского общества инвалидов, сокращенно ВОИ. Однажды, придя ко мне, обрадовала. Оказывается, они заказали электрическую машинку для меня, это гораздо лучше механической, и как только машинка прибудет, мне ее подарят. Я воспарила до небес и стала воспринимать каждый приезд Валентины Ивановны как праздник. Ну как же, мне ведь электрическую машинку обещали подарить! Уж ее-то я точно освою! И 1993 год будет самым счастливым в моей жизни — я начну писать сама, без посторонней помощи!
И вот в очередной раз посетив наш дом-интернат, Шахова зашла ко мне и сказала:
— Мы получили электрическую пишущую машинку. Но прежде чем отдать тебе ее, я хочу убедиться — сможешь ли ты на ней работать? — Она протянула мне открытку и скомандовала: — Попробуй попасть пальцем в клеточку, где пишут индекс.
Я ткнула пальцем, но попала неточно — помешала радость, всколыхнувшая меня от головы до пяток и усилившая гиперкинез.
— Вот видишь: ты не сможешь на ней работать! — вынесла Шахова вердикт и величественно выплыла из палаты, оставив меня с открытым ртом. Ну и ВОИ — хоть вой! Сначала подняли на небеса, потом швырнули в пропасть.
Впрочем, это не единственное горькое воспоминание, связанное с оказанием помощи со стороны ВОИ. В 1990-м, когда вышла моя первая книжка, продавцы книжного магазина, узнав, что автор цветной детской книжки живет у них в поселке в доме инвалидов, написали обращение к жителям поселка Инской, что мне нужна помощь. Обращение висело у них в магазине, но поселок остался глух к этой просьбе. Потом председатель Инской поселковой организации ВОИ, не помню ее имени, пообещала свою помощь. Вот приедет и поможет. Я ждала полгода. Она время от времени позванивала в Инской дом, извинялась, неизменно ссылаясь на свои дачные сады-огороды, на которых неустанно гнет спину и клятвенно обещала:
— Вот уберу урожай и буду ходить к Тамаре Черемновой. Честное слово!
Мне передавали ее обещания, я продолжала ждать. К Новому году не выдержала и попросила сотрудников дома-интерната позвонить ей и попросить заехать — мол, очень просит. Но она ответила, что ей некогда. Больше я про нее не спрашивала.

Освоение пишущей машинки

И все-таки со временем я освоила механическую пишущую машинку — изобрела способ печатать, даже когда дергается рука. Для того чтобы попадать точно по клавишам, я изобрела приспособление, напоминающее грибок. Это была палочка, к верхнему концу которой прикреплен плоский кружок диаметром в ладонь, замотанный изолентой, а на нижний конец натянута пластиковая пробка, прибитая гвоздем.
Создание «грибка» было забавным.
Когда ко мне перевели Ольгу, она стала собирать на улице всякие пробки от пузырьков, обрывки кожи и поролона, и из всего этого мастерила игрушки, да такие симпатичные, что сразу же заняла первое место на конкурсе прикладного искусства.
Рукастая девчонка! И вот однажды, уже в 1993-м, придя с улицы, Ольга показала мне целую горсть разноцветных пробок от пузырьков. Я сердито отмахнулась от ее находки. У Ольги была дурная привычка — что найдет, все сует мне под нос. Что-то новое из вещей купит — и тоже мне под нос. Не очень-то приятно. За это я даже пару раз наорала на нее и попросила убрать показываемый предмет куда подальше. А когда отмахнулась от этих пробок, Ольга взяла одну из них и положила на клавишу пишущей машинки — пробка оказалась размером чуть больше клавиши и надежно на ней сидела. Я уже было открыла рот, чтоб ядовито прокомментировать, ну вот, будем на клавиатуре пробки хранить, но комментарий замер в горле — в это время у меня перед глазами возникла фотография моего приспособления-«грибка».
Потом все пошло как по маслу — я попросила Ольгу вырезать из плотной картонки кружок размером с ладошку. Мы отдали этот кружок интернатским плотникам, чтобы те выпилили из фанеры точно такой же. И под моим руководством Ольга с соседской бабой Машей приделали к деревянной палочке пробку и фанерный кружок на манер грибка.
Я начала печатать, ставя пробку «грибка» на нужную клавишу и ударяя по кружку ладонью. Пробка устойчиво держалась на клавише, и, как бы ни корежило мою руку гиперкинезом, буква на бумаге пропечатывалась верная. И, попадая по клавишам «грибком », я наловчилась набирать довольно-таки большие тексты.
Процесс печатания шел медленно, я сильно напрягалась, физически выматывалась, зато уже не зависела от помощников. Теперь надо было всего лишь усадить за машинку, заправить в нее лист бумаги, и дальше я печатала сама, без помощи «писаря».

* * *

А электрическую пишущую машинку, которую мне так и не дали от ВОИ, я все же получила, но значительно позже — это было уже в Новокузнецке, в 2000 году. Ее самолично привезла мне Зинаида Гавриловна Черновол, редактор газеты «Инвалид», член Союза журналистов РФ. Машинку списали в газете «Кузнецкий рабочий», и Зинаида Гавриловна взяла ее для меня. Машинка то глохла, то рвала листы, но печатать на ней было значительно легче, чем на механической. И на ней я уже ставила на клавиши пальцы, а не «грибок».

Лена Медведева

Переехав в Инской дом в 1989 году, я сразу же вспомнила про Лену Медведеву, которая так помогла мне на первом этапе затеи с писательством в Прокопьевском ПНИ. Она тогда показала мои листочки с «пробой пера» своей учительнице по русскому языку и литературе. И я написала Лене письмо, зная, что та живет неподалеку от поселка Инской, и пригласила в гости. Получив письмо, она вскоре приехала навестить меня. Теперь это была уже взрослая замужняя женщина, мама двух сыновей. Работала она в столовой при угольной шахте. Эпилепсия у нее прошла — просто удивительно, прошла сама по себе после первых родов. Боялись, что вторые роды вызовут рецидив, но, к счастью, все обошлось.
Лена Медведева постепенно стала моей очень близкой подругой. Удивительно, но мы крепко подружились именно здесь, в Инском, а не тогда в ПНИ, где вместе жили в 1986 году. Впрочем, в ПНИ Лена была недолго, всего несколько месяцев, за такое время прочной дружбы не завяжешь, тем более она целыми днями пропадала на работе — трудилась в директорском пушном хозяйстве. Да и десятилетняя разница в возрасте тогда сказывалась — на момент нашего знакомства мне был 31 год, а Лене 21. А со временем разрыв в годах «сгладился».
Мы переписывались, Лена ко мне приезжала. Созваниваться не могли — у нее не было домашнего телефона, а я вообще могла только попроситься позвонить с медицинского поста, что было не очень удобно. Ведь телефонов-автоматов в доме-интернате не было. Те, кому нужно было звонить, ходили в ближайшее почтовое отделение, вход-выход в доме-интернате был свободный. Это недалеко, но для меня добраться туда проблематично — ступеньки. А персональными мобильными телефонами тогда владели в основном бизнесмены. Так что основным путем общения для нас с Леной оставалась почтовая переписка.
Уж как радовалась Лена, когда вышла из печати моя книжка про волшебника Мишуту! Я ей подарила один экземпляр и, как могла, подписала — мне держали правую руку. Эту книжку прочитали оба ее сынишки — она пришлась как раз по возрасту.
Лена согласилась помочь и в литературных делах. И, наладившись с печатанием писанины на пишущей машинке, я снова начала ее эксплуатировать, как когда-то в далеком 1986-м. Лена распространяла мои сказки и рассказы в машинописном виде среди читателей «на воле». Ведь для меня было очень важно собрать как можно больше мнений, впечатлений, отзывов, откликов на свои произведения. Ведь очень важно знать, как ты пишешь? Интересен ли твой рассказ читателю? Захватывает ли сюжет твоей сказки ребенка?
Какие вопросы после прочтения он задает взрослому? Тем более что я пишу не столько для взрослых, сколько для детей — а какие дети в доме престарелых и инвалидов? Только дети семейных сотрудников, а таковых было немного.

* * *

Все в Инском доме уже знали, что я пишу и вполне успешно. И те, кому я подарила свою книжку про Мишуту, передавали ее читать другим. Книжка ходила по рукам, ко мне подходили, хвалили, выражали восхищение. И вообще стали относиться учтивее и теплее.
Да и сама я, когда, помыкавшись в поисках личного писаря, изобрела приспособление-«грибок» и обуздала непокорную пишущую машинку, стала уже не такой зависимой, не такой зажатой и более спокойной.
И мне уже не казалось, что я хуже всех на свете. Тем более выяснилось, что никто меня таковой и не считал. Это были лично мои страхи и предубеждения. Оказалось, что наши местные жители всегда относились ко мне уважительно.

* * *

Как-то раз в 1994 году мне принесли вырезку из областной газеты «Кузбасс». Там была рубрика «Свой голос», где печатали молодых писателей Кузбасса. Мне взбрело в голову туда сунуться, я отправила по указанному в газете адресу свою сказку «Веснянка» и стала ждать ответа.
Прошло полтора месяца — тишина. А тут Лена в гости приехала, и я уговорила ее съездить в Кемерово в редакцию газеты «Кузбасс». Она поехала, оставив детей у своей тетки, благо Кемерово не так уж далеко от Белово. Оказалось, что моя сказка понравилась, но беда в том, что закрыли рубрику. В те смутные 1990-е годы многое закрывалось и ликвидировалось, в том числе и в книжно-журнально-газетном мире.
Закрылось Кемеровское областное профессиональное книжное издательство, многие периодические издания, а те, что оставались, сократились в объеме. Рушились мои надежды на публикации...
До чего ж тернист мой литературный путь! Одну проблему решу, а судьба сразу же выставляет новые. Как сказочная гидра — одну голову богатырь ей отрубит, тут же вырастают другие. Но я успокаивала себя тем, что главного все-таки добилась — работаю на пишущей машинке сама.

Беловский вестник

Директриса нашего Инского дома тоже приняла участие в моей судьбе. Жизнь показала, что, когда что-то делаешь сам, люди не остаются к тебе равнодушными и вызываются помочь. Исходя из этого, осмелюсь дать совет — не пускайте свою жизнь на самотек, проявляйте активность. И после результатов моей литературной активности и овладения машинописью директриса пригласила ко мне корреспондентов местной газеты «Беловский вестник».
Журналистский визит меня ошарашил — уж больно неожиданно. Представьте себе пасмурный день, сижу в своей комнате, обдумываю очередной сюжет, и вдруг входят двое незнакомых людей, парень и женщина. И представляются корреспондентами газеты «Беловский вестник».
Женщина назвала свое имя — Лариса Викторовна Лезина. Ее спутник тоже представился, но я от волнения не расслышала отчества, уловила только «Алексей Овсянников». И растерялась — ко мне из газеты? Про меня напишут в газете? И еще больше смутилась, видя откровенное недоумение в глазах журналистов — они никак не могли понять, как я, в столь плачевном физическом состоянии, умудряюсь сама печатать на пишущей машинке? Первые минуты они просто молчали. Когда пауза стала уже совсем неловкой, Лариса Викторовна задала первый вопрос:
— Скажите, Тамара, откуда вы берете сюжеты для своих произведений и есть ли прототипы среди реальных людей?
Я понимала, что это дежурный вопрос, в общемто, формальный, но надо было что-то отвечать. И я ответила:
— Герои моих сказок и рассказов — это, прежде всего, я сама, это мое мироощущение. Даже могу признаться, что среди написанных строк запрятана моя мечта.
— Над чем вы сейчас работаете? — тихо спросил Алексей, доселе молча взиравший на меня в изумлении, которое легко понять и простить, я же действительно со стороны смотрюсь весьма необычно.
— Я сейчас пишу рассказ про девушку-инвалида, которая вопреки всему нашла свое женское счастье, — выпалила я на одном дыхании, спеша поскорее открыть свой замысел. А то из робости не решусь или от волнения пойдет спастика, нарушающая речь.
— Вы не могли бы показать нам его? — спросил Алексей уже бодрее.
— Но он еще недописан... — замялась я.
— А вы покажите что есть, — настаивал Алексей. Я колебалась — все-таки это черновой вариант, и мне, как и всякому, не обладающему абсолютной грамотностью, не хотелось показывать свои орфографические ошибки и опечатки. Но, глянув на пытливое лицо Алексея, сдалась. Попросила Ольгу подать два уже исписанных машинописью листа, Ольга подала, и оба корреспондента уткнулись в мою писанину.
— Смотри-ка, — сказала Лариса Викторовна, указывая Алексею на какие-то отдельные строки.
Я судорожно пыталась припомнить, что же там такого настрочила, что привлекло отдельное внимание? Что там возмущает? Заметив мое ерзанье, Лариса Викторовна пояснила:
— Тамара, меня восхищают вот эти ваши строчки: «А почему я должна обидеться? Если я похожа на былинку, то это не так уж плохо. Былинка растет в чистом поле, тонкая, гибкая травинка. Говорят, во время урагана ветер с корнем вырывает могучие дубы, а былинка каждому ветерку поклонится, любой ураган выстоит, а потом опять радуется голубому небу, жаркому солнцу». Уф, отлегло... Значит, не возмущаются, а восхищаются.
Задав еще несколько вопросов, корреспонденты распрощались и ушли, пожелав на прощанье творческих успехов. Позднее я узнала, что Лариса Викторовна Лезина — опытный талантливый журналист, ее называют «золотое перо», и она руководит практикой молодых журналистов.
Алексей Овсянников тогда был начинающим журналистом, а Лариса Викторовна «вела» его, была его руководителем, поэтому они пришли вместе. И хорошо, что статью обо мне она доверила написать ему — иной раз молодое перо искреннее и откровеннее золотого...

* * *

Через несколько дней после визита корреспондентов газета «Беловский вестник» опубликовала восторженную статью Алексея. Вот строки оттуда, цитирую по памяти: «Глядя на Тамару Черемнову, невозможно представить, как она умудряется работать, когда ей даже есть, пить и говорить удается с таким трудом. Просто восхищаешься мужеством этой женщины!» И так далее, одни похвалы. Статья меня немного обидела — слишком много комплиментов и упоминаний о моем тяжелом состоянии и физических трудностях, которые я преодолеваю. Ведь я к тому времени уже болееменее избавилась от своих комплексов и страхов, что я хуже всех. К тому же увидела инвалидов в куда более тяжелом состоянии, которым намного труднее жить, нежели мне. Но в целом статья оказалась трогательная, душевная и искренняя. И в одном была удручающе права — работа меня выматывала напрочь.
После сидения за машинкой, скорчившись в три погибели и намахавшись рукой с зажатым в пальцах «грибком», я просто падала — до одури болели и мышцы, и голова, и глаза. Но мышцы руки — это полбеды. А у меня при работе напрягалась мускулатура всего тела — все мышцы, и поперечно-полосатые и гладкие. И эти напряженные мышцы зажимали кровеносные и лимфатические сосуды, бронхи, ну и так далее. А такое постоянно напряженное состояние ни к чему хорошему не приводит. И в моем ДЦПшном организме это довольно далеко зашло. Так что, когда повезли на ежегодную флюорографию, обнаружилось, что общее состояние грудной клетки значительно ухудшилось. Мышцы отомстили за мои рабочие засидки — появились шейные хондрозы в грудном отделе, постоянные зажимы, и спереди и сзади.
Вы спросите: кто ж меня так гонит? Да никто. Просто, когда в голове рождается сюжет, хочется сразу его выплеснуть, иначе невозможно ни есть, ни спать. И хочется поскорее увидеть, как это будет выглядеть на бумаге. Это как процесс родов, который нельзя остановить. Не зря же говорят: рождение рассказа, повести, картины.

* * *

После статьи Алексея Овсянникова в «Беловском вестнике» в середине девяностых одну за другой напечатали мои сказки — «Хрустальный коктейль», «Веснянка», «Сага о первой любви». Благодаря газете обо мне узнал весь город Белово...

Надежда

В 1996 году в городском отделе соцзащиты мне дали первую в моей жизни путевку в дом отдыха. За Новокузнецком есть прекрасная зона отдыха «Таргай». Там решили открыть лечебно-оздоровительный комплекс (ЛОК) для инвалидов, и первыми отдыхающими стала группа одаренных инвалидов — так лестно нас окрестили. И туда съехались одаренные инвалиды со всей Кемеровской области. Однако замечательная затея с ЛОК для инвалидов развития не получила. «Таргай» отдали детям-инвалидам, тоже под ЛОК, а нового оздоровительного комплекса для взрослых инвалидов так и не построили.
Зато в «Таргае» произошла моя первая встреча с Зинаидой Гавриловной Черновол, редактором новокузнецкой газеты «Инвалид». Зинаида Гавриловна — журналистка, сама она человек, слава Богу, здоровый, но занимается проблемами инвалидов.
Я взяла с собой в «Таргай» рукопись рассказа «Милашин праздник» в черновом еще варианте, чтобы «довести его до ума» и отшлифовать. Показала его медсестре, еще кому-то из персонала, а также своей новой знакомой Татьяне — поэтессе. Татьяна тоже была инвалидом, именно она познакомила меня с Черновол, которую я попросила прочитать рассказ. Зинаида Гавриловна прочитала, одобрила и отправила его в газету ВОИ «Надежда».
В феврале 1997 года «Надежда» опубликовала мой рассказ «Милашин праздник». Это был большой успех, ведь эта газета распространялась по всей России. Газета «Надежда» вселила в меня надежду на все — и на поправку здоровья, и на плодотворную работу, и на широкую известность.
Еще раз газета «Надежда» оправдала свое название через много лет, в 2008 году. Я, растяпа, потеряла экземпляр газеты с «Милашиным праздником», а надо было собирать список публикаций для вступления в Союз писателей России. Что делать? Попросила знакомую москвичку позвонить в редакцию «Надежды », особо не рассчитывая, что там станут искать в архиве стародавнюю публикацию Тамары Черемновой. В общем, обратилась в «Надежду» с надеждой. И надежда оправдалась! В редакции не только нашли в архиве номер и страницу моей публикации, но и выслали мне саму газету, изъяв ее из архива.

Перевожусь в Новокузнецк

В конце девяностых в Инском доме инвалидов жилось очень даже неплохо. И с уходом худо-бедно наладилось, и работа шла хорошо, и подруга Лена Медведева рядом, но... Но по вечерам на меня снова наваливалась тоска. И душу грызла мысль о том, что не здесь мое будущее, не здесь... Не в Инском доме и не в Белово. Ощущение, что я не в том месте, где мне надлежит быть, точило сердце... И подтачивало здоровье, которым я и без того обижена.
Да еще начались проблемы с Ольгой. Она оказалась гипертоником, об этом умолчали, когда ее забирали из Бачатского ПНИ, а в Инском доме все открылось. Уход за мной, тяжелой колясочницей, не лучшая трудовая деятельность для гипертоника. Частое повышение артериального давления привело Ольгу к микроинсульту, слава Богу, все обошлось. Я испугалась, поняла, что рано или поздно ее постараются сбагрить назад в Бачатский ПНИ. Ведь в Инской дом набирали физически здоровых людей, там надо было серьезно работать. А Ольга по состоянию здоровья не тянула на то, чтобы вставать в шесть утра и идти мыть лестницу, а потом еще и мне помогать. Я смотрела на нее и задавала себе вопрос: смогу ли я позволить спихнуть человека туда, где ему было плохо? Ведь Ольга с такой радостью вырвалась оттуда и совершенно не хотела возвращаться обратно.
И я сделала свой выбор — помогла Ольге остаться в Инском. И не жалею об этом, несмотря на часто возникающие проблемы с уходом за мной. Если бы я согласилась отправить ее назад, вопреки желанию и мотивируя слабым физическим состоянием, это было бы предательством. Я бы сама себе этого не простила бы. Уж я-то знаю, каково испытать предательство близкого человека, а я у Ольги была самой близкой. Ольгина мама умерла, когда ей было два года, а отец, выйдя из тюрьмы где-то в семидесятых, периодически брал дочку в гости, но в начале восьмидесятых он умер. Я никогда не расспрашивала Ольгу, за что он был осужден, если бы она хотела, рассказала бы сама. У нее были двоюродные сестры: одна в Магадане, другая — в Кемерово. Но они никогда не виделись с Ольгой, только присылали ей открытки и иногда деньги на праздник.

* * *

Да и вообще, как можно выкинуть живое существо туда, где ему будет заведомо плохо... Я не могла выставить вон даже изрядно досаждавших мне Ольгиных кошаков. Ольга — страстная кошатница, любую кошку на улице накормит, все стены и шифоньер залепила картинками, где кошки фигурируют в разных видах и позах.
Когда ее привезли в Инской, Ольга отметила, что в некоторых комнатах обитают кошки, и ей тоже захотелось обзавестись мохнатым другом. Валюха дала нам котенка, обещавшего вырасти в пышного дымчатого сибирского кота. Назвали мы его Мишкой в честь моего литературного героя «волшебника Мишуты». В нем было что-то медвежачье — плотного телосложения, временами неуклюжий.
Как-то раз сижу за машинкой, вытюкиваю очередной рассказ, и вдруг Мишка испускает дикий вопль.
Орет как резаный. Поднимаю голову и вижу, что Ольга, зажав Мишку под мышкой, держит его над раковиной и трогательно моет ему попу под краном, причем с мылом. Пытаюсь ее осадить на языке глухонемых, мол, ты что делаешь, котов же не моют, они сами вылизываются! А Ольга отвечает мне знаками, что Мишка лижет свою попку, а этого делать нельзя, там инфекция, и Мишка может заболеть. С огромным трудом удалось убедить Ольгу, что у кошек своя гигиена, кошачья — оказалось, что она не знала этого к своему возрасту.
Мишка вырос в здоровенного котищу, и его пришлось отдать в хорошие руки. Слишком хлопотно стало держать в доме инвалидов — повадился бегать в подвал, оттуда возвращался с блохами и болячками. Только выведешь их, как он снова в подвал по зову кошачьей души.
Потом, стосковавшись по родственным мохнатым душам, Ольга выпросила у Валюшки еще одного котенка — так появился черно-белый Васька.
Однажды Ольга ушла на работу, забыв его покормить. А на нашем столе, как на грех, стояли две порции супа-ухи в тарелках, прикрытых сверху вторыми тарелками. Мало кто из кошачьих устоит перед таким соблазном. Васька проорал минут пять, усек, что кормить его не собираются, вскочил на Ольгину кровать, добрался до тарелок, аккуратно сдвинул носом верхнюю и принялся лакать уху, урча от наслаждения. Если б я могла передвигаться, оттащила бы Ваську за шкирку. И уж конечно бы накормила его. Попыталась договориться с Васькой по-доброму: лежу и взываю к Васькиной совести. А Васька в точности как его тезка из басни Крылова — «слушает да ест». Я перешла к угрозам — давай, давай, ешь Ольгин суп, вот она придет, и ты получишь тапком по одному месту!
Так и произошло. Конечно, бить Ваську я не позволила и остановила гневающуюся Ольгу с занесенным тапком. Отдала ей свою порцию ухи, которую Васька не тронул, сообразив, что при мне есть мою уху — это неприлично. Я оценила Васькину деликатность и увековечила его в своих сказках.

* * *

Поездка в «Таргай» в 1996 году помогла мне завести множество знакомых из разных уголков Кемеровской области. Я активно переписывалась с ними, и до меня долетела информация, что в Новокузнецке открылся новый дом-интернат для престарелых и инвалидов, просторный и оборудованный по последнему слову техники.
Эх, мне бы туда... И дом с большущими удобствами, и мой Новокузнецк, где я родилась и прожила свои первые шесть лет — самые счастливые и безоблачные годы. Покровительствовавшая мне Надежда Константиновна Трушина уже не работала в Облсобесе, ее перевели в другую организацию. И я рискнула письменно обратиться в Облсобес сама. Сочинила подробное письмо-просьбу, объективно обрисовала картину своего пребывания в Инском доме — ко мне прекрасно относятся, но имеются технические сложности. Изложила свои доводы, сообщила, что родом из Новокузнецка, и попросила для нас с Ольгой путевки в Новокузнецкий дом престарелых и инвалидов. Конечно же вдвоем. Если бы я оставила Ольгу, ее бы мигом перевели обратно в Бачатский ПНИ за профнепригодность. Как няня она неважно справлялась со своими обязанностями по состоянию здоровья, и ее держали исключительно как моего личного помощника.
Как же мне хотелось вернуться в город своего детства! При одном слове «Новокузнецк» набегали сладостные воспоминания — наш домик, дед с бабой, любящие родители... Тогда меня любили...
Еще меня обуревало недостойное желание досадить своим родственникам за то, что любили и разлюбили. За то, что сдали в Бачатский детдом. За то, что насильно заставили покинуть Новокузнецк. За то, что редко навещали. За то, что не приглашали в гости. Такой вот детский ход — ах, не зовете меня в Новокузнецк? А я сама туда приеду! Без вашей помощи!
Ответ из Облсобеса все не приходил, но я упрямо твердила себе, что все равно вернусь в Новокузнецк. И в 1997 году случилось то, чего я так добивалась. Однажды, когда я по делу спустилась на первый этаж в бухгалтерию, мне вдруг объявили:
— Черемновой и Рачевой пришли путевки в Новокузнецк.
Я растерялась, вроде уже и ждать перестала. На следующий день поехала на прием к директрисе — выяснить, уточнить, договориться о переезде. Дожидаясь своей очереди, увидела врача Сергея Александровича Червова. Он работал в Беловском доме недавно, но у нас быстро установились добрые отношения.
— Тамара, а ты что здесь сидишь? — спросил он.
— Да вот насчет машины хочу договориться, — ответила я.
— И куда едешь? — поинтересовался он.
— В Новокузнецкий дом перебираюсь.
— Тамара, зачем тебе туда переводиться? Здесь твои ровесники, а в Новокузнецком доме в основном престарелые.
— Сергей Александрович, так я тоже уже немолодая, пятый десяток разменяла.
— Там в Доме престарелых будут люди вдвое старше тебя.
— Ну, опыт общения с людьми намного старше у меня имеется: в Прокопьевском ПНИ меня поначалу подселили к пожилым женщинам, и я с ними отлично ладила. — И я улыбнулась, вспомнив своих трогательных трех Маш.
— Тамара! Здесь тебя знают, уважают. Весь город Белово тебя читает, и в газетах печатают. А в Новокузнецке каково тебе будет? Подумай, стоит ли уезжать? — не унимался Сергей Александрович.
Но я только качала головой. Доводы Сергея Александровича были разумны, но если уж я рванула в своих мыслях вперед и убедила себя в крайней необходимости чего-либо — это уже бесповоротно... Оставалось только согласовать все с Ольгой и собрать вещички.

* * *

И вот машина-газель вновь мчит меня по дороге, как и восемь лет назад, но теперь уже в мой родной город, в город детства, откуда меня увезли в неполных семь лет... И вот я возвращаюсь сейчас, когда мне уже в шесть раз больше, почти сорок два!
Семь умножить на шесть равно сорока двум...
Я прожила один временной отрезок в Новокузнецке и пять последующих таких же отрезков вне его и не побывав там ни разу...

* * *

За восемь лет в Инском доме инвалидов было всякое. И хорошо, и радостно, и сложно, и тяжело. Но относились здесь ко мне с уважением, считались со мною, старались помочь. А главное, я продолжила свой литературный путь — сочиняла и отпечатывала сочиненное на машинке. Сказки и рассказы публиковали, и меня именовали писательницей уже без сарказма.