aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Часть 2. Прокопьевский психоневрологический интернат | Трава, пробившая асфальт

Сумасшедшая ночь и безумный день

Нас привезли в Прокопьевский психоневрологический интернат под вечер. Местные пацаны небрежно сгрузили новоприбывших инвалидов в изолятор, дежурившие сотрудники осмотрели нас, после чего заперли на замок. Не покормили и даже воды не оставили. Когда я, исплакавшаяся и мучимая жаждой, попросила у зашедшей сотрудницы дать водички, та, поджав губы, с минуту разглядывала меня, только потом расцепила рот:
— Сейчас скажу нянечке, чтобы принесла тебе попить.
Она вышла в коридор, дверь изолятора захлопнулась, замок защелкнулся. До самой темноты я ждала воды и прислушивалась к шагам у двери изолятора, но к нам так и не подошли.
Эту ночь не забуду до самой смерти! Ведь меня заперли в компании умственно отсталых, среди которых были настоящие идиоты: беспричинно гогочущие, бессвязно бормочущие, выкрикивающие несуразицы, издающие непристойные звуки. Зачем запирать изолятор, если в нем не было ни одного ходячего? Ведь и я, и мои «однокашники» из «слабого » корпуса Бачатского детдома не могли передвигаться самостоятельно. Они вообще лежачие, а меня привезли без коляски — казенные инвалидные коляски положено было при убытии оставлять в детдоме.
До самого утра к нам никто не заглянул. Я лежала и облизывала пересохшие губы, но потом подумала: нет худа без добра, если б меня напоили водой на ночь, я бы сейчас захотела в туалет. А судна или горшка здесь, кажется, не имеется, да и кто подаст мне его? Ладно, полежу, подожду, все равно должны зайти проведать, утешала я сама себя. Но как ни напрягала слух, за дверью изолятора царило безмолвие. Тогда я крикнула один раз, второй, третий. Проснулся лежащий по соседству пацан-крикун и загорланил, издавая животные звуки.
— Не кричи, все равно до утра не придут, — подала голос лежащая рядом Любка, более-менее вменяемая.
Накануне вечером, едва нас затащили в этот изолятор, вместе со всеми зашел нетрезвый дежурный санитар и, как конфетами, накормил Любку таблетками аминазина. Сначала дал одну, через минуту сунул еще две и приготовился всучить третью порцию.
— Она же умрет от передозировки! — не выдержала я.
Санитар испуганно посмотрел на меня, пьяно икнул и смылся.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Любку.
— Спать хочу, — сказала она и затихла.
Пацан-крикун тоже затих, и меня постепенно сморил сон.
Проснулась, наверное, около десяти утра, за окном было светло и солнечно. Зверски хотелось в туалет, ведь увезли из Бачатского детдома где-то в двенадцать дня накануне и с тех пор не предложили судна, в дороге я не писала и здесь целую ночь терпела. В голову полезла дурная мысль — может, нас тут специально бросили? Через месяц откроют — а тут трупы!
Ведь никто же из нас не ходит...
Но вот раздались шаги, дверь отомкнули, зашла медсестра с парнями-помощниками и приказала:
— Грузите всех на телегу и везите в «слабый» корпус. А там поднимите на второй этаж, в бывший красный уголок.
Я отметила про себя: ну надо же, та же терминология, что и в нашем детдоме, «слабый» корпус.
И ужас в том, что туда собираются определить и меня, нормально мыслящую и умственно развитую. Вот она — сила неверного диагноза!
На телеге, запряженной усталой лошадью, нас доставили в самый дальний угол территории ПНИ, подвезли к обшарпанному зданию и занесли на второй этаж. Там уже находились характерные больные с серьезными нарушениями умственного развития и психическими отклонениями. Один из них стоял возле окна и старательно рвал штору на мелкие ленточки, другой, скинув с себя штаны и трусы, бегал по свободному проходу. А ведь это были не маленькие мальчики, а взрослые мужчины.
Меня посадили на диван. Персонал ушел. Когда я услыхала отдаленные голоса и расслышала, что всех нас оставят здесь ночевать, пока не освободятся места в палатах, то заревела зверем, наверное, произведя такое же впечатление, как детдомовские крикуны из «слабого» корпуса. Но мне было не до впечатлений.
Через десять минут вошла медсестра «слабого» корпуса. Постояла, посмотрела. Ноль внимания на мой рев — уже привыкла к подобным явлениям. Собралась уходить, взялась за дверную ручку, и тут я заорала во весь голос:
— Пожалуйста, уберите меня отсюда куда-нибудь, я же не умственно отсталая, у меня нормальные мозги, я боюсь здесь оставаться!
Она посмотрела на меня и сказала, размышляя:
— Куда же я тебя уберу? Свободных мест в палатах нет. Ладно, сейчас придет сестра-хозяйка, что-нибудь придумаем.
Она отогнала от штор ненормального парня и вышла. Лучше бы осталась. Как вспомню, что было дальше, так мороз по коже. Едва она вышла, как безумный, что бегал нагишом, дико завопил и направился ко мне. Мне показалось, что сейчас упаду в обморок. Понимала лишь одно — нельзя вступать с ним в беседу, надо делать вид, что не замечаю его. Я молчала, давя испуг и глотая слезы. Покрутившись около меня, безумец притих и отошел. Я немного успокоилась и, так как никто из персонала к нам не шел, даже задремала.
Не знаю, сколько времени прошло, когда сквозь дрему я услышала шаги возле двери. Вошла та же медсестра и еще одна женщина, которая и была сестрой-хозяйкой. Как я узнала позже, сестра-хозяйка носила звучное прозвище «Пиковая дама», и только так ее звали за глаза. Она была величественная, черноволосая и действительно смахивала на пиковую даму из карточной колоды.
— Вот эту девушку надо поскорее увести отсюда, — сказала медсестра. — Она разумная, все понимает и боится тут оставаться. Нет в какой-нибудь палате свободной койки?
— Надо посмотреть, — с высокомерным безразличием ответила Пиковая дама. — Кажется, в седьмой свободная кровать.
— Скажу парням, пусть ее спустят, — обрадовалась медсестра и вышла, оставив меня в обществе Пиковой дамы.
— Белье на тебе казенное? — безучастно спросила та. — Или тебя из дома привезли?
— Нет, из детского дома для инвалидов, — ответила я.
— Из какого? — равнодушным, даже каким-то механическим голосом продолжала допрос Пиковая дама.
— Из Бачатского. — И я вздохнула, вспомнив, что в «родном» детдоме жила в палате с ходячими нормальными девочками, а не с безумцами.
— Ботинки у тебя казенные? — продолжала ревизию моего гардероба Пиковая дама.
— Да, казенные. И пальто, что на мне, тоже казенное, а также майка, панталоны, трико, — перечислила я, упредив дальнейшие вопросы. — Но у меня есть и свое белье, оно в чемодане.
— Ботинки я заберу — они тебе ни к чему на койке, — решила Пиковая дама.
— А разве у вас тут нет инвалидных колясок для неходячих? — упавшим голосом спросила я.
— Колясок у нас нет, — равнодушно ответила она и ушла, прихватив мои ботинки.
Вернулась медсестра с двумя парнями.
— Мы тебя до завтра в седьмую палату положим, а завтра утром на пятиминутке скажу, чтобы тебя переселили в женский корпус, — пообещала она.
— Скажите, пожалуйста, а как вас зовут? — спросила я ее в надежде продолжить дружелюбный диалог.
— Зинаида Ильинична.
— А я... — представилась я.
Однако продолжения диалога не последовало. Зинаида Ильинична внимательно на меня посмотрела, будто обдумывая, как лучше доложить обо мне начальству, и приказала парням спустить меня в седьмую палату. Спустили, разместили.
Попав в палату, я огляделась. Светло, довольно-таки чисто. Посередине — круглый стол. Пять коек, меня положили на пустующую. На трех койках лежали старушки — недвижимые, ни на что не реагировавшие. Трупы, а не человеки... На четвертой была девушка примерно моего возраста, плохо ходившая. Зашла нянечка, я спросила про горшок.
— А горшков у нас нет, — осведомила она. — Подать тебе судно?
Я согласилась. После нехитрой процедуры няня ушла, а я, лежа на кровати, оценивала ситуацию. Конечно, палата с полутрупами куда лучше, чем красный уголок с непредсказуемыми сумасшедшими, но провести вот так всю оставшуюся жизнь... Ведь я же тут рано или поздно сойду с ума... и сравняюсь с обитателями «слабого» корпуса.
Когда принесли ужин, подошла та же дежурная няня с миской молочного супа, я не стала капризничать и съела все дочиста, запив кружкой чая. После чего повалилась на подушку и провалилась в забытье... Раздеться мне так и не предложили.

Меня определяют к Машам

Утро нового дня началось с непривычной замогильной тишины. Прежде я просыпалась под веселый гвалт девчонок в палате. В дверь заглянула нянечка и скрылась, даже не спросив, кому что нужно. Полежав немного, я решила действовать, ведь, в конце концов, я еще не покойница.
В это время зашевелилась плохо ходячая девчонка.
Я подняла голову и попросила:
— Ты можешь дойти до медсестры? Позови ее. Скажи, что новенькая зовет и что мне очень плохо.
— Ладна, сяс, — прошепелявила девчонка, поднялась с кровати, пошла в коридор и, вернувшись минут через десять, доложила: — Сяс она пиидет. — И улеглась обратно.
Я принялась ждать, но никто не шел. А мне все больше и больше хотелось в туалет. Если они ждут, что я описаюсь, надую в постель, чего я никогда в жизни не делала, то не дождутся. Пусть у меня лопнет мочевой пузырь, лучше сдохнуть, чем лежать по уши мокрой, для меня это мерзко и унизительно.

* * *

Я вспомнила случай из детдомовской жизни.
Примерно три года тому назад ребята взяли меня купаться на речку. Они часто это делали, и я сидела на мелководье близ берега, где вода лишь по щиколотку.
Вот так сидя в речке, я задумалась, уйдя от реальности, со мной такое часто бывало. В это время сзади ко мне кто-то подошел, пощекотал за шею и отбежал. Я от неожиданности напряглась и, потеряв равновесие, а у меня оно и так слабое, хлопнулась лицом в воду. Хорошо хоть не захлебнулась и сумела поднять голову. Не знаю, сколько секунд или минут я так пролежала с вытаращенными от страха глазами. Помню лишь мутно-желтую от песка воду и как я ее глотала, а она все лезла и лезла в меня, будто речка предлагала выпить ее досуха. Потом неведомая сила приподняла меня, и я вновь села на попу.
Огляделась, ничего не соображая от страха. Рядом никого, значит, я каким-то образом сумела подняться сама. И, кажется, никто даже не заметил, что я упала лицом в воду. Если бы заметили, помогли бы мне. Но ребята радостно визжали, бултыхаясь в воде, и я подумала, что будет весьма глупо сейчас расплакаться и поведать всем, что минуту назад я чуть не утонула. После такого признания воспитатели больше ни за что не отпустят на речку. Я подозвала к себе девчонку, плескавшуюся неподалеку, попросила ее вытащить меня из воды и посадить в коляску.
Когда возвращались в корпус, к нам навстречу по дороге — вот чудо! — шла моя мать. Она подошла к моей коляске, внимательно посмотрела в глаза, и мне тогда почему-то показалось, что она приехала в детдом и пошла на речку, именно предчувствуя беду со мной. Мать затараторила:
— Я приехала, а мне сказали, что вы все ушли купаться на речку, мне показали, по какой дороге идти, я и пошла...
Не знаю, почувствовала ли она тогда, что мне угрожает что-то страшное? У любящей матери всегда срабатывает шестое чувство.

* * *

И вот, лежа на койке и дожидаясь няню, я снова задала себе вопрос: что сейчас чувствует моя мама? Может, до нее долетит, что мне очень-очень плохо, и она приедет?
Не в силах терпеть переполненный мочевой пузырь, безжалостно давящий на все окружающие органы, я уже приготовилась к самому худшему. Но, видимо, Бог меня пожалел. Дверь в палату открылась, и вошла медсестра Зинаида Ильинична.
— Скажите, пожалуйста, нянечке, пусть подойдет ко мне! — завопила я, уже не соблюдая никаких приличий. — Я на судно хочу! Нет мочи терпеть! День начался уже давно, а я в туалет еще не сходила. Под себя я никогда не ходила и не буду.
— Успокойся, Тамара. Мы как раз на пятиминутке решали твой вопрос. Сейчас переведем тебя в женский корпус, — сказала Зинаида Ильинична.
В палату уже входили два парня, один подхватил меня с койки и понес к телеге все с той же усталой лошадью. А в женский корпус они занесли меня вдвоем на носилках и поставили носилки на пол. Вокруг тут же столпились дежурные няни, фельдшер Ольга Федоровна и кое-кто из проживающих.
— Куда ее положить? В каких палатах места? — спросила Ольга Федоровна у нянь.
— К нам ее не надо! — заголосила неопрятная тетка в грязном платке, сидевшая на лавке. Взаимно: вот уж кого я не хотела бы иметь в соседках, так подобную тетку.
— Замолчи! Тебя никто не спрашивает. Надо будет — положим к вам! — прикрикнула на нее Ольга Федоровна.
— Давайте положим ее в 15-ю палату, — предложила нянечка. — Там Маруся Диборских, в случае чего ей поможет, и там есть свободная койка.
Парни занесли меня в 15-ю, положили на свежезастеленную кровать и ушли. С койки, что стояла возле окна, встала моложавая женщина.
— Здравствуйте! — пролепетала я.
— Здравствуй! Меня зовут тетя Маруся. И это тоже Марии, — приветливо ответила женщина, указав на двух пожилых соседок, — тетя Маша и баба Маша. Только они глуховаты, надо громко говорить. — Меня зовут Тамара. Тетя Маруся, позовите няню, я в туалет очень хочу! — взмолилась я, теряя терпение. Она вышла и через минуту зашла с дежурной няней.
— Я на горшок сильно хочу, — повторила я нянечке.
— У вас здесь есть горшки?
— Даже не знаю, — озадачилась нянечка. — Маш, посмотри в туалете горшок, там, кажется, оставался один.
— А почему у вас горшков нет? — спросила я. Странно, уж такой простой предмет в специализированном заведении, где полно паралитиков, уж должен быть.
— Проживающих, которые тут до вас жили, отправили в Инской дом инвалидов, и они все свои вещи забрали с собой. Может, со временем нам привезут этот инвентарь, — пояснила няня.
Тут в палату вернулась тетя Маруся с облупленным горшком в руках.
— Только такой нашла, — сказала она. — Ветхий, но не дырявый. Потом получше подыщем.
Облегчившись, я огляделась. Четыре одинаковые кровати с тумбочками вдоль стен, один шифоньер, круглый стол возле окна, динамик на стене, все чин чином. И соседки неплохие. Несмотря на общее имя, их легко различать: тетя Маруся, тетя Маша, баба Маша. Я немного успокоилась, и звериный страх слегка отступил.

Никуда не годный

Моя жизнь потекла в новых стенах. Тетя Маруся кормила меня, тетя Маша помогала спускаться на горшок, а баба Маша скорбно озирала и иной раз, не выдержав, выкрикивала:
— Ну никуда не годный! — Почему-то в мужском роде.
— А ты сама-то куда-нибудь годная? — дерзила я с обидой в голосе. И подчеркнуто обращалась на «ты», невзирая на разницу в возрасте.
— И я никуда не годный, — соглашалась она, безуспешно пытаясь разогнуть свою парализованную руку. И, отчаявшись совладать со скрюченной конечностью, поджимала губы и надолго затихала.
, когда умолкал настенный динамик, дыхание у соседок становилось ровным, что свидетельствовало о глубоком сне. Вот тут-то меня и прорывало, я чувствовала в полусне, как струятся слезы и растет ком в горле. И я, боясь разрыдаться и всех перепугать, распахивала глаза и таращилась в потолок.
— Ну что тебе еще надо? — спрашивала я себя. — Все сообразно твоему состоянию. Лежишь в кровати, вся кривая и косая. И ничего впереди... — Кусала губы и беззвучно захлебывалась слезами. Мне было девятнадцать...
Привитое книгами, что я тоже Человек и должна для чего-то жить, если родилась в образе человека, не давало мне смириться. По какому признаку меня сослали в такой интернат? Чем я опасна для общества? За что меня спрятали за высоким забором, изолировали, отделили от себя те здоровые, не кривые и не косые люди, живущие по ту сторону забора в большом мире? Потому что я, как говорит баба Маша, «никуда не годный»?

История трех Маш

Все три мои соседки Маши когда-то были здоровы и жили семьями, в разных уголках нашей страны.
Тетю Марусю Диборских еще ребенком отдали в няньки. В пятнадцать с половиной лет ее изнасиловал хозяин, после чего родился сынишка. И хозяйка, чтобы не подали в суд на мужа, устроила ее учиться на повара.
Окончив кулинарное училище, Маруся завербовалась на Сахалин, но незадолго до отъезда сынишка погиб под колесами автомашины. На Сахалине она нашла работу в ресторане, но обнаружилась недостача, свалили на молодую повариху. Она попала в тюрьму, где снова стала жертвой насилия, на сей раз это был следователь. Досрочно освободившись за хорошее поведение, Маруся вышла из тюрьмы с дочкой на руках.
Наконец-то фортуна улыбнулась ей, устроилась работать в портовую столовую и познакомилась с солидным мужчиной. Два счастливых семейных года пролетели как сон — достаток и благополучие, любимая работа, заботливый муж, дочка.
На третий год счастье оборвалось — к ее благоверному внезапно приехала законная жена. Маруся проглотила горечь и отошла в сторонку... А когда отмечали День рождения двоеженца, законная жена в присутствии гостей залепила Марусе пощечину. Муж не заступился. На этом разборка с соперницей закончилась, и законная жена увезла мужа с собой на материк.
Маруся после этого запила, но нашла силы остановиться и вышла замуж еще раз. Но новый муж нещадно бил ее, а потом проломил голову, в результате чего развилась эпилепсия, которая неуклонно прогрессировала, несмотря на лечение.
После очередного эпилептического припадка ее поместили в психоневрологический интернат, а судьбу дочери решили органы опеки, не известив мать о решении. Решили, что женщине с такой тяжелой формой эпилепсии лучше вообще не контактировать с дитем. И Маруся осталась одна-одинешенька — муж исчез, первый ребенок в могиле, второй неизвестно где...
Тетя Маша тоже жила с мужем, у них росли четыре дочки, и они очень хотели мальчика. И когда, казалось бы, осуществление мечты было уже близко, совсем рядом, у Маши на четвертом месяце беременности проявилась тяжелая шизофрения. Приступы не удавалось компенсировать, и все разрушилось, включая семейное счастье... В итоге этот дом скорби.
У бабы Маши все было проще. Бездетная, работала на стройке, муж умер, ее парализовало после инсульта. Итог тот же.
И вот в скорбной 15-й палате Прокопьевского ПНИ жизнь собрала вместе трех Маш и одну Тому...

* * *

Как-то после обеда, лежа на кровати, коляски мне так и не выдали, я заметила, что тетя Маруся перебирает свои бумаги. И спросила:
— Что это за бумаги?
— Да это письма — ответы оттуда, где я дочку свою искала, — ответила она грустно.
— Вы ее нашли?
— Пока отовсюду отвечают, что такая не значится. Сколь уже писем переписала и никакого толку — вздохнула тетя Маруся.
— А куда вы писали? — продолжила я расспрос.
— В интернат в Южно-Сахалинске. Она там жила и училась, еще когда я была здорова.
— А сколько ей лет?
— Она уже взрослая... Столько годков прошло...
— Тогда вам непросто будет ее отыскать, она могла выйти замуж и сменить фамилию. И если живет под фамилией мужа, ее не найти, — сделала я неутешительный вывод.
— Совсем невозможно найти? — расстроилась тетя Маруся.
— Надо попробовать направить письма в нужные места. — Я вспомнила, как, еще живя в детдоме, смотрела по телевизору передачу, где женщина нашла своего пропавшего сына через Красный Крест.
— Это в какие места?
— Напишите письмо в Красный Крест. Это международная организация, которая имеет доступ во все архивы всех городов во всех странах, включая Советский Союз. Они ваше письмо направят туда, куда нужно, и на их запрос дадут ответ.
— Ты точный адрес Красного Креста знаешь?
— Он всем известен: Москва, Международный комитет Красного Креста. Только свой адрес полностью укажите. На такие письма в Красном Кресте обязательно отвечают. И обязательно организуют поиск вашей дочки по всему СССР, — заверила я тетю Марусю.
Продиктовав тете Марусе текст письма, я подумала про себя, что даже самая слабая надежда все ж лучше безысходной тоски. По себе знаю — каково это, когда тебя по уши затягивает тягучий омут безнадежности, высасывающий душу и выдавливающий жизненные силы.
А тетя Маруся после отправки письма в Красный Крест начала считать дни и ежедневно спрашивать, была ли почта и есть ли что для Диборских? Шли дни, месяцы, менялись сезоны, но ответа все не было. Прошло два с половиной года. Маруся терпеливо ждала.

* * *

Ответ с адресом Марусиной дочки пришел в 1977-м. Такой поиск — дело долгое, поэтапное, многоступенчатое. Сотрудники Красного Креста переслали Марусин запрос в уголовный розыск Кемеровской области, потребовав разобраться и разыскать дочь, а угрозыск навел справки по своим каналам, обращаясь в региональные отделения милиции и организации. Человек не иголка — нашелся!
И началась переписка Маруси с дочкой. Оказалась, что та живет недалеко, в Алтайском крае, вышла замуж и родила сынишку. Вот была радость для тети Маруси узнать, что дочка обрела семейное счастье и что есть внук!
А уж какая радость была, когда дочка с внуком приехали к тете Марусе в Прокопьевский ПНИ. Два года спустя тетя Маруся поехала в гости к дочке, когда та родила второго ребенка. И обратно в ПНИ она уже больше не вернулась...
Два месяца мы ее ждали, думали, что дочка решила ее забрать домой в семью. Но все оказалось печальнее... Ольга Федоровна послала письмо дочке, и та ответила, что мама умерла в больнице во время приступа эпилепсии.
Так закончилась история тети Маруси. Но хорошо хоть, что она смогла найти дочку и успела поласкать внуков. И хорошо, что умерла не безвестно в ПНИ и положена не в казенный гроб, а оплакана и похоронена своей семьей, и на могилу ходят родные люди...
Я завидую тете Марусе, несмотря на все ужасы ее жития и несправедливо ранний уход как раз тогда, когда она обрела семью. Я бы тоже хотела умереть в домашних стенах, и чтобы меня оплакал кто-то из близких родичей. Увы...

Оберегают семьи — от меня

Прошло три недели, как меня привезли из Бачатского детдома, я старалась не думать о плохом, тем более что за окном стояли солнечные деньки и вовсю куражилось лето.
В один из залитых солнцем дней тетя Маруся открыла окно. Я увидела в оконном стекле отражение белых облаков, безмятежно плывущих по голубому небу, и тоска наполнила душу. Надо же, снова эти зовущие облака... Стало жарко, и окно держали открытым с самого утра и до вечера, чтобы я могла наблюдать в оконных стеклах отражения сводящих с ума облаков.
В таком настроении меня застала медсестра Любовь Кузьминична, которая за неимением квартиры, жила с семьей в нашем корпусе прямо у нас за стенкой.
Дело в том, что здесь раньше был дом инвалидов общего типа, потом его перевели в поселок Инской под Белово, где отстроили новое здание улучшенной планировки, а сюда переселили ПНИ из поселка Кировский, что близ Кемерово, и оттуда приехала половина персонала. Так что квартирами в Прокопьевске обзавелись еще не все.
— Тома, ты чего такая? Болеешь? — заботливо спросила Любовь Кузьминична.
— Просто тоскливо, — ответила я и почувствовала, что вот-вот заплачу.
— Может, врача тебе вызвать? — предложила медсестра. — Сюда приходит городская врачиха, правда, она психиатр, но все равно что-нибудь назначит. Дайка я твою историю болезни отложу.
Я пожала плечами, сомневаясь в помощи психиатра. Разве вылечишь тоску таблетками? Можно на время приглушишь успокоительными, а после окончания их действия тоска навалится с новой силой.
Где-то ближе к обеду дверь в палату распахнулась и с лучезарной улыбкой вошла моя мать Екатерина Ивановна. Я потянулась ей навстречу, но вместо того чтобы спокойно начать диалог, закатилась от рева. Мать подсела на мою койку и, придерживая меня, вытирала слезы.
— Мамочка, возьми меня домой! Хоть на недельку, хоть на три денька! Здесь же совсем близко от Новокузнецка! — набросилась я с мольбами. И сбила в кучу все доводы: и горячее желание погостить дома, и потребность пообщаться с мамой и сестрой Ольгой, и желание увидеть других родичей, и близость Прокопьевска от Новокузнецка. Я клялась, что свыкнусь с неизбежностью пребывания в ПНИ, но прошу о маленьком празднике.
— Куда же я тебя возьму? И как подниму на пятый этаж? И кто с тобой будет сидеть? Я весь день на работе, а Ольга в школе, — твердила мать, повторяя как попугай свои обычные непробиваемые фразы. Про нового мужа она деликатно умолчала.
— У тебя есть сестры и братья, молодые и сильные, неужели меня не поднимут? Я же мало вешу! И надо-то всего только один раз поднять и один раз спустить! Пусть по очереди понесут! Один-единственный разочек возьми меня домой! Ненадолго! В свой отпуск или в отгулы! — выла я.
Мать молчала, по щекам побежали слезы, но глаза оставались безучастными. Я знала, что это слезы на публику, и понимала, что отказом взять меня погостить эта женщина оберегает свою семью, где для меня нет и никогда не будет места. И где я не должна появляться, потому что для всех ее членов, а также для всех знакомых и друзей дома меня фактически нет.

* * *

В эту минуту я вспомнила совсем свежий эпизод. В один из последних дней в детдоме мне неожиданно передали письмо от отца. Мать не поленилась узнать его адрес через адресное бюро. Я написала отцу письмо, не питая особой надежды получить ответ, но, вопреки пессимистическим прогнозам, ответ пришел.
Я обрадовалась, что хотя бы налажу с ним регулярную переписку. Но после того как вскрыли конверт из школьной тетрадки, радость улетучилась — письмо написал не отец, а его дочь от второго брака.
Вот содержание письма: «Здравствуй, Тома. Твой папа теперь стал моим папой. Меня зовут Лена, мне одиннадцать лет. Тома, вышли свою фотографию». Остаток листка был исчеркан зигзагами шариковой ручкой, так всегда делают, когда не знают, о чем больше писать. Скорее всего, Лена написала эти строки под диктовку своей матери. Уж очень по-женски подчеркнуто, что папа теперь принадлежит им. А выслать фото, может быть, Лена просит сама, не понимая, в каком я заведении и в каком состоянии. Но, может быть, это ядовитый намек ее матери на мое убожество, ведь своего фото Лена не приложила.
Я оставила письмо без ответа, только мысленно произнесла: «Пожалуйста, Леночка, забирай папу себе, я дарю его вам».
А что отец не ответил — его право. У него другая семья, в которой мне нет места.

* * *

И сейчас, рыдая перед женщиной, которую звала с рождения самым лучшим в мире словом — мама, — в очередной раз поняла, насколько всех устраивает, что меня упрятали за высоченный забор, да так надежно, что правды обо мне никто никогда не узнает. Пришедшая на шум фельдшер Ольга Федоровна уговаривала:
— Тома, зачем ты расстраиваешь маму? Посмотри, как она плачет!
— Тома сейчас успокоится, — ободрилась мать, услышав поддержку в свой адрес. И слез ее — как не бывало. Затем умело перевела разговор на другую тему, и все попытки заговорить о поездке к ней в гости были жестко отбиты.
Мать твердо дала понять, что ее нынешний дом — это не тот дом, из которого меня увезли; это ее дом, где обитает ее семья. Иные стены, иные обитатели. И мне в том доме не место. А мой дом — это ПНИ — пожизненно. И нечего рыпаться — паршивой овце не место в семейном стаде.

На казенном обеспечении

Хорошо, что есть ночи! Время, когда люди спят, а ты остаешься одна, сама с собой, и не боясь никого, можешь отвести отяжелевшую слезами душу и искусать подушку, не пряча своей слабости. Сколько еще всего, глубоко запрятанного в сердце и в голове, можно сделать ночью! Особенно если ты находишься в интернате исключительно в лежачем положении и у тебя нет возможности выйти на улицу, отыскать укромный уголок и выплакать всю свою горечь. Ночь — это твоя единственная роскошь!
Прошла неделя после приезда матери. Я тогда совсем «слетела с катушек». Утром — вроде бы все нормально, тихая смирная девушка, покорно принявшая действительность, ничего не требующая и ни на чем не настаивающая. А ночью — откуда что берется? — бурные мечтания вперемешку с реальностью!
Только не думайте, что я выделывалась от безделья.
Как раз дел у меня было предостаточно.
Уход за мной полностью лег на одну тетю Марусю. Мать поставили в известность, персонал намекнул, что в благодарность неплохо бы приплачивать этой больной женщине, хоть десятку в месяц. Но какое там! Мать не желала понимать подобных намеков, ведь ее убогая дочь полностью находится на иждивении государства, и ее жизненное обеспечение целиком на его совести, и все проблемы должен решать интернат и не перекладывать их на родителей.
Однажды, чтобы хоть как-то отблагодарить тетю Марусю, я попросила у матери палочку копченой колбасы, как бы для себя. В ответ услышала гневную отповедь:
— Я что — миллионер? Ты знаешь, сколько эта палка стоит? Семь рублей! — И понесла такую чушь про свою вопиющую бедность на грани голодания, что даже вспоминать стыдно. Ведь Екатерина Ивановна работала в заводской столовой, не бедовала, тем более не голодала. И разочек могла бы разориться на копченую колбасу для дочки-инвалидки.
Уже потом она иногда вкладывала в письма мне три рубля, и я тут же радостно отдавала их тете Марусе.
Тетя Маруся... Не знаю, почему эта женщина, настолько серьезно больная, не отказалась от меня до последнего, ведь ей же тяжело было за мной ухаживать!
Поначалу дежурные няни помогали меня купать, потом всю заботу обо мне переложили на тетю Марусю. Иногда по утрам у нее случался выматывающий приступ эпилепсии, после него ей надо было хоть немного поспать, а мне в это время хотелось в туалет после ночи. Сколько раз, вот так лежа и изнывая от нетерпения, я проклинала себя за то, что еще жива, что мучаю людей и сама мучаюсь.
Иногда эпилептический приступ случался у тети Маруси в обеденное время. Садится меня кормить — и неожиданно приступ. Смотрю на ее сжатую судорогой руку, в которой зажата ложка с куском котлеты или гарниром, и хочется заорать: «Тетя Маруся, миленькая, да бросьте вы меня!» Не бросала.
Жизнь текла дальше... Изредка наведывалась мать. Она могла бы помочь помыть меня, но ни разу не предложила. Однажды я не выдержала и высказала: помоги Марусе. В ответ услышала:
— У вас есть нянечки, ухаживать за тобой — их святая обязанность!
Когда я ей попыталась вдолбить, что ухаживать за чадом, в принципе, — это святая материнская обязанность, она задрала на лоб глаза и бесстыже сделала вид, что не понимает, о чем я.
Как-то меня надо было помыть. Тетя Маруся, обработав ванну, посадила меня в нее. Видимо, ванна еще не согрелась, и меня свела спастика — все тело скрючилось. У меня в ПНИ от постоянного стресса, естественно, обострились и спастика, и гиперкинезы.
Тетя Маруся прикрикнула:
— Щас как дам шваброй — сразу распрямишься!
От этого неожиданного окрика я расплакалась, но нашла в себе силы сквозь слезы выдавить улыбку, простить ей окрик. Я видела, что и тете Марусе не по себе, стыдно за срыв. И срыв-то не со зла, а от плохого самочувствия.
Я старалась поменьше досаждать Марусе просьбами. Если видела, что моя кормилица не в духе, не приставала к ней. Но как в моем бедственном положении не обращаться к человеку, от которого зависишь во всем? Ну, иногда от обеда откажусь или промолчу полдня и вижу, что все довольны: молодец, Томочка, ничего не просит!
Однако лежать в палате, созерцая стены и потолок, или сидеть на улице, куда тебя вынес кто-нибудь из персонала, было ужасно. Слава Богу, через год после моего поступления в ПНИ, наконец-то выдали коляску, и я смогла хотя бы бывать в коридоре.

Попытка вырваться из ПНИ

На меня сплошняком падали неприятности. Всего и не опишешь. И не хочется. Я услышала от медиков, что в Инском доме-интернате для престарелых и инвалидов созданы хорошие условия для колясочников моего типа, с парализованными конечностями. Попроситься туда? Но это не ПНИ, а стационар для инвалидов без умственных отклонений. Для перевода туда нужно получить заключение врача. Я долго колебалась, заранее предполагая отрицательный ответ врача. И все же решила повоевать за свое будущее. Долго готовилась к встрече с врачом, и этот день настал. Я заехала в медпункт, где прием вела врач из города. Как ни странно, а может, и символично, но врача звали тоже Тамарой — Тамара Федоровна.
Пожилая дама в очках, крашеные рыжие волосы, непроницаемое лицо. Смотришь на нее — и ощущение, что это не лицо человека, а восковая маска. Может, врачи, общаясь с нами, сложными инвалидами, специально прячут истинное лицо? И вот сижу перед ней, внутри себя чувствую противный холодок, начинаю волноваться, все убедительные слова и весомые аргументы, приготовленные с вечера, разбегаются в стороны.
— Как зовут? — чуть заметно пошевелив тонкими губами, спросила врач.
— Тамара, — ответила я. Хотелось добавить «ваша тезка», чтобы стать поближе, но выражение лица Тамары Федоровны было непробиваемым.
— На что жалуешься?
— Я не жаловаться приехала, мне надо с вами поговорить. Хочу попросить вас дать мне медицинское заключение о том, что я могу находиться в доме инвалидов общего типа. Мне хочется переехать в Инской дом-интернат. Там много подобных мне людей на колясках и удобств там больше, и уход лучше. Там много молодых, мне там будет интереснее жить и, может, удастся продолжить учебу, мне ведь всего двадцать лет.
— Ты училась? — спросила она, глядя на меня в упор и держа перед собой мою историю болезни.
— Да, но, к сожалению, у нас в детдоме не было регулярных занятий. В истории болезни должно быть написано про мою учебу, воспитатели в детдоме делали записи, кто сколько освоил учебной программы. И там должна быть моя характеристика.
Тамара Федоровна пролистала мою историю болезни и, пожав плечами, сказала:
— Тут нет никакой характеристики. Ты сколько классов окончила?
Я стушевалась, не зная, что ответить. Начать рассказывать, что я не хуже ходячих осваивала учебную программу, что я самостоятельно изучила физику за шестой класс, и вдобавок перечислить ей законы физики? Только вряд ли она сама их помнит в таком возрасте. И тут я вспомнила про тетрадку со своими стихами, предусмотрительно прихваченную на беседу с врачом.
— Я даже стихи сочиняю. Вот! — И протянула дрожащей рукой тетрадь.
Тамара Федоровна заглянула в тетрадь, перевернула пару страниц и подала мне назад. Но я не смогла взять ее в руки — от волнения усилился гиперкинез.
— Свои стихи ты можешь читать своим друзьям. А заключения такого дать не могу. Тебя же всю дергает, а это признак психического заболевания, — оглоушила меня моя тезка. Я в очередной раз почувствовала, как из-под меня уплывает земля и душа каменеет от безнадежности.
Мне кажется, ни один врач не имеет право вот так ломать человека. И без того тяжело, что ты не похож на других, на нормальных-здоровых, что у тебя существенные отклонения и в здоровье, и во внешнем облике. А от такого категоричного врачебного заключения, да еще в такой резкой форме, да высказанного столь недоброжелательным тоном тут же хочется покончить с собой. Особенно если ты не придаешь значения своему пребыванию на земле, если оно тебе и самому в тягость...
Ту ночь я снова провела без сна, молча закусив подушку. Богатое воображение не заставило себя долго ждать — я отчетливо увидела себя со стороны: сижу криво-косо на коляске, мотаю хаотично из стороны в сторону головой, дергаюсь всем телом. От этой неприглядной картины больно сжалось сердце. И еще больше оно сжалось от последующей мысли, что все-все знают, что эти хаотичные движения, эти дерганья — признак психического нездоровья. И все могут смело тыкать пальцем и называть психохроником. И захотелось спрятаться от всех — чтобы меня больше никто не видел. А куда спрятаться?
В голове промелькнула спасительная, как мне показалось, мысль. Если меня не будет больше в живых, тогда никто не будет видеть моего безобразия. Мысли о смерти посещали меня еще в детдоме и неоднократно, порой я страстно мечтала о смерти, видя в ней избавление от всех страданий, но ничего не предпринимала, только ждала. Так зачем мечтать и ждать, когда можно ускорить, сделать все своими руками? Тем более что в руках у меня надежное смертоносное средство — накопленные таблетки паркопана-5, большая доза которых смертельна, на мой тщедушный организм уж точно подействует. Я обрадовалась: получается, не зря их копила. В окно уже вползал бледный рассвет, когда я наконец-то вздремнула, обрадованная и успокоенная своим решением.
День начался как обычно. Няни принесли завтрак. Тетя Маруся спросила, буду ли я есть. Я попросила лишь чаю и старалась ничем не вызвать подозрения. Лежа на койке, думала только о пузырьке с таблетками паркопана-5, что стоял в тумбочке. Все предельно просто — надо только суметь проглотить без воды противные на вкус таблетки и не подавиться, иначе весь план провалится. Неужели через несколько часов я не увижу, не услышу и не почувствую больше ничего? Ни этих стен, ни колючих взглядов, ни убийственных слов, ни душевной боли, ни себя самой такой, какая я есть в данный момент. И самое главное, освобожу людей, которым приношу столько хлопот и неприятностей. Тете Марусе не придется больше напрягаться из-за меня, мать освободится, отца уведомят, и он вздохнет с облегчением и, наверное, даже не поинтересуется, где меня закопали... И родителям больше не надо будет оберегать семьи от моих посягательств.
После обеда, немного отдохнув, соседки отправились на улицу, я сделала вид, что сплю. Когда все вышли из комнаты, села на койке, изогнулась, достала таблетки и положила их под подушку. На ужин принесли молочный суп, который я недолюбливала, — как нельзя кстати.
— Будешь молочный суп? — спросила меня тетя Маруся.
— Не, — скорчила я кислую рожу. — Только чаю попью.
После ужина они снова все разбрелись кто куда, и я осталась одна в палате. Вытащила пузырек с таблетками паркопана-5 и, глядя на него, старательно припоминала, какой режим приема мне назначали, чтобы точно рассчитать смертельную дозу.
Когда мне назначили эти таблетки, я поначалу обрадовалась, что меня меньше будет дергать, и тете Марусе легче будет меня кормить. Однако эти таблетки туманили рассудок, и я становилась настолько вялой и безразличной, что самовольно прекратила их прием. А на мои гиперкинезы они нисколько не влияли. Попринимав паркопан-5 несколько дней, я обратилась к фельдшеру Ольге Федоровне с просьбой отменить их и заменить другими. Но та запротестовала и стала истово убеждать, что это именно то, что нужно. И вообще, лучшее фармацевтическое средство для снятия гиперкинезов. И подбоченясь, посоветовала мне, безграмотной, не спорить с дипломированными представителями медицины, а неукоснительно выполнять предписания. Могу предположить, что паркопан-5 «не брал» меня, потому что у меня не кончалась депрессия, а на ее фоне никакие фармакопейные средства не действуют. К тому же лечение гиперкинезов — дело сложное и подбор средств ведется индивидуально. Пробуют одно, другое, третье, смотрят на результаты, сочетают с физиотерапией, меняют курсы, дозировки, схемы приема и так далее, а не как в Прокопьевском ПНИ в те годы — пей назначенные таблетки и не рассуждай.
Воспоминание об унизительном разговоре с фельдшером добавило желания уйти из жизни — беспомощного инвалида. Я поднесла ко рту пузырек, выдернула зубами пробку и всыпала в рот таблетки, сколько смогла. Так как рука дрожала, половина рассыпалась на постель. С трудом проглотила и обессиленно откинулась на подушку. Собрать рассыпанное уже не осталось сил.
Полученной дозы паркопана-5 хватило, чтобы ввести меня в беспробудный полусон и вызвать галлюцинации, продолжавшиеся неделю. Вроде бы я все видела, слышала и понимала, но как-то фантастично. Казалось, что вижу сквозь стену, как в коридоре наши девчонки из детдома играют в мяч, я их умоляла зайти ко мне и высказывала наболевшее...
Когда я пришла в себя, сидевшая рядом на стуле медсестра Любовь Кузьминична произнесла с укоризной:
— Томочка! Зачем ты это сделала? Тебя же могли бы не откачать!
— И это было бы лучше, — буркнула я, окончательно вернувшись в реальность.

* * *

Через полгода я повторила попытку суицида, сумев раздобыть еще таблеток. Но персонал был начеку. Как только увидели меня в беспамятстве, силком разжали посиневшие губы и влили два бидона воды с марганцовкой, чтобы промыть желудок.

* * *

Так мне и не удалось в тот период выбраться из ПНИ — ни в дом инвалидов, ни на тот свет...

От атеизма к Богу

Я росла в эпоху воинствующего атеизма. В детдоме нам настойчиво внушали, что никакого Бога нет, все это выдумки темного необразованного народа, а человек не божье творение, а плод эволюции. У меня, естественно, возник вопрос, поставивший воспитателей в неловкое положение:
— А почему сейчас эволюция не происходит? Вон медведей в цирке дрессируют-дрессируют, учат вести себя по-людски, одевают в человеческие одежки, почему они в людей не превращаются? И с обезьянами столько опытов ставят, пытаясь их развить, а они все равно остаются обезьянами?
— Не умничай! — одергивали воспитатели и переводили разговор на другую тему.
Я признавала отсутствие Бога, но иногда задумывалась, что за светлая и добрая сила бережет меня все эти годы? Ведь если прокрутить всю мою жизнь, найдется куча отчаянных ситуаций, когда, кажется, ну все, Томка, кранты тебе!
Взять хотя бы случай на речке, когда упала лицом в воду. Больной парализованный ребенок сам по себе не смог бы подняться, к тому же я так сильно испугалась, что руки свело и крик застрял в горле. Но я отчетливо почувствовала, что какая-то неведомая сила поднимает меня из воды и сажает. Ведь если бы я завалилась на бок, непременно бы захлебнулась.
И после того как в Прокопьевском ПНИ эта сила снова воспрепятствовала моему добровольному уходу из жизни, я поняла, что жизнь дана мне всевышней силой и не стоит вмешиваться в ее планы.
Тогда, в семидесятые я еще не осмеливалась произнести слово «Бог». Позже, когда к религии стали относиться терпимее, смогла сказать вслух, да, меня создал Бог. Он даровал мне жизнь и поручил определенную миссию, которую я обязана выполнить в течение жизни, определять начало и конец которой он будет определять без моей помощи.
Не только мне, каждому человеку дается своя миссия. И за ее выполнение человек отвечает только перед Богом. И ни один человек не имеет права убивать себе подобного ни морально, ни физически. И точно так же не имеет права убивать себя самого.
Когда в 20 лет я собралась покончить с собой, то не думала ни о Боге, ни о грехе самоубийства. После приговора врачихи Тамары Федоровны, для беседы с которой я взяла тетрадь со стихами, я думала о другом. О том, что Сергей Есенин, Владимир Маяковский и Марина Цветаева ушли из жизни добровольно. А поэт Иосиф Уткин оправдывал самоубийство:
Есть ужас бездорожья,
И в нем — конец коню!
И я тебя, Сережа,
Ни капли не виню.
Бунтующий и шалый,
Ты выкипел до дна.
Кому нужны бокалы,
Бокалы без вина?..
?
Кипит, цветет отчизна,
Но ты не можешь петь!
А кроме права жизни,
Есть право умереть.
Мне казалось, что ужас бездорожья дает мне право умереть... Если такой выход из беспросветности нашли великие и нужные человечеству люди, то никчемная и никому не нужная я и подавно могу это сделать...
Какое счастье, что мои попытки лишить себя жизни провалились! И подтвердили мое право на колясочную жизнь, совершенно не похожую на жизнь здоровых прямоходящих людей.
Еще я поняла, что общество не должно изолировать меня, запирать, прятать за забором. Я не преступник, не несу никакой опасности, не причиняю никакого вреда. И имею право на появление в обществе, а не только на четыре казенные стены. А кто не может без содрогания смотреть на парализованного инвалида в коляске — пусть не смотрит! Но если Бог создает таких, как я, значит, нас надо принимать, и пусть здоровые-ходячие свыкнутся с нами и нашим присутствием в общем жизненном пространстве.

Переселение в «слабый» корпус

Снова возвращаюсь в мое самое трудное время, когда не хотелось жить и не получилось умереть. Лучшие молодые годы прошли как один тяжелый ненастный безрадостный день.
Я еще раз попыталась поговорить с врачом, но та отказалась меня принять, пояснив:
— Я эту больную знаю, ей бессмысленно что-либо назначать, все равно ничего не поможет!
Эти слова мне передала медсестра, и даже в ее широко распахнутых глазах я прочитала неприятие этих ужасных слов. Мой мозг тоже отказывался их принимать и понимать...

* * *

Тетя Маруся уехала в гости к своей найденной через Красный Крест дочери и уже не вернулась. С тетей Марусей я прожила в одной палате с 1974 по 1979 год, и она постоянно и бережно ухаживала за мною. А теперь ухаживали, кто придется: то одна проживающая поухаживает, то другая.
Однажды ко мне подошла новая сестра-хозяйка из «слабого» корпуса. Поначалу она работала няней у нас, затем ее перевели в тот корпус.
— Тома, может, ты пойдешь к нам? — предложила она. — Я организовала отдельную палату для молодых девчат, таких, как ты, тебе там будет веселее. Ты любишь читать, но читать можно и у нас, тебе не будут мешать.
Читала я много. По палатам «ходили» газеты и журналы, выписываемые администрацией и приносимые из дома сотрудниками. Имелась своя библиотека, оставшаяся от дома престарелых и инвалидов, находившегося здесь раньше. Кроме этого, книги приносили из дома сотрудники и родичи проживающих, а также присылали в подарок «с воли». Правда, та же беда, что и в Бачатском детдоме: книги в основном художественные. А мне нужны книги не только для чтения, но и для занятий, я же пыталась сама пройти школьную программу.
Я призадумалась над предложением сестры-хозяйки. Вспомнила свой первый страшный день в Прокопьевском ПНИ — как раз в «слабом» корпусе... И засомневалась насчет того, что мне не будут мешать читать и заниматься, ведь крикунов и буйных не остановишь и не уговоришь. Но оставаться в моем нынешнем корпусе без Маруси не было никакой возможности. Все вокруг недужные, немощные. Персонал не справляется, один день меня накормят, а на следующий не найдется кому и оставят голодной. Поблагодарила сестру-хозяйку за заботу, но сразу согласия не дала — взяла время на размышление. Вечером в нашу палату зашла медсестра Галина Николаевна. Я рассказала про разговор с сестрой-хозяйкой.
— Тамара, тебе так или иначе придется перейти туда, ведь тут за тобой некому ухаживать. Света, которая тебя кормит, не имеет права этого делать, она же работает в свинарнике, а там грязь, занесет тебе какую-нибудь заразу. Так что соглашайся на предложение сестры-хозяйки, — посоветовала Галина Николаевна.
Я взвесила все «за» и «против» и утром сообщила о решении перейти в «слабый» корпус. Моя приятельница Татьяна, которая иногда катала меня по территории, помогла собрать вещи и на коляске повезла к печально знакомому зданию. Я ехала с холодком в груди, но с сухими глазами, предчувствуя очередной крутой поворот в жизни.

* * *

В «слабом» корпусе на входе нас встретила нянечка и проводила до палаты. По коридору я ехала с опущенной головой и даже не разглядела, каков он, изменив привычке внимательно все рассматривать и прикидывать, где смогу спокойно посидеть, почитать, позаниматься, подумать.
Меня завезли в палату, где стояло четыре койки и одна тумбочка. Потом комнату доукомплектуют тумбочками и столом.
— Вот тебе, Люся, подружка. Ты же просила, чтоб тебе нашли соседку помоложе. Принимай на проживание, — обратилась сопровождающая няня к черноволосой девушке, сидящей на койке.
Я поприветствовала кивнувшую мне Люсю и стала осматриваться.
— Ладно, девчата, я пойду, — сказала Татьяна, явно тяготившаяся и пребыванием в «слабом» корпусе, и видом обитателей палаты, и моим молчанием. Напротив черноволосой Люси, возле койки на полу сидела моя старая знакомая — Любка, привезенная вместе со мной из детского дома. И сразу встал перед глазами памятный день: как ехали на машине, как провели страшную ночь запертыми в изоляторе, как Любку накачали аминазином... А возле окна напротив меня лежала бабуся, которая уже почти сама не ходила. Ничего себе «девчата»!
— Тебя как зовут? — чуть слышно спросила Люся.
— Тамара, можно Тома. Сказали, что тут палата для девочек. Бабулю они тоже относят к девочкам? — хмыкнула я.
— Ее переведут в другое место, когда привезут следующих молодых. В этой палате будут жить только молодые, — сказала Люся.
Тут в палату зашла вторая няня.
— Новенькую привезли? — поинтересовалась она.
— Я не новенькая, меня перевели из женского корпуса. Там за мной ухаживала одна женщина, но она умерла. Теперь некому ухаживать, вот я и попросилась сюда. Я сама не могу есть из тарелки и пить из чашки, меня надо кормить. А вот на койку могу залезать, и одеться могу, — перечислила я свои умения, умолчав, что одеваюсь очень медленно, да и на койку карабкаюсь очень долго.
— Ладно, уж накормим тебя, — буркнула няня и вышла из палаты.
Я посмотрела на Любку — узнала она меня или нет? На лице Любки — ноль эмоций. Наверное, забыла за пять лет, а на территории интерната мы никогда не встречались, у каждого корпуса было свое место для гулянья.
Про Люсю расскажу подробнее. Ее физическое состояние было куда лучше моего — руки совершенно здоровые и речь нормальная, лишь ноги стянуты в коленях, сведены так, что не могла ходить, передвигалась на коляске. С таким состоянием вполне можно было и дальше учиться. Однако Люся, пока жила дома, окончила всего один класс, потом с ногами стало хуже, и она перестала ходить в школу. Почему не стала учиться дома? И почему ее определили в ПНИ? Не знаю, а спрашивать неудобно. У Люси имелся брат-инвалид Леша, его состояние было значительно тяжелее. Сначала Леша обитал в другом ПНИ, а потом его перевели в наш, Прокопьевский.

* * *

Раздали обед. Я посидела, подождала няню, думала уже, что никто не придет и здесь будет та же свистопляска с кормлением. Но няня заглянула, окинула взглядом палату. Не услышав от меня никаких просьб, хотела было уйти, но Люся мягко попросила ее покормить меня. И няня, усевшись рядом, начала меня кормить с явной неохотой.
Вечером, уже лежа в постели, я почувствовала, что в душе появилось какое-то новое чувство — смесь безрадостного спокойствия и тупого равнодушия. Нехорошее чувство, не надо ему поддаваться. Главное, не ослабеть и не распластаться на койке раньше времени, ведь хронические лежачие больные, махнувшие на себя рукой, как правило, уже никогда не поднимаются... А мне никак нельзя становиться лежачей!
Однако, несмотря на внутреннее сопротивление, моя жизнь в «слабом» корпусе будто потекла по наклонной плоскости. Я стала равнодушнее к себе самой, нянечки все неохотнее садились кормить меня, окружающие уделяли мне минимум внимания, а я их ни о чем и не просила. Умом понимала: если не найду выход из сложившегося положения, то меня затолкают в 25-ю палату, где обитают клинические идиоты, которых тоже надо кормить с ложки. При идиотах находилась своя нянечка и был свой метод кормежки — всю еду помещали в большущую чашку, похожую на тазик. А может, это и был тазик. Так вот, в этот тазик крошили булку хлеба, потом наливали суп, вываливали второе и третье. Все смешивали, и этой массой кормили идиотов. Крошево как для свиней! Но идиоты ели с удовольствием, не выказывая недовольства и не проявляя гастрономических претензий. Я по своим физическим возможностям сильно уступала рукастой Люське и даже слабоумной Любке. Так что, наверное, не буду особо выделяться среди идиотов, если меня пристроят к их общей кормушке...

* * *

Однажды в палату зашла нянечка Нинка, сумасбродная бабенка, у которой все разговоры сводились к сексу — о чем бы ни зашел ее разговор, он неизбежно заканчивался темой половых отношений. Нинка зашла поговорить с Люськой, которая здесь считалась самой нормальной: нет косоглазия, спастики, гиперкинезов, да и речь чистая. Они вволю похохотали после того, как Нинка рассказала, как была вчера на природе и имела бешеный успех у противоположного пола. А уходя, Нинка обернулась в мою сторону и прошипела:
— У-у-у, косссачка!
Косоглазая, значит. Сейчас я бы нашла, что ей ответить, а тогда только опустила голову. Да, развилось сильное косоглазие, которое невозможно остановить, и это больно сознавать. Косоглазие — беда многих ДЦПшников. Мое косоглазие не врожденное, на детских фотографиях глазки не косят, взгляд прямой, оно прогрессировало в подростковом возрасте. На начальной стадии его можно было исправить постоянным ношением специальных очков, изготовленных на заказ, стоило все это дешево — полтора-два рубля, от силы три. Детдомовские работники кое-какую заботу проявляли — время от времени призывали поменьше читать, обвиняя в моем косоглазии любовь к чтению и даже пугая, что я совсем окосею и ослепну. Чтение целыми днями без корректирующих очков, несомненно, усугубило мое косоглазие, но без книг я жить не могла. В Прокопьевском ПНИ меня тоже не осмотрел окулист, и никаких очков у меня не было. Я бы сама их купила, мелкими деньгами располагала, но не могла это сделать без рецепта и посторонней помощи. Зато проживающие по соседству тетки не скупились на страшилки:
— Ой, не доведут тебя, Томка, книги до добра...
К этому возрасту я уже знала, что обзываются те, у кого много злобы, кто не состоялся как личность, кого тоже постоянно шпыняют, и, чувствуя пустоту внутри себя, они и выплескивают злобу на того, кто, как им кажется, еще несчастнее их.
На память приходят рассуждения американского психолога Дейла Карнеги о том, что никто никогда не бьет мертвую собаку. Что толку пинать мертвую собаку? Взять с нее нечего и завидовать нечему. А вот если вас постоянно задевают, значит, у вас есть то, чему можно позавидовать. То есть мне завидовали...

Вязальный цех

С Люсей, соседкой по палате, я подружилась. Она иногда помогала меня кормить, но было неудобно просить ее об этом часто и безвозмездно. И я предложила ей взаимовыручку. Однажды после обеда, когда она, как обычно, сидела на койке, сложив руки на коленях, я сказала:
— Люсь, у тебя же руки здоровые, почему бы тебе не вязать вещи? Хотя бы одежки для малышей. У тебя бы их покупали, глядишь, заработала бы, не лишняя копейка.
Даже живя в ПНИ, я знала, что тогда, в 1979-м, прилавки детских магазинов не ломились от товаров. А многие вещи, в том числе вязаные, были в дефиците. Кофточки, шапочки и шарфики чаще всего вывязывали внукам добрые бабушки, но ведь не у всех есть бабушки, умеющие вязать.
— Я знаю, как набирать петли, а вот когда вяжу, путаюсь. И ничего не получается, — сокрушенно ответила Люся.
— Давай я с тобой позанимаюсь. Руки у меня плохие, но все вязальные ходы знаю. Я помогала в детдоме девочкам. Тем, кто, так же как и ты, вначале не мог освоить вязку. А за это попрошу тебя кормить меня, когда няни не приходят.
— А из чего будем вязать? На что покупать нитки? Я же пенсию на руки не получаю. Может, ты ее получаешь?
— Я тоже не получаю. Но для начала необязательно вязать из новой пряжи. Можно, к примеру, распустить мой свитер.
— А тебя не заругают за этот свитер? — засомневалась Люська.
— Кто? Это же мой личный свитер, могу делать с ним все, что захочу, — заверила я, довольная своей находчивостью.
Распороли по швам мой зеленый свитер, совсем еще целехонький (уж очень мне хотелось начать производство), и распустили на нитки. Люська связывала нитки узелками и сматывала в клубок.
Сначала я ее научила вязать английской резинкой, так как она самая легкая и запомнить ее проще простого. Я сидела рядом и подсказывала, какую петлю нужно провязать. Старалась особо не умничать, чтобы не обидеть Люсю, и здесь помог горький детдомовский опыт, там меня научили вести себя скромно, мигом окорачивали, едва во мне просыпался гордый черт. Один истошный ор Анны Степановны Лившиной чего стоил, до сих пор в ушах звенит. Когда Люська освоила английскую резинку и обычную вязку лицо-изнанка, мы вдвоем смастерили детский чепчик, который тут же купила одна молодая няня. Главное — почин!
Потом у нас с Люсей пошли другие детские вещицы, сразу находившие своих покупателей. Заработки непостоянные и небольшие, два-три рубля, зато как изменилось отношение окружающих. Все оценили мои организационные способности и Люсины вязальные навыки. Хвалили нас чаще вместе, мол, молодцы девчонки, вон какое нужное дело затеяли. Я и сама гордилась нашим маленьким вязальным цехом.
Теперь няни сами приносили нам старые вязаные вещи, Люся их распускала, а я придерживала распускаемую тряпочку, чтобы ей удобнее было мотать.
В процессе вязания старалась не подчеркивать, что «веду» Люсю, ведь людям неприятно, когда их все время учат. А та меня исправно кормила, и я уже не зависела от нянечек.
Потом Люся наловчилась вязать сама, без моей помощи, и, соответственно, уже не была обязана меня кормить. Ох, как сложно мне было с этим кормлением! Иногда я Таську просила покормить меня, иногда других девчонок, так и перебивалась.
Цените, люди, то, что вы сами можете зачерпнуть ложкой из тарелки и поднести ее ко рту! Что вы самостоятельно можете попить из стакана или из чашки! А уж если ваши руки в состоянии орудовать вилкой, ножом и прочими столовыми приборами, вы просто счастливый человек!

Страхи «слабого» корпуса

Ночами я улетала в свои наивные мечты. Грезила, что рано или поздно найдется хороший врач, который внимательно и по-доброму выслушает меня и исправит этот несправедливый приговор «олигофрения в стадии дебильности».
Обитать в «слабом» корпусе было страшно. Однажды Люся села ко мне на койку, и мы болтали о том о сем. Вдруг в палату ввалился больной на голову мужик и полез к Люсе с поцелуями. Та наклонила голову и сопротивлялась. Но он здоровый бугай, сила на его стороне, и меня затошнило уже от одной мысли, что он переборет Люсю и достанет ее своим вонючим ртом. И, не задумавшись о последствиях, я что есть силы двинула его ногами — на удар мои парализованные ноги оказались способны. Слабоумный бугай перелетел через Люсину коляску и шмякнулся на пол. Думала, больше не полезет, ведь и ходил-то плохо, ноги заплетались, так нет же, поднялся и опять потянулся к Люсе. Тогда я заорала:
— Люська, ползи скорее в коридор, зови санитара или нянечку!
Пока Люся ползла до порога, бугай набил мне морду и ушел довольный. Няньки пришли, когда все уже закончилось, поохали, развели руками и дали мудрый совет на ночь подпирать дверь койкой. А кто это сделает? Я не могу, Люська тоже. Потом бугая перевели на второй этаж, где пригляд за такими больными больше, и назначили ему успокоительные уколы.
Но страшнее выходок единичного бугая было, когда вся дежурившая смена напивалась в стельку. В такие минуты я лежала и думала: вот если бы рядом со мной не было никого из соседок, кто бы мог мне помочь, то что тогда? Вот, например, захочется в туалет, и хоть изойди криком в такую смену, никто не подойдет. А если плохо с сердцем? Конец! И до утра пролежала бы покойником.
Дежурная медсестра никогда не ходила по палатам и не спрашивала, кому что надо, лишь утром настрачивала рапорт о том, как прошла эта смена.
А смена прошла так, что персонал напился, завалился спать, к утру все проспались, протрезвели и приступили к работе.
Квалификация младшего персонала оставляла желать лучшего. Не все няни знали, как положить судно под лежачего больного. Они предпочитали более простое решение — на матрас лежачего больного надевали так называемую «матрасовку», сшитую из клеенки, и меняли простыню дважды в сутки. И наплевать, что человек обмочился три-четыре раза и лежит мокрый по уши. Придет время всех перестилать, вот тогда и заменят простыню. Этой же пропитанной мочой простыней повозят по мокрой клеенке, вроде как вытерли, застелют сухую простыню, которая тут же становится влажной от клеенки, и что меняли, что не меняли, простыня лишь по краям чистая и сухая. Вот такая метода — необременительная для нянечек и губительная для кожи больного, постоянно раздражаемой мочевой кислотой. Памперсы в 1979 году уже существовали и широко применялись за рубежом, даже проникли в отдельные семьи и лечебницы СССР, но до глубинки еще не дошли.
Я больше всего боялась, что ослабну, слягу и подо мной точно так же будет гнить клеенка с матрасом. И вместе с моим телом сгниет до появления живых червей — такое в ПНИ случалось! Поэтому я каждый день, как бы скверно себя ни чувствовала, как бы плохо мне ни было, как бы ни кружилась голова, как бы ни болел позвоночник, обязательно вставала на ноги возле своей кровати и стояла, держась за ее спинку по десять–двадцать минут. Сколько хватало сил.
И, благодаря этому, неплохо научилась держаться на ногах. Эта физкультура помогла укрепить мышцы на ногах, и я начала вскарабкиваться на коляску без посторонней помощи. А сподвиг меня на эту физкультуру животный страх стать лежачей и неухоженной.

Значимые люди

Расскажу о немаловажных для меня людях, с которыми тесно связала жизнь в Прокопьевском ПНИ.
Наша добровольная помощница Тася — замечательный человечек. Тася родилась одиннадцатым ребенком в семье и единственным оставшимся в живых. Но, увы, с идиотией в глубокой стадии, не поддающейся никакой коррекции. Во всяком случае, так считалось в нашем ПНИ. До десяти лет родители держали Тасю дома, пока были силы «пасти» ее, потом сдали в детдом города Березовска, где она прожила до совершеннолетия, после чего отправили в наш Прокопьевский ПНИ.
Когда меня перевели в «слабый» корпус, Тася начала знакомство с того, что поставила мне синяк под глазом, ткнув стаканом в лицо. Неумышленно стукнула, просто отметила нового для себя человека. Я не успела увернуться потому, что еще не знала, как надо вести себя с такими. В нашем детдоме таких держали в отдельном корпусе, и мы с ними никак не контактировали. А тут Тася общалась со всеми без ограничений и не считалась проблемной — наоборот, покорно выполняла чуть ли не всю работу за лениых нянь, приставленных к нашей палате. Она добровольно приходила к нам, подносила, уносила, поднимала, держала. Физическое развитие у Таси было отличное, руки-ноги сильные, только невнятная речь и несоображающая головка. Тася заходила к нам, помогала «по хозяйству», потом подходила к Любке и что-то лопотала. Мне слышалось, что она просит лимонад. Странно.
Однажды я спросила Люсю:
— Люся, а какой такой лимонад Тася все время просит у Любки?
— Да она не лимонад просит, это она «манакает», — засмеялась Люся. — Вот прислушайся, она говорит: «Любка моя».
Тася повернулось к Люське и повторила излюбленную фразу уже в другом варианте: «Люська мана»?
— Нет, не мана! — поддразнила ее Люся. И напрасно это сделала. Тася вцепилась в бедную Люську и начала ее тормошить, громко выговаривая:
— Люська мана? Люська мана?
Она чуть не стащила Люсю с койки и «манакала» до тех пор, пока Люся не сказала ей заветного «мана, мана». То есть в переводе на человеческий язык подтвердила, что принадлежит Тасе целиком и полностью и что любит ее. Только тогда Тася успокоилась.

* * *

Расскажу про один курьезный случай. Двадцатилетняя Тася по своей комплекции походила на тринадцатилетнего подростка — ни груди, ни бедер, никаких других женских признаков и совсем детское личико. А по интеллекту — сущий младенец.
Однажды в туалете потекла батарея, и няни, как всегда, направили безропотную Тасю подтирать воду. Няни вообще активно использовали всех ходячих инвалидов, мало-мальски владеющих руками. Таська с самого утра «пласталась» в туалете, старательно убирая воду, а та все прибывала. И, видимо, ей это надоело, она обозлилась на батарею, шустро сняла ее с крюка, на котором та крепилась, выдрала из трубы и вытащила в коридор.
Мы с Люсей сидели в палате, когда услышали металлический лязг, доносящийся из коридора. Я выехала в коридор и увидела, как слесарь Саня, громила-мордоворот, и двое его нехилых подручных, пыхтя, затаскивают какой-то объемный предмет в туалет и при этом отчаянно матерятся, а рядом стоят няни и тоже сыплют отборным матом. Оказывается, слесарь Саня орал матом на нянечек, решив, что это они коллективно сняли батарею, чтобы позлить его. А няни доказывали, что батарею сняла тщедушная Таська, чему Саня никак не мог поверить.
Я, регулярно читавшая пособия по медицине, пытаясь разобраться в собственных диагнозах, знала, что больные типа Таси легко возбудимы и в минуты крайнего возбуждения способны поднимать тяжести в четыре раза больше своего веса. Что Тася и сделала. Как говорится, сила есть — ума не надо. После батарейной истории нянечки использовали Тасин рабочий потенциал осторожно и с оглядкой на ее настроение.

* * *

С другим значимым для меня человеком знакомство произошло следующим образом. На второй день моего пребывания в «слабом» корпусе после обеда к нам в палату, предварительно постучавшись в дверь, зашла молодая женщина и обратилась к Люсе:
— Люсь, дай, пожалуйста, твою коляску на время. Я своего Витьку привезла на природу отдохнуть, а коляску не взяли.
— Конечно, возьми, — разрешила Люся.
Женщина, проходя мимо, вежливо поздоровалась со мной и, взяв коляску, покатила ее к двери.
— Кто это такая? — поинтересовалась я у Люси, когда женщина удалилась.
— Это Катя Лузянина. Она работает нянечкой в 25-й палате, где все идиоты. А ко мне просто так заходит, по-дружески, — пояснила Люся. — У Кати муж без ног, она для него коляску попросила.
И я выжила в том кошмаре в значительной степени благодаря Кате. Она никогда не отказывала в помощи, хотя я не входила в ее «служебные обязанности». Катя соглашалась помыть меня, когда я просила. И просто забегала ко мне в свою смену. А когда я схватывала очередную простуду или ухудшалось общее самочувствие, выпрашивала у медперсонала таблетки для меня.

* * *

Однажды мы с Люсей откровенничали, и она спросила:
— Том, ты когда-нибудь водку пробовала?
— Нет, ни разу, — призналась я.
— Хочешь попробовать? — спросила Люся, а я в замешательстве не знала, что ей ответить.
— Могу и попробовать, надо же, наконец, узнать, что это такое. А вдруг заругаются? — засомневалась я.
— Кто заругается? Посмотри — здесь же все пьют, — хмыкнула Люська. — Это помогает жить. Самое милое дело, чтобы расслабиться и забыться!
Я попробовала водку... Ничего хорошего! И вовсе не «милое дело». Я выпила маленькими глотками целую кружечку. Действительно, поначалу «отпустило », проблемы и обиды отступили на второй план, стало легко-легко, даже неизлечимые гиперкинезы исчезли. И я блаженно заснула. Но наутро все вернулось в двойном объеме: и проблемы, и обиды, и тоска, и страхи... Да еще голова раскалывалась от боли. И водки уже совершенно не хотелось. Кажется, сам господь Бог направлял меня в нужную сторону и удерживал от ненужного, неправильного и вредного.
Я совсем не знала своего будущего и уж тем более не предполагала, что меня ждет писательский успех, а меж тем жила так, будто готовилась к литературной карьере. Если проследить мою жизнь, то кажется, что путь проложен по четко очерченной схеме строгим пунктиром, с которого нельзя свернуть, как бы я ни сопротивлялась.

* * *

Через полгода в палату поступила новенькая — Светлана. Она была домашним человеком, по национальности шорочка. Есть такой малый народ шорцы — обитатели горной Шории, в южной части Кемеровской области.
Светина мать умерла, и тетка сдала ее в ПНИ. У Светы был ДЦП, однако она ходила, держась за стенку, сама ела, сама стирала. Но говорила плохо. Ни писать, ни читать не умела, не могла даже расписаться, к тому же страдала эпилепсией. Голова у Светы была не безнадежная, и, думаю, ее можно было выучить грамоте, но, видимо, этим не занимались. Светой нам заменили неходячую старушку — привезли Свету, а старушку перевели в другую палату. Таким образом, как и задумывалось, создали палату для молодых девушек.
Трудно было Светлане привыкать к ПНИ. И самое обидное то, что в первый же день она крепко не поладила с Люсей. В день приезда Светланы к Люсе заезжал друг и увез ее к кому-то на день рождения, откуда Люська вернулась сильно навеселе. Увидев новенькую, беспричинно набросилась на нее.
— Почему в мою комнату без моего спросу поселили незнакомую девку? — возмутилась подвыпившая Люся и напустилась на меня: — А ты почему разрешила ее поселить? Может, она меня обокрала, пока меня не было дома?
— Люся, успокойся, Света ничего твоего не трогала, я же все время была дома, — успокаивала я подругу.
Но та ничего не хотела слушать и продолжала кричать и на меня, и на Светлану.
— Ах, ты за нее заступаешься? Значит, она для тебя хорошая? Вот пусть она тебя и кормит, — бросила Люська мне в лицо. Ну что возьмешь с пьяной женщины?
— Если она у тебя что-то взяла, ты завтра проверишь. И если обнаружишь пропажу, то я попрошу у матери деньги и возмещу тебе ущерб. А сейчас успокойся и ложись спать, — уговаривала я.
Представляю реакцию моей матери в ответ на такую просьбу о деньгах! Отказала бы и обругала.
Я отлично понимала новенькую — попасть из родного дома в казенную обстановку, к тому же совсем недавно похоронив самого близкого человека, и быть обруганной в первый же день... Я слышала ночью, как Света плакала. До боли знакомая мне ситуация.
Через три дня Люся со Светой сцепились в драке.Светка не могла простить, что ее обругали ни за что ни про что, и агрессивно напомнила Люське об этом. Хотя я поясняла Свете, что Люся не со зла это сделала, а подогретая алкоголем. Но Света не желала этого понимать. Люська подползла к Светкиной койке, которая стояла возле окна, напротив моей, Светка тоже слезла на пол, и очутилась как раз у батареи. Я лежала на койке и не хотела вмешиваться, но когда увидела, что они пристроились сражаться возле батареи, меня охватил ужас — ведь сейчас начнут колотить друг друга головой о батарею и либо убьют, либо покалечат!
— Девчонки, вы хоть от батареи отойдите, — попросила я их.
Но они не обратили внимания. Тогда я тоже спустилась на пол — надо же разнимать, пока не случилось беды. Светка сидела ко мне спиной, я вцепилась ей сзади за платье и дернула на себя, она свалилась на пол, я на нее и скомандовала Люське:
— Быстро ползи отсюда и позови нянечек!
Пока Люська уползала в коридор, я увещевала разбушевавшуюся Светку:
— Светочка, милая, успокойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Если ты успокоишься, я тебя отпущу.
А сама думала со страхом: не дай Бог, вырвется из-под меня и выцарапает мне глаза. Я была в безопасности, пока держала ее, но если вырвется — мне несдобровать.
— Ладно, отпусти, я тебе ничего не сделаю, — наконец смирилась Светка, и я ее отпустила.
Но когда я поднималась на кровать, меня сильно дернуло (чертов гиперкинез!), и я зашибла левую руку. Рука тут же вздулась, опухла, подоспевшая медсестра перетянула ее бинтом, но болело очень долго.
А Люська со Светкой так и остались злейшими врагами до самой Светкиной смерти в 1985 году. Так и воевали. Я это очень переживала, а нашей четвертой соседке, слабоумной Любке, было все равно. Она сама вела себя тихо и ни во что не вмешивалась. С ней проблем не было, ей всегда было хорошо. Я иногда даже завидовала Любке — замечательное состояние, когда всем довольна, ничего не хочется, ни к чему не стремишься — состояние домашней зверюшки, живущей в тепле и сытости.
Смерть Светы была для меня ударом. По официальной версии она умерла от приступа эпилепсии. А на самом деле Светлана нажралась в туалете лизола, который добавляли в раствор для мытья полов. Умышленно. Ее принесли из туалета без чувств в одиннадцать вечера, она всю ночь хрипела, под утро обмочилась, моча была с кровью. А к обеду умерла. Так и не смогла прижиться в ПНИ...

«Слабый» корпус на новом месте

Зима 1979 года в Кузбассе выдалась лютой, морозы под сорок, и наш обшарпанный «слабый» корпус, дышащий на ладан, не выдержал нагрузки — перемерзли все трубы отопления. Пришлось вскрывать полы и отогревать трубы паяльной лампой. Мы ложились спать, не раздеваясь, а до стен нельзя было дотронуться — сразу же осыпалась замерзшая известка. «Слабый» корпус оказался слабым во всех отношениях. В таком помещении было грешно держать даже скотину! Нашего бессовестного директора уже несколько раз штрафовали, но ведь он оплачивал штрафы не из своего кармана, и ему было глубоко наплевать и на нас, и на наш корпус.
Зиму 1979-го кое-как пережили, а в сентябре 1980-го, не дожидаясь холодов, нас перевели в другой корпус — самый крепкий в ПНИ. Нам выделили большое крыло, где разместили по палатам, второе крыло занимала администрация — кабинеты бухгалтерии, отдела кадров, самого директора и общий медпункт. Крылья разделял небольшой холл, а выход на улицу был общий.
Опустевший «слабый» корпус наконец-то поставили на капремонт и отделывали его качественно — для администрации. Когда ремонт завершили, туда перевели все административные службы.
Несмотря на то что после переселения в другой корпус у нас произошло немало невеселых событий, я все же радовалась переезду.
Однажды вся смена нянь, заступив на дежурство, налакались в стельку — им накануне выдали получку. А получали они в те годы прилично — 120–140 рублей в месяц, в два приема, аванс и зарплату. Среди нянь той смены была нестарая женщина Алька Гаврина. Перед тем как получить аванс, Алька забежала к нам в комнату:
— Ой, девчонки, в туалет хочу, умираю, пока у вас сумку оставлю, а сама сбегаю!
Бросила сумку рядом с Люськиной койкой и убежала. Отсутствовала довольно долго — сразу из туалета отправилась за авансом. И, получив деньги, вернулась к нам за сумкой. Не открывая ее, умчалась — не терпелось принять участие в общем алкогольном разгуле.
А через три дня, выйдя на смену и надравшись «до потери пульса», Алька ввалилась к нам в палату и понеслась руганью на Люську:
— Ты куда девала мои деньги? Где моя получка?
Люся даже не открывала Алькиной сумки. И сумку Алька оставляла у нас до выдачи аванса, а не после. И вряд ли бы она так беспечно кинула сумку с деньгами. И если бы в сумке на тот момент лежали какие-то деньги, она бы, забирая сумку, проверила бы их наличие, но она этого не сделала. Люся спокойно ответила, что никаких денег не видела и не брала. Да и куда бы мы такую сумму спрятали? Это же большая сумма по тем временам, у нас самих таких денег не водилось.
— Почему же ты сразу не пришла ко мне, как обнаружила пропажу денег? — задала она резонный вопрос.
Тут Алька Гаврина взбесилась и в качестве ответа начала со всего маху бить Люську по лицу, приговаривая:
— Вот почему не пришла, вот!
Голова у Люськи моталась от ударов, она была совершенно беззащитна. Если б могла ходить — встала бы и отошла, а то и сдачи бы дала. А тут — ну как сладит слабенькая инвалидка со здоровой бабой? На крик пришлепала Алькина напарница Лиза, неплохая женщина, сама инвалид второй группы по зрению, но несколько заторможенная, и принялась увещевать:
— Аль, перестань, слышишь?
Но Альку это раззадорило еще больше. Я заорала на напарницу:
— Лиза, будь человеком, позови дежурную медсестру! Ведь Алька может убить Люську!
До тугодумки Лизы наконец-то доперло, она вывалилась из комнаты и пошлепала к медсестре. Та явилась минут через десять.
— Что здесь происходит? — спросила она строгим тоном. Будто не видела, что пьяная няня хлещет по лицу инвалида. Потом, присев на стул, тоже стала увещевать: — Гаврина, перестань бить больную! Так, где дежурный санитар?
Алька не реагировала и продолжала метелить Люську. Медсестра вскочила и распахнула дверь. Санитар стоял в коридоре прямо у нашей двери враскоряку, распустив слюни и сопли, и качался из стороны в сторону, пытаясь удержать равновесие.
— О Господи, вся смена как на подбор, пьянь несчастная! — в сердцах закричала медсестра и снова уселась на стул и снова начала читать мораль Альке, избивающей Люську.
Я не выдержала и крикнула медсестре, не задумываясь о последствиях:
— Зинаида Ильинична, какой смысл в разговорах? Гаврина же ничего не соображает! Почему вы не вызываете милицию?
Медсестра сделала вид, что не слышит меня. Зато услышала Гаврина и, развернувшись ко мне, по-обезьяньи передразнила мою спастическую мимику и хмыкнула:
— А тебя вот так всю корежит, ыыыы!
— Ну и что? — с вызовом бросила я ей. — Зато я не напиваюсь как свинья!
— Не разговаривайте с Гавриной! Никто! — приказала медсестра, видимо, опасаясь, что Алька и на меня нападет. А я и хотела оттянуть драчунью на себя, чтобы у Люськи появилась возможность уползти. Гаврина успокоилась, только когда иссякли силы.
Мы надеялись, что эта выходка не сойдет Гавриной с рук, ее непременно уволят. Однако ошиблись — Алька отделалась легким испугом. По жалобе Люсиной матери приехала мадам из Облсобеса, так сокращенно именуется Областной отдел социального обеспечения. И директор в ее присутствии тряс юридическими книгами перед носом присмиревшей Гавриной, толковал ей про свод законов, грозил завести уголовное дело за рукоприкладство и нанесение ущерба здоровью больной. Но лишь влепил выговор за нахождение на работе в нетрезвом виде и невыполнение служебных обязанностей. На этом все закончилось. Об увольнении и речи не было. Что ж, директора можно понять — няни в дефиците, даже за приличную зарплату мало кому охота убирать из-под больных. В систему инвалидных стационаров только таких и берут, кого отвергли для более чистых работ.
Позже Лиза поведала нам по секрету, что Гаврина, получив тот злополучный аванс, отправилась к знакомым в гости, славно погуляли, а наутро обнаружила пропажу денег. Но Алька не дура лезть драться со здоровыми, вот и отыгралась на Люське. Обидно же потерять сорок рублей, когда в доме четверо детей.

* * *

Ни для кого не было секретом, что здоровые поселковые мужики, подвыпив, по ночам наведывались в гости к молодым инвалидкам, жившим на втором этаже. Или те сами убегали к ним в поселок, а по утрам объявлялись в палатах как ни в чем не бывало.
И вот в одну из летних ночей вокруг нашего корпуса закружил один такой горе-жених. А началось все еще после обеда. Мы сидели в палате, кто спал, кто просто валялся на койке. Мы жили на первом этаже, окно было открыто, и вдруг через него перемахивает детина, проходит к двери и, открыв ее, скрывается в коридоре. Поначалу подумали, что это кто-то из рабочих торопится к месту аварии, происшедшей в нашем корпусе. Через десять минут этот трюкач вновь перемахивает через наше окно и выходит в коридор. Мы позвали медсестру, чтобы узнать, в чем дело.
— Так это он через ваше окно перелезает? Мы его в дверь выгоняем, а он через окно прыгает! Вот паразит!— возмутилась медсестра. — Девчонки, закройте окно, чтоб он больше не смог пройти.
— А кто это? — полюбопытствовала Люська. — Мы думали, что рабочий: сантехник или электрик.
— Какой там рабочий! Это на второй этаж к одной девке «жених» повадился, мы его выталкиваем, не положено ведь, а он снова лезет. Вы его больше не пускайте через окно, — попросила медсестра и ушла. Закрыли окно и успокоились, а ближе к ночи эта свистопляска началась снова. Ночные няни в своей комнате всегда подпирали дверь шифоньером и преспокойно спали до утра, медсестра запиралась в кабинете на ключ, так что до шести утра персонала не видно, не слышно и не дозовешься. Мы уже начали дремать, когда настырный «жених» заскребся в закрытое окно. Мы всполошились и послали Таську разбудить нянечек. Таська колотила в их дверь так, что руки отбила, потом стучалась к медсестре, но и за ее дверью глухо.
Кое-как пережив ночь, утром пожаловались старшей медсестре. Та медсестра, что дежурила в ту злополучную ночь, придя на дневную смену, первым делом зашла к нам в палату, притащив с собой санитара, и они дуэтом стали угрожать, чтобы больше не жаловались.
— Все, вставайте, кончилась вам лафа! Теперь будете вместе со всеми вставать! — включив в нашей комнате свет, заорал санитар. — Если сейчас же не встанете, буду скидывать с коек!
Но никто из нас не шелохнулся, только я стянула платье со спинки кровати и уткнулась в него, чтобы не видели, как мне смешно. Посмотрела бы я, как санитар станет скидывать неходячих людей с кроватей. А дальше что? Его же заставят водворять неходячих обратно на кровати.

Подуло ветром перемен

Осенью 1982 года умер генсек Леонид Ильич Брежнев, казавшийся вечным и незаменимым. Вскоре после его кончины «железный занавес» слегка приоткрылся. На щелочку, но этого оказалось достаточно, чтобы просочилась опасная информация — во многих зарубежных странах живется куда лучше. И особенно — инвалидам.
Как-то раз после обеда, это было в 1984 году, я выехала в коридор проветриться. Подъехала к окну в вестибюле, смотрю, на подоконнике истрепанная газета.
Я взяла газетный листок в руки, взгляд зацепился за необычный заголовок: «А так ли это?» Положила листок на колени, стала читать — и у меня перехватило дыхание. Статья была о том, что во вспомогательные школы наряду с детьми, отстающими в умственном развитии, стали попадать дети с сохранным интеллектом. Если ребенок не успевает по школьной программе, его сразу же, неоправданно быстро, безо всяких попыток помочь, стараются отправить в школу для умственно отсталых, сокращенно УО. Я подняла голову и огляделась — рядом никого. И как профессиональная воровка, сунула драгоценный листок под кофту и рванула в палату.
Забравшись на кровать, раз пять перечитала статью. Откуда это? Кто принес крамольную газету? Статья вселила в меня смелость и желание побороться за себя, я же тоже отношусь к категории несправедливо отнесенных к УО.
В ту ночь я не могла уснуть, все думала: надо действовать, но как и с чего начать? В голове возникали планы, один грандиознее другого. Под утро я задремала и в дреме уже видела себя в учебной аудитории.
Потом все чаще и чаще возвращалась к потрепанному и помятому моими непослушными руками газетному клочку. Он стал соломинкой для утопающего, пропуском в будущее, а его многократное чтение глотком свежего воздуха.
Та газета оказалась не единственным сюрпризом. Воистину верно — судьба жмет-жмет человека, а потом выдает награду за все его муки.
В те годы в Прокопьевском ПНИ уже работала своя врач-психиатр — Людмила Алексеевна Енина. Когда она проходила курсы повышения квалификации, то приносила на работу научные журналы по своей профессии. Один такой журнал попал мне в руки 1985 году.
В нашу палату часто забегала ходячая девушка Надя, то одно поможет сделать, то другое. Но за хорошей Надей водилась нехорошая привычка — к ее рукам все «невинно прилипало», все, что приглянулось, даже совсем ей не нужное. Потом она все возвращала, но заставляла людей искать пропавшую вещь и дергаться. Надо отдать ей должное, у нас она ничего не брала, понимая, что нам, лишенным свободы движения, искать весьма затруднительно и дергаться мы будем как в прямом, так и в переносном смысле.
Однажды Надя вошла в нашу палату, держа в руках «Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова». Я взяла его посмотреть и увидела тему номера: «Все о детях с отсталым интеллектом».
— Надь, дай мне журнал, я тебе за это отдам все конфеты, что будут на полдник, — попросила я.
— Бери, — Надька безропотно протянула журнал. Он явно принадлежал Людмиле Алексеевне и, видимо, был ее собственным — библиотечного штампа не стояло. И я решила, если она хватится и будет искать, скажу, что он у меня, и упрошу ее оставить на время. Как-нибудь договорюсь. Что плохого, если я хочу ознакомиться с научными изысканиями по своей проблеме. К счастью, та не хватилась журнала, и я прочитала его от корки до корки. Это было подарком судьбы. И разве это простое совпадение? Сейчас, когда начинаю перебирать в памяти все те события, становится страшновато. Ведь так расставить события мог лишь тот, кто распоряжается нашими судьбами и нашей жизнью, тот, кто все время вел меня за руку.
Вечером, когда начальство уходило домой, а девчонки отправлялись смотреть телевизор, я, уединившись, вчитывалась в мудреные строчки медицинского журнала. Больше всего боялась, что не смогу ничего понять — журнал все-таки научный. Но все статьи были написаны доступно и увлекательно. Я даже смогла понять шкалу Векслера для измерения интеллекта, по которой ведется наблюдение за развитием и спадом интеллекта у человека. Читая журнал, я усмехалась: как же все просто. Конечно, формулы, которые там имелись, были для меня недоступны, но остальное я поняла. И уже не мучилась вопросом, как доказать, что я не в таком объеме дебил и олигофрен, в какой меня втискивают врачи. Там было написано, что олигофрен не воспринимает подтекст, то есть двойной смысл написанного. Ну, уж что-что, а это я всегда могла «ухватить» в читаемых произведениях.
Сам Бог давал мне в руки решение проблемы, остальное зависело от меня. Если врачи не хотят меня выслушать и увидеть, как я понимаю подтексты читаемых текстов, то я напишу свои тексты с подтекстами, и это будет исчерпывающе убедительно.
Но что именно написать? Я уже выросла из юношеского стихотворства. Значит, надо писать прозу. Если удастся написать произведение со сложными подтекстами, то докторам ничего не останется, как признать диагноз «олигофрения в стадии дебильности » ошибкой! Не будут же они противоречить научным доводам! Романы я писать не могла, так как мало что видела за долгие годы своей тюремной жизни.
В тот период я белой завистью завидовала Эдуарду Успенскому. Мне казалось, что профессия детского писателя — самая высокая, самая престижная профессия на свете. Поэтому я решила попробовать написать что-нибудь для детей. Но что и как? Мало того, что детей нет в моем нынешнем окружении, я никогда не пробовала писать даже маломальские сочинения, в школе-то не училась, и понятия не имела, как они пишутся. Но, отбросив сомнения, я решилась и сделала первый шаг.
Самостоятельно писать не могу — на такие деликатные движения парализованные руки не способны. Если кто-то поддерживает мою руку, могу вывести пару строк. И я упросила Люську записать под диктовку несколько придуманных мною сюжетов и пообещала заплатить ей за работу писаря. Люська согласилась и записала три мои сказки. Но больше не захотела. Я не осуждаю ее за это, ну не нравится человеку писать под диктовку. Я поблагодарила за услугу и выплатила обещанные деньги. Откуда у меня деньги? Периодически выпрашивала их у матери, и та хоть с ворчаниями и попреками, но выдавала. В то время она уже давала мне по пять рублей, а то и целую десятку.
Так, Люськиной рукой были написаны мои первые сказки: «Вовкин снеговик», «Из жизни волшебника Мишуты» и «Голубой сороконожек». Впоследствии «Вовкин снеговик» и «Из жизни волшебника Мишуты» были опубликованы, а рукопись сказки «Голубой сороконожек» безвозвратно утеряна, и я даже сюжета не могу вспомнить, только название.

Писатель из дурдома

Итак, процесс пошел — я начала писать! И, кажется, удалось написать не примитивно, не поверхностно, а с подтекстом. Так, чтобы читалось и между строк, что, собственно, и было моей задачей, чтобы убедить медиков снять унижающий диагноз.
А что делать с написанным дальше? Как узнать, может быть, мои сказки доказывают не только умение писать с подтекстом, но и достойны издания? Но как доставить мою писанину в издательство? Почтой? Эмоции зашкаливали от сознания того, что я могу писать сказки, и от предвкушения радужных перспектив.
И ко мне опять пришли на помощь высшие силы.
В 1986 году в наш ПНИ поступила Лена Медведева, девушка из городского интерната, в котором окончила восемь классов общеобразовательной школы. Училась бы и дальше, но с двенадцатилетнего возраста после драки в пионерском лагере у нее развивалась эпилепсия — девахи постарше били ее головой об стенку. С таким заболеванием не поступишь ни в одно училище и не устроишься на работу. Вот Лену и сдали в ПНИ. Сильные эпилептические приступы, а во всем остальном совершенно нормальная девушка. Лена, как приехала, сразу стала ходить в нашу палату. Это и понятно, она жила с нормальными людьми, а здесь ее поселили к «совсем никаким», с которыми «ни поговорить, ни поплакаться». Она каждые выходные ездила в гости к своей учительнице русского языка и литературы, а та ее опекала и привечала.
Я попросила Лену показать мою писанину учительнице.
И Лена повезла мои сказки, записанные Люськой на отдельных листках. Сказала, что на следующий выходной снова поедет к учительнице и привезет обратно мои листки и ответ профессионала.
Всю неделю я была как на иголках. Когда чего-то ждешь, время тянется медленно, ползет черепахой, и неделя показалась вечностью. Но настало долгожданное воскресенье, и в ожидании ответа я то съеживалась в комочек, то расправляла крылья за спиной. Кое-как дождалась вечера. В пять часов вернулась Лена и сказала мне, что учительница с удивлением спросила:
— Неужели Тамара все это сама придумала? — И посоветовала показать мои сказки в местную газету «Шахтерская правда», там есть литературная рубрика, а также местный литературный кружок, куда мне стоит обратиться.
Я упросила Лену съездить в редакцию этой газеты. Потянулась следующая неделя ожиданий, но я уже не съеживалась в комок, а нетерпеливо хлопала выросшими крыльями. Ситуация осложнялась тем, что в редакцию надо было ехать в рабочее время, а у Лены тоже работа. Как только ее привезли в ПНИ, сразу заставили ухаживать за нутриями, которых держал для себя директор. Еле дождались субботы, когда Лену отпустили пораньше с директорской зверофермы. Но оказалось, что в субботу в редакции газеты тоже короткий день. Вот досада! Я умоляла Лену отпроситься для поездки в редакцию в будний день, и ее отпустили. Адрес редакции назвала ее учительница, а дорогу туда Лена знала, она часто бывала в городе.
Редактор «Шахтерской правды» оказался моим однофамильцем — Сергей Иванович Черемнов. И в этом тоже было странное совпадение. Он взял у Лены листки, просмотрел и пообещал передать их в местный узел связи, где проходили собрания литературного кружка. Вела литкружок девушка по имени Рахиль. Еще через неделю, в субботний день, Лена съездила туда и привезла такую новость, что у меня от радости не только расправились крылья, но и напрочь снесло крышу — Рахиль собирается приехать ко мне в гости, а Сергей Иванович прочитал все мои сказки и похвалил меня! Сказал, что у меня «очень теплый литературный язык», и посоветовал прочитать кое-какие книжки, видимо, пособия как писать. К сожалению, Лена не запомнила и не записала их названий.
У нас в ПНИ обитала чрезмерно общительная девушка Марина. И она рассказала всему персоналу, что я пишу сказки, и эти сказки собираются читать по радио. Не человек, а испорченный телефон и искаженный телеграф! Однажды после обеда я прилегла отдохнуть и услышала за стенкой в кабинете сестры-хозяйки шумный разговор и свою фамилию.
— Это надо же — в дурдоме свой писатель объявился! Черемнова — писатель! — ехидничала сестра-хозяйка. — Такое не часто бывает в дурдомах!
И поднялся такой гогот, что у меня на душе тут же стало кисло. Но я попыталась себя развеселить, действительно, писатель из дурдома редкость.
Дня через три после моего публичного осмеяния в нашем ПНИ появилась старушка из близлежащего поселка «Новостройки» — родная дочь выставила
ее на улицу, а наша старшая медсестра попросила приютить в интернате. Просто так, безо всякой путевки, путевку потом собирались добыть. Не оставлять же живого человека на улице холодной осенью! Но соседи этой старушки возмутились — почему нормального человека поместили в дурдом? Надо ведь в дом престарелых. И послали письмо в «Шахтерскую правду». Если до этого помалкивали, что теперь у нас не дом инвалидов, как был раньше, а ПНИ, ведь на нашей вывеске и в официальном адресе слово «психоневрологический» отсутствовало, то после письма добрых соседок это открылось.
И после этого «рассекречивания» Рахиль из литкружка не приехала. Сколько раз Катя Лузянина звонила этой самой Рахили, но та лишь кормила обещаниями. А потом стала бросать трубку, как только узнавала, от кого звонят.
Прошло три горьких месяца. Лену Медведеву забрал домой родной дядя, и я снова осталась без помощи и поддержки...
Но я по характеру упрямый осел — если во что-то вцепилась, не отпущу и не сойду с дороги, пока лоб не расшибу. Под мою диктовку записывали сказки уже другие девочки, владеющие руками и письмом. Причем денег с меня не брали и говорили, что им интересны мои сказки. А я тщательно продумывала сюжеты, стараясь сделать их такими, чтобы девочкам было интересно их записывать, а детям было интересно их читать. И постепенно освоила, как правильно строить сюжет и складывать повествование.

Мне сказочно повезло!

И мне снова повезло! Сказочно повезло! Кстати, отличное название для этой главы, его и оставлю.
Началась сказка обыденно — благодаря нашей новой соседке в палате появился телевизор.
В 1986 году поступила новенькая — Ирина, местная, прокопчанка, намного моложе остальных обитателей палаты. Мы стали ласкательно звать ее Иришкой. У Иришки был тот же недуг, что и у меня, ДЦП, но руки здоровые. Она могла ползать по полу без посторонней помощи, самостоятельно ела и одевалась. Мама у Иришки — полная противоположность моей: постоянно навещала дочь, помогала с туалетом. И подмоет, и обмоет, и уши прочистит. И никакой брезгливости, присущей моей Екатерине Ивановне. Иришкина мама не ленилась ходить к лечащему врачу и беседовать с персоналом, как сделать дочери лучше, какие попросить для нее таблетки и процедуры. Как я завидовала Иришке! Даже стыдно — взрослая Тамара завидует юной Иришке.
Спустя несколько месяцев, чтобы дочке было комфортнее, Иришкина мама привезла в нашу палату собственный телевизор. Ясное дело, он практически не выключался — это наше персональное окно в мир. И с того дня мы были в курсе всех новостей.
В 1987 году в моей жизни произошел ряд знаковых событий, начавшихся с телепередачи. Как-то вечером я сидела на своей кровати и обдумывала очередной сказочный сюжет. Девчонки смотрели областные новости по второй телевизионной программе.
Вдруг слышу:
— Сегодня мы пригласили в нашу студию кузбасскую писательницу Зинаиду Александровну Чигареву.
Когда диктор объявила выступление Чигаревой, у меня уши будто скакнули на макушку. Прислушалась. Еще в детдоме я читала ее книгу «Золотые холмы детства ». Оказывается, у Чигаревой вышла очередная книжка «Круиз». В связи с этим событием ее и пригласили в телестудию.
Ночью, во время составления очередных грандиозных планов, меня осенило: написать Зинаиде Александровне Чигаревой и попросить ее посмотреть мои сказки. Но что потом?.. А потом будь что будет! Уж не знаю, как возникла у меня в голове эта дерзкая мысль, но заснула я с новой надеждой.
На следующий день упросила Люську написать письмо в адресное бюро города Кемерово — тогда можно было по почте узнать адрес любого человека. Я нахально соврала, будто я племянница Чигаревой, попала в дом инвалидов, о чем моя тетя еще не знает, а я не знаю ее точного адреса, почему и прошу его мне прислать.
И через две недели получила ответ с ее домашним адресом. От такой удачи я запрыгала на койке, свалилась на пол и стукнулась так, что искры посыпались из глаз. Девчонки обалдело смотрели на меня, пока не узнали причину буйной радости.
С Люськиной помощью я написала Зинаиде Александровне письмо, в котором поблагодарила за замечательные книги, за поднятые в них актуальные темы, а в конце скромно и ненавязчиво попросила посмотреть мои сказки. Что мне важно понять — стоит ли вообще писать художественную прозу?
Я боялась даже думать, что получу ответ на свое наглое письмо, однако он пришел через три недели. Зинаида Александровна писала, что мое письмо ей принесли в больницу, где она лежит после третьего инфаркта, и что как только немного поправится, обязательно прочитает мои сказки. После этих строк крылья за моей спиной поднялись до потолка, а их размах перекрыл все койки в нашей палате. И радостно и страшно! Вдруг у Зинаиды Александровны не получится просмотреть мою писанину? Вдруг мои сказки ей не понравятся?
Опасения оказались напрасными — Зинаида Александровна нашла время прочитать сказки и благословить меня на дальнейшее писательство. Я поначалу не хотела сообщать Чигаревой правды — что я инвалид с ДЦП и неверно определенной УО, что обитаю в ПНИ. Потом все-таки призналась. Зинаида Александровна восприняла это спокойно и не перепугалась, как Рахиль. Даже прислала мне еще одну статью про такие вот врачебные ошибки. И пообещала, что не бросит меня и будет помогать с литературными советами. В последнем я не сомневалась, потому что уже чувствовала, что на сей раз меня не предадут. И на всю жизнь запомнила ободряющую фразу Зинаиды Александровны: «У нас теперь, Тамара Александровна, долгое будет общение».
Вот счастье-то — оказаться на литературной стезе, да еще с такой путеводной звездой! После того как Зинаида Александровна окончательно поправилась, она написала:
«Тамара Александровна! Ваши сказки я прочитала, перепечатала на машинке и отдала в книжное издательство с рекомендацией опубликовать. Но сразу предупреждаю, из этого может ничего не получиться. Я в издательстве имею очень маленькую силу, там всем командуют другие, так что будьте готовы к отказу».
Как я ни готовилась к отказу, из меня все равно так и выпирала радость. За мою горестную жизнь Бог выдал такую награду — способность сочинять сказки и знакомство с писательницей Чигаревой!
Однажды приснился сон, будто я яростно треплю свою историю болезни, рву ее в мелкие клочки. Проснувшись, подумала, что сон вещий, уж больно он насыщен реальностью. Мне всегда хотелось разодрать эту кипу склеенных обложкой потрепанных бумажек, из-за которых меня столько лет унижали и уничтожали.
И именно в тот день после обеда принесли почтовый пакет с казенным штемпелем — письмо из книжного издательства. У меня внутри все обмерло от ожидания — положительный ответ или вежливый отказ? Вскрыли конверт, я пробежалась глазами по строчкам и ничего не поняла. Машинописные буквы прыгали в глазах.
Попросила прочесть кого-то, кто оказался рядом, уже не помню, кто именно. В письме было написано, что меня собираются опубликовать! Выйдет детская книжка Тамары Черемновой!
Я почувствовала, что если сейчас же не выпущу из себя нахлынувшие эмоции, то просто лопну от них. И испустила такой вой! Наверное, так воют дикие звери в момент достижения добычи. Это был вой победительницы. Навывшись, я культурно заплакала слезами, вслед за мной заревела Люська, а за ней захлюпали носами остальные. Ведь это была коллективная победа духа.
Я тут же письменно сообщила о письме из издательства Зинаиде Александровне. А через несколько дней, вволю насладившись радостью, решила похвалиться перед врачихой Ениной, а заодно высказать свои соображения на психиатрические темы. О том, что с меня непременно надо снять диагноз «олигофрения » — потому что у меня все в порядке с головой. Однако Людмила Алексеевна выслушала мою тираду с постным лицом и приклеенной улыбкой, а потом... Ну что ей стоило похвалить меня и как-то поддержать? Так нет же, ей почему-то понадобилось лишний раз пнуть меня:
— Ну и что, что выходит книга? Вон Достоевский был с больной головой. Страдал эпилепсией. И Гоголь был с психическими отклонениями. Какие приступы у него были! А Пушкин был таким неуравновешенным и склонным к психозам. И у нас в Кемеровской психиатрической больнице лежит поэт с шизофренией, такие стихи пишет, фантастические! — Весьма странно психиатр Енина отвечала на мой вопрос по поводу снятия диагноза, лестно сопоставляя с русскими классиками и кемеровским стихотворцем.
— Интересно, а если бы те русские классики жили в наше время, их бы тоже определили в ПНИ? — парировала я, дребезжа голосом и дрожа всем телом.
— Ты ведь даже в школе не училась, а стало быть, умственно отстаешь от своих сверстников! — добивала психиатр Енина. Выговаривая это, она будто крест-накрест перечеркивала восхитительный факт принятия моей рукописи в издательство.
Оправившись от нанесенного удара, я решила действовать дальше. Ведь мне уже 32 года, я взрослый, способный постоять за себя, человек!

Письмо в Минздрав

Я окончательно собралась с духом и написала письмо в Министерство здравоохранения СССР на имя министра Евгения Ивановича Чазова. Описала свою медицинскую ситуацию, которая, с точки зрения здравого смысла, не лезла ну ни в какие ворота. И заодно выплеснула всю накопившуюся горечь. Отправила письмо через Зинаиду Александровну. И та от себя приписала несколько строк — попросила помочь мне.
Мое дерзкое письмо Чазову сработало! Через три месяца я получила ответ. Там написали, что диагноз будет пересмотрен, и я получу назначение в дома инвалидов общего типа. То, о чем я столько лет мечтала!
Об ответе из администрации Е.И.Чазова прознала Енина, тут же прибежала к нам в палату и завела прямо с порога:
— Черемнова, ты почему через головы прыгаешь?
Я сначала даже «не врубилась», что Енина имеет в виду, ведь я меньше всего походила на человека, способного прыгать, да еще через головы. Но когда вникла в суть претензии, съехидничала:
— А у меня принцип такой — через головы прыгать!
Во время нашего общения Зинаида Александровна несколько раз предлагала мне начать действовать самой, через врачей в ПНИ. Но я более трезво оценивала ситуацию, зная, что это за врачи. Чего стоила только одна фраза психиатра Ениной:
— В издательстве не смотрят, откуда приходят литературные работы, им все равно!
Им, конечно, все равно. Да только мне не все равно, где я живу!
Еще через два месяца, в октябре 1988-го, в ПНИ приехал замглавврача Прокопьевской психиатрической больницы Павел Петрович Кузин, чтобы согласно указанию из администрации Е.И. Чазова самолично провести осмотр моей особы. Уже не помню, что ему тогда наплела. Однако на его вопросы отвечала вразумительно потому, что результаты собеседования и тестирования не только констатировали сохранность моего интеллекта и нормальное умственное развитие, но поставили вопрос о переводе меня в дом инвалидов общего типа.
До визита Кузина я сама не своя была, так как вдруг в полной мере осознала, что происходит. Осознала и испугалась: ну куда я рвусь? Вот как увидят там мои гиперкинезы, спастику, подергивания и прочие неконтролируемые движения, а ведь их не утаишь! И что? И так измотала себя сомнениями, что взмолилась о помощи, причем обратилась к Ениной, попросила совета — иначе меня всю издергает. Та вошла в положение и впервые проявила себя как профессиональный психиатр:
— Можно попробовать гипнозом убрать это навязчивое чувство страха. Тебе надо попроситься в больницу, где проводят лечение гипнозом. Во многих психиатрических больницах этим занимаются. И не помешало бы подлечиться в каком-нибудь неврологическом отделении — пройти курс физиотерапии...
И, помня ее совет, я набралась смелости и обратилась к Кузину:
— Павел Петрович, пожалуйста, возьмите меня к себе в больницу или дайте направление в неврологическое отделение, иначе мне будет совсем плохо. Я так долго рвалась отсюда, и уже потеряла веру, что вырвусь. И вот, когда начались подвижки, вдруг стало страшно, и страх не дает покоя ни днем ни ночью.
Кузин внимательно посмотрел на меня и, улыбнувшись, сказал:
— Вы просто мало общались с людьми, поэтому у вас возникло такое чувство. Вы же все время находились в закрытых стационарах. К сожалению, не могу направить вас в неврологию. А вот к нам в больницу могу взять. Поедете?
— Поеду! — выдохнула я радостно.
Через три дня меня впервые в жизни увозили в больницу, до этого все осмотры и лечения проходили «на дому». Наверное, никто в мире так не радовался, отправляясь в психушку. Но если бы я тогда не напросилась в психушку, то могла бы вообще «отдать концы» от эмоционального перенапряжения — знающие специфику ДЦП меня поймут.

В психушке

В Прокопьевскую психиатрическую больницу я поступила в конце ноября 1988-го и провела там примерно два месяца. По прибытии со мной сначала побеседовала заведующая отделением Татьяна Ивановна, когда меня завезли к ней в кабинет, она поздоровалась и спросила имя.
—Тамара, — ответила я.
— А отчество?
— Александровна, — выдавила я, смутившись. Врачи редко интересовались моим отчеством, а в общении обращались по фамилии и на «ты».
— Тамара Александровна, у нас необычная больница — психиатрическая. Вас предупредили об этом, когда везли к нам?
— Знаю и сама к вам попросилась.
— Вы полежите у нас, пока оформят соответствующие документы для дома инвалидов, мы подлечим вас витаминами. А таблетки, снижающие спастику, вам в интернате давали?
— Я принимаю феназепам, кроме этих таблеток мне, к сожалению, ничего больше не подходит, — ответила я.
Тут в кабинет вошла еще одна врач.
— Тамара Александровна, это ваш лечащий врач Елена Васильевна Дьяконова, — представила ее Татьяна Ивановна.
Меня решили положить в палату, где был постоянный пост нянечек, но оговорили, что будут выпускать гулять в коридор.

* * *

Поначалу я никак не могла привыкнуть к тому, что здесь отсутствует ор, столь обычный в моих детдоме и ПНИ. Меня это даже напрягало, и, едва ко мне обращался кто-то из нянь, я испуганно вздрагивала.
— Ты чего вздрагиваешь-то? Кого боишься? Не бойся, здесь тебя никто не обидит, мы тебя в обиду не дадим, — успокаивали меня нянечки.
Но самым непривычным было то, что няни безропотно кормили меня — сами начинали кормить, без просьб с моей стороны, и никто ни разу не посетовал, что это ой как трудно. А прежде только и слышала, какая это неимоверная нагрузка на окружающих. И я впервые почувствовала себя не обременяющей калекой, а обычным человеком.
Когда Елена Васильевна пролистала мою историю болезни и прочитала запись, сделанную Павлом Петровичем Кузиным при визите в наш ПНИ, то возмутилась:
— С такими документами ее ни в один нормальный дом инвалидов не возьмут! Все надо переписывать заново и оформлять иначе. Я знаю, как это делается. Недельку-другую пролечим ее, пусть немного успокоится, потом возьмемся за документацию.
И меня начали лечить. Сеансов гипноза не проводили, его в той больнице не практиковали. Но назначенное лечение оказалось эффективным, страхи постепенно проходили, и гиперкинезы значительно уменьшались.

* * *

Я стала приглядываться к соседкам по палате. Привозили их сюда в плохом состоянии, в период обострения болезни. Во время приступов они были совершенно неадекватными, будто находились в другом измерении. Но приступ проходил, и они становились обычными людьми в реальном мире. И у всех у них были родные дома с домочадцами.
Первой женщиной, с которой я познакомилась, была Татьяна. У нее не было сложных приступов с потерей адекватности, но она сильно волновалась, что дома остались сын и старенькая мама. Татьяна сама изъявила желание познакомиться и ухаживать за мной.
Затем очнулась от приступа еще одна женщина. Позднее я узнала, что она работает преподавателем в профтехучилище. Потом еще одну бедолагу вернули в сознание. И все они с удивлением взирали на меня, будто видели впервые, меж тем я уже несколько дней обитала с ними в одной палате. Потом привезли библиотекаря — девушка училась, перенапрягла голову, и вот результат. После нее поступила совсем молоденькая девушка, девятнадцатый год, выучилась на фельдшера, приступила к работе в больнице, а как начался приступ шизофрении, то даже родную мать переставала узнавать. Еще в палате лежала женщина, которая недавно родила ребеночка, и у нее случился послеродовой психоз — перестала со всеми разговаривать. Она целыми днями лежала и молчала, если спросишь о чем-нибудь, то ответит на вопрос и снова молчит.
Прошла неделя, меня начали возить по поликлиникам города для дальнейшего обследования. Вот где испытание: как же унизительно, когда тебя таскают на руках женщины твоего же возраста. После каждого путешествия в поликлинику я так рыдала, что можно было подумать, что живот разболелся у меня, а не у бедных нянечек, носивших меня на руках по лестнице, ведь я лежала на третьем этаже.
— Тамара, мы же потом все равно отдыхаем, и животы у нас нисколечко не болят, — убеждали они.
И ни единой жалобы на тяжелую физическую нагрузку. Как же я благодарна им за доброжелательность и сострадание!

* * *

Как ни странно, но именно в психиатрической больнице без интенсивного медикаментозного лечения, без физиотерапевтических процедур, без сеансов гипноза, без участия врачей-неврологов, у меня полностью прошли острые гиперкинезы. Меня лишь немного подергивало, когда начинала шевелиться. Исчезло и частое испуганное вздрагивание. Я успокоилась.
А чего мне теперь бояться? Ведь у меня скоро будет новая история болезни без олигофренного диагноза и с рекомендациями по поддержанию улучшенного состояния.
Соседки по палате выписывались по мере выздоровления и уходили домой нормальными людьми.
Я не смела им завидовать, понимая, ведь это не окончательное выздоровление, а ремиссия, приступ может повториться, причем непредсказуемо, когда именно это произойдет. Но когда видела их в нормальном состоянии, то все же в глубине души шевелился червячок — вот их подлечили, а я навсегда останусь скрюченной своим ДЦП.
В январе 1989 года, когда документы были полностью готовы, меня выписали и привезли обратно в ПНИ дожидаться путевки в дом престарелых.

* * *

Когда я рассказываю про то, как мне помогли в психиатрической больнице, часто слышу предположения:
— Наверное, все же тебя лечили психотропными средствами, но тебе не говорили!
А вот и нет, только витамины и мой «дежурный» феназепам. Их доставали из упаковок прямо при мне. Плюс хороший уход, спокойная обстановка, доброе отношение и тактичная помощь. И, конечно, психологический настрой пациента — а я жила будущим, меня же твердо пообещали перевести из ПНИ в дом инвалидов к психически нормальным людям.
Какая замечательная в Прокопьевске была психиатрическая больница! И какие квалифицированные и душевные сотрудники. Отношение ко мне не было продиктовано указаниями из Минздрава, там точно так же относились ко всем женщинам, что проходили через нашу палату. Такими и должны быть медработники. И такое отношение к больному и подразумевает клятва Гиппократа, которую приносят врачи, получая медицинский диплом.
Когда я вернулась назад в ПНИ дожидаться путевку в дом инвалидов общего типа, наши медсестры, увидев меня, пришли в восхищение:
— Томочка! Как ты хорошо выглядишь! И куда девались твои гиперкинезы? И спастики совсем нет... Чем они тебя так хорошо пролечили?
— Само отошло, — отвечала я с гордостью.
А девчонки в палате заметили, что у меня даже голос изменился, стал более тихим и ровным.
Но стоило один-единственный раз понервничать и сорваться на крик, как спокойствие улетучилось как дым. И все вернулось на круги своя — и голос, и прерывистая речь, и спастика, и гиперкинезы. Будто рассеялись волшебные чары... И я была уже такой, как раньше, обычной, пока дожидалась свою путевку...

Настал тот день...

И вот настал долгожданный день, мне сообщили, что пришла моя путевка. Это случилось в начале мая 1989 года.
Радость была омрачена тем, что в Облсобесе посчитали, что если я из ПНИ, то меня можно затолкать хоть куда, хоть на самые выселки, в самый плохонький дом-интернат, пусть и за это спасибо скажет. Даже наши врачи возмутились, узнав, что путевка пришла в дом-интернат в Благовещенке. Благовещенка — малоизвестный поселок в Мариинском районе, который можно найти только на подробной карте Кемеровской области, далеко от города Мариинска, жуткая глухомань. В тот дом-интернат в основном направляли тех, кто, выйдя из тюрьмы на свободу, остался без квартиры. Несидевшие были в меньшинстве. Впоследствии там сделали специнтернат для нарушителей порядка.
Страшно ехать в Благовещенку! Все-таки туда лучше кому-нибудь покрепче, а не беззащитной колясочнице с неуправляемыми руками-ногами. Наш новый врач Андрей Петрович предложил:
— Тамара, так как путевку дали не в тот дом, куда тебя следует поместить, давай-ка подождем с отправкой. Может, будет другая путевка, поприличнее, попробую обменять в горсобесе.
Но сколько ждать другой путевки? Вдруг она придет лишь через год? Удастся ли договориться с горсобесом? Сколько времени займут переговоры, переписка, повторное рассмотрение моего «дела»?
И я отклонила предложение Андрея Петровича:
— Спасибо, Андрей Петрович, за заботу. Но не стоит мне ждать. Уж поеду, куда направили. — А про себя подумала: я в этой Благовещенке смогу договориться о переводе в другой интернат. Откуда такая уверенность? Наверное, оттуда же, сверху, от того, кто управлял всеми моими поступками.
— Ну, тогда завтра в четыре утра будь готова, — облегченно выдохнул Андрей Петрович, все ж одной проблемой меньше.
Сотрудницы и соседки помогали собрать мои нехитрые пожитки, а я попрощалась со всеми. Постаралась всем сказать что-нибудь доброе и обнадеживающее. Но говорить обнадеживающее в таком безнадежном месте, которое я сама изо всех сил стремилась покинуть... Наверное, это звучало фальшиво.
В ночь отъезда даже не захотела лечь в постель — все равно не усну. Так и осталась сидеть на коляске.
— Ты ляг. Не заснешь, так хоть отдохни. Дорога предстоит длинная — четыре часа езды от Прокопьевска до Мариинска, а там еще черт знает сколько до этого дома-интерната... — уговаривали меня. Но до отдыха ли мне?!
Моя последняя ночь в ПНИ... Я безмолвно сидела в темноте. Девчонки притихли, то ли спали, то ли молчали из деликатности, предоставляя мне возможность побыть одной. И не верилось, что пройдут какие-то три-четыре часа и случится то, чего я ждала столько лет, — вырвусь из этого скорбного заведения!
И уж если мне представилась возможность — вернее, я ее сама добилась, выгрызла зубами, — так зачем соглашаться подождать, когда будет путевка получше, в более достойное место? Определенно я правильно сделала, что отвергла доброе предложение Андрея Петровича. А вдруг это единственный шанс? А потом не будет путевок, мест, поменяются законы и порядки или про меня вообще забудут и спустят на тормозах всю мою историю. Всяко может быть.
И, сидя на коляске, в последние минуты моего пребывания в ПНИ, я мысленно прощалась с каждым проживающим, с каждым сотрудником, со всеми, с кем была знакома. И вновь и вновь просила прощения у девчонок, с которыми прожила столько времени, за все, что было не так. А еще за то, что покидаю их, понимала, что они сейчас чувствовали: я уезжаю, а они остаются. Если б у меня была возможность, я бы их всех взяла с собой, прочь из ПНИ...
Я сидела и невольно сравнивала эту последнюю ночь — благостную — с моей первой ночью в ПНИ — кошмарной... Какое счастье, что я все же вырвалась! Долгожданное счастье. Выстраданное.
И вот за окном затарахтела машина. Ну вот и все, вздохнула я. И уже почувствовала себя за стенами Прокопьевского ПНИ...
В палату вошла нянечка:
— Ну что, Тома, проснулась? Собирайся.
— Я не сплю! Я готова! — почти пропела я.
Меня в коляске выкатили на улицу. Возле крыльца стоял микроавтобус. Удобно разместили на сиденье в салоне, и машина тронулась. Выехала за ворота, набрала скорость и помчалась навстречу рассвету и моему будущему...
В Прокопьевском ПНИ я прожила ровно 15 лет — с мая 1974 года по май 1989-го. И прошла путь от крайнего отчаяния и попыток суицида до литературного признания и лучезарных надежд.

Назад Оглавление Далее