Творчество

Глава 2. Взрослым слышать не обязательно | Пусть шарик летит

У мамы была эта ужасная детская привычка — разговаривать при Джоне с временем, как с живым существом: «Здравствуй, утро! Здравствуй, день! Здравствуй, вечер!» С ума сойти.
Вот уже две недели как ему исполнилось двенадцать, и разговаривать так — чистое ребячество. Что может быть более жалким, чем глупость взрослых? Она что думает — время ответит ей? («Привет, миссис Самнер!») Вот было бы здорово, если бы это разок случилось. Да она с перепугу упала бы замертво.
Ну конечно, стоит у окна и нежно улыбается, будто там кто-то есть.
— Здравствуй, утро. Заходи, пожалуйста. Пора вытаскивать этого маленького ленивца из постели. За ушко да на солнышко.
— Да перестань, мам.
— Быстренько под душ, Джон.
Он закатил глаза.
— Бррр…
— Завтрак через десять минут. Мы сегодня торопимся. Помнишь?
— Почему?
— Сам знаешь почему.
— Ненавижу этот город, — заныл Джон. — Почему я должен ехать? Почему нельзя остаться? В город женщины ездят, ребятам-то зачем?
— Нет, — сказала она. — Тебе нельзя остаться.
Клюнула его в щеку и тут же со смехом исчезла, оставив позади залитое солнцем распахнутое окно.
Джон покосился на окно, на невидимые следы привидения, вокруг которого он построил свое приключение. Ничего не осталось. За окном только сад, попугаи, со смаком пиратствующие на яблоне, скворцы, трепещущие крыльями в заполненной водой большой раковине, да пылающий огнем шиповник и серебристая листва березы, мерцающая, как море.
Тысяча и одно проклятие! Чудная игра могла получиться. И тут она является.
Джон застонал: целый день ничего не делать! Только таскаться за ней, как собачонка на поводке. Только стоять и ждать, сидеть, изнывая от безделья, и снова ждать. И еще этот зануда мистер Маклеод будет приставать.
«Ненавижу город».
Он вывалился из постели и зашаркал в ванную, волоча халат за рукав. «Папа правильно говорит, — бормотал он, снова возвращаясь к своему приключению, — только мужчины разбираются в тонкостях, женщины не разбираются. Шекспир был мужчиной. И Микеланджело был мужчиной. И Моцарт был мужчиной. Женщины — слезливые слюнтяйки».
Он высунул язык и стал рассматривать его в зеркале — привычка, которую он перенял у отца. «Бр-р-р-р», — сказал он, хотя его язык был розовым, как новорожденная заря. Потом стащил с себя пижаму и включил душ.
— Сунь голову под душ! — прокричала мама из кухни. — Не забудь вымыть уши!
Оставят его когда-нибудь в покое? Он, кажется, из младшего возраста вышел, а она все командует. Старшие братья разъехались кто куда, вот она на нем и отыгрывается. «Видно, думает, я должен оставаться младенцем до старости».
Он откинул голову и критически осмотрел себя в зеркале. Загорелый, румянец от летнего зноя, квадратные челюсти, черные волосы, карие глаза. Джону правилось свое лицо в зеркале. Всегда нравилось. Он в нем выглядел скорее мужчиной, чем мальчиком, потому что видна была только голова. Некоторые ребята с виду еще совсем мелюзга или прехорошенькие, как девчонки. Только не Джон Клемент Самнер. Нет уж, сэр.
Ребята иногда говорили: «И молодец же ты! Такое умеешь!» Приятно было это слышать. Он просто сиял от удовольствия, и они это знали.
Как-то он подслушал, что говорили взрослые: «По лицу видно — мальчик с характером. И мужественный. Он себя покажет, вот увидите». И еще говорили: «Умный мальчик. Он и должен быть умным. Вы же знаете, кто его отец. И мать тоже такая способная. Когда надо, всегда выручит — прочтет в университете одну-две лекции».
Но однажды Сесил Парслоу начал к нему цепляться. «Умный? Да спорю, за него все уроки мамочка делает. Правда, Джонни-сынок?» — «Ничего она не делает. Сам знаешь, что не делает. Вот врежу тебе, Сисси Парслоу!» — «А может, папочка? “Папочка, дважды два — это сколько? Хочу, чтобы в школе все меня умным считали”». — «Я его так вовсе не называю. А ты, Сисси, гад, каких мало. Тошнит от тебя».
Жуткая была драка. Ребята говорили, прямо смертоубийство. Пришлось Сисси обратиться к врачу. Джон, к своему удивлению, сам об этом потом жалел. Словно это из него сделали отбивную. После драки он сразу сбежал. Ребята без него подтащили Сисси к забору и оставили его там выть от боли. Но Сисси сам виноват. Нечего было первым приставать к Джону Клементу Самнеру. Все ребята так говорили.
— Джон, ты под душем?
— Да, мам.
— А может, стоишь рядом и притворяешься?
— Конечно, нет.
— Как же ты меня слышишь?
Взбеситься можно! Он пробормотал несколько слов, которые не посмел бы сказать вслух, и подставил руку под воду.
— Джон! — сказала она внезапно у него над самым ухом.
От неожиданности он чуть на полу не растянулся.
— Ой, мам! — заорал он. — Это нечестно. Ты зачем вошла?
— Я тебе покажу честно-нечестно. — Она сунула ему в правую руку шланг, схватила за ухо и решительно направила под струю воды.
— Холодная! — взвизгнул Джон.
— Чушь, — сказала она. — Вовсе не холодная, почти кипяток идет. Не жалей мыла. Вот так. Теперь шею и уши. Не могу я взять в город грязного, как вонючий хорек, мальчишку.
— Мам! — взвыл он, — Пожалуйста! Слишком горячая!
— Горячая? Вздор! Болтаешь, что в голову взбредет. То холодная, то горячая. Вот выдам тебя с головой, расскажу девочкам-скаутам, что их дорогой командир — враль и выдумщик. — Она выключила оба крана. — Вытирайся как следует. Возьми из шкафа чистую рубашку Наденешь костюм.
— Опять этот дурацкий костюм. На улице солнце. Костюмы только взрослые носят.
— Трусы и майку. И еще чистые носки, маленький ты грязнуля. У тебя в комоде всего полно.
— Мам, можно, я дома останусь? Один-единственный раз…
— Уж как бы я хотела, чтобы ты не задавал этот нелепый вопрос. — Глаза у нее сразу стали как ледышки. — Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем день в городе без тебя. Это было бы сущее блаженство. Но ты прекрасно знаешь, мне такое счастье не суждено.
— Ну, пожалуйста, мам! — кричал он ей вдогонку. — Ненавижу я этот город. Ненавижу торчать на виду. Все на меня глазеют. Знаешь, как это неприятно. Давай поедем поездом. Почему обязательно на машине?
Но она уже была на кухне и будто оглохла.
— Мам! — кричал он, но она не обращала внимания. Взрослым не обязательно слышать, когда они не хотят. В отличие от ребят. — Мам! — вопил он. — Я уронил халат в воду.
Нет ответа.
— Можно мне к хлопьям холодное молоко вместо горячего?
Нет ответа.
Никогда, никогда она не дает ему холодное молоко. А все ребята пьют его каждый день. В горячем молоке хлопья размокают — ну прямо месиво для свиней.
— Можно мне яичницу вместо вареных яиц?
Нет ответа.
Вареные яйца — как они ему надоели. Каждое утро вареные яйца и хлеб с маслом. А ребята едят яичницу с беконом. Сосиски и блинчики. Пышные, жирные да еще с кетчупом.
— А доллар, чтобы в городе потратить, дашь?
Молчание. Хорошо этим взрослым! Попробуй мальчишка не ответить — получит затрещину.
Он зашаркал в свою комнату
— Мам, где, ты сказала, моя рубашка?
Через минуту:
— Нет у меня чистых носков.
Еще через минуту:
— На брюках от костюма дыра.
Тут уж она примчалась. Прогрохотала по коридору, как грузовик без тормозов.
— У тебя что?..
— Смотри, — сказал он.
Она заскрежетала:
— Как тебя угораздило?
— Не знаю.
— Джон! Дыра огромная!
— Ну да.
— Мне ее никогда не залатать. Это портновская работа. Я все только испорчу. И давно эта дыра, несносный ты мальчишка?
От «несносного мальчишки» он рассвирепел.
— Да не знаю я. В воскресенье вроде уже была.
— В церковь в таком виде ты их не надевал?
— Может, и надевал. Кажется, надевал. Не помню я!
— Должен же ты был заметить!
— Не могу я видеть, что у меня там делается. У меня на заду глаз нет.
— Хватит, молодой человек. Большое спасибо. Это уже пошло, а я в своем доме пошлости не потерплю.
Хорошенький предстоит денек. Все об этом говорит. Даже этот застывший взгляд маминых глаз. Словно восточный ветер подул: жди теперь холод и непогоду. Потом она вздохнула:
— Мальчики, мальчики, мальчики… Печальна доля женщины, у которой одни сыновья. Почему, даже под конец, не дана мне была маленькая милая девочка?
Странное заявление, но на маму похоже. Никогда не знаешь, чего от нее ждать. Вот, кажется, совсем разозлилась, готова его на куски разорвать и, вдруг, расплачется, разнюнится.
— Придется тебе, пожалуй, надеть школьные брюки.
— Они грязные.
— Другую пару. Ты знаешь, про какую я говорю.
— Они в стирке.
Настроение у нее снова изменилось. Как на качелях: то одно лицо, то другое.
— Джон, ты сегодня просто невыносим. Что в тебя вселилось? Ты так груб, а я к этому сейчас совсем не готова.
Он и сам знал, что грубит, но остановиться почему-то не мог.
— У меня слишком много забот, Джон. Я волнуюсь из-за своей лекции. Я волнуюсь из-за тебя. Да не в стирке они!
— Нет, в стирке. Ты их не постирала, потому что сегодня и завтра учительская конференция и я пойду в школу только в пятницу. Они в машине, сама велела их туда положить.
Она провела рукой по волосам, и на лице у нее появилось странное бесшабашно-отчаянное выражение.
— Тогда надевай, что есть. Мне не важно, как ты одет. Важно, как ты себя ведешь. И садись за стол. Завтрак уже перестоялся.
Джон повалился на кровать, чувствуя, что все в нем клокочет. Почему? Только из-за мамы? Может, это один из таких дней: начинается великолепно, а кончается жуткой ссорой. Крики, вопли. Мама рыдает. Отец пытается ее успокоить, чтобы с улицы не услышали. И все говорят слова, которые стыдно вспомнить, и потом жалеют об этом и очень хотят, чтобы эти слова никогда не были сказаны.
Надеясь на чудо, он наконец появился на кухне. Мама обвела его тяжелым взглядом.
— Хорош, нечего сказать. Можешь собой гордиться. И не стыдно тебе появляться в таком виде? Ну как мы поедем в город? Не могу же я тащить тебя за собой в таком виде. Что только ты делаешь со своей одеждой: машины ею моешь или полы? Дождя уже месяц не было, а ты весь в грязи.
— Молоко горячее, — пробурчал он. — А я просил холодное.
— Тебе нужно горячее молоко. Только горячее. Что мне делать с тобой, Джон? Иногда я тебя совсем не понимаю.
Ответа от него не ждали. Да он и не смог бы ответить, даже если бы захотел.
— Я должна поехать в город сегодня. Сегодня у меня лекция. И мне надо передать кое-какие бумаги мистеру Маклеоду, а я хочу это сделать лично. — Она уже здорово завелась. Все в ней кипело. — Оставлю тебя в машине на парковке. Придется тебе с этим смириться.
— Нечестно! — взвыл он.
— Раньше бы думал. Когда брюки порвал.
— Опять меня в этом подвале оставишь! Сиди там час за часом, как в прошлый раз. И посмотреть не на что, и делать нечего. Там ты меня готова оставить одного, а дома не желаешь.
Она вздохнула. Одни раз, потом еще и еще. Снова пробежала рукой по волосам, растрепав их. В прошлый раз она оставила его на подземной автостоянке всего на час с небольшим. Теперь это будет большая часть дня. Она начала сама себя убеждать.
— Могу я как-то переиграть? В 10.30 у меня лекция, и это не прихоть. Я должна там быть. В два часа у меня встреча с мистером Маклеодом. Он будет меня ждать. Мне надо с ним кое-что обсудить. Важные вещи, Джон, и ты это знаешь. О таких вещах не говорят по телефону. И не пишут. Их обсуждают только при личной встрече.
Упоминание мистера Роберта Маклеода так резануло Джона, что он чуть не застонал вслух.
— И миссис Вильсон не придет сегодня. Я ей сказала, что она не понадобится. Она так добра, Джон. Я не могу отказаться от своего слова. Если я потеряю миссис Вильсон, то просто не знаю, что с нами будет. Это будет плохо и для меня, и для тебя. Мне надо иногда менять обстановку, иначе я не выдержу.
Большие темные глаза Джона умоляли маму. Он не понимал, что эта отчаянная немая мольба разрывала ей сердце.
— Позволь мне остаться, мам! Один-единственный раз! Я ничего не натворю. Ничего не разобью! Честное слово! Только бы не таскаться за тобой целый день и не сидеть в этой проклятой машине. Тебе бы понравилось — целый день в машине под землей?
— Я не могу оставить тебя здесь. — Голос у нее усталый, чуть слышный.
— Какая разница? Если можешь там, почему не можешь здесь?
— О, Джон, сколько раз тебе объяснять? Огромная разница. Там я рядом, всего в нескольких кварталах от тебя. А отсюда до города пятьдесят километров. Вдруг что-нибудь случится. Я себе никогда не прощу.
— Что может случиться? — Она открыла рот, но он заспешил. — Послушай, я уже не маленький. И сейчас вовсе не болен. Самое плохое — начнутся судороги. Они и в машине могут начаться.
Она сидела напротив него и указательным пальцем барабанила по столу.
— Теперь послушай меня. Почему ты не можешь понять? Вот и мистер Маклеод говорит: «Почему он не может понять?» В машине ты отдыхаешь, не носишься. И я могу быть спокойна. А здесь — подумать страшно, что тебе на ум взбредет. Расфантазируешься, возбудишься… Конечно, ты сейчас не болен. Нет. Но это только потому…
Она очень расстроилась. Есть вещи, которые ему нельзя говорить. Да, ему уже двенадцать, по у него церебральный паралич. Неосторожное слово может его сильно ранить.
— Джон, меня не будет дома очень долго. Не десять минут, даже не час или два. Я вернусь не раньше половины пятого. И это еще если в дороге не застряну. И папа сегодня приедет поздно. Одному небу известно, когда он вернется.
— Все будет в порядке, мам! Все будет чудесно!
— Пожалуй, я оставлю тебя у тетушки Ви. Как это я раньше не подумала. Это все проблемы решает.
— Ну нет! Там и поиграть-то не с кем. Скука смертная.
— Здесь тебе тоже не с кем играть.
— Вдруг ребята зайдут. Учителя уехали. Школы нет. — Он знал, что ребята не придут. Ребята идут туда, где весело. У Самнеров было не очень-то весело. — Да мне все равно. У меня дел полно. Могу свой проект дальше делать. Могу модель клеить.
Она молчала. Внутри у нее все напряглось. Он видел, как двигались ее пальцы. На лице — озабоченность. Она часто выглядела озабоченной, но так еще никогда.
— Папа говорит, что тебе пора оставлять меня одного. Ты не должна превращать себя в вечную рабыню.
Она все еще молчала. Теперь уже все пальцы ее правой руки барабанили по столу. Он вдруг почувствовал: она может уступить.
— Мам! Пожалуйста! Пожалуйста!..
Неужели он прорвался сквозь эту ужасную стену безразличия? Сквозь глухой барьер, за которым отсиживаются взрослые, когда не хотят слышать и понимать то, что им пытаются сказать.
— Пожалуйста, мам! Пожалуйста!.. — Его захлестнула волна возбуждения, изумления, облегчения. — Все будет в порядке. Вот увидишь. Пожалуйста, мам, пожалуйста!..
Она подошла к нему, обняла за плечи, быстро поцеловала в волосы.
— Хорошо. — И особой походкой, словно за ней наблюдали сотни глаз, вышла из комнаты. — Я пойду собираться, — сказала она.
Не может быть!
Его словно оглушило. И вдруг он почувствовал, что голова больше ничего не вмещает. «Она передумает. Я знаю, она передумает. Но она не должна, не должна передумать. Господи! Молю Тебя, пожалуйста, пожалуйста…»