Библиотека

Глава 7. Нурек

В начале апреля в мою квартиру вошел Валентин Вожуков. Я не видел его три года. После травмы я совершенно забыл об альпинизме, как о чем-то невозможном теперь, невыполнимом. Моя жизнь проистекала в абсолютно новой для меня среде, среди других интересов. Меня окружали артисты, балерины, режиссеры, их телохранители - студенты театральных вузов. Они охраняли деятелей культуры, а те помогали им сдавать экзамены и защищать дипломы.

С чего же все началось?

В больнице, в травматологии, в родной 21-й палате, куда я был снова помещен после возвращения из Сак, произошло мое знакомство с одним из таких деятелей.

После санатория я не выглядел больным. Окреп, загорел, - да нельзя было не лежать. Профессор Сиваш только что скрепил мою левую ногу, которая после травмы продолжала болтаться на коже и остатках мышц. Нога была свинчена от головки бедра почти до колена штопором. Штопор этот напоминает по форме альпинистский ледовый крюк. Когда-то доктор Сиваш ходил в горы, лазал, работал с крючьями. А может, только видел несколько раз. Но воспоминания о ледовом крюке натолкнули его на мысль о том, чтобы скрепить кости бедра не металлической палкой, как раньше было принято, а винтом, штопором, ввинчивавшимся в сердцевину кости.

Прежде чем оперировать меня, Сиваш проводил опыты в анатомическом театре, проверял надежность скрепления. Сиваш надеялся на то, что я смогу восстановиться, буду ходить, поэтому придавал огромное значение надежности конструкции.

После двухсуточной дезинфекции-стерилизации операционной нашего отделения кварцевыми лампами Сиваш меня "отремонтировал". Шов, в пятьдесят сантиметров длиной, затянулся за два дня. Если бы в других больницах так готовили операционную! В тех больницах, куда приходилось попадать. А то ведь каждый раз старались сделать лучше, чистили тазовые кости, зашивали, - и каждый раз заносилась новая инфекция, поражавшая костную ткань. Так случилось в гнойной больнице при ликвидации флегмоны. Так было в 19-й больнице, при удалении бурсистой сумки. Врачи не виноваты. Они прекрасно знали свое дело. Жизнь мне спас, вскрыв гниющую ногу, Владимир Аркадьевич Терушкин. Мне зашивали дыру на ягодице Аркадий Владимирович Лившиц с коллегами. Но кто разрешил бы им по два дня тщательно готовить операционную? При нашей загруженности, - по нескольку операций в день.

Профессор Сиваш работал в кремлевской больнице. Как и мой первый хирург, в ЦИТО оперировал по совместительству. Но сумел внести кремлевские порядки. Делать все для человека. Для Брежнева, Андропова и им подобным из этой клики. Буду тешить себя до конца жизни - сподобился получить крохи с барского стола.

Итак, я лежал после операции, а в мою палату поселили новенького. Алик Диких, - как он сразу отрекомендовался. Мы подружились на много лет. Он и ввел меня в этот новый мир. Мир, который казался волшебным.

С Раисой я тоже познакомился в те же дни. Сесть на коляску я еще не мог. Поэтому девочки сами приходили со мной знакомиться. Спортсменок тогда в нашем отделении почти не было, а было много молодых балерин. Обычное для них, - вывернутое колено или голеностоп.

Заглянули в палату две девушки, одна ярко выраженного восточно-персидского типа, другая - греческого. Обе были столь разговорчивы, что не могли мне не понравиться. Чуть больше нравилась гречанка Лариса. Восточную звали похоже - Раиса. Обе служили в бакинском театре. Раиса прославилась в роли Мехмене-Бану, царицы. Балет Меликова "Легенда о любви" прославил и неизвестного дотоле постановщика Григоровича. Сама великая Плисецкая называла Раису Измайлову лучшей в мире Мехмене-Бану. Признало ее и правительство, присвоив звание "Заслуженная артистка Азербайджана". С ней танцевал и муж ее. Все было бы нормально, балетные семьи, как и спортивные, достаточно прочны и долговечны.

Но порвался мениск. Девочки приехали к знаменитой Зое Мироновой, профессору по менискам. Лариса, вылечив ногу, вернулась в Баку. Раиса тоже вернулась, но для того, чтобы через два месяца, к моей выписке, водвориться в моем доме хозяйкой. Раиса объяснилась мне в любви. Говорил красивые слова и я в ответ.

До появления Раисы, после операции я с тоской думал о предстоящем возвращении в пустую квартиру. Я даже обманывал врачей, оттягивал срок выписки.

Алик Диких доставал с воли водку. Звали девчонок и весело пировали. Врачи на вечерних обходах смотрели на это сквозь пальцы. По вечерам гуляла вся спорттравма. Но только до отбоя, до одиннадцати.

Нас засекли дежурные врачи после отбоя, через двадцать минут. Меня, как нарушителя больничной дисциплины, тут же выписали с формулировкой:

- Пил спиртное после отбоя, и на кровати сидели двое больных противоположного пола.

Раиса за несколько дней развелась с мужем, приехала в Москву, мы сыграли свадьбу. ЗАГС приехал на дом. Раиса привезла с собой на свадьбу своих подруг. Они стали часто бывать у нас.

Я пропускал мимо ушей разговоры подвыпивших балерин. А все время звучало:

- Лучше работать в Москве, в Большом, в самом последнем кордебалете, чем быть звездой бакинской сцены.

Азербайджанцы почти и не посещали свой театр имени Ахундова. На треть зал заполняли студенты, художники, скульпторы. Балеты шли, но хотелось зрительского обожания, охапок роз, криков "Браво!".

Мы расписались, прописались. Я продолжал жить самостоятельно. Раиса вернулась в родной нелюбимый театр. Из Баку ее не отпускали. ЦК компартии:

- Не поедет она в Москву. И точка. Мало ли, что у нее там муж. Пусть переезжает сюда. Ах, он ученый! Дадим ему кафедру, пусть заведует. Он... инвалид... не ходит. Хорошо, на дому организуем кафедру.

Уж очень нравилось большому начальству искусство. Роли томных восточных красавиц - был ее конек. В танце ее удачно сплеталось доброе и злое. Светлые и мрачные женские чары. Балет в "интеллигентных" кругах всегда был еще и модой.

Первые три года нашего брака проистекали таким образом. Месяц Раиса в Москве. Хозяйничает, обставляет квартиру. Месяц - танцует в Баку. Потом еще и гастроли. Франция, Италия. Итальянскую куртку я изъездил до дыр на "рычажке", выкинул два года назад.

Тем или иным макаром надо было перетаскивать жену в Большой театр. Пришлось самому этим заняться. Как всегда - случайно, у моего друга и бывшего аспиранта нашелся собутыльник, референт Косыгина.

- Все устроим, Адик, - говорил мне Базулин, - не волнуйся. Но ... надо заплатить. Не много, на банкет в ресторане.

- Сколько?

- Пятьсот.

Всего-то! Я не мог сдержать удивления. Я тогда в месяц получал четыреста, пенсион.

Посидели в ресторане, референт доложил Косыгину. Звонок в Баку все уладил. Раису отпустили, зачислили в штат балерин Большого, в кордебалет.

Подруги-балерины, артисты, поэты собирались после спектаклей, пели, пили, веселились. Им хотелось отдохнуть и расслабиться. Застолья иногда получались сверхвеселы. К примеру, Алик привел в гости пана Гималайского из популярного в те годы "Кабачка "Двенадцать стульев". Рудик стоял спиной к пианино, вывернув руки, не оборачиваясь, аккомпанировал себе, распевал хулиганские частушки. Может, не такие уж и хулиганские, а просто смешные.

Застолья хороши раз в месяц. И выпивки, когда по бутылке на брата, хороши раз в месяц. В нашем доме веселые сборища бывали почти каждый день. Я постепенно начинал ощущать оскудение души. Раиса пила много, больше подруг. Я пытался отвадить ее от вина, - согласитесь, неприятно быть рядом с пьяной женщиной часами, с глазу на глаз, лежать ночью в одной постели. Она дышит перегаром, храпит... Я кидался из одной крайности в другую. То пил ровно столько же, - но что мне, здоровяку, ее норма, я и вообще ни разу в жизни не был пьян до скотского состояния. Или старался ограничивать ее. Мол, надо наливать стакан не полный, а на треть, и пить в каждый тост не все. Англичане, - говорил я Раисе, - наливают в начале вечера виски на одну треть, разбавляя на две трети содовой. Потом пьют эту рюмку, долго, до ночи, доливая содовую.

Совсем в глупом положении оказывался, когда не брал ни капли, в рот и запрещал жене, ссылался на ее же здоровье. Но какие могут быть запреты, - игра слов между взрослыми людьми. А слова другие, нежные, любовные, - давным-давно не звучали в нашем доме. Исчезли.

Вот такое нелегкое для меня время. Но, как всегда, в нужный момент появился Божуков. Пришел меня спасать. Он решительно заявил, сразу же, с порога:

- Может быть, хватит отдыхать. Сколько ты не был в горах?

- Шесть лет. Я и последний перед травмой сезон пропустил, - к пробегу в Крыму готовился.

- Шесть лет! Адик, а я с пятьдесят второго года, как стал значкистом, так не пропустил ни одного сезона. Но ты это и сам прекрасно знаешь, что я тебе рассказывать буду. Не за этим я к тебе пришел. Скажи, неужели тебе нравятся все эти пьянки?

Валентин пришел неожиданно, без звонка, живет рядом. Стол был не убран, - грязная посуда, пепельницы, полные окурков, пустые бутылки. Раиса, как уж повелось, выпив лишнего, ещё спала.

- Валя! Да ничего мне это не нравится. Сборища эти происходят помимо моей воли. Я сам работаю, тренируюсь, в третий раз переделываю диссертацию. А смысла защищать ее не вижу. Денег это не прибавит, все равно у меня пенсия. А с этим всем - я и сам не знаю, как справиться.

- Адик, готовься. Едем тридцатого мая в Душанбе, оттуда в Нурек, на ударную комсомольскую гидростройку. Там неожиданно обнаружилась работа для сильнейших наших скалолазов, работа необычайная, трудная, но и, конечно, интересная. Над готовым уже зданием ГЭС, где одна турбина установлена и свет дает, геологи обнаружили отколовшийся камень. Камень огромнейший. Никто, кроме таких, как Маркелов, Гаврилов, Петров и другие, никто, кроме умеющих лазать по этой скале, бурить скалу гранитную, забивать крючья, работать двадцатикилограммовым перфоратором на отвесной стене, никто кроме наших не сможет этот камень закрепить и спасти ГЭС от возможного разрушения.

Это все звучало - очень заманчиво. Но мне непонятна была моя роль во всей предстоящей эпопее. Быть обузой? И я спросил Валентина напрямую:

- Меня что? Таскать там будут? Мало ребятам работы? Кем я там буду?

Ответ был заготовлен, продуман заранее. Валя сообщил, что я, с его подачи, зачислен в отряд и назначен его комиссаром от ЦК ВЛКСМ. И что работать я тоже могу, утрясать все дела земные, пока ребята будут на скале. И оставалось мне только одно - собираться, готовиться вылетать 30 мая с первой группой москвичей. Валентин, естественно, был командиром нашего отряда.

И как командир - он видел еще одну задачу моего пребывания в Нуреке:

-Ты умеешь ладить со всеми ребятами, мирить их, успокаивать. Потому, Адик, очень прошу тебя поехать. Ты же сам меня вечно ругаешь за излишний командирский тон, за жесткое обращение с друзьями на восхождениях. А там, в Нуреке, будет пожарче, чем на любом маршруте. Уж холодно нам точно не будет.

Я дал свое согласие. По горам, по экспедициям, по старым друзьям я, сам того не подозревая, сильно соскучился, как оказалось. Шевельнулись - впервые в жизни - романтические струнки, даже видеть горы показалось счастьем. А еще, как планировал Божуков, после работ на Нурекском камне ребята собирались совершить два восхождения. Скальное, стенное - на Ягноб, вблизи от Душанбе, потом в интереснейший район Памира - Юго-Западный, где я никогда еще не бывал. Там Божуков собирался вести команду на траверс, как мы теперь шутим, "через головы основоположников". До революции высились рядом два шеститысячника, - пик Царя и пик Царицы. После революции они превратились - в пики Маркса и Энгельса. Высокие вершины, красивые вершины.

Формально спортивная команда, собранная Божуковым, числилась студенческим отрядом от ЦК ВЛКСМ. Комсомолом не были предусмотрены спортивные отряды, государством не были предусмотрены оклады для скалолазов-профессионалов за такого рода работы. Студенческие отряды имели четкий устав, должности командира и комиссара. Остальные имели звания бойцов.

Тридцать бойцов, среди которых и комсомольцев-то не было ни одного, только три члена партии, должны были собраться в Нуреке к 1 июня. Географически состав был следующим - Москва, Ленинград, Алма-Ата, Сведловск. Божуков, я и еще трое должны были вылетать тридцатого, в роли квартирьеров, подготовить размещение, фронт работ, оборудовать столовую, разнюхать, где брать продукты. Продукты обещала стройка. Но что она могла предложить - консервы, тушенку, сгущенку, вермишель, сахар. Валентин всегда о питании подопечных заботился особо. Ему эти консервы для ребят были - поперек горла. Значит…значит, базар. В тройку москвичей входила и жена Вали Нина, она ехала поваром. А на первые два дня ее задачей было - разведать, изучить базарные цены, выяснить возможности продавать на базаре консервы, жертвуемые нам стройкой, а вместо них - покупать парную баранину, зелень, фрукты.

Я за эти два дня должен был познакомиться с начальниками, начать выбивать из них деньги, как можно больше, на зарплату ребятам. Подвиги - подвигами, но хотелось, чтобы наши друзья и подзаработать смогли. За полтора месяца - хотя бы рублей по семьсот.

Думали мы с Божуковым долго - какую бы мне коляску взять. Маленькую, домашнюю, складную. Или уличную, трехколесную "рычажку". Первую легко транспортировать. Но я обеими руками был за "рычажку". На ней я имел бы возможность достаточно свободно передвигаться по улицам, а одновременно - и тренироваться.

В общем, я должен был со своим "крокодилом" прибыть вместе с ребятами в назначенный срок на Нурекскую ГЭС.

В срок я прибыл. Но не с ребятами, не на самолете, а совсем иным путем. Я приехал туда на собственном автомобиле, оборудованном ручным управлением.

Для этого пришлось проехать пять с половиной тысяч километров, из них три тысячи по бездорожью. По степям, пескам, и даже по настоящей пустыне, с барханами.

Моя машина называлась "Москвич - 408". Имела полностью ручное управление. Крепкий тормоз под правую руку. Сцепление под левую. Переключение передач удобно располагалось на рулевой колонке, в радиусе действия правой руки, большинство времени проводящей на тормозе.

За два месяца до отъезда в Нурек я впервые в жизни сел за руль. Так уж получилось, что до травмы я ни разу в жизни не пробовал водить машину.

Автомобиль я купил по лимиту министерства социального обеспечения. В те времена простым смертным в магазинах автомобиль купить было невозможно. Средства для передвижения продавались начальникам, чиновникам, их друзьям - торгашам. Можно было купить автомобиль с черного хода, по двойной цене. В основном черным ходом пользовались кавказцы, продавцы мандаринов, табака, чая.

Мой первый в жизни автомобиль имел двигатель мощностью пятьдесят лошадиных сил. Бывалые шофера мне не верили, но на этих малых силах я взбирался на снежные перевалы, поднимался до пятитысячной отметки над уровнем моря. Я штурмовал в актюбинской степи овраги, на дне которых автомобиль зависал на два метра. И не ломался. "Жигули" в такой ситуации лопнули бы пополам.

Я заплатил за инвалидную машину с ручным управлением полную цену. Несмотря на то, что числился инвалидом первой группы, с полной, стопроцентной потерей трудоспособности. Откуда у такого деньги найдутся? Но чиновникам не было дела до таких, как я.

Они предпочитали торговать автомобилями с черного хода.

Я рассказывал многим спинальникам об этой покупке. Они все дружно поднимали меня на смех. Ни один из имевших машины - за них не платил. Платила шахта, платил леспромхоз, родственники инвалидов обивали пороги райисполкомов и других чиновных кабинетов. Не уходили, покуда "измученный" начальник не дарил автомобиль, не списывал расходы на него.

Мне бесплатно - ничего положено не было. Ни квартира, ни машина. Но, к счастью, мне не надо было унижаться. Я был богат. Я получал огромную по тем временам пенсию. Жена ездила на гастроли в Европу, приумножала богатства семьи. Позднее мы купили враз, в один день, два новеньких автомобиля "Жигули". В семье появился, выражаясь дореволюционным стилем, полный выезд. Полный выезд обеспечивал независимость жены и мужа друг от друга. Жена едет к своим друзьям, я - к своим.

Любой спинальник, имеющий автомобиль, знает, как много нового и интересного вносит в спинальную жизнь собственный транспорт. Можно поехать в гости, можно выехать за город и полежать на лужайке, можно отправиться в дальнее путешествие. Единственно, за чем надо следить, - это чтобы на заднице на образовался пролежень от длительного сидения в одном положении.

Итак, двуногим я ни разу за руль не садился. Надо было учиться - с нуля. Мне дали телефон инструктора по вождению. Он приехал, подогнал машину к подъезду. Вынес меня на руках, - благо парень был здоровый, - и посадил на водительское сиденье, умягченное подушкой.

- Поехали. Для этого левой рукой отожми сцепление, правой включай первую передачу. Когда тронемся с места, возьмешь небольшой разгон и перейдешь на вторую.

Я включил, сделал все, как он говорил, машина подалась вперед, рывком прыгнула и заглохла.

- Еще раз, не торопись и не волнуйся.

Со второго раза тронулся, поехал. Начал переключаться на вторую передачу, вцепившись в ручку со всей силой. Ясное дело, куда надо она не вытыкалась.

- Ну, что ты схватился, как за весло, - поучал инструктор, - бери так, как будто прикасаешься к девичьей груди, нежно, осторожно, чтоб не спугнуть. Или ты и там так хватаешь?

Мы ехали по нашему кварталу, по дворам и подворотням. На настоящую улицу я пока и не мыслил пробовать выезжать.

Начало марта превратило дороги в зеркало гололеда, прикрытое раскисшей грязной снеговой кашей. Я учился держать машину, не допускать заноса.

- Справа по тротуару прошла красивая девушка, - говорил инструктор, - во что она была одета?

- Кажется, в бордовом пальто. Ой, нет, в зеленом...

- Шофер, - читал мне нотацию мой наставник, - должен видеть и замечать все, и впереди, и с боков. Широта обзора спасает от аварии, - успеешь вовремя опередить или затормозить... Кстати, пальто было не бордовое, не зеленое, а синее. Учись всему с самой первой поездки. И не обижайся, если я иногда повышаю голос. Ладно?

На третий день обучения инструктор, вынеся меня и усадив за руль, сообщил:

- Мне через час надо срочно быть на ЗИЛе. Поехали. ЗИЛ - громаднейший автомобильный завод на другом конце Москвы. У меня сердце в пятки ушло. Но учитель мой говорил "Поехали!" с такой простотой, словно мы должны были доехать до соседнего дома.

Через весь город, через набитую битком автомобилями столицу, пересекая бесчисленные, как мне тогда казалось, по количеству перекрестки, светофоры, я ехал. До травмы я много ездил по Москве на велосипеде. За пробег Ленинград-Москва нашей шестерке подарили каждому по гоночному велосипеду, золотистому, блестящему. Я даже на работу иногда ездил на нем, хотя от моего дома до МВТУ двадцать пять километров. Мой друг, Володя Гриднев, велосипедист, утешал меня перед началом моего обучения вождению:

- Адик, ну что ты волнуешься. Ты много колесил по улицам. Правила езды очень похожи. Тебе не будет трудно. И на велосипеде, и на автомобиле главное правило - пропускать все, что справа от тебя. Даже если телега едет, даже если велосипедист. А ты уже мало-мальски и так привык это делать.

Наверное, Гриднев был прав. Все шло нормально. Был только один страшный момент. Мы уже возвращались, прихватив на заднее сиденье приятеля моего инструктора, тоже обучавшего вождению. Водитель самосвала был не прав, вылетев справа от меня на перекресток, на красный свет. Я же при этом спокойно двигался на зеленый. Я затормозил так резко, что машина подпрыгнула и замерла у самой роковой черты, в миллиметре от неминуемой аварии.

- Ну, ты прямо аса воспитал, - обратился приятель к моему инструктору, который насупился на сиденьи рядом со мной, - какую неделю ездите?

- Третий день.

- ...

* * *

В начале апреля, сдав все экзамены, - и по теории двигателя, и по правилам дорожного движения, и по вождению, - я получил права. Отныне для ГАИ, для ее инспекторов, я становился обычным водителем. Соблюдать все многочисленные правила было трудно. Меня останавливали, иногда штрафовали, чаще - отпускали. Ни в каком случае я не обижался, говорил "спасибо", говорил от души. Эти лейтенанты, сержанты - постовые учили меня участвовать в общественном движении.

В конце апреля я, посадив Валентина пассажиром, отправился в путешествие, в Крым, за полторы тысячи километров. На скалах близ ялтинских гор проводились соревнования по лазанью. Меня и Божукова пригласили судьями. Можно было, конечно, отправиться туда и поездом. Но не так уж удобно было для меня доехать только до Симферополя, а потом шесть часов трястись в троллейбусе.

Начинающие водители ездят лихо. Очень быстро. Мы выехали в пять утра. Зачем-то в конце апреля вдарил морозец, дорога покрылась тонким слоем ледка. Я с трудом держал машину на шоссе, но скорости не сбавлял. Мчался. Мы заночевали в кемпинге, далеко за Харьковом, в городе Краснограде. Я потом много раз ездил этой же трассой на Юг, но так мне и не удалось повторить "рекорд" начинающего водителя-спинальника. Дальше Харькова я за день не доезжал.

Соревнования проходили в красивейших местах ялтинского побережья. В Мисхоре, там, где как раз мимо скал проложено нижнее шоссе, проложено, не повредив ни одного деревца. После пятьдесят первого года, нашего с Хатулевым путешествия, когда я обиделся на Крым, не смотрел по сторонам, - я приехал, конечно, не во второй и не в третий раз. Я часто тренировался в Крыму, но обида не проходила. Только в семьдесят первом я вдруг ощутил, что это - родина моя. Или я изменился за двадцать лет, или Крым по берегам оставался тем же, старинным, татарским - без татар, но лепились же сакли по склонам Ай-Петри. В архитектуре сохранялся стиль востока. И я ощущал, явственно, возвращение мое - на родину.

Но какая же дребедень! Везет в одном, не везет в другом. На первое мая повалили снег, все замерзло. Снег покрыл уже цветущую глицинию, лежал на деревьях, на кустах роз. Скалолазы разгребали снег на зацепках пальцами. И я, в машине сидя или в судейском кресле, очень мерз.

- Осталось двадцать секунд! - кричал в мегафон, - осталось пять секунд! Финиш!

Скалолазы подпрыгивали на последнюю зацепку. Зависали в разных позах, как обезьяны. Победитель оценивался пройденной за время высотой. Время для всех одинаково. Потому и прислушивались спортсмены к моему мегафону.

Божуков сидел на веревке на скале и замечал высоту. И фотографировал. Он большой любитель фотографии. Фотограф-любитель, но фотографии делает профессионально.

Божуков предложил покататься по побережью. Соревнования закончились. Снег сошел. Снова цвела весна и голубело небо. Я вспомнил рассказы матери о восходе солнца на Ай-Петри. Я вспомнил, как еще в бытность владения ногами, встав затемно, вскарабкался на смотровую площадку и был свидетелем зрелища, поразившего в далекой молодости мою мать. Мама говорила мне, что вершина Ай-Петри - единственное в мире место, с которого восход виден так.

Я ждал. Небо розовело и желтело над морем, постепенно явилось солнце, совсем не желтое, а - темно-красное. Оно поднималось, увеличивалось в размерах, оно было приплюснуто в овал. Вот уже и выкатилось почти целиком. Погода была идеальная, самое малюсенькое облако помешало бы увидеть то, что я теперь видел. Картина над морем разворачивалась. Вдруг неожиданно из верхней части овала выскочило нормальное - желтое, круглое солнце. Два солнца, - одно над другим, - висели над морем. Шли минуты. Постепенно нижний овал растворился, ушел в глубины Черного моря.

Мы встали затемно. Я вез смотреть восход на Ай-Петри Божукова и еще двоих знакомых. Машина взбиралась в темноте на склоны по страшным серпантинам. На горной дороге я водил впервые. Когда я с грохотом на поворотах врубал не те передачи, машина соскальзывала вниз, к краю дороги, Божуков и девочки руками буквально впивались в сиденья, пытаясь удержать равновесие.

К рассвету мы стояли на смотровой площадке. И ждали обещанного мною зрелища. Всю дорогу я вопил:

- Сейчас увидим чудо! Увидим два солнца!

К востоку по небу потянулись облачка. Одно, второе, третье. Собирались в тучу, застлавшую восход. Ожидания были напрасны. Время и деятельность человека брали свое. Рассветы стали холоднее. Мы увидели только отблески зари на облаках.

Привез! Наобещал! Пришлось оправдываться.

К концу мая я уже уверенно сидел за рулем. Но в одиночку добираться до Нурека было опасно. Пошел к соседу своему и хорошему приятелю Иосифу Гросману. Предложил ехать вместе. Он сказал:

- Ты сумасшедший! - но не отказался, тем более, что он тоже был записан в наш отряд бойцом. Иосиф не занимался альпинизмом, но в качестве моего соседа сдружился со всей моей компанией. Мои альпинисты, видя его бычью шею и торс Геракла, уже год назад включили его в состав бригады, работавшей на деревьях.

Лазанье по деревьям - обязательный элемент альпинистской тренировки. Как-то Божуков, Слава Ванин, Юра Акопджанян тренировались в Царицынском парке на деревьях. Подошел лесничий:

- Чего впустую лазите, лучше б заодно помогли нам. Нужно обрабатывать парк, спиливать засохшие верхушки, сучья. За каждое дерево - отдельная плата.

Деньги всегда нужны, а тут можно было и тренироваться, и подрабатывать. В дальнейшем ребята заключили договора со многими паркохозяйствами Москвы. И с кладбищами. На старых кладбищах места мало, а ценится оно дорого. Поэтому предприимчивые похоронщики нанимали ребят спиливать деревья. Дерево уберешь - новое место получится, за него деньги можно хорошие справить. Но валить приходится очень аккуратно, кругом могилы, свободного пространства никакого. Иногда приходилось спиливать дерево по частям. Залезаешь наверх, отпиливаешь верхушку, метра два, на веревке спускаешь отсеченную часть, пилишь дальше.*- небольшими порциями.

Иосиф в бригаде древолазов посрамил всю их многолетнюю альпинистскую подготовку. Он и вверх забирался быстрее, и пилил быстрее, и вниз спрыгивал. И зарабатывал поэтому больше Божукова. Хотя тот вовсю старался не ударить в грязь лицом.

Предложив Иосифу совместное путешествие, я не сомневался в его силе и умении. Он и машину может починить, и вытолкнуть ее из лужи, завязшую. Иосиф был знаком со слесарным делом, умел и варить, и клепать. Сам работал в школе, преподавал физику после института. А до института жил (и не скажешь - родом был!) в чешском поселении в актюбинской степи. Был чех по отцу. С детства обучен был и пахать, и сеять, и трактор водить. Вот только не мог он в людных местах садиться за руль, так как, несмотря на все свои уменья, прав водительских не имел. Именно за умение варить и водить грузовую технику Божуков и взял его в отряд. В чем впоследствии ничуть не раскаивался. Не подвел его Иосиф. Хотя работа была -труднейшая, тяжелейшая.

Календарь показывал двадцатое мая. У нас было десять дней и пять тысяч километров. Это мы подсчитали по атласу. Тот же новенький атлас обещал нам дороги с асфальтовым покрытием до самого Нурека.

Я забрасывал в рюкзак вещички, весело напевая, - дорога меня не пугала. Иосиф, более практичный, чем я, человек, пытался охладить мой пыл:

- В Москве есть клуб автолюбителей. Я даже знаю где. Квартирует в здании церквушки на правом крыле гостиницы "Россия". На всякий случай стоило бы проконсультироваться там. Расспросить автотуристов, которые такими делами занимаются регулярно.

Я остался сидеть в машине, а Иосиф пошел внутрь. Вышел обратно довольно быстро, на его лице, вечно невозмутимом, ничего прочесть было невозможно. Как всегда. Он уселся рядом со мной:

- Огорчу тебя, Адик, и сильно, - говорил, как всегда, медленно, не торопясь. Не в привычке Иосифа Гросмана было торопиться, - хоть в слове, хоть в деле, - ехать нам нельзя. На трех тысячах из пяти никакого асфальта еще нет. Да и самих дорог, говорят, нет. Пустыни, пески, степи.

- Ну ты хоть узнал о тех, кто там последними ездил?

- Узнал. Но это не автомобилисты. Это мотоциклисты. Я просмотрел их отчет. В песках они тащили мотоциклы на руках. И со всеми объездами путь до Душанбе по их спидометрам оказался пять с половиной тысяч.

Я мысленно добавил еще двести до Нурека. Ого, цифра внушительная. Пока я упражнялся в арифметике, Иосиф продолжал:

- А на машине туда не пытался добраться ни один турист. Последний автопробег организовывал Лихачев в 1936 году. Пять новых машин отправились до Душанбе, потом даже в сердце Памира смогли добраться, в Хорог. Но две развалились, не доехали. Остальные так и оставлены были в Душанбе. Дело твое, Адик, машина твоя. После такой поездки ты вернешься обратно на разбитой колымаге. Я бы свою машину пожалел так уродовать.

- А я не жалею. Подумаешь, новую куплю.

А сам уже предвкушал встречу с новыми местами, представлял степь, запах мой любимый степной, - запах полыни, ночевки под ярким звездным ковром.

Я уговорил Иосифа не жалеть чужую вещь. Он тоже, напевая, начал собирать рюкзак.

Мы поехали. Пока шли по асфальту - как-то даже не замечали пройденного. Проезжали города: Рязань, Пенза, Куйбышев, Уральск. Они проносились мимо, таяли у нас за спиной. Свернули на юг, на Актюбинск.

Между Куйбышевым и Актюбинском начались перерывы с асфальтом, - пока ненадолго, где на километр, реже - на два. Обрывался внезапно, дорога исчезала, превращалась в полосу крупного, зернистого песка. Полоса эта виляла между сосен. Пересекали небольшие деревеньки, дома виделись с обоих сторон от дороги, фундаментами утопая в песке. На лавочках сидели старики и старушки. Старики читали газеты. Старушки вязали. На вас они не обращали ровно никакого внимания, хотя за машиной тянулся шлейф потревоженного песка. По-видимому, здесь проходило множество грузовых машин ежедневно, наша пыль была мелочью.

За Актюбинском асфальт кончился совсем. Дорога превратилась в каменистую колею, взбирающуюся на совершенно лишенные растительности сопки, горы, холмы, - уж и не знаю, как правильнее было бы называть эти мрачные скалистые отроги чего-то дальнего и неведомого, рассыпавшиеся впереди на многие и многие километры. Мы приближались к городу Эмба, к родине Иосифа. От Эмбы до родной его деревни было всего километров пятьдесят.

Иосиф называл эти горы - Мугоджарами. Дорога, а точнее - автомобильный след, жалась к железнодорожному полотну. Будто боясь заблудиться на Мугоджарах. Дорога вилась то справа, то слева от полотна, уходила в какие-то трубы под насыпь. В трубах стояла на полметра вода. Иосиф предупреждал:

- Смотри, не замочи двигатель. Заглохнем. А помощи ждать неоткуда.

Действительно, уже несколько часов, - те, что мы ехали после Актюбинска, - никто не обгонял нас, никто не попадался навстречу.

Иосиф перед каждой трубой отправлялся промерять лужи.

Мы благополучно добрались до Эмбы. Я думал про себя, - свернем, погостим у родителей Иосифа, полакомимся чешской задымленной курицей, поедим шпекачек, сметаны - настоящей, не чета водянистой московской.

Но Иосиф опять проявил здравомыслие. Сверни мы - и вылетал бы день. А лишнего дня у нас не было. Мы не имели права опаздывать к началу работ. Я и так своей безумной затеей поставил под возможный удар наше общее дело, ведь застрянь мы во всех этих песках и степях - и срывалось начало работ, срывались, скорее всего, последующие восхождения.

Я чуть погрустил, но Иосиф был прав. И сам себя корил:

- Вот, рассказывал тебе до Эмбы, как они там живут - и ввел в соблазн. Еще бы - несколько коров, овцы, козы, куры, индюки. От этого у кого хочешь голова кругом пойдет.

Здесь, на пустынном бездорожье, мала была вероятность встретить гаишника. После Эмбы я отдыхал километров сто, машину пока вел Иосиф. Отдыхал, - освобождая в первую очередь наиболее уязвимые места. Лежал на заднем сиденье на животе. Осматривал зад в зеркальце. Пока, - тьфу-тьфу, ни покраснений, ни волдырей не появилось.

Дорога со склонов Мугоджар скатывалась на дно каменистой пустыни. Я сел за руль. Мне было интересно, я совершенно не уставал. Был я тогда еще здоров, как бык, вынослив. Но была еще одна причина того, что практически все время вел машину я. Почему-то я был уверен в том, что лучше, чем Иосиф, справлюсь с ручным управлением. С этими рычагами слева-справа, с могучим тормозом. Я отжимал его со всей силой правой руки, при этом упираясь с не меньшим усилием в спинку сиденья. Это было мальчишество, неопытность, самомнение. Ведь Иосиф с работающими ногами уперся бы в десять раз сильнее.

Потихоньку появлялись обещанные нам автомотолюбителями подарки. Камни и такыры сменялись глубокими песками. Машина садилась, застревала, буксовала. Я сдуру еще сильней выжимал газ, -машина совсем зарывалась. Иосиф вылезал, упирался могучим плечом в багажник, просил газануть осторожненько. Машина, гудя и подвзвизгивая дисками, выбиралась из ловушки. Когда не помогало плечо, подкладывали ватники. Я поражался предусмотрительности своего соседа. Ведь в Москве я смеялся:

- Иосиф, мы же едем на юг, зачем нам ватники? Но он невозмутимо запихивал в багажник несколько ватников, несколько метровых широких досок. На мой вопрос он, хитро улыбнувшись, говорил:

- Узнаешь, скоро узнаешь. Поймешь, что не зазря. А места и веса почти никакого, или ты собираешься машину телевизорами загружать?

Теперь я убеждался. Не зазря!

Вдруг совершенно неожиданно перед нами из песка возник автомобиль, маленький, горбатый, голубой "Запорожец". Он пыхтел, зарывшись по днище задними колесами в песок. Услышав наше приветственное гуденье, из крохотной машины вылез огромный человек лет тридцати-сорока. Как он там внутри помещался - казалось непонятным. Да еще не один, - из другой дверцы вылезла молодая девушка. Она была одета так, словно вышла из дому на службу, - белая блузка, юбка - тоже белая, чулки и туфли на высоком каблуке. Мужчина для данной обстановки был одет более подобающе - засаленные рабочие штаны, рубашка-ковбойка в клеточку.

Это оказалось свадебным путешествием из Днепропетровска в Самарканд. Петр заведовал гаражом. Потому не боялся путешествовать на собственной машине. Но он оказался наивнее нас. Он взял с собой атлас, ехал строго по карте, - пока ехалось. А попав в пески, заглянув в расширившиеся от ужаса глаза своей подруги, он готов был уже повернуть вспять. Бездорожье его обескуражило. Ведь на карте четко виделась лента шоссе. Только атлас, наверное, соответствовал пятилетним планам, а не реалиям нашей жизни.

Наше появление помогло им прийти в себя. У "Запорожца" восемнадцать лошадиных сил, у нас - пятьдесят. Была возможность в случае большого залета вытаскивать впереди идущую машину с помощью второй. Чаще все же приходилось по старинке, вручную. Только толкали теперь сзади вдвоем. Иосиф и Петина подруга. Туфли на каблуке она не снимала при этом. Видимо, не было ничего более удобного для работы. Она не взяла с собой никакой одежды, кроме городской. Вот это медовый месяц! Вот это - испытание взаимных чувств! Да после этого с такой подругой - хоть в полымя!

Парой машин мы добрались до Сыр-Дарьи, пройдя все пески, все барханы вместе, помогая друг другу. Нам необычайно повезло, всем четверым, в том, что мы встретились.

Но до Сыр-Дарьи было еще много приключений.

Мы заночевали, выбравшись из песков на вполне сносную грунтовую дорогу. На горизонте миражом мерцал город. Настоящий, с высокими домами. На ночь мы жгли костер из каких-то саксаулин, долго сидели под яркими звездами, под южным темно-синим небом. Мои московские грезы осуществлялись. В отличнейшем настроении я завалился спать.

Проснулся от того, что через открытое окно меня жевал верблюд. Еще с десяток толпились рядом, заглядывая в окна. На одном из них восседал старик-казах, с желтым, спекшимся от солнца лицом.

Все повыскакивали из машин. Кроме меня, конечно. Старик важно подавал каждому руку, знакомился. Иосиф и Петя вытащили свои фотоаппараты, защелкали затворами. Старик на верблюде. Потом по очереди: Иосиф на верблюде, Петя на верблюде, Петина жена на верблюде. Ее пришлось подсаживать на высокое седло. Верблюды были все - дромадерами. То есть, попросту говоря, одногорбые. Очень большие. Тайна закрепления седла на спине такого верблюда неизвестна мне до сих пор. Ну, не может седло держаться так, разве что с помощью клея или гвоздей.

Прошел целый час, пока наконец казах увел своих верблюдов. Мы спокойно расположились позавтракать возле машин. Только разлили чай по кружкам, - скачет, поднимая за собой султан песка, наш казах, но уже на лошади. Кричит еще издали:

- На верблюде фото сделал, да! Давай, делай теперь на кобыле.

Иосиф щелкнул его еще несколько раз, спросил, куда прислать готовые фотографии.

- Э, куда? Ну, сюда, однако. Город Челкар, Сатпаеву Жолдасу.

Дополнительных координат он не знал. Он думал, что Сатпаева знают везде. Дитя степей. Мы долго пытались отгадать, сколько ему лет. С одинаковым успехом ему можно было дать и сорок, и семьдесят.

В Челкар ворвались на полной скорости. Впереди шел наш "Москвич". Дорога была тверда, как будто со специальным покрытием. Я совсем забыл про осторожность, и очень удивился, почувствовав, что машина встала. И она не просто встала. Она стояла в огромнейшей луже, прямо посреди города. В огромнейшей луже, занимавшей достойное место на центральной площади города. Мотор залило по клапанную коробку, и он наглухо заглох. Часа два возились мы, пытаясь собственными силами вытянуть машину из воды. Но даже "Запорожец" не смог ничем помочь. Через два часа подошел трактор. Челкарские ребятишки, коричневые насквозь, сопровождали наше освобождение дикими воплями и плясками. Еще бы! Какой-то чужеземный "Москвич", да еще погруженный вместе со своим водителем в самую главную городскую лужу.

Иосиф подправил все мелкие наши повреждения. Дальше - явились новые проблемы. Мы не знали - куда ехать дальше. Ехать ли обычным путем, которым ходят грузовики, который делает крюк в пятьсот километров, или пробиваться триста по абсолютному бездорожью, зато вдоль железнодорожной насыпи. Мы выбрали бездорожье. Опытные шофера говорили, что все равно "Москвич" не пройдет к Иргизу, советовали дожидаться попутной военной широкошиниой машины, грузиться на борт.

Мы выехали из Челкара в южную степь. Встреченный нами казах неторопливо втолковывал нам маршрут:

- Есть тут тропы верблюжьи мимо барханов. По ним и строители едут два раза в год на грузовике. Там след шин должен оставаться.

След шин! По нему ориентироваться! А дожди? Неужели остались следы?

Но не бывает здесь дождей с марта по ноябрь. Иногда набегают тучи, кажется, - вот сейчас ливанет, а нет, капает несколько капель всего. И этим дело кончается. Дожди такие называются воробьиными.

Казах продолжал:

- Первый день идешь - солнце слева. Так дойдешь до мазара Алымова.

Мы понимали, догадались, что мазар Алымова - это могила Алымова. Потом мы видели тысячи мазаров. Ими усеяны все степи и пустыни Азии. Хоронят умершего там, где он скончался. Покойнику подгибают ноги к подбородку, заворачивают в белую грубую холстину, во много слоев. Никуда не зарывают, сажают на песок. А вокруг возводят четырехстороннюю, с башенками, стену, замок, крепость маленькую. Простой человек похоронен - мазар в метр высотой, два на два метра. У знатных - более напоминают мавзолеи.

- От мазара повернете так, - продолжал казах, - чтобы солнышко в правую щеку было, и так дойдете до высохшего соляного озера - такыра.

Он говорил, мы тщательно наносили все ориентиры на бумагу, делали карту-схему. Я обратил внимание Иосифа и Пети на то, что казах все время употреблял слово "идти". Видимо, он подразумевал, что будем идти со скоростью верблюдов, как он ходит. Мы учли троекратное превосходство в скорости автомобиля над верблюдом, внесли корректировки в нашу карту.

И, оказалось, перечли верно. Через три часа езды по еле заметному следу шин совершенно неожиданно уткнулись капотами в мазар. Он был столь мал, что за сто метров сливался с рассыпанными по всей степи большими камнями. Но мы вышли точно на него. Точно так же к концу второго дня мы выехали к высохшему соляному озеру. Маленькому, метров двадцать шириной, оно заблестело в глаза только уже когда машина пошла по абсолютно ровной его поверхности. Из-за руля такое и не заметишь с расстояния. С верблюда, с высоты двух метров - легче.

Вился еле заметный на сухой траве след грузовика. Вероятно, за месяц до нас кто-то огибал барханы, пробираясь в бригады овцеводов.

Барханы величественно высились вокруг, высотой поднимаясь на десять - на пятнадцать метров. На мелкие можно было и заезжать. Я почти до самой верхушки заехал задом, огляделся. На лужайке, словно мираж, паслись коровы. Мне они показались совершенно тощими, раза в два меньше, чем костромские или вологодские. Эти были рыжие, грязные, с обломанными рогами. Иосиф, знаток казахского степного житья, объяснил мне, что они на вольном выпасе, никто не приходит их доить каждый день. Доят раз в месяц.

- Сейчас я покажу, каким образом их доят после столь больших перерывов. Одичавшая корова звереет, не подпускает к себе человека близко, отбивается, чем попало. Скольким неосторожным любителям молока приходилось ходить, украшенным шрамами.

Как оказалось, корова не подпускает никого спереди, но прозевывает подход дояра сзади. Иосиф, улучив подходящий момент, зашел с тылу и схватил одну из коровенок за хвост. Не дав ей опомниться, он начал раскручивать бедное животное вокруг себя, словно атлет, раскручивающий спортивный молот. Может, это мне и мерещилось, но я видел, что коровка отрывалась несколько раз от земли всеми четырьмя своими копытами, летала вокруг Иосифа по кругу. Помотав ею раз двадцать, Иосиф спокойно взял ведро и принялся доить. Присев на корточки у вымени, надоил литра два молока.

Неподалеку от стада мы увидели летнюю юрту овцеводов. Подъехали. Вокруг на кусках толя, картона, на обрывках газет сушились белые комочки. Молодая хозяйка угостила нас - это был верблюжий сыр. Сыр коровий казахи-кочевники не едят. А верблюжий, высушенный до твердого орешка, наездник укладывает в карман ватных штанов. Эти катышки сосет он целый день, в пути - и совершенно не испытывает голода.

Также вокруг юрты сушилась верблюжья шерсть. Я остался как-то равнодушен к ней, но Петина жена с удовольствием купила мешок шерсти-сырца, то есть шерсти непряденой. Мы же с Иосифом купили несколько килограммов молодого, еще не засохшего сыра. Нежнейший вкус, начисто отшибавшийся при высушивании, привлек нас, мы питались потом этим сыром до самого Нурека.

Оставался последний, по нашей карте, день объезда, переход до железнодорожной станции Тогыз. И вдруг внезапно, когда сложный участок казался уже почти пройденным, со страшным скрежетом горбатый "Запорожец" завалился на бок. Причину Петя, водитель-профессионал, механик и начальник гаража, установил сразу. Лопнула задняя полуось. Даже человеку, никогда не копавшемуся в машине, не знающему ничего об ее внутреннем устройстве, при словах "лопнула полуось" становится ясно, что засели мы изрядно. Запасной полуоси, разумеется, не было. Петя все-таки ехал в свадебное путешествие, а не на авторалли.

Единственный выход - на моем "Москвиче" везти Петю назад, в Челкар, искать там умельцев или склад с запчастями. И если не найдется новой полуоси, - выточить на станке самим.

Иосифа мы оставили, расставив палатку, возле бездвижного "Запорожца" и молодой жены в юбке. Пришлось уверить Петю, что Иосиф, несмотря на сходство свое с Гераклом, человек интеллигентный и порядочный, к чужой жене приставать не станет. Петя перестал коситься назад, мы весело покатили по своим же следам, в славный город Челкар.

Запасных осей мы не нашли. Зато нашли станки в вагонном депо. Нашли к ночи. На дверях уже болтался замок. Нашли сторожа, уговорили... Петр выточил полуось из прекраснейшей заготовки, - из вагонной оси, ибо ничего более подходящего в депо не нашлось. Предварительно "отпустил" ее, сделал мягкой, податливой для резца, фрезы. Где только он там сумел ночью углядеть электропечь, как включил? Закончив обточку, снова закалил деталь. До нужной твердости.

Я по образованию - литейщик. Термообработку учил по книгам, чуть-чуть встречал на практике. Нам доказывали всю сложность закалок, отжигов, отпусков и других обработок, связанных с изменениями температуры. Нас учили, что недопустимы ошибки даже на градус.

У Пети посреди ночи не было никаких средств для измерений, - ни термопар, ничего. За толстенной кирпичной стеной депо Петя творил чудо. Полуось отлично подошла, Петя быстро ее поставил на место, проехал на ней до Самарканда, вернулся в Днепропетровск, еще несколько лет ездил, пока не продал, - в моду входили "Жигули".

Все кончается. Кончились и пески, и объезды, степи. Под колесами чувствовалась твердая, укатанная грунтовая колея. А через лобовое и левое стекла мы видели серую гладь Аральского моря, простиравшегося за горизонт.

Я стоял на старом берегу, твердом берегу. Море с каждым годом отступает, высыхает. Началось это не вчера. Питающие его две гигантские реки - Амударья и Сыр-Дарья, - доносили и доносят все меньше горной памирской воды. Воду по дороге разбирали колхозы на полив, разбирали бездумно, без меры. Тем самым портя, засаливая почву. Процесс бесконечен, - засоленная почва требует еще больше воды, засоленные посевы требовали новых промываний. Ах, если бы у места разбора стоял частник, вроде ростовщика Джафара, и отпускал воду за деньги! Экология огромнейшей территории, включающей в себя три республики-государства, не была бы нарушена. Урожаи были бы в десять раз больше, а расход воды - во столько же раз меньше. Но революция приставила к раздаточному колесу бедняка Ходжу Насреддина, а тот начал раздавать воду бесплатно. Даваемое бесплатно - чаще всего и не замечается, как даваемое. И не оберегается, и не пользуется уважением. Что ты наделал, Ходжа Насреддин!

Обогнув озеро Арал, мы достигли большого города. Аральск! Наконец-то мы видели зелень, запыленные, но деревья, кусты роз на центральной улице. Мы снова ехали по асфальту. Но на сей раз я не поддавался, внимательно следил за дорогой.

За Аральском асфальт вел промеж заболоченных низинок, камышиных зарослей. Видимость была ухудшена всем этим, да еще и сумерки подступали. Темнело. Иосиф дремал.

Я разогнал машину до шестидесяти километров. И вдруг страшный удар подбросил и остановил "Москвич". На счастье, за минуту до этого Иосиф приоткрыл переднюю дверцу, уперся рукой и дышал ночной болотной прохладой, - не сделай он этого, вылетел бы через лобовое стекло. Меня же ударило о руль с силой огромной, - я и вздохнуть не мог, пока Иосиф не отмассировал мою грудную клетку.

Поперек шоссе проходила траншея, глубиной в полметра, не было никакого предупреждающего знака, фары мои были забрызганы грязью, я прозевал это препятствие.

Я загрустил, удар был настолько силен, что я не сомневался в возникновении поломки. Доже более того, казалось, что машина развалилась.

Но вылез Иосиф, вылез Петя, полезли под машину, посветили там "переносками", прощупали передний мост, рулевые тяги, колеса.

- Заводи, - проворчал перепачканный грязью Иосиф, - "развалилась, развалилась", да твоя колымага и не такое выдержит, зря мы только под грязным ее брюхом ползали. Она у тебя той же крепости, что и грудная клетка.

Я завел, потихоньку дал вперед, машина с первого хода уперлась только, но после того, как я подгазовал, выехала на ровный асфальт.

От "Жигулей", уверен, ничего бы не осталось. Пришлось бы их прямо тут и бросить, в болотах приаралья. Мне еще не раз за то лето приходилось убеждаться в том, что машина моя - чудо надежности. Я и не замечал в Москве, - толстое железо кузова, под 1.3 мм, укрепленное лонжеронами. Все это утяжеляло машину на полтонны. Но мне-то не таскать ее на себе. А Иосиф из песка и грузовик мог вытолкнуть.

Особенно пригодилась эта прочность при форсировании горных рек. Обычно в местах бродов решались перебираться только на грузовых машинах, идущих на высоких осях. Чтобы не заливало двигатель, приходилось скакать с камня на камень на огромной скорости.

За Аральском асфальт вновь пропал, но сменился на этот раз не песками, а грунтовым грейдером, еще на сотни километров. Только в Кызыл-Орде мы опять зачертили шинами по горячему асфальту, мягкому, проминавшемуся даже под ногой. Асфальтовый путь простирался до самого Ташкента.

За Аральском мы выехали к Сыр-Дарье. Несмотря на все происки колхозников, полноводная река катила свои воды навстречу нам. Серые волны били в камышовые берега. А может быть, это был лишь весенний разлив, и к концу лета река зауживалась, замирала. Мы не знали, что здесь останется к осени.

Здесь мы распрощались с нашими спутниками. Петя останавливался на небольшой отдых (все же у них было свадебное путешествие, а не марафон). К тому же, он хотел повытрясти из двигателя песок, забившийся во время нашего перехода пустыни. Мы тепло распрощались.

Проехав без остановки областной центр Казахстана, город Кызыл-Орду, затем военное поселение Туркестан, вышли на прямую нитку асфальта, уводившего в солнечный город Ташкент. За пять километров до Ташкента пересекли межреспубликанскую границу. На каждой ее стороне стояло по чайхане. На казахской стороне поили чаем черным, с жирным каймаком-сливками. На узбекской тоже подавали черный чай. В больших, украшенных красно-золотыми узорами чайниках. Чайник ставился на середину стола, на всю компанию, в маленькие золотистые пиалушки клиенты уже сами разливали по мере надобности.

Естественно, я не зря упомянул все это, ибо мы задержались и у той, и у другой. Пили чай и ели плов.

В казахской плов подавали пустой, рис с морковкой. В узбекской чайхане плов был настоящий, желтый от шафрана, с огромными кусками жирной баранины. Правда и стоил - раза в три дороже. На стол ставилось также блюдо зелени: рейхан, напоминающий нашу мяту, однако с каким-то тонким и изысканным привкусом, петрушку, укроп, зеленый лук. Казахи почему-то зелени не ели. Узбеки ломали к зелени куски лаваша, а чай пили с мягкой, пышной, сдобной лепешкой.

В Таджикистан мы въехали через заставу Ура-Тюбе. На таджикской стороне тоже стояла, но уже чойхона, по раскраске которой становилось ясно - наконец мы будем пить чай зеленый.

Путь к Нуреку лежал через два высоких перевала.

Дорога на Шахристан шла по черным сланцевым плиткам. Снег стаял, поэтому я легко справлялся с управлением машиной. Текла рядом тонкая прозрачная речка. Существует такой обманчивый эффект в горах, - кажется иногда, что вода реки течет вверх. В гору течет, поднимаясь на преграждающий нормальное течение отрожек.

С перевала Шахристан дорога скатилась в зеленую, обсаженную деревьями грецкого ореха, абрикосовыми и персиковыми, Зеравшанскую долину. От кишлака Матча дорога вновь пошла в гору, к последней преграде на нашем пути - перевалу Анзоб. Анзоб достаточно высок, - за три тысячи метров. На перевале лежал снег, движение еще было закрыто. Дело в том, что осенью перевал закрывается для движения, зиму стоит в снегах, и только в конце мая первые грузовики пересекают Гиссарский хребет в этом месте.

Когда мы подъехали, оказалось, что еще движение не открыто. Но никого не было, кто бы мог запретить это движение. Иосиф взял лопату и ушел вперед. Расчищать пришлось немного и в немногих местах. Лишь кое-где откатил в сторону огромные глыбы спекшегося уже на солнце снега.

Мы проехали. Проехали последний перевал. Проехали Душанбе. Очень хотелось приехать в отряд к ужину, да не было суждено. Сгущались сумерки, слипались глаза после тяжелого дня. Я увел машину на обочину.

Мы стали на вершине хребтика, разделявшего долины Душанбе и Нурека. Вокруг расстилались такие же, маленькие, бесснежные, хребты. Невысокие, всего каких-то полторы тысячи метров.

Сам Нурек расположен в достаточно глубокой котловине, всего в пятистах метрах над уровнем моря. Проснувшись поутру, мы все это разом и увидали, - Маленький Памир, серпантины дорог, ведущих в разные стороны, Нурек далеко внизу.

Первого июня, после торжественного открытия лагеря в Сай-Пихо, расположившемся в живописном ущелье, бойцы на грузовиках впервые отбыли к месту работы, за три километра, к нурекскому камню.

Почему лагерь в трех километрах? Но вокруг камня это было ближайшее место, пригодное для отдыха. Ведь днем жара стояла ужасающая, днем надо было залезать в густую тень, иначе за два часа на солнышке можно было превратиться в котлету.

Так и был устроен распорядок дня. Днем не работали, пережидали жару в благословенном Сай-Пихо. С полдня, а то и с одиннадцати утра, - отлеживались в живоносной тени. Работа была - сверхтяжелая. Жара отнимала силы, трепала нервы.

Маркелов ругался с Иосифом.

В Сай-Пихо все постройки предназначались отнюдь не нам. Но Божуков сумел выбить для нашего проживания несколько уже построенных, но еще не заселенных дач для начальства. Нам жилось там, конечно, очень неплохо. Но это начальство решило еще заиметь на нашем горбу бассейн для собственного впоследствии купания. Нам поручили его сложить. Божуков бросил на это дело Иосифа, поскольку понимал, что только он справится с такой задачей, что вообще гордым альпинистам не в дугу будет вместо скальной работы для каких-то жирных туш бассейн выкладывать.

А Маркелов начал вопить, что вот, мол, он на жаре не хочет работать, что здесь в тенечке ошивается, еврей хитрый. Иосиф, забыв на миг о своей флегматичности, отвечал возмущенно, что он не еврей, а чех.

А я, как комиссар, говорил с одним, говорил с другим, мирил обоих. В конце концов Иосиф закончил бассейн, присоединился ко всем остальным, примирение состоялось.

Все же не комиссарством я занимался в Нуреке. Каждый день для меня начинался одинаково. В шесть утра я уже сидел за рулем, вылезал из-за баранки в двенадцать вечера. Ездить надо было много. Возить документы, сметы, искать в Душанбе больших начальников по всем их резиденциям. Составляя смету, надо было выбивать из начальства как можно больше денег на зарплату бойцам. Каждый день, не по одному разу, я гонял в Душанбе. Машина потихоньку разбивалась. Каждый раз, когда я возвращался, Нина Божукова набивала машину ящиками с фруктами и зеленью. Ящики дырявили багажник, но я не обращал на это внимания. Как и все в нашем отряде, я смотрел уже на собственный "Москвич", как на казенный.

Я бы сам, конечно, никогда не справился со всей этой бухгалтерией. Но, на счастье, в отряде нашелся человек, который спас стройку, спас наши зарплаты. Саня Пиратинский, альпинист, тренер свердловских скалолазов, включен был в отряд как обычный боец. Но оказался способнейшим финансистом. Он вовремя вмешался в составление смет, сумел увеличить полагавшиеся нам суммы в два раза.

Теперь мы мотались вдвоем. По бухгалтерам, расчетникам, в финансовый отдел, опять же - в Душанбе. Саня имел права, лихо водил мою машину с ручным управлением. Но, в отличие от меня, он, как мужик хозяйственный, не мог ни на какую вещь смотреть как на казенную. Слушая скрежет сцепления и рулевых тяг, не оставался равнодушным. Ездил в мастерские, ремонтировал, пока я отдыхал, обедал, или после работы. Вновь работало сцепление - и мы неслись в Душанбе по горным дорогам с жуткой скоростью. Только стекла приходилось поднимать, закрывать, - иначе могло сильно обжечь струёй раскаленного воздуха.

Фактически, начиная с некоторого момента, Пиратинский взял на себя труднейшие обязанности прораба. Должность эта изначально не была предусмотрена, пришлось добиться у руководства стройкой, чтобы Саню официально назначили. Саня изучил все проекты и чертежи крепежа, разработанные геологами и строителями. И он фактически спас всю работу отряда.

Оказалось, проектов крепежа было два. По первому предполагалось бурить глубокие отверстия - шпуры по диагоналям, на пятнадцать - двадцать метров углубляясь в скалу. И на анкерах, в них вставленных, должен был держаться камень.

По второму проекту по краям, сверху и снизу скалы, бурились сто анкерных точек, в каждой четыре дыры - шпура глубиною в два метра, куда на цемент сажались железные прутья — анкеры. К ним мы должны были приварить две пластины, в них вставлялся валик - коуш, на котором с одной стороны закреплялся трос. Зажимковывался по-строительному. А другой конец троса натягивался струбциной.

На камне осуществлялся второй проект.

Все железо в Нурек доставлялось вертолетом. И вот этот вертолет исправно привозил нам прямо к камню все это железо. И только Саня Пиратинский смог вовремя сообразить, что работаем мы - по первому проекту, а железо нам возят - по второму!

Врагом номер один на камне была жара. Было необычайно жарко даже для Нурека. О железо обжигались руки до волдырей. В пять вечера вода на камне кипела. За смену ребята выпивали по полведра. Воду надо было носить снизу, каждая ходка - два часа. На долю каждого приходилось в день по две смены.

Не знаю, прав ли я, описывая подробности жизни моих друзей. Это ведь не из спинальной жизни, описанию которой и посвящена эта книга. Но я там был. Работал, помогал - чем мог. Интересы отряда - были моими интересами, моей спинальной действительностью.

Враг номер два - сварочные работы. Их оказалось море. А сварщик - один, Генрих Волынец, настоящий сварщик. Еще в войну юношей варил танки на родном Уралмаше.

Сильный альпинист, чемпион Союза, - он был самым старшим в отряде по возрасту. Ему было сорок семь лет. Но Генрих поблажек не просил. Наоборот, увидев, что не успевает приварить пластины в срок, Генрих переселился на камень, поставил на скале палаточку, варил и варил по восемнадцать часов в сутки.

Ребята высыхали на глазах. Загорели до черноты. Возникали сомнения - при такой работе останутся ли силы еще и на участие в первенстве альпинистском.

Бойцы потребовали собраться на обсуждение наших дел. Божуков открыл собрание. Командирским тоном объяснил то, что и так было ясно. Взятые обязательства надо выполнять. После говорил я. Я извинялся за Валентина, просил ребят простить ему ругань.

- Никто не может заставить ни одного из вас работать и дальше в этих ужасных условиях. Каждый из вас заключил со стройкой месяц назад договор, каждый может сейчас его расторгнуть. Имеет моральное право. На камне нет необходимого железа, нет анкеров, струбцин, тросов, их не успели сделать и завезти. И завтра их не завезут. В работе - простой. Решайте сами. Ждать три-четыре дня железо и продолжать работу до конца. Или уезжать в горы. Или возвращаться домой, что вернее, потому что горы без вертолетов Нурекстроя отпадают. Встал Олег Космачев:

- У меня в левом кармане лежит красный билет. Если я коммунист, то я должен быть в первую очередь честным. Честным и в своих обязательствах. Я обязался подвесить камень в сетку тросов - и я не уйду со скалы, пока не докончу работы.

Единогласно проголосовали - работу закончить.

Через десять дней работа была завершена. Генрих, почти совсем без сна, приварил все пластины к анкерам, все троса к пластинам, во всех анкерных точках. Троса натянули струбцинами до звона, троса зажимковали, все смазали толстым слоем пушечного сала.

В последний день вертолет привез из Душанбе не менее ценный и ответственный груз, чем все наше железо, - правительственную комиссию. Геологи шарили по трещине, вымеряли - не увеличилась ли? По отвесу никто из членов комиссии лазать не мог, их на просмотр поднимали на вертолете. Особенно рвалась бухгалтер стройки. Сколько она до этого нам всем крови перепортила, теперь ей очень хотелось посмотреть - за что же выписывала она по пятнадцати рублей на брата денег за каждый рабочий день на скале. Ей все до этого казалось, что не может такого быть, что слишком уж велика требуемая сумма. После этого полета просила извинения:

- Знала бы - по тридцадке платила!

Комиссия дала гарантию - сто лет.

Отдыха не намечалось. Команды разъехались по разным горным районам. Команда Божукова-Шрамко отправилась вертолетом к подножию Ягноба. Стена Ягноба - отвесная, более чем километровая, а находилась совсем близко от цивилизации. Умел Божуков отыскивать сложные новые машруты "за поясом". В ста километрах от Душанбе, в прекрасном ущелье. Рядом - поселок Ягноб. Ягнобцы -особая этническая группа, непохожая ни на таджиков, ни на тюрков. Ягнобцев отличали голубые глаза и рыжие кудри. Их жены были стройны, высоки, красивы, не прятали лица под чадрой. У ягнобцев и язык отличался от таджикского, рядом жившие таджики его не понимали.

Высота Ягноба невелика, всего 4600 метров. Но стена не просто отвесна, - она нависает множеством карнизов, балконов, натечным льдом в верхней башне.

Я тоже прилетел к подножию стены вместе со всеми. В вертолете сидел в своей домашней коляске, притиснутой в проход.

Из вертолета нас вместе с коляской сгрузили на чудесную изумрудную поляну. Пахло диким луком, чабрецом. Даже после Сай-Пихо - это место ощущалось раем.

"Москвич" мой остался в Нуреке. Саня Пиратинский наконец-то имел возможность привести его в полный порядок. Тем более, что ему предстояло пройти горными дорогами прямо в сердце Высокого Памира, в столицу гор - Хорог.

Я катался под стеной с биноклем, выбирал наиболее удобные для наблюдения за движением команды точки. Я видел сцены - фантастические. Когда, например, Гена Шрамко зависал на кончиках пальцев одной руки, ногу закидывал выше головы, проходил таким образом сложный участок. Гена, капитан команды, шел впереди. За ним шел Валентин, страхуя через часто забитые крючья. За ним - Миша Петров, ленинградец. Еще в команду был включен Слава Ванин, молодой, но цепкий и сильный, мастер спорта. Последними висели на веревках чемпионы Союза питерцы Гена Гаврилов и Витя Маркелов. Маркелов в группе был сильнейшим, мог бы прокладывать путь впереди, но сказал что-то поперек Гене Шрамко, и капитан отправил его в хвост, выбивать крючья.

Шрамко перечить было невозможно. Это был редкий в те времена в альпинизме профессионал. Таджикская федерация альпинизма регулярно "раздевала" его за сильные восхождения. К моменту начала восхождения на Ягноб Гена имел официально смехотворный второй разряд. Но это его не волновало. Он был профессионалом, работавшим на Нурекстрое начальником скалолазного участка. Главной его работой было - установка металлических сеток для защиты от падающих с высоты камней. Работа - опасная, скалолазы надевали защитные каски.

На такой работе Шрамко презирал официальный альпинизм. После очередной дисквалификации взял раскладушку и ушел в одиночку на пятерочную стену. Так всю и прошел - с раскладушкой.

Витя разбирался в ситуации лучше, но не возражал, выбивал крючья и отсылал первому.

Через шесть дней стена была пройдена. Команда вышла на пологую вершину. Шел дождь, но он не был уже страшен. Чуть на ту сторону под вершиной мирно паслось стадо овечек. Пастух угостил ребят брынзой и лепешками. Победители Стены Ягноба быстро скатились по травяной тропе в наш базовый лагерь.

За это восхождения им было присвоено звание чемпионов страны в классе технических, стенных восхождений.

Но сезон не кончался.

Мы вернулись в Нурек. Божуков, Шрамко и Ванин собирались на новое восхождение. Пополнив команду свежими силами (если можно так сказать о только недавно закончивших работы по крепежке камня) - Юрой Акопджаняном и другими ребятами, отправились под новую стену. Стену пика Маркса. И откуда только брали силы? После тяжелейшей работы, после Ягноба, - сделали и эту стену, прошли траверсом, высотным траверсом, выше шести тысяч метров. Завоевали еще одну золотую медаль первенства - в разряде высотных траверсов. Такого еще никому не удавалось в истории советского альпинизма.

В Нуреке меня ждал родной темно-зеленый "Москвич". Пиратинский времени не терял. Перебрал все узлы, подготовил машину к дальней дороге. Я снова сел за руль. Только теперь рядом был не Иосиф. Иосиф уехал домой. Саня часто сменял меня за рулем на протяжении этих километров до Хорога. Мы почти не останавливались в пути.

Трасса, воспетая Юрием Визбором... Трасса, о которой в те годы писали в газетах: "...как там вообще можно ездить, тонкая лента серпантина, обрывы, пропасти, две машины не разъедутся. Вот скала, на ней надпись "Сергей Лыков проехал прямо"...". Это значит, не успел свернуть, ушел в пропасть.

Зато я наконец увидел весь Памир, а не только его верхушки. Ведь как альпинисты? Грузятся на вертолет и летят в базовый лагерь, на высоту четырех тысяч. А огромное памирское пространство, реки, сырты, стада? С борта вертолета всего не рассмотришь, даже масштабы, размеры оценишь - искаженно.

В конце концов, мы прибыли в Хорог. Машину оставили, пересели опять на винтокрылую машину. После огромного перерыва я опять был в своих любимых горах. Высоких горах. Наверное, я и любить их начинал - только тогда. Когда опять парил над ними, над ледниками, над снежными пиками. -

Базовый лагерь на 3.800. Полянка, травка, - но ночью морозно. Вокруг стояли горы, снег, лед и камень, соединившиеся давно, на заре Земли, неразлучные.

Но лето - заканчивалось. Закончились восхождения, Божуков был доволен, - еще бы, успеть столько за сезон наворотить!

Мы с Пиратинским засели за атласы. Надо было возвращаться в Москву. И буровить пески - не очень хотелось, тем более что машина моя дышала после дороги туда-обратно до Хорога на ладан.

Решили ехать сначала на восток, в Алма-Ату, потом повернуть на Петропавловск-Казахстанский, дойти до Иртыша, чтобы вдоль него добраться до Омска. А там уже - до Свердловска, родины Сани Пиратинского.

До Петропавловска все шло гладко. И до Омска шла степь.

- Где здесь ездят?

- А везде. Где проедут - там и едут. Кто этим берегом Иртыша, кто паромом переправляется на другой, там свое счастье ищет.

- А дорога-то?

- А нет дороги. Накатать - так вязнуть будут в колее по весне, еще хуже история.

Не обошлось без традиционной ямы, откуда извлекли нас трактором. Добрались до Омска. На окраине города солидный дядечка подсказал нам, указал поворот на только недавно открытую новую дорогу на Свердловск. Асфальт, говорит, недавно проложили, езди - не хочу.

В городе Омске мы как следует отоспались, подкрепились. Двинули в путь. Мчали по обещанному дядькой чудесному асфальту, распрощавшись в душе с Омском.

Дорога - загляденье, в шесть рядов, знаки иногда даже встречаются, обсажена молоденькими деревцами.

Так пролетели семьдесят километров. Я даже как-то не заметил, как все это счастье кончилось. С холма мы нырнули в крутой спуск, пролетели километра четыре, по глине уже, не по асфальту. Дороги дальше не было. Как всегда, оказалось, будет через несколько лет.

Мужик местный на лошади показался:

- Эх, милые, куды ж вы забрались, нет тут никакой дороги. Я вот на лошади еду, - вот и вся дорога.

Надо было возвращаться. Четыре километра да по мокрой глине. Как теперь выкарабкиваться? Саня собирал всякие ветки, палки, доски, подкладывал под колеса. Метр за метром мы одолевали подъем. Несколько часов.

Вернулись в Омск. Наученные горьким опытом, вырулили на проверенный веками екатерининский тракт. Безо всякого асфальта полторы тысячи километров. Зато - ехали, зато - машины встречные попадались. Не одни мы, значит, так ездим, все так ездят.

Впереди нас ждал Свердловск, - Пиратинский уже загодя расписывал, как встретит нас его родина в жаркие объятия. От Тюмени, подстегиваемые жаждой очутиться наконец в этих объятиях, летели стрелой, от Тюмени начинался асфальт.

Конечно, никакая машина не выдержала бы такого путешествия. Мы благословляли в душе комсомольцев города Душанбе. После возвращения из Хорога машина была словно заново сделана. Иначе - никакой Пиратинский бы не помог, она годилась только на то, чтобы до ближайшей свалки дотащить и бросить. Но нурекские связи сделали свое дело. Машина, как Феникс из пепла, была возрождена к жизни руками комсомольцев Таджикистана.

Заканчивалась наша одиссея.

Горел впереди огнями Свердловск. Европа, - по нашим представлениям, после целого лета Азии. Саня настолько уже приучил меня к тому, что его город - это рай небесный, что я потерял всякую осторожность. После долгой дороги мы вывалились из машины во дворе Саниного дома, он отнес меня в квартиру, положил на чистую белую крахмальную простыню. То, что я забыл на ночь снять и спрятать дворники с лобового стекла, мы узнали только утром. Когда их не обнаружили.

- Да, Пиратинский! Вот так меня твой город встречает.

От Свердловска, в общем-то, ехать тоже было не ахти. Но ничего не запомнилось, не отложилось в памяти. По сравнению со всем, что пришлось пережить в песках и горах. Разве что несколько мелких штрихов. Паром через Волгу - очень долго ждали. Казань. В Казани дядюшка Пиратинского - ученый, жил у самого кремля - поил нас чаем.

Нет, одно все-таки врезалось в память. Начиная с Горького, сплошной стеной пошли дожди, осенние уже дожди, затяжные, занудные. По мокрому асфальту несся мой "Москвич", и я напряженно всматривался в пелену дождя, в потоки воды по лобовому стеклу.

Потому что дворники мои навсегда остались у какого-то ночного доброхота из райского города Свердловска.