Библиотека

Глава 8. Возвращение

Возвращение мое в горы было в некотором смысле номинальным. Я жил и работал в базовых лагерях, помогал ребятам, чем мог. Но сам - уже не поднимался по стенам, сам я был лишен возможности покидать пределы поляны лагеря.

Летом 1975 года я вновь был на Памире. На высоте три тысячи метров, на поляне с романтическим названием "Березовая роща". В горах на такой высоте деревья уже почти не растут. С дальних подходов видны только жалко изогнутые, изможденные стволы можжевельника - арчи, темно-зелеными паутинками прячущиеся по расселинам скал. Но "Березовая роща" - место уникальное. Природа уникальна. Поляна, поросшая травой - прямо как в России, береза, ольха - высотою в десять метров, заросли кустарника. Еще с довоенных времен экспедиции, собирающиеся штурмовать высочайшую вершину страны, обустраивали именно здесь свои базовые лагеря. Поэтому поляну пересекали тропинки, я имел возможность ездить на "рычажке" как по асфальту. Мог самостоятельно добраться до своей палатки, поставленной на отшибе, мог поехать на кухню, на склад, мог даже выехать за территорию лагеря. Животный мир поляны и ближайших окрестностей тоже был весьма необычен. Зайцы выскакивали из под ног, мыши-полевки, не стесняясь человеческих глаз, спешили по своим делам.

Экспедиция наша 75 года была весьма многочисленна. Тридцать человек собралось в "Березовой роще". Среди берез и кустарника заиграла на ветерке зелеными полотнищами стен кухня, мирно щипали травку овечки, взятые нами на "живое мясо". Кроме нас, на поляне жили еще грузинские альпинисты. У них были ружья, они охотились. Охотились на зайцев, которыми, казалось, кишели окрестности.

Но, кроме зайцев, забредал к нам еще один гость (или хозяин) "Березовой рощи". Откуда-то сверху спускался в наш лагерь медведь. Мне приходилось рассматривать это животное с достаточно близкого расстояния. Никак он не был похож на рисованного Винни-Пуха, ни даже на взрослых медведей, выступающих в цирке. Это животное было раза в три больше коровы, страшное, с горящими даже при свете дня глазами.

Медведь начал потихоньку подъедать наши продукты. Так как вертолет не мог сесть прямо на полянке нашего лагеря, а только чуть выше, на леднике, то изначально был организован склад на месте посадки вертолета. Оттуда все потихоньку перетаскивалось в "Березовую рощу". Вырубили во льду глубокую нишу, сверху прикрывавшуюся огромным камнем.

Овечек, завезенных на непривычную высоту, было жалко. Из тридцати человек только один - Борис Коршунов - мог их резать. Остальные боялись, ну да что взять с интеллигенции. А Борис умел и резать, и свежевать, и шкуры выделывать, высушивать.

Вот с этих шкур все и началось.

Шкуры начали пропадать. Стало ясно, что их кто-то ворует. Но кто? Потом и следы обнаружились, каловые следы, выбросы на полпуда каждый. Такие мог оставлять только он, дикий хозяин горной страны.

Потом он разворовал наш склад на леднике. Отвалил гигантский камень, съел все масло - килограммов двадцать - и весь сыр.

В составе нашей экспедиции было два офицера. Врач-полковник Римма Сулоева и ее подруга, работник детской комнаты милиции, майор Валентина. Валя была нашей штатной поварихой. После тридцати человек остается много всяких пищевых остатков, огромная миска после каждой еды выставлялась невдалеке от лагеря. Медведя пытались задобрить. Но добра он не понимал. Миска обнаруживалась чисто вылизанной, а медведь неблагодарно продолжал искать - что бы разорить, чем бы поживиться. Но шумный многолюдный лагерь отпугивал до поры до времени бурого отшельника.

Произошла трагедия, погиб Лев Романенко. Все ушли на спасработы, на поиски. В лагере оставались всего пятеро. Грузины оставили мне двустволку, четыре жакана к ней. Два я сразу же загнал в стволы, другие два - положил в карман. И - на краю рощи, где начиналась подъемная тропа, устроился в засаду. Притаился у тропы, по которой приходил медведь, в своей "рычажке" прямо. Ружье пристроил поудобней. В детстве, еще когда учился в техникуме, я стрелял из "трехлинейки", из мелкашки, из пулемета даже, - а вот из обыкновенного охотничьего ружья ни разу еще не приходилось в жизни.

И вот сижу и сам себе удивляюсь - что же это я затеял? Ведь охота на медведя - сложнейшее дело, только опытнейший охотник решится на такое. А куда мне, да еще на коляске? Однако стараюсь панику в себе подавить, а наоборот внушаю: "Вот как медведь появится, о, пусть только появится! Он пойдет прямо на меня, разевая пасть. Так я в эту пасть прямо и всажу оба жакана". И вот так раздумывая, раззадоривая себя, я вдруг случайно взвел один курок. Что же делать, думаю, ведь как его обратно спустить - не знаю. В этот момент на свое несчастье на тропе появился зайчик. Уселся и сидит, меня рассматривает. А во мне уже взыграл охотничий азарт, да и курок взведенный надо было как-то устранить. Прицелился и выстрелил. Жакан разорвал бедного зайчика на несколько частей. Зато я очень приободрился, про себя отметив, - прекрасно бьет оружие.

Я дозарядил двустволку и продолжал ждать. Но медведь чует человека, медведь в тот вечер обошел меня стороной, пришел другой дорогой, сожрал опять что-то и спокойно удалился.

Спустились сверху грузины, они закончили все свои дела и уходили вниз. Естественно, и ружье свое забрали.

Мы остались безоружными. Две женщины - офицеры, четырнадцатилетний Андрей, сын Риммы, я да радист Петя, нанятый нами в Душанбе.

Нам сообщили сверху по рации о трагедии. Настроение было подавленным. Вечерело. Вечер наступал - желтый. Бывают в горах такие вечера - все залито желтым, каким-то ирреальным светом. По мере того, как сумерки сгущаются, - желтый цвет густеет, превращается в желтый туман, которым все и заволакивает. На Памире нет ничего более красивого, чем закаты. Ни картины Рериха, ни убогие наши рассказы не могут передать всю последовательную смену картин, сплетающихся из невероятных красок. Внизу уже все темно, а вверху сверкают на солнце вершины, потом розовеют, блекнут и погружаются в багровые сумерки.

В тот вечер все было по-другому. Желтый свет обволакивал мир. И из этого желтого тумана сыпал мелкий дождик со снегом.

Мы ждали прихода медведя. Петя наш - большой и сильный - не мог в тот вечер и руки поднять. Тяжело заболел, после вечерней связи уполз в палатку. Валентина разожгла костер, мы сидели при бьющемся на ветру свете пламени. Андрей тоже спал. Десять часов вечера - по горным меркам глубокая ночь.

Вот в это время медведь и подошел к нашему костру. В десяти метрах стоял и смотрел на нас, только пламя играло в красноватых зрачках. Страшно! Мы отгоняли его головешками, - он ненадолго отходил, кружил по поляне, потом вновь подбирался к огню. Он знал, что у нас погиб человек, что все ушли на спасработы. Он все уже знал! Продуктов было еще достаточно. Медведь готовился к нападению.

Покружив в очередной раз по поляне, медведь не вернулся к костру. Исчез на время из лагеря.

Валентина разбудила Андрея: "Пошли работать!".

Мы придумали разобрать продукты. Которые медведю неинтересны - оставить на складе. Мешки с крупами, банки с тушенкой. Медведь брал только сгущенку и рыбные. Все это снести в большую армейскую палатку, служившую нам кухней. В запасах экспедиции имелись длинные свечи, можно такую целую ночь жечь. Такая свеча, если ее зажечь в середине кухонной палатки, будет всю ночь своим светом отпугивать зверя.

Еще оставалась у нас последняя овца. Ее мы привязали у входа в кухню. Как сторожа. Медведь - он трусоват в душе, побоится перешагнуть через живое существо. Так впоследствии и произошло. Ближайшие следы его проходили в двух метрах от бедной овцы. Если бы она заблеяла - медведь решился бы, растерзал бы ее и вошел в палатку. Но инстинкт подсказывал бедной овечке молчать. Медведь в палатку так и не вошел.

Наконец, закончив все приготовления, мы завалились спать. В свою палатку, стоявшую на отшибе, я поехал с топором. Залез в спальник. То и дело невдалеке появлялись и исчезали два красных огонька, - медведь уже рыскал поблизости.

Сколько удалось проспать - не знаю, примерно через час-полтора страшный грохот раздался из лагеря. Ну, все, - подумал я, - медведь лагерь разносит. Решил дожидаться утра.

Утром я подъехал к нашим палаткам. В кухонную медведь так и не вошел. Зато полез в продуктовую. Опрокинул шест, на котором держалась вся конструкция. Палатка обрушилась на него. Медведь перепугался, начал барахтаться в опутавшем его полотне. Рвал палатку на части. Последствия были подобны взрыву фугасной бомбы. Все было раскидано вокруг в радиусе двадцати метров. Банки, мука, все вперемешку с сухарями.

Чтобы уходить не совсем уж с пустыми руками, то есть лапами, мишка захватил с собой мешок с мукой. Мешок оказался дырявый - по тонкому мучному следу можно было вычислить его тайное логово. Но пройти до самого логова Петя не смог. Мука кончилась, не доходя до берлоги, пустой мешок был брошен на скалах.

Петя после такой ночи более-менее очухался. Навели порядок. После этого Петя возжаждал действий.

Он был двухметрового роста, наполовину армянин, на другую - украинец. Жуткий хулиган, о чем любил рассказывать. Нас эти рассказы не очень-то волновали, но Валентина переживала за юного Андрея. Да что там - переживала! У них целая война шла за него. Валя пыталась воспитать парня в духе Советской власти, а Петя его учил кидать камни - на точность и на дальность, делать томагавки, ругаться матом изощренно. Конечно, в борьбе этой победа была на стороне Пети.

И вот, вернувшись после попытки найти медвежье логово, Петя мне и говорит:

- Начальник, не волнуйся, хоть я медведя и не нашел, но я на него гранату поставил.

А у Пети действительно была лимонка, болталась у него на груди вместо медальона. Петя был такой большой, что по размеру она ровно как медальон и подходила. Грузины, пока еще не ушли вниз, пытались выторговать у Пети ее, предлагали чуть ли не полторы тысячи, но Петя не отдал. Сказал - подарок друга, не продается. Мы все уверены были в том, что все это бутафория.

- Петя, а как ты ее поставил?

- Как и положено, проволоку натянул поперек тропы, за чеку подобрал. Медведь пойдет, проволоку заденет, чеку вырвет и - будьте любезны! Жаль только, шкура сильно попортится.

- Петя, но там, где ты поставил - рядом еще одна тропа проходит, по ней туристы каждый день мимо бегают.

- Ой, да, я про это не подумал.

- Ведь вот будет идти группа, а на проволоку при этом сядет птичка, граната рванет, убьет кого-нибудь. Так что иди снимай!

- Ой, начальник, не пойду. Ведь пока я к ней буду подходить - тоже может сесть птичка, и от меня ничего не останется.

- Петя, делать нечего, иди снимай!

Петя пошел и снял. Он все же был настоящим мужчиной. Потом мы втроем пошли на берег горной реки, заваленый камнями. Андрей и Петя подталкивали мою коляску в труднопроходимах местах. Найдя высокий гребешок больших речных валунов, мы остановились. Петя выдернул чеку, забросил свое богатство за этот гребешок, чтобы осколками нас не достало. Взрыв, гремело эхо, камни брызгами рассыпались на той стороне гребешка.

Потом спустились ребята, спустили тело нашего товарища. Медведь был рядом, медведь не мог успокоиться никак, он жаждал реванша за пережитый той ночью страх. Продолжал подворовывать.

Поставил точку во всей этой истории все тот же Петя.

- Мы, - говорит, - когда детьми еще были, делали бутылки с зажигательной смесью. Как в кино. Это очень просто. Бензин в бутылку заливаешь, тряпкой затыкаешь, поджигаешь. И соседке во двор кидаешь. И все белье у нее полыхает.

Петя взял две бутылки, бензин у нас был в избытке, обмотал тряпочками. И когда в очередной раз в ночи засверкали два красных глаза - ушел в ночь, растворился в темноте. Не знаю уж, как они там общались с медведем, но через десять минут Петя вынырнул из темноты, довольный, с пятнами сажи на щеках, а медведь больше не появлялся. Петя сумел его здорово напугать, так что больше у нас ничего не пропадало.

* * *

Так что возвращение мое в горы было пока что номинальным. Конечно, я жил в горах, я дышал горами, голос мой звучал в горах, и горное эхо повторяло за мной каждое слово. Жизнь в горах, работа экспедиции не дает времени отвлечься от конкретных посильных дел, от твоего посильного участия. И некогда думать о том, что кто-то более сильный лезет по стене, а ты - только варишь суп в базовом лагере. Вы оба работаете на экспедицию, на команду. Просто каждый - соразмерно своим возможностям.

Гору делает - экспедиция, стену делает - команда.

Но я где-то в глубине, в душе, все же переживал из-за своей малоподвижности. Я жил - мечтой.

Если нельзя идти ногами, то остается или лететь, или ползти. С "лететь" отдельная история, остается ...

Ползти по камням - невозможно, ползти можно только по достаточно гладким склонам.

По снежно-ледовым склонам.

Самые высокие вершины в мечтах становились доступными.

Но год за годом - что-то сдерживало. Находились другие дела, я тренировался на "рычажке", гонял марафоны, в общем, было на что силы потратить.

Но в конце восьмидесятых возможность долгое время проводить "в седле" была мною потеряна. Я не мог уже проводить на коляске долгие часы во время дальних переходов. Началось все с жесточайшей флегмоны, которая надолго уложила меня в больничную койку. Потом сюжет закручивался, развивался. Я кочевал по больницам, Надя - за мной, по ходу придумывая все новые и новые попытки меня вытащить.

"Рычажку" пришлось оставить. Гонять как раньше - я уже не мог. Надо было придумывать новое занятие "для души и рук".

В конце марта 1990 года небольшой группой мы выехали на Эльбрус. Мы - это я, Валя Божуков, Женя Захаров и два оператора из Останкино, Паша Рекут и Кирилл Лыско.

Операторы в моей жизни появились достаточно неожиданно. Божуков давно уже привлекал профессионалов в свои экспедиции для съемок полетов на парапланах. И вот в восемьдесят девятом году на Памире, под пиком Ленина, Паша Цветков заодно заснял и меня.

Я в то время очень не любил, когда меня, мой опыт, пропагандировали "в массах". Как собака кидался, когда пытались подобраться с интервью или статью тиснуть. Наученный горьким опытом общения со всей этой братией, я боялся, что, как всегда, все переврут, а то, что передадут верно, будет расценено этими массами как пижонство, стремление выпендриться.

Но ребята были - моими друзьями, фильм об одних парапланах не получался, а Паше надо было делать дипломную работу. Инвалиды - тема становилась модной.

Когда-то сестре одного моего друга необходимо было впервые опубликоваться. Пришлось помочь ей, статья в "Огоньке" вышла. Чего не сделаешь для друзей?

Фильм был сделан. Паша работал и как режиссер, и как оператор, в съемках помогал ему Кирилл.

Я разъезжал на своей "рычажке" по Ачик-ташу, меня носили друзья на руках, все время при этом ребята задавали какие-то вопросы, я отвечал.

Экспедиция закончилась, мы вернулись в Москву, я успешно забыл обо всем об этом. И вдруг звонит Паша, приглашает на просмотр своего фильма. Поехали на телестудию. Просмотр был предварительный, только для своих. Я заранее настроился на брюзжание и недовольство.

Паша оказался очень талантливым режиссером. И музыку подобрал изумительно точно, фрагментами произведений Альфреда Шнитке. И мне фильм понравился. Смотрелся, несмотря на всю свою документальность, - абсолютно художественно. Я там был - не Адик Белопухов. Я - тот, что перемещался по экрану, - был совсем не я, а актер, играющий инвалида. А за кадром шел не вполне связный рассказ о том, какой счастливый человек этот, хоть и скрючен, и замучен. Ну, если и не счастливый, то уж по крайней мере довольный тем, что жизнь его была расколота травмой.

Паша защитил диплом. Защитил блестяще, ему аплодировали.

А буквально через несколько дней он погиб. Был убит хулиганами в пригородной электричке.

На ЦТ фильм вызвал бурю восторгов. Хотели делать продолжение. Вторую, третью серию.

Я отказывался. Говорил, что "Вершина" - законченное произведение, которое уже не продолжишь. Говорил, что без Паши ничего вообще не получится. А мне отвечали, - ты ничего не понимаешь в документальном кино, а режиссеров у нас полно.

Пришлось опять соглашаться. Но мое согласие таило в себе некий подвох. Мы ехали в марте, когда на Эльбрусе еще бушуют метели, когда зима еще держит горы в своих цепких объятиях. Хотят снимать, - думал я, - пусть попробуют в зимних, "боевых" условиях.

Выезд этот имел чисто тренировочный характер. Надо было отработать - как лучше ползти, как выбирать маршрут чтобы крутизна была оптимальной, сколько метров, веревок я проползаю за час, как осуществлять крепежку веревки и многое, многое другое.

До Нальчика дымили поездом. Так лучше, чем связываться с "Аэрофлотом". Вечная толчея в аэропортах, суматоха при посадке, при погрузке и выгрузке. А главное, на поезде смена обстановки происходит постепенно. Отдыхаешь день-полтора, чай пьешь, в окошко смотришь. Там леса сменяются степями, потом всколыхнутся дали, из туманных высей соткутся снежные исполины, сначала далеко-далеко, за горизонтом, потом сдвинутся, затеснятся ущельями вокруг. Некий элемент акклиматизации - в том, что едешь на поезде.

Из Нальчика левым автобусом добирались до Терскола, до базы Московского университета. Сначала - в гости к нашему хорошему знакомому, Нурису Урумбаеву, известному гляциологу, всю жизнь занимавшемуся изучением ледников, лавин, спасшему благодаря своим знаниям множество человеческих жизней.

На краю знаменитого баксанского леса стоят островерхие финские домики. Это и есть база МГУ. Оттуда начинается канатная дорога, поднимающая горнолыжников и альпинистов на станцию "Мир". А еще выше, куда не всегда, но ходит небольшой кресельник, находится база "Гара-Баши", в народе именуемая "бочками". Там действительно живут в больших бочках, специально оборудованных внутри, стальными тросами прикрепленных к скале.

Отопление - электрическими тэнами, из-за недостаточного напряжения в сети греющимися еле-еле. С вечера оставленный чай к утру благополучно промерзал до дна кружки.

Но мы ведь для того сюда и ехали. Чтобы помучиться, приучиться к жизни суровой. Да и суровость такого житья - только в первый день-два, а потом организм сам вспоминает старые привычки, все снаряжение - с собой, так что уют спального мешка скоро уже мнится домашним.

Каждый день я тренировался. Ползал по нескольку часов. Но все остальное время приходилось проводить в бочке, при температуре около нуля. В мешок спальный я принципиально залезал только на ночь. Хотя очень хотелось все время, проводимое в бочке, сидеть в тепле. Заставлял себя, устраивал организму холодовую тренировку.

Ползанье мое начиналось так. Женька Захаров вышел вперед и закрепил первую веревку. Снизу ее должен был держать внатяг Божуков, но он как всегда куда-то улетел на параплане. Поэтому держала его дочь Ирина, приехавшая сюда покататься на лыжах и отдохнуть, но вместо отдыха проработавшая с нами все время.

И я пополз. Двигаю вверх по веревке жумар. Подтягиваюсь. Двигаю жумар.

Подтягиваюсь. Ура, получается!

А про себя думаю, прикидываю: одно подтягивание - тридцать сантиметров, в лучшем случае сорок. Значит, три подтягивания - метр.

Три подтягивания метр, в час - шестьсот подтягиваний. Нормально, получается некий режим. По нескольку часов подряд мы сравнивали скорость прохождения участков с различной крутизной.

Состояние фирна было изумительное. Комбинезон прекрасно скользил, на преодоление силы трения, казалось, силы не расходуются.

Почему комбинезон?

Первейшим вопросом при подготовке к моему первому "поползновению" - был вопрос одежды. Если ползти - то в чем? Одежда должна быть теплой, но и не стеснять движения, как можно меньше промокать, как можно лучше скользить.

Я придумал комбинезон. Продумал - все до мелочей. Внутри - бараний мех, снаружи - тонкий авизент, в особо важных местах продублированный вставками из пенополиуретана. Комбинезон сплошной, с подшитыми кожею "носками", с вшитой системой страховки.

Все сделал сам, на своей швейной машине "Подольск". По-другому нельзя. Конечно, фирменные вещи хороши, в последнее время на Западе чего только не напридумывали из альпинистской амуниции. Но чтобы ползти на Эльбрус - ничего из этого не годилось. Годилось только то, что сам высчитал, выдумал, сшил, чтобы каждый шовчик был не просто проверен тобой, но был бы - твой, который и проверять не надо, в котором ты уверен на все сто.

Пух греет ходячих, пух, если его примять, греть не будет. Только мех животных греет и в придавленном состоянии.

Еще если капюшон надеть - так и запросто можно лежать на снегу в любую погоду. Сам сшил - сам знак качества присуждал на склонах мартовского Эльбруса.

Операторы снимали мои вылазки на пленку. Погода не просто позволяла, погода была благосклонна к нашей маленькой команде.

Но вот через несколько дней Эльбрус наконец решил показать свой норов. Ветер задул настолько сильный, что шутя сбивал взрослого здорового человека с ног. Мог запросто и унести, и сбросить со склона. Забившись в бочку, задраив все люки, мы обсуждали свои дела. Расчеты просты: при хорошем фирне можно за час делать двести пятьдесят метров. Если ползти по восемь часов в день, то получается, что за шесть дней можно достигнуть вершины. Вершины!

Но если ползти летом - это значит, что днем будет очень много воды, а ночью вся она будет замерзать, превращаться в неровный, неудобный лед. Летом гладкого фирна - не найдешь.

Поехали специально в марте, я хотел заодно выяснить, какая погода стоит в это время в Приэльбрусье. Ведь лето - вроде бы не подходит. В мае - сплошные ветродуи, хотя и тепло. В мае очень многие штурмуют Эльбрус, очень многие гибнут. В том самом году за первые майские полторы недели гора забрала двадцать шесть человек.

Солнце, внезапно выныривающее в разрывах облаков, выманивает восходителей на склоны. А потом неожиданно обрушивается непогода, пурга, видимости - никакой. Восходители либо замерзают, либо теряют ориентацию, уходят на спуске не туда, куда надо. На Эльбрусе это просто. Снежные пространства настолько огромны и необозримы, а правильная дорога - такая тоненькая ниточка, вьющаяся между жизнью и смертью вдоль скал Пастухова. Налево пойдешь - может, когда-нибудь и дойдешь до Ирикчата, направо - в ледопаде останешься навсегда. При подъеме по конусообразному склону все время ориентируешься на вершину, а на спуске каждый шаг в сторону может увести на километры от "Приюта одиннадцати", маяка надежды на эльбрусских склонах. Да еще путь не прямой, с небольшим траверсом, а на спуске ноги сами вниз несут "по линии падения воды".

В результате - оказываешься в ледовых сбросах. Наша поездка позволила сделать главный вывод. Ползти я могу.

И доползти могу. Правда, необходима хорошая погода, движение не должно прерываться отсидками в палатках. То есть, как всегда в моей жизни - требовалась удача.

Решено было, что если за шесть дней вершина не будет достигнута - придется отступить. Дольше организм на высотах выше пяти километров не выдержит без акклиматизации. А ползать туда-сюда, вверх-вниз не представлялось возможным.

В принципе - затея оказалась выполнимой!

Настроение было - превосходным.

На весну 91 года была запланирована следующая поездка на Эльбрус. В конце апреля - в начале мая, когда весна еще не спешит закружить над седой вершиной хороводы вьюг, спокойная зима, как мы надеялись, поможет нам совершить задуманное.

Конечно, можно ползти и зимой. В январе-феврале случаются большие окна хорошей погоды. Но зимние склоны - бутылочный лед. Движение по нему и трудно, и опасно.

Летом состоялась очередная экспедиция на Памир.

Вновь я гонял на коляске по урочищу Ачик-таш, вновь над склонами пика Ленина пестрели и переливались всеми цветами радуги купола парапланов. Наша маленькая научная экспедиция достигла в то лето огромного успеха - впервые удалось сбросить груз на параплане в беспилотном радиоуправляемом полете с большой степенью точности. Бригада запускает параплан с грузом, с мешком, который мы окрестили Иван Иванычем, а оператор сидит себе и по радио управляет полетом.

Этим осуществлялась мечта Божукова, воплощаемая в жизнь самим Валентином, его соратниками Юрой Акопджаняном, Юрами - Коленкиным и Солодковым, радиооператором Саней Федотовым, парапланеристом Леней Мартыновым, командой из ГосНИАСа, потратившей много лет на эту работу.

В июле девяностого года парил над урочищем Ачик-таш параплан с Иван Иванычем, а внизу альпинисты, туристы, спасатели следили за полетом, разинув рот.

Незадолго до этого сошла та ужасная лавина, унесшая сорок с лишним человеческих жизней. Сезон на всем Памире закончился. Все восхождения были прекращены. Все, кто мог, помогали в спасработах, участвовали в поисках погибших.

Погибла почти вся команда Балыбердина из Ленинграда. Мэр города Анатолий Собчак перечислил тридцать тысяч для ведения спасработ.

Погибло несколько израильских альпинистов. Их родные прислали со спасотрядом целую радиолокационную установку, думали с ее помощью хоть что-то найти.

По вечерам не слышны были песни, лагеря погружались в траурную тишину.

Именно тогда полетел Иван Иваныч. Он летел медленно, с достоинством, а внизу кричали "Ура!", махали руками. Посадить купол удалось прямо на кромку нашего лагеря.

Идея таких полетов принадлежит Валентину Божукову. Он даже название специальное придумал - "экология нравственности".

На гребне пика Победы лежат непогребенные тела наших товарищей. Спустить их на руках, на себе - невозможно. Слишком сложен маршрут, слишком высоко, за семь километров.

Валентин придумал спустить их на параплане-роботе. Подцепить к стропам, запустить, посадить у подножия, на ледник Звездочка.

Все его помыслы, все, что он делает в последние годы, все это - направлено на то, чтобы выполнить задуманное.

По ходу дела команда Божукова осваивает новый вид спорта - полеты на парапланах с семитысячников. Ребятам неинтересно уже просто восходить на высочайшие вершины страны, они стремятся еще и слететь с самого верха. Прошлым летом, в том самом августе 1991-го, Леня Мартынов слетел на параплане с пика Коммунизма, почти с самой высшей его точки. Без всякого сомнения, это - невероятное достижение, достижение мирового класса.

Двадцатого апреля девяносто первого года мы снова были в Приэльбрусье. Теперь, после года подготовки, после зимних тренировок в подмосковных оврагах, мы уже были командой. Командой Белопухова.

Главным забойщиком был и остается Женя Захаров. В свои пятьдесят девять он выигрывает чемпионаты Москвы по лыжным гонкам в разряде ветеранов. В свои пятьдесят девять - он бегает лучше многих двадцатилетних. Тех, что идут рядом с ним - Димы Рубцова и Коли Тюрина.

Слава Жиров тоже многоопытный, надежный товарищ. Ему я и обязан, в общем-то, созданием команды. Именно он привел ко мне молодых моих друзей.

Совершенно неожиданно для меня в самый последний момент к нам присоединились еще двое. Толя Вязовцев и Валера Краев (Крайф, Краев он по паспорту). Толя специалист по фольклору и народной медицине, учил нас правильно питаться.

Лева Альперович, альпинист и фотограф-профессионал, проводил фотосъемку нашей эпопеи. Но и не только. Вместе со всеми таскал грузы, переносил меня, крепил веревку, в общем, работал со всеми наравне.

Каждый день я выползал из бочки на тренировку. Мы ждали погоды. Но просвета не было никакого. Мы тренировались и выжидали.

Наконец, чуть-чуть прояснилось.

Мы вышли на маршрут. Погода дала нам один день. Всего один день мы шли вверх. Всего один день. Потом была двухдневная отсидка на 4300.

И - трудное решение, верное решение. Сидеть нечего. Погоды не будет.

Вниз меня ребята спускали на сайках. Специально отработанной техникой. Заранее отработанной.

Мы снова сидели в бочке. Я чувствовал себя виноватым перед ребятами, особенно перед Толей и Валерой. Мне казалось, что они присоединились к нам, чтобы залезть на Эльбрус.

Но на прощание Толя расцелован меня, сказал, что был счастлив помочь мне, счастлив участвовать в таком интересном предприятии, что он готов и в дальнейшем сотрудничать с нами.

Как, как такое я смог бы понять и принять в дотравменной моей жизни? Таких отношений между людьми я или не замечал, или не допускал. Как все же счастливо бывает встретить людей, готовых помочь в самых, казалось бы, безрассудных начинаниях.

В промороженной бочке решили мы - ничего страшного, учтем ошибки все свои, продолжаем подготовку к восхождению. К поползновению.

Мы не давали клятв или зароков. Человек предполагает, а Бог располагает.

Мы - продолжали работу.

Лето, Памир, поляна Москвина. До снега - далеко. Как тренироваться?

Оказывается, по горным тропам можно ходить и спинальнику. Именно этим летом я впервые попробовал ходить по тропе. Ходить на руках, ноги сзади "носил" кто-нибудь из друзей. Получалось. Несколько тренировок мы посвятили этому веселому занятию.

До снега далеко. Ребята придумали, - взяли в лагере "Навруз" носилки, погрузили меня на них, привязали и понесли на ледник.

Женя Захаров разведал дорогу. А получился анекдот. То, что Женька пробегал махом, то, что казалось ему близким с пустыми руками, оказалось долгим, трудным, двухчасовым путем с несколькими остановками-перекурами.

Меня несли.

Что я пережил - трудно описать. Как трудно ребятам - я видел вблизи, напрягались руки, спины, сжимались зубы. Это было какое-то дикое напряжение сил.

Мне казалось - сейчас рука сорвется, носилки вывернутся, я улечу влево, по склону, по камням, привязанный к носилкам, я ничего не смогу сделать, просто буду биться о камни. Лучше вправо улететь, -думал я, - там хоть речка, все чуть помягче.

За два часа ребята дотащили меня до льда.

И мы начали тренировку. Я ползал по льду на жумаре, веревку крепили на ледобурах.

Потом посидели, отдохнули - и в обратный путь.

Обратный путь лежал - в гору, вверх, обратный путь был гораздо труднее. Но я уже не боялся. Я знал - ребята все сделают, как надо.

Уже под вечер добрались мы до лагеря, меня отвязали от носилок, занесли в мой войлочный домик, "домик пастуха".

Когда я осознал всю тяжесть работы, совершенной моей командой, когда они сами признавались в том, как им было тяжело, - мне стало непереносимо стыдно. Надо же, какие мучение я приношу им своими задумками. И главное - ради чего? Ради своего глупого тщеславия, стремления быть человеком, а не инвалидом?

Но я - опять ошибался. Счастливо ошибался.

Ребята, вся моя команда, были довольны работой не меньше меня, были довольны тем, что дело - движется.

Это был миг радости, командной радости, если можно так выразиться. Команда срасталась в единый организм, могучий организм. Думающий по-разному, но объединенный единым делом, и радость у нас была - общая.

И руки горели, и лица горели. Мы были вместе!

Если до травмы меня спрашивали - счастлив ли я, я отвечал отрицательно. У меня то не сделано, это не сделано.

А здесь главная цель маячила впереди, и все же мы были счастливы тем, что вместе делаем.

Спинальник не должен жить среди себе подобных.

Спинальник должен жить среди двуногих, жить их интересами.

Меня все двадцать пять лет, прошедших после травмы, окружали обычные ребята. Я старался всегда быть среди них - равным среди равных. У меня это получалось и получается. Но часто происходит перебор. Приходится напоминать, что я - инвалид. Приходится втолковывать моим друзьям, что не могу я ногу засунуть в штанину комбинезона самостоятельно. Ну не лезет нога, не гнется, не слушается, надо запихивать ее, применяя некоторое усилие.

Два помощника необходимы мне, чтобы уместиться в тяжелый зимний комбинезон. А Коля все никак не понимал - почему же я не могу ногой шевельнуть, просунуть, тупо ждал, когда я "наконец перестану над людьми издеваться и по-человечески заберусь в комбинезон".

Спинальников на Земле - миллионы, двуногих - миллиарды. Математически существует возможность окружить каждого инвалида здоровыми людьми. Это позволит психически и психологически жить нормальной жизнью. Физиологически равными нам все равно не стать, но ведь духовная жизнь гораздо важнее физической! Дело у всех у нас должно быть одно, общее.

Как у нашей команды - общее дело. Не то важно, что я заползу. Важно то, что я ползу. Это - наш стержень, это то, чем мы жили. Так же, как переживали мы все дела личные каждого члена команды.

Конечно, мне дико повезло в жизни. Повезло с друзьями. Повезло во всем. Но главное - не в этом. Жизнь научила меня принимать с благодарностью все, как Бог дает.

Если бы не повезло, если бы сложилось все как-нибудь иначе, -я все равно бы говорил, что повезло.

* * *

5 октября 1991 года я праздновал юбилей травмы.

Праздновал!

Мои друзья-спинальники не понимали - почему? Тут плакать впору, траурный день. Я врал им, говорил, что вот, мол, самосвал меня хоть и искалечил, да не убил. Чем не праздник. Праздник, потому что - выжил.

Это они понимали и принимали.

Я врал. Потому что на самом деле праздновал день рождения своего, день пробуждения.

На юбилее я взял первый тост. Что можно было сказать в этот вечер? Я благодарил судьбу за все, что даровано было мне. За то, что вокруг сидели верные друзья, такие разные и несхожие, но каждый имел со мной что-то общее. Лыжник Юра Яковлев, тот самый Юра, с которым мы когда-то бежали Ленинград-Москва. Бывшая аспирантка моя Оксана Логинова, для нее я был и оставался ученым, не замечающим вокруг себя ничего, кроме формул и опытов. Была вся старая гвардия Вали Божукова (самого его не было тогда в Москве) Коленкин и Солодков, Вася Барсуков.

Была, конечно, вся моя команда.

Была Надя - как могло ее не быть? Вася как раз только что вернулся из Антарктиды. Получилось - с корабля на бал.

И я сказал своим друзьям:

- Ветхий Завет призывает любить ближних своих как самих себя. Это было мне понятно давно. Но Христос дал миру другую заповедь - возлюби ближнего своего больше себя, служи ближнему своему, чем можешь, помощь эта гораздо больше даст тебе, чем все сделанное самим для себя.

Мог ли я додуматься до такого до травмы? Да я и слов таких не знал - "ближний", "возлюбить", "Христос". Откуда взялось все это в бешеном карьеристе, стремившимся только к одному - быть первым, не замечавшим никого. Как все это произошло?

Пустыню можно обратить в цветущий сад. Для этого нужна ежедневная тяжелая работа - явная. Тысячи людей, под палящим солнцем таскающие воду, разгребающие песок, высаживающие первые кустики, - все это видно издалека, явственно. Путник, проезжающий мимо на ослике, издалека заметит дымы и отсветы тысячи костров, услышит блеянье и мычанье скота, приведенного с собой на мясо.

Даже малый участок пустыни требует - громаднейшей работы, пока зацветет акация на прежде безжизненном месте.

А как же душа человека? Как оживить душу, закованную в броню, умерщвленную самолюбием и гордостью. Возможно ли это? Ведь работа такая - еще более тяжелая, огромная работа, - должна быть тайной, скрытой. Чтобы только один Путник на ослике видел все, что творится там, в глубине.

Кажется, такое и не под силу человеку - оживить самого себя.

Человеку-одиночке не под силу. Но человек не бывает один. С ним всегда Спутник его. Только очень часто человек отворачивается от своего Спутника, делает вид что не замечает Его, часто и в самом деле забывает. Но Спутник - продолжает дорогу и с забывшим. Спутник - всегда с нами, с каждым из нас.

Непосильное для одного - вдвоем, бывает, делается с легкостью.