Библиотека

Рисуя красками любви

«Мечта могущественнее реальности. И может ли быть иначе, если сама она - высшая реальность? Она душа сущего» - известная фраза Анатоля Франса. В моей жизни многое родилось от мечты. От дерзновенной мысли, что у меня получится, я смогу. Смогу вопреки физической слабости, вопреки собственным сомнениям и неверию окружающих. Мне хорошо знакома дрожь, которую ощущаешь то ли в мышцах, то ли в глубинах сердца, от осознания своего бессилия. Но, несмотря на это, стремилась к задуманному. И самое страшное искушение – цинизм и малодушие. Когда подступает внутренняя насмешка или боязнь признаться в желаемом.

Линии судьбы

Знакомство с Людмилой Киселевой для меня началось с ее картин и нескольких фраз, которые я прочитала и которые потрясли меня своей глубиной и знанием жизни. Меня посещало странное ощущение, когда я с ней общалась – некоторого родства и похожести; только в ней взгляды, переживания словно достигли полноты, пришли в ясность и завершенность, а во мне многое еще неопределенно.

Она родилась в страшный 1942 год. Позднее ее мама рассказывала ей, как бежала под пулями среди многих убитых, думая не о своей жизни, а о том, чтобы уберечь еще не рожденное дитя. Каждая мать мечтает о счастливой и долгой жизни своего ребенка, который будет здоровым, красивым, умным, самым лучшим. Ее биение сердца и нежность, которые передаются чаду еще в утробе, творят дивное и пока еще необъяснимое – развивают тонкие черты характера и влияют на неисследимые пути его судьбы. Но нередко жизнь складывается совсем иначе, не так, как хотели бы родители. Мечтали о здоровенькой малышке с большим будущим, а услышали слова врачей о неизлечимом заболевании, с прогнозом: «Проживет лет до шестнадцати».

Людочка появилась на свет с одним из самых тяжелых нервно-мышечных заболеваний. Свобода чувств, мыслей и физическая неподвижность – вот то, что составляло ее дни с детства.

Людмила родилась и выросла в небольшом городе Боровск, Калужской области. Мама – Евдокия Васильевна – работала воспитателем детского сада. Отец – Георгий Константинович – шофером, позже инкассатором. Братика она почти не помнит, только его похороны. Ему было всего два годика.

Свое детство Людмила вспоминает как жизнь у окна. Родители работали и занимались хозяйством, а она оставалась дома и смотрела в прозрачную даль оконного проема. Там была радость движения: прыгающие дети, суетливые взрослые, а также величественная природа и постоянно меняющееся бескрайнее небо. И на каждое проявление этого разнообразия, на каждый его жест, росчерк находился отклик в ее душе.

Когда рождаешься наделенным способностью глубоко воспринимать окружающий мир, но с неизлечимой болезнью,  физическая ограниченность может стать лишь средством к более полному  выражению самого себя. Конечно, всего этого в детстве не понимаешь. Ей казалось, что жизнь проходит мимо нее, а она живет жизнью других.

В то время – тогда еще просто девочку Люду – выносили на улицу, где ее окружала местная детвора и, как это бывает, все шумят, смеются, что-то рассказывают, а через пару минут разбегаются, потому что кто-то предложил поиграть в прятки или во что-то другое. А потом находится еще тот, кто откуда-то кричит: «Эй, безногий инвалид!» И она оставалась одна, с осознанием, что она не такая как все. А ведь внутри чувствовала себя обычной девочкой, и также хотелось побежать со всеми, а еще хотелось, чтобы мальчики искали ее внимания, как у других девочек. Но все эти желание наталкивались на непреодолимые обстоятельства, которые день за днем учили терпеть и думать.

Людмила рано поняла, что если не обладаешь физической силой, нужно обладать какой-то другой. Поняла, что, научившись слушать и любить людей, она станет им нужной. Помнит, как к ней прибегали девчонки с танцев и рассказывали свои секреты, делились мечтами. Она слушала, потом включала пластинки, которые ей приносили, и плакала о воспеваемой там любви. Удивительная сила, тайна, жажда жизни, которая позволяет увидеть незримое, проникнуться глубиной не своих переживаний, подняться над собственной слабостью и распахнуться всей искренностью для каждого, с кем пересекались судьбы! Людмила говорит об этом так:

Мизерные порции жизни имеют свойство открывать великое значение своей принадлежности к бесконечности, и когда через малое научишься видеть большое, замкнутость физического пространства исчезает, и сам ты – такой маленький человек, такой от всех зависимый и смертный, однажды почувствуешь себя вне ограниченного тела, и эта протяженность за пределами самого себя бесконечна [2].

Она вспоминает: «… из детства я вынесла одно самое острое ощущение – ощущение своей беспомощности, беззащитности». И, если не в силах превозмочь эту сковывающую слабость мышц, нужно найти другой путь прорваться к полноте жизни и желанной реальности. Он открылся ей в искусстве. Купленная отцом коробка красок положила начало долгим и усердным попыткам отразить на бумаге в линиях и образах сначала то, что ее окружало, а потом то, что наполняло изнутри.

Первые поиски своего пути в искусстве

В семнадцать лет Людмила поступила в ЗНУИ (Заочный народный университет искусств). Этот московский университет позволял обучаться на дому и принимал всех желающих заниматься творчеством. Ей хотелось научиться выражать кистью с доподлинной точностью увиденное так, чтобы нарисованный цветок передавал всю прелесть своих лепестков, зачаровывал. Однако желание рисовать несло с собой и нечто большее, чем просто умение копировать. Вскоре она стала задумываться о том, что рисунки знакомого городка будет интересно разглядывать только знакомым. Да и вообще, что можно добавить к тому, что уже есть и существует? Так появился поиск чего-то своего, особенного в творчестве. Ее рисунки стали произведениями душевной мелодии, в них появилось все то, что было недоступно в реальности: простор, легкость движений, мир, развернутый в своей необъятности.

Именно вольность выражения в живописи долгое время не давала многим признать ее художником. Ее критиковали, обвиняли в непрофессионализме. При всем этом выставки картин собирали вокруг себя множество людей, которые присылали затем письма-исповеди. А некоторые оставляли свои отзывы: «Я счастлива, что жила в одно время с Вами, ведь могла родиться раньше – и не увидеть… Каждая Ваша картина – это целый мир. Спасибо за потрясение, равное возвращению в детство. Какая обостренная ранимость, какое озарение! Ваши рисунки – как очень хорошие маленькие рассказы. Долго-долго можно стоять возле них, думая о своем и о Вас. Откуда Вы такая? Где были раньше? Почему не все могут Вас увидеть?» Или еще (видимо от врача): «Если бы так мог жить и работать каждый наш пациент - лечить стоит». Незримо она передавала другим свое настроение и взгляд на жизнь, которую, как и живопись, составляли разные краски.

В доме тоже постоянно были люди. Мама пекла пироги и угощала, отец встречал и провожал гостей. Людмила Георгиевна поддерживала и вдохновляла других, нередко затем оставаясь со своими неразрешенными вопросами.

Женственность

Рисование - это не единственное, в чем искала и находила воплощение своих идей и выражение себя самой Людмила. Ее письма, записи становились книгами и статьями. Художественное чувство проявлялось в красоте изложения мыслей. В местных газетах постоянно появлялось ее имя.

Она привыкла к тому, что в ней видели приятного собеседника, способную журналистку, талантливую художницу, сильного человека, который не опустил рук и не потерял способности радоваться жизни. А хотелось, чтобы видели женщину…

Внутреннее «Я» во многом определяется отношением окружающих. А в этом отношении ей пришлось встретить разное. Молодой девчонке хочется нравиться, и сидя в коляске она чувствует себя привлекательной, пока… Людмила вспоминает:

Мне семнадцать лет было, тетя меня везла по городу, по нашим холмам. Медленно-медленно с горы спускала, а из дома напротив, через дорогу, женщина: «Ой, идите скорей, смотрите, кого везут!» Тетка моя ей в ответ: «Дура, что ты орешь! Кого везут? Что я, обезьяну, что ли, везу?!» Конечно, это било по сердцу.

Мои родители очень по-разному относились ко мне, как к девушке. Отец хоть никогда и не говорил на эту тему, но его сочувствие время от времени прорывалось в спорах с моей матерью, которая считала, что я должна относиться к себе, как к существу бесполому, и не строить никаких фантазий на свой счет, обрезая все свои желания, влечения и не кручиниться по этому поводу. Отец выговаривал ей: «Ты же сама была девушкой! Как ты можешь ее не понимать!...» И когда я в кого-то влюблялась, я никогда не могла поделиться своим чувством, своими переживаниями ни с мамой, которая все равно ничего не поймет, ни с отцом, потому что он мужчина. Поэтому всеми своими переживаниями я делилась только с подружками, главным образом в письмах или по телефону.

Может, самое большое мое достижение было в том, что я сумела когда-то пройти через юношеское презрение ко мне, как к недевушке, неженщине, заставить своим весельем, обаянием и прочим «шармом» обратить на себя мужское внимание. Для меня любовь всегда была культом, ибо безлюбовного состояния почти и не было – то я в кого-то, то в меня кто-то… Я с полной ответственностью могу сказать: ощущение своей полноценности как человека начинается отсюда, от ощущения полноценности себя – женщины (у меня, во всяком случае, так). Чувствуя себя «средним родом», трудно быть человеком.

Любовь как боль

Когда скользишь по поверхности чувств, принимать комплименты, будоражить зовущим взглядом становится частью игры, увлекательной и ни к чему не обязывающей. Но все иначе, если теплые слова достигают сердца, а взгляд не просто волнует, а переворачивает душу. Привязанность превращается в муку, нежность – в боль.

Догорала жизнь моего близкого друга Володи, с которым в мой дом пришла радость песен, веселья, новых друзей, любви и жажды того счастья, которого так часто не хватает на земле нам всем – жажды соединения двоих в одно.

Теплое общение не перешло в открытую симпатию или признание взаимности. Он не раз порывался что-то сказать ей, но откладывал. А через некоторое время его положили в больницу, из которой он уже не вернулся. После его смерти Людмила написала:

Во мне на годы поселилось уныние, которое я ощущала как небытие. Мир опустел и стал безжизненным, словно негатив вывернутого изображения: в нем больше не было любви, надежды, будущего….

Позднее Людмила встретила другого человека, пробудившего в ней стихию чувств, которым так трудно противостоять.

Я сильно полюбила одного человека. У нас были теплые, очень светлые отношения. Он жил далеко, изредка приезжал, но в основном мы разговаривали по телефону, писали друг другу письма. У нас было сотрудничество: он работал в газете, печатал мои материалы, ему нравился мой образ мыслей, близкий ему. У нас была такая дружба, которая очень редко встречается. Это не только сотрудничество, это родство по теплоте души, сердца, по взглядам. Эта любовь превратилась в очень страстное чувство. Я не столько страдала телесно, сколько от потребности внутреннего соединения своей женской души с душой мужчины. Вот тут меня и подкосило. Стало очень трудно жить, опустились руки. Я вообще всегда обращала внимание на свою внешность: косметикой пользовалась, прически всякие делала, кокетлива была, и молодые люди всегда были рядом, и не только молодые. Это мое «я», женское «я», тоже укреплялось: могу с ними общаться, ими «вертеть». А тут это женское «я» вдруг рухнуло. Вознеслось оно высоко на гору, а потом с этой горы очень больно, очень долго падала, к самому подножию. Такое ко мне чувство несостоятельности пришло – думаю, ну, вот и все... Как человек ты можешь и то, и это, а как женщина ты – ничто. А ведь так не бывает, чтобы как женщина и как человек внутри разделялись. Это же всегда вместе – а тут такой разрыв получился.

Мозг мой так разумен, что все время насмехается над порывами сердца, и стремится объяснить неподдающееся объяснению, и страдает от своей беспомощности.

Нетрудно представить, как чувствует себя девушка, будучи физически неполноценной, в любом обществе, а уж особенно – в обществе мужчин. Да еще если в кого-то из них влюблена… Лично я пыталась продемонстрировать свою независимость, как та лиса в басне Крылова, которая, глядя на виноград, который не могла достать, сама себя уверяла, что и не очень-то его хотела. Такая позиция  диктовала поведение насмешливое, несколько дерзкое, горделивое, а по отношению к любимому – вызывающее, колючее… ну, а  слезы потом, в подушку. И уж если отношение влюбленности открылось предмету любви, то, конечно, оно невольно становилось бременем не только для себя, но и для него, поскольку это отношение обязательно превращается в посягательство на другую жизнь. Преодолеть это бремя невозможно, по крайней мере для меня.

Беда

А в мой дом опять пришла беда, великая, которой я боялась, ожидая ее, как собственную смерть. Мои ночи часто были бессонными, и в моей аптечке скопилось много снотворных таблеток. Это меня утешало в страхе, что когда умрет моя мама – моя носительница, держательница, спасительница, пожертвовавшая мне свою жизнь, - то я уйду следом.

Мама умерла от инфаркта, на глазах дочери. Однако в те минуты мысли о припрятанных таблетках забылись, потому что рядом был отец, которого она старалась как-то утешить. Людмила также взяла на себя все заботы о похоронах матери и старалась помочь отцу, который убивался от горя. Словно бредя, он повторял дочке: «Я тебя никуда не отдам».

Что будет завтра? Как мы без мамы? Казалось бы, куда уж тяжелее: мама ушла, отец болеет, я сама только что из больницы... Это было какое-то странное ощущение неумираемости. Не знала, кто меня носить будет, кто меня мыть будет... У здорового человека не возникает таких вопросов, для меня же они всегда были основными, но теперь этих вопросов не стало: как будет, так и будет. Когда маму, еще живую, на носилках в больницу понесли, я впервые попробовала молиться, чтобы Бог ей помог... Верой это не назовешь, это какое-то чувство, что все устроится, все будет как надо. Еще не вера, а «предверие».

Жизнь, а точнее, тело Людмилы Георгиевны из рук матери подхватили руки подруги. Беспросветное время страданий. Георгий Константинович каждый день подолгу проводил у могилы своей жены. Чем он мог поддержать дочь, если оба они понимали безвыходность обстоятельств: Георгий Константинович был тяжело болен раком. В дом следом пришла вторая смерть.

Я знала, что у меня больше никогда не будет семьи – и это стало привычным состоянием не жизни, а доживания, в котором душа успокоилась и согласилась со всем, что произошло, и что в доме нашем скоро заживут другие люди без меня.

Смерть унесла сначала ее маму, которая дарила ей чувство безопасности и опоры, надежности и спокойствия. Неудивительно, что ее смерть Людмила Георгиевна воспринимала почти как свою. Утешало лишь сознание того, что теперь ей где-то там хорошо и благостно. Потом смерть унесла отца.

Разбитая несчастьями, она стала особо чуткой к осознанию того, что не успела, не сделала, не сказала – и это лишь усиливало боль потерь. Людмила Георгиевна оплакивала отца, для которого, как ей казалось, она сделала не все, что могла, поддерживая и утешая после смерти мамы.

Не стало рядом двоих самых близких людей. К счастью, не оставляли друзья. Кто-то продолжал ухаживать за Людмилой Георгиевной, готовил есть, стирал и убирал в доме.

В трудные дни своей жизни мы часто потому и отчаиваемся, что не предполагаем, какие неожиданные повороты нам сулит судьба, если мы претерпим то, что случилось. Все думали, что таких потрясений мне не пережить.

Аромат мечты

Время, в которое не осталось сил мечтать, желать, а жизнь потеряла вкус и все краски, стало преддверием новой перемены в судьбе. Испытав всю горечь потерь, отчаянное бессилие, передав в картинах и написанных строчках силу и красоту недостигнутой мечты, душа успокоилась, не сознавая, как близко ее воплощение.

В воздухе растворялось предчувствие каких-то событий, которым разум боялся доверять.

Однажды, посреди январской зимы, я проснулась ранним утром, было темно и отчетливо пахло черемухой. Забыть и заспать это было невозможно. И приснился мне сон: две мужские ладони, ко мне протянутые рядышком, зовущие положиться на них, я боюсь, и сомневаюсь, и хочу, и не решаюсь, и вдруг – как в холодную воду! – свою голову на руки, как на плаху (будь, что будет!), и словно тяжкий крест моей жизни руки эти приняли – так легко стало моей голове, так благостно на душе, так перестала чувствоваться тяжесть тела.

Людмила Георгиевна встретилась с Николаем Сергеевичем Миловым, талантливым человеком, который стал ее другом, а позже мужем.

Коля пришел в мой дом  27-летним, раскудрявым, еще без бороды и без усов. Мне тогда было 42 года и ни о каком браке я не помышляла. Через два года мы поженились.

Их знакомству послужило творчество. Николай писал стихи и музыку, замечательно рисовал. Вечера, которые он проводил в доме близкой по духу женщины, становились все дороже. Пока однажды он ни сказал: «Перееду и будем жить. Моего здоровья нам на двоих хватит!».

Мы с ним любили романтические вечера устраивать, при свечах, вдвоем. Он такой человек, что сам очень любопытен в жизни, потому старался и для меня все устроить. Говорит: «Ну, пойдем на улицу!» - и меня со второго этажа сносит. «Там лавочка во дворе стоит, темно, никто тебя не увидит!» Луна, соловьи – рай. Мы сидели на лавочке, хорошо... Так он преодолевал во мне мой комплекс – что пойдут какие-то разговоры. И через мои страхи, через мое «могу» просыпалась вера в его «могу». Коля хотел еще больше расширить для меня пространство. И я поверила, что он сможет.

Николай принес в жизнь Людмилы новые краски. С ним она впервые в жизни смогла увидеть рассвет не из окна, а под открытым небом. Когда он принес в дом коляску, то появилась возможность выходить на улицу и знакомиться с родным городом не из окна машины, как было раньше, а со стороны его дворовых закоулков. С ним она также узнала прелесть рыбалки и ночных прогулок.

Бытие быта

Слепой бывает страсть, ревность, но никак не любовь. Она всегда зряча. Она способна видеть то, что невидимо другим. Именно любовь дарит прозрение – возможность увидеть сокрытое: за внешностью – красоту внутреннюю, за бременем проблем – радость их решения, за отказом – робкое согласие…

В душе столько всего, что если б не мучил меня мой колит (хотя теперь у меня нет диких болевых приступов – наверное, это Колино влияние), часто напоминающий о себе то вялостью-слабостью, то тошнотой, то еще чем-нибудь, наверное, я многое могла бы еще сделать. Об одном лишь теперь молю судьбу: дать хоть немного физических сил, а уж с психологическими, духовными проблемами я постараюсь справиться сама. А их тоже много: не так просто в 40-летнем возрасте начинать жить вдвоем, адаптироваться в новых условиях, привыкать к новому режиму, ритму, к новым заботам. Опять же возрастная разница – тоже не пустяк. Но ни на минуту не жалею о случившемся и с ужасом думаю, что могло ничего не быть, если бы я была тверда, когда отказала Коле на предложение стать его женой.

Дом мой сейчас полон цветов, песен, юмора, смеха и огромной нежности. Все, кто попадают в нашу орбиту, с трудом из нее выходят, уезжают от нас, и по-хорошему, и по-всякому завидуют нам. А мы бы и рады поделиться с другими опытом счастливого сожития, да не знаем как. Очень грустно, что меня сейчас не видят отец и мать (а может, видят?). Какая была бы им радость, какое утешение – знать, что я не одна, что меня кто-то любит, а не просто ухаживает за моим телом.

Над городом паутина слухов, домыслов, вымыслов. На Колю обрушилась черная лавина подозрений в корысти, выгоде и еще чего-то такого нехорошего. Все «умы» заняты вопросами мучительного характера: как мы с ним справляемся в интимной жизни? Ситуация наша высветила еще раз всю пошлость, всю ограниченность представлений человеческих об отношениях двоих, а я еще раз почувствовала, как тяжело жить среди этих представлений, если к ним относиться всерьез. Но мы с Колей оказались хорошо защищенными психологически от этих напастей и стойко, с юмором сносили их.

Радость их встречи, взаимопонимания перешла в супружеские отношения. Первое время по дому помогала подруга Людмилы, потом они с мужем остались вдвоем, и вся тяжесть домашних забот легла на его плечи. По его словам, быт для творческого человека – бытие, которое само по себе наполнено значимостью и радостью. Нет мелочей, важно все – и обед приготовить вкусный, и подать его красиво. Николай научился накручивать жене бигуди, печь пироги, делая все это с таким же умением, как он вырезал по дереву или писал картины. Его руки создавали уютный дом.

Мы жили в радовании тому новому, чему не знали названия, но чувствовали как вдохновение, сошедшее с небес, полагая, что оно дается нам для воплощения в искусстве, - мы еще не понимали, для чего мы вместе. <…> Мы остались вдвоем и у меня опять появилась семья. «Семь я» заключались в нем одном: он и мать, и отец, и друг, и «медбрат», и прачка, и кухарка, и руки мои, и ноги… Мы стали жить не для искусства, а друг для друга, не вдвоем, а вместе.

После нескольких лет, прожитых вместе, на день свадьбы Николая Сергеевича «кто-то из гостей спросил:«Если бы ты знал, как трудно тебе будет в этом браке, ты решился бы на это теперь?», на что он ответил: «Как хорошо, что покрывается наше будущее, иначе никто не смог бы совершить того, что совершает по неведению: ни подвига, ни жертвы, не узнав ни любви, ни сил своих…».

В своем стихотворении с легкой иронией он говорит:

И так уж суждено случиться,

Под общее: «Не может быть!»,

Мне так смертельно полюбить,

И так упрямо не лечиться.

Николай Сергеевич рассказывает:

В детстве и юности из мировой литературы я любил читать приключенческие романы. Их персонажи честные, сильные, и необыкновенно практичные люди восхищали меня. Герои моих любимых книг научили главному – вниманию ко всему, что происходит на твоих глазах. Длинное предисловие к тому, чтобы подойти к главному событию моей жизни – я попал-таки на «необитаемый остров». По данным мне обстоятельствам я оказался рядом с человеком, чья жизнь ограничивалась стенами квартиры и потолком. Моя жизнь ограничилась этим же пространством. Все знают, откуда эти строки: «Но, Боже мой, какая скука с больным сидеть и день, и ночь, не отходя ни шагу прочь». Кто-то другой, может, вскоре и посочувствовал пушкинскому герою и пришел бы к унынию, но мне не довелось по большему счету испытать эти чувства. Не было на то времени, ведь надо было обстоятельно обживать «свой остров – наш остров».

Когда у тебя на руках дитя, которое никогда не встанет на ноги, никогда не сможет самостоятельно одеваться и обуваться, никогда без посторонней помощи не сможет перевернуться во сне с боку на бок, тогда понимаешь, что для больших жизненных планов на личную творческую жизнь времени у тебя никогда уже не будет. В то время ко мне пришло не только понимание, но и живое ощущение, что жизнь в переплетении с любыми бытовыми занятиями, если смотреть на нее глазами художника, есть не что иное, как неиспиваемая чаша творчества. Я хмелел от содержимого чаши и радовался обретению все новых и новых возможностей видеть, слышать и осязать.

Из июньского разноцветья я возвращался с венком на голове и с букетом пионов в руке, из августовского полнокровия - со снопом колосовых высоких трав и корзиной яблок. Удивлять любимого человека стало частью каждого дня, и это сделало ее свободной от болезни.

В напряжении и терпении проходили годы, но ощущение свободы было таким, будто ты ангел, для которого открыты все двери мироздания, в котором присутствие любви может сотворить любое чудо.

На вопрос о сложности брака Людмила Георгиевна отвечает:

Для меня сложность брака – это сохранить его. Не в натянутом виде, как красивую вышивку на пяльцах, а с внутренним чувством отношений друг к другу, отношений доверительных и верных. А самое большое его преимущество – не быть одиноким вдвоем. Конечно, фасад всегда красив, и только задворки – настоящая жизнь. Меня многие видят мужественной, но мое мужество – это мужество, прежде всего, моих родителей, это мужество Николая… Только я вижу его скрюченную фигуру от боли в позвоночнике, который носил меня с третьего этажа туда-сюда-обратно.

Любовь всегда тяготеет к физическим отношениям, какой бы платонической она ни была по положению влюбленного, хотя я лично переживала сексуальные «картинки» в своем воображении, но в реальности влюблялась платонически, с огромным желанием обладать этим человеком не столько его телом, а его душой, чтобы его жизнь, его желания, его чувство тесно переплетались с моими, и  чтобы во всем этом был унисон. В моем желании любви было больше романтики, чем физического влечения. Я очень остро чувствовала в мужчине мужчину – его взгляд, его голос, его интонацию, его шепот, - но мне не обязательно были нужны его руки, раздевающие меня.

Как-то я спросила мужа: «Неужели тебе не неприятно уродство моего тела?» Он ответил: «А с чего ты взяла, что оно уродливо? Оно у тебя красивое…». С тех пор я ему не задавала глупых вопросов на тему своих физических недостатков, потому что поняла самое главное: когда человек любит, ему все хорошо в любимом, а если не любит, то и в здоровой красивой женщине видит какие-то изъяны. Любовь все покрывает.

Когда мы поженились, то к мужу пристали его коллеги по работе с вопросом: «А как ты ее…?» (в основном это были мужики, и они над ним посмеивались). На что он ответил: «Да так же, как и вы жен». На этом их вопросы закончились.

Профессия – Жизнь

Несмотря на то, что Людмила Георгиевна имела в качестве инструментов лишь кисти, карандаш и телефонную трубку – все, что позволяли ее физические возможности, – она участвовала в создании художественного музея самодеятельного творчества в своем городе и стала директором общественной организации «Дома адаптации детей-сирот и инвалидов». Этой социальной работе посвящены многие годы Людмилы Георгиевны и Николая Сергеевича. Встреча с детьми, отлученными от родителей, стала для них тем потрясением, которое пробудила общее сочувствие и желание сделать для них все возможное.

Когда знаешь о существовании детских домов – это одно, а когда сам приходишь в этот дом, видишь глаза, бегущих тебе навстречу ребятишек, которые спрашивают «Ты мой папа?», «Ты моя мама?» - это совсем другое. Если находился транспорт, Коля ездил к ним. Готовился к разным праздникам, делал забавные штуки, придумывал игры – иногда на подготовку уходила не одна ночь. Например, однажды он купил несколько килограммов сушек и перевязал их все леской друг с дружкой. Получилась длинная цепь, которую он уложил в коробку (она напоминала копилку – с дырочкой) собственного изготовления. Во время торжества кто-то из детей тянул за кончик лески, и все дети были в восторге, что баранки не кончаются!

Позднее он по состоянию здоровья уже не мог столько ездить и делать для детского дома. Он стал помогать, работая за компьютером: писал письма в разные фирмы, очень красиво их  оформлял. Сделал несколько небольших фильмов о детских домах (к тому времени их было уже три), которые впоследствии показывались на кинофестивалях, и  один из них, «Отрада», получил первую премию. Фильмы эти мы делали вместе, я выступала в роли редактора в музыкальном оформлении и в композиции.

В 2005 году указом президента России Людмила Киселева была награждена медалью II степени «За заслуги перед Отечеством». Также она член Союза Художников РФ, член Союза журналистов РФ, почетный гражданин города Боровска. С ее помощью сохранена церковь Бориса и Глеба, а теперь она помогает восстановить храм Крестовоздвижения.

Сейчас Людмила Георгиевна уже не бывает на улице, она всегда лежит. Николай Сергеевич делает для нее фильмы, снимая красоту любимых мест и тех самых осколков жизни, которые открывают бесконечность. Он не только талантливый художник, поэт, музыкант, но и кинорежиссер. Николай Милов и Людмила Киселева - лауреаты международной премии «Профессия – Жизнь».

Ну, а наши отношения с Колей все нежнее и полнее. Хоть бы пожить еще – так поздно приходит счастье! Сколько в нем ласковости, сочувствия, сострадания – только через его деликатность и такт я смогла одолеть все свои комплексы, чтобы чувствовать себя с ним полноценной женщиной и небесно-любимой. Как много я рисовала бережность, добро, нежность, свет, любовь – вот мои картины и реализовались в реальное отношение ко мне, во все эти чувства. Жаль лишь, что процесс этот, порой, длиной в целую жизнь.

У них по-прежнему часто бывают гости. Погружаясь в добрую, светлую атмосферу их дома, друзья не замечают неподвижности Людмилы Георгиевны. Николай Сергеевич был вынужден по состоянию здоровья оставить два любимых занятия: плетение из лозы и лепку из глины. Но, несмотря на разные трудности, их жизнь не стала беднее, она полна творческой красоты и необыкновенности того таинства, что зовется Любовью.