Библиотека

Глава 28. Детский церебральный паралич

Последние годы мы с Джимми предпочитали встречать Новый год дома, одни. Над нами часто подшучивали по этому поводу и окрестили нас домоседами.

Накануне нового, 1951 года, я наряжалась так, словно собиралась в самый фешенебельный клуб Нью-Йорка. В обязанности Джимми входило обеспечить самый лучший в году огонь в камине и раздобыть бутылку бургундского (а этом году и в прошлом — по две, потому что в полночь мы будили детей для праздничного тоста).

К Глории это, конечно, не относилось. Ей исполнился двадцать один год, а в этом возрасте новогодний праздник предполагает много людей, света и шума. (Мне не слишком приходилось напрягаться, чтобы вспомнить себя в этом возрасте.)

Когда трое младших были уложены, мы пододвинули диван поближе к огню и устроились поудобнее.

Я тоже внесла свою лепту в подготовку вечера: приготовила стопку пластинок с танцевальной и классической музыкой, а в холодильнике, завернутые в вощеную бумагу, стояли два блюда с очень изысканными, очень вкусными и очень дорогими сэндвичами. Ночь выдалась на редкость холодная, даже сквозь двойные рамы слышалось завывание ветра в ветвях деревьев. Я встала, задернула шторы и вернулась в свой уютный уголок дивана. Ярко горел огонь в камине.

Джимми сделал нам по коктейлю. Я включила радио. Приглушенные звуки музыки наполнили комнату.

Обычно в часы уходящего года мы как бы подводили его итоги.

— У Карен в этом году большие успехи, — рассуждал Джимми, потягивая коктейль.

— Это точно, — подтвердила я, глядя на огонь камина сквозь прозрачную жидкость в своем стакане.

— Я очень хорошо помню, — произнес он задумчиво, — такую же ночь семь лет назад...

Я тоже помнила ее. Я помнила, как он сказал: «Ты знаешь, перед нами ведь не одна проблема, а целых пять, если мы будем думать о Карен в целом», — и стал загибать пальцы.

Сейчас мы сидели молча. В камине шипел и потрескивал огонь. Джимми зажег нам по сигарете. Дым вился у него вокруг лежащей на колене руки.

— Ты только взгляни на Карен, какая она стала. Трудно даже поверить. Посмотри, как она развита — физически, духовно, эмоционально, социально, — во всем кроме первого она на голову выше своих сверстников.

— Если бы она только научилась писать, — сказал он, голосом выдавая глубину своего желания.

— Я знаю. У меня тоже бывает такое чувство. Но потом я кажусь себе неблагодарной.

Я подобрала под себя ноги и повернулась к нему.

— Теперь мы знаем, — продолжал Джимми, — что есть нечто не менее важное, нечто вне ребенка, без чего все ее достижения были бы напрасны. То, что ее принимают окружающие.

— Я все время думаю об этом. Конечно, в Рей она полноправный член общества. Но потом? Будет ли когда-нибудь общество принимать больных ДЦП, как своих полноправных членов?

— Это, конечно, трудный вопрос, — ответил Джимми.

— И все же ответ на него нам придется найти как можно быстрее. Наша кампания покажет, прежде всего, знают ли люди; второе — волнует ли их эта проблема; и третье — как они ее принимают.

— Будем надеяться, — он поднял бокал.

— Надеяться и молиться, — отозвалась я, поднимая свой бокал.

— Давай потанцуем.

Следующие четыре месяца дали ответ на наш вопрос. Если бы я заранее знала, какая работа нас ожидает, я поступила бы как Рип ван Винкль. Думаю, что Ленни и весь исполнительный комитет Ассоциации тоже надолго уснул бы. Как и Глория с Мари, которым пришлось взвалить на себя львиную долю домашних забот.

Полеты в Канаду, Чикаго, Канзас, Вашингтон. У нас были филиалы в двадцати одном штате, Канаде и Южной Америке. Каждый день в наших рядах появлялись все новые люди, которые хотели быть уверены, что на наш вопрос будет дан правильный ответ. Боб Хоун, Бинг Кросби, Джейн Рикенс, Артур Годфри, Морис Тобин, Джек Бенни, Кейт Смит, Джинкс МакКерри, Гантланд Райе, А. Ансара, Эрл Хадсон — это были наши руководители. Их поддерживали деятели киноиндустрии, представители «четвертого сословия» — пресса, радио, телевидение. Только в нашем Национальном спортивном комитете насчитывалось более тысячи человек. Это было сенсацией и очень обнадеживало. Но средний американец, человек толпы — он-то знает? Он беспокоится? Он принимает?

В январе в «Нью-Йорк Тайме» появилась маленькая заметка. Мы просили рождественские открытки для наших медицинских центров и школ.

Ответ на наш вопрос был дан. Оказалось, что американцы знают, беспокоятся и принимают, раз они прислали для больных детей своей страны шестьдесят восемь миллионов открыток.

В марте 1951 года ежедневная молитва Рори «Господи, пожалуйста, дай маме крепкие кости, чтобы поднимать Карен, и много денег для детей ДЦП» стала сбываться. Кости держались, а план кампании, похоже, гарантировал финансовый успех. Этот финансовый успех был очень важным моментом. Нам нужно было пять миллионов долларов. Эти деньги давали возможность под руководством доктора Сиднея Фарбера проводить исследования в поисках более совершенных методов лечения и предупреждения заболевания ДЦП, расширить диагностические возможности, лечить и обучать больных детей; готовить столь необходимых специалистов, — и все это в большом объеме. Финансовый успех дает надежду девяноста шести из ста детей ДЦП получить ту помощь, которой они лишены сейчас. И надежду тем детям, которые каждые пятьдесят три минуты рождаются в нашей стране.

В том же месяце мы сумели выкроить полдня и отправились в цирк, веселые и беззаботные, как когда-то давно. Мы приобрели обычную коллекцию шляп и тростей, уродливых металлических лошадок, гигантское кольцо, свистки и еще одну зверюшку-хамелеона, которого тут же окрестили Морфеем. Представление было великолепным, но, как всегда, всех превзошел Эммет Келли, покоривший своим выступлением детей всех возрастов.

Карен до слез смеялась, глядя, как он выпрашивал крошечную рыбку у укротителей морских львов, молча протягивая сковородку, со своим неподражаемым, умоляющим выражением. Потом настал черед воздушных гимнастов — отчаянных смельчаков, без сетки выполняющих смертельные прыжки под куполом. Пока зрители с замиранием сердца следили за ними, Карен наблюдала, как Эммет Келли усталой шаркающей походкой вышел на середину ринга, поставил там чемодан, достал из оттопыренного кармана колоду карт и принялся раскладывать пасьянс. При виде этого нас охватило истерическое веселье. После этого удивительного и волнующего события Карен долго вспоминала об Эммете Келли.

На следующий день, выступая перед нашим Национальным спортивным комитетом, я опять рассказывала об историях Карен, и «Биллборд» подробно их изложил. Билл Боли, наш общественный специалист по рекламе, решил, что из этого может получиться неплохое радиошоу для нашей кампании, и попросил сценариста Алана Слоана связаться со мной. Алан — один из лучших сценаристов, и тоже предложил свою помощь на общественных началах. Когда Алан позвонил мне, я сказала, что если он собирается писать о Карен и ее семье, ему надо бы с нами познакомиться. Он правильно истолковал это как приглашение и спросил, устроит ли нас вторник, десятое апреля. Нас это устроило. Алан приехал около десяти утра. Карен была у Демпси, наших соседей напротив, сидела с их детьми. Мы познакомились, и уже с первой минуты он мне очень понравился. Это был умный, чуткий человек, я чувствовала, что он найдет общий язык с детьми, и они не будут смущаться — это бы все испортило.

Эдна Демпси доставила Карен домой около половины одиннадцатого. Мы с Аланом стояли в дверях и наблюдали, как она идет к нам на костылях. Карен выглядела очень хорошенькой, несмотря даже на свой шлем. На ней было платье в синюю, зеленую и светло-коричневую полоску. Веселое личико обрамлял широкий воротник из белого пике. На очаровательном подбородке уже появилось несколько новых веснушек. А глаза, обрамленные густыми ресницами, казались смеющимися даже тогда, когда лицо оставалось серьезным.

— Карен, позволь представить тебе мистера Слоана. Алан, это Карен.

— Здравствуйте, — сказала она и улыбка из глаз перепрыгнула на губы.

Мы беседовали до прихода Бетти. Она пришла в одиннадцать, и я сказала, что мы с Аланом хотели бы присутствовать на уроке.

— Буду очень рада, — ответила она. — Тем более, что я сама собиралась вас сегодня пригласить.

— Пойди умойся и сходи в туалет, — тихонько шепнула я Карен.

Она взяла костыли и ушла.

— Она может э-э — все это сделать самостоятельно?

— удивился Алан.

— В последнюю неделю — все, — гордо ответила я.

— Конечно, на это потребуется время, но вы пока можете поговорить с Бетти, а я пойду приготовлю в детской стол и стулья.

— Ей нужны специальные стол и стул? — спросил он.

— Нет, уже не нужны.

Через пятнадцать минут Карен сидела за столом, готовая, начинать.

— Я просто поражен, как ты хорошо садишься и встаешь со стула, — сказал ей Алан,

— Это было так трудно, и я так долго училась, зато теперь мне уже не надо помогать, — сказала Карен, снимая шлем.

Бетти села рядом с Карен, я примостилась на краешке кровати, а Алан предпочел устроиться около стола, прямо на полу. День выдался необычайно теплый, и все окна были распахнуты настежь. Солнце заливало комнату, искорками вспыхивало в отливающих золотом волосах Карен. В окно к нам доносились весенние звуки и запахи. Звонкие удары по мячу, шипение воды в шланге, песня двух малиновок, вьющих гнездо в кустах под окном. Карен сидела выпрямившись, согнув колени и полностью поставив ступни на пол. Руки она сложила на коленях и все посматривала то на Бетти, то на нас в Аланом.

— Ты не обгорела на солнце? — спросила я, увидев, как она раскраснелась.

— Нет. Просто волнуюсь, — ответила она с той интонацией, которая безошибочно предвещала «сюрприз».

— Что такое?

— Скоро узнаешь, — ответила она с искрящимися весельем глазами. — Правда, Бетти?

— Это уж точно.

Бетти загадочно улыбнулась. Она взяла большой лист бумаги и подошла к столу.

— Ты будешь поражена и обрадована, — пообещала Карен. — Вот увидишь...

— Т-с-с. Без намеков, — сказала Бетти.

— Ну скорей, — торопила ее Карен «театральным» шепотом.

Бетти взяла карандаш и линейку и провела через весь лист две горизонтальные линии в полудюйме одна от другой. Потом отступила на дюйм и провела еще две линии, и еще, и так до конца листа.

— Рельсы? — поинтересовалась я, подходя поближе. — Мне кажется, ты уже слишком большая для этого.

Бетти улыбнулась, но ничего не ответила. Она положила лист перед Карен и приклеила его за уголки кусочками скотча, чтобы не скользил. К этому времени я едва не умирала от любопытства. Бетти посмотрела на часы.

— Готова? — спросила она Карен.

— Угу, — раздалось в ответ.

Она подала Карен карандаш, самый обычный, «Эбер-хард Фабер». Карен взяла его в левую руку, а правую положила на стол. Я заметила, как напряжены ее пальцы. Карен взглянула на меня (она уже не улыбалась) и подняла карандаш к бумаге. Поставила кончик карандаша на нижнюю из первых двух линий и медленно повела его к верхней. Остановилась, и еще медленнее принялась выводить арку — наружу, вокруг, вниз. И снова на исходную точку. Вот она — любой мог увидеть эту букву «D».

У меня на глазах происходило чудо.

Карен не поднимала глаз. Она еще ниже склонилась над бумагой, еще сильнее раскраснелась. Снова повела вверх линию. Эта буква была уже не такая неровная, как первая. Карен немного провела ее вправо по верхней линии, подняла карандаш, сдвинула его вниз, провела горизонтальную линию, снова подняла. Начала ставить карандаш на начальную точку, он скользнул в сторону, Карен с усилием вернула его на нужное место и провела еще одну горизонтальную линию, параллельную двум верхним. Я увидела букву «Е».

По-моему, Карен напрочь забыла о нашем существовании. Она так крепко прикусила нижнюю губу, что та даже побелела. Такое большое усилие вызвало непроизвольное движение ног, и они с напряжением несколько вытянулись вперед, заставив ее немного сползти со стула. Ноги уже стояли не на всей ступне, а на пятках, с приподнятыми носками.

Никто не говорил. Никто не двигался. Мы боялись даже дышать.

Карен начала следующую букву. Она провела прямую наклонную линию, которая слегка покривилась к концу. И мы увидели, что она старательно выводит букву «А».

Потом, и на это ушло гораздо больше времени, букву «К». Я вытерла о юбку взмокшие ладони.

— Матерь Божья, — пробормотала я, — она же не срисовывает, она пишет это сама. — Передо мной было слово «БЕАЯ».

— Теперь «F», — подсказала Бетти, и Карен начала следующее слово. Буквы, спотыкаясь, выстраивались на бумаге. Бетти время от времени подсказывала. Карен перебралась на вторую пару линий. Через полчаса, или через сто лет, бледными, неуверенными, во безошибочно читаемыми буквами было написано:

Дорогой самый смешной клоун в мире Она снова поставила на бумагу кончик карандаша, но это было уже слишком. Я склонилась над ней. Слезы текли у меня по щекам и капали на бумагу. Обняв Карен, я разрыдалась, уткнувшись ей в косички.

— Ну вот, Бетти, я же сказала, что она будет плакать, — раздался приглушенный голос Карен из-под моего плеча.

Я ослабила объятия, и она повернула ко мне лицо.

— Мамочка, я могу писать! Сама!

Я повернулась и бросилась на шею Бетти. Она обняла меня, хотела что-то сказать, но остановилась. Я сглотнула комок в горле, попыталась заговорить с Карен, но не смогла; попробовала еще раз.

— Ты удивительный, замечательный, просто чудесный ребенок!

Я отодвинула стол, опустилась перед ней на пол и положила ей голову на колени. Она крепко обняла меня за шею.

— Мамочка, я сама не верю, я просто сама не верю, — задыхаясь повторяла она.

— Я тоже никак не могу поверить. О, Джимми! — и при мысли о его счастье я заплакала еще больше.

— Ой, мамочка, посмотри на него, — она подняла мою голову. Я вспомнила об Алане.

— Мамочка, он тоже плачет. Он

плакал, не скрывая слез.

— А кто не плачет? — дрожащим голосом ответил он и показал на Бетти.

— Это одно из самых счастливейших мгновений в моей жизни, — всхлипнула она, глядя на часы. — Прошло всего тридцать шесть минут! А работали мы для этого семь месяцев.

— Мама! Ну мамочка же! — Карен дергала меня за рукав, стараясь привлечь мое внимание.

— Что ты хочешь, мой чудный ребенок?

— Я могу ходить. Я могу говорить. Я могу читать. Я могу писать. Мамочка, я могу делать все!