Творчество

Глава 15. Незваный гость

I

Двадцатью минутами позже я сидел в «Розовой малышке» с альбомом на коленях. Красная корзинка для пикника стояла рядом. Прямо передо мной, заполняя светом выходящее на запад окно, лежал Залив. Снизу, издалека, доносился шепот ракушек. Мольберт я отодвинул в сторону, накрыл простыней заляпанный красками рабочий стол. На простыню положил только что заточенные огрызки цветных карандашей Элизабет. От них осталось совсем немного – коротенькие, и толстые, наверняка они были настоящим антиквариатом, – но я полагал, что их мне вполне хватит. Я чувствовал, что готов приступить.
– Черта с два я готов, – пробормотал я. К такому подготовиться нельзя, и какая-то часть меня надеялась, что ничего и не произойдет. Но я чувствовал, что-то должно произойти, потому-то Элизабет и хотела, чтобы я нашел рисунки. Помнила ли она о содержимом красной корзинки, и если помнила, сколь много? Мне представлялось, Элизабет забыла практически все, связанное с ее детством, и случилось это до того, как болезнь Альцгеймера усугубила ситуацию. Потому что забывчивость не всегда непреднамеренна. Иногда это волевое решение.
Кому хочется помнить некий кошмар, заставивший твоего отца кричать, пока кровь не хлынула из ушей и носа? Лучше вообще перестать рисовать. Раз и навсегда – как отрезать. Лучше говорить людям, что ты не можешь нарисовать даже человечка из палочек и кружков, а когда дело касается искусства, ты ничем не отличаешься от богатых выпускников колледжа, которые поддерживают спортивные команды материально: если ты не спортсмен, будь спонсором спорта. Лучше полностью забыть о своем увлечении, а с возрастом старческий маразм сделает все остальное.
Да, что-то от прежнего дара может остаться (скажем, как рубец на твердой оболочке мозга после детской травмы, вызванной падением с запряженного пони возка), но тогда ты находишь иные способы выплескивать остатки дара – точно так же, как отводят гной из незаживающей раны. К примеру, можно интересоваться живописью других. Покровительствовать художникам. Этого мало? Тогда можно начать коллекционировать фарфор: людей, животных, здания. Строить Фарфоровый город. Никто не назовет такое увлечение искусством, но создание Города, несомненно, процесс творческий, и такие регулярные тренировки воображения (его визуального аспекта в особенности) могут принести избавление.
Избавление от чего?
Разумеется, от зуда.
Этого чертова зуда.
Я почесал правую руку, пальцы левой прошли сквозь нее, в десятитысячный раз уперлись в ребра. Затем откинул обложку альбома и открыл первый лист.
«Начните с чистой поверхности».
Она притягивала меня, как – я в этом не сомневался – чистые поверхности когда-то притягивали ее.
«Заполни меня. Потому что белое – отсутствие памяти, цвет забытья. Создавай. Показывай. Рисуй. И когда ты будешь это делать, зуд уйдет. И на какое-то время путаница отступит».
«Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, – сказала Элизабет. – Что бы ни произошло. Вы нужны нам».
Я подумал, что она говорила правду.
Рисовал я быстро. Всего несколько штрихов. Получилось что-то похожее на телегу. Или возок, который стоял и ждал, когда в него запрягут пони.
– Они жили здесь вполне счастливо, – сообщил я пустой студии. – Отец и дочери. Потом Элизабет упала с возка и начала рисовать, ураган, налетевший вне сезона, вскрыл на дне старую свалку, маленькие девочки утонули. Живые перебрались в Майами, и все беды прекратились. А когда почти двадцать пять лет спустя они вернулись…
Под возком я написал печатными буквами: «ОТЛИЧНО». Остановился. Потом перед первым словом добавил второе:
«ОПЯТЬ». «ОПЯТЬ ОТЛИЧНО».
«Отлично, – шептали ракушки далеко внизу. – Опять отлично».
Да, все у них было хорошо. У Джона и Элизабет все было хорошо. И после смерти Джона все у Элизабет было хорошо. И с художественными выставками. И с фарфором. Потом по какой-то причине ситуация вновь начала меняться. Я не знал, была ли гибель жены и дочери Уайрмана частью этих изменений, но думал, что могла быть. А вот насчет нашего с ним приезда на Дьюма-Ки у меня не возникало ни малейших сомнений. Никаких логических доводов я бы привести не смог, но точно знал: именно эти изменения привели нас сюда.
Все на Дьюма-Ки шло хорошо… потом непонятно… снова, и достаточно долго, хорошо. А сейчас…
«Она проснулась».
«Стол течет».
Если я хотел знать, что происходит сейчас, мне не оставалось ничего другого, как выяснить, что произошло тогда. Грозило это опасностью или нет, ничего другого не оставалось.

II

Я взял первый рисунок Элизабет: одна лишь неровная линия в середине листа. Взял его левой рукой, потом представил себе, как прикасаюсь к нему правой, что уже проделывал с садовыми рукавицами Пэм «РУКИ ПРОЧЬ». Попытался увидеть пальцы правой руки, отслеживающие эту линию. Мне это удалось (в каком-то смысле), и я ощутил отчаяние. Я собирался поступить так же со всеми рисунками? Их было полторы сотни, по самым скромным подсчетам. Кроме того, поток информации что-то не торопился обрушиться на меня с листа бумаги.
«Расслабься. Рим не за один час строился».
Я решил, что музыка радиостанции «Кость» не повредит, даже поможет. Встал, держа древний лист бумаги правой рукой, и, разумеется, он упал на пол, потому что правой руки у меня не было. Я наклонился, чтобы его поднять, и подумал, что неверно вспомнил пословицу: «Рим не за один день строился».
«Но Мельда говорит – час».
Я замер, держа лист в руке. В левой руке, до которой не смог добраться кран. Это действительно воспоминание, какие-то образы, всплывшие с рисунка, или моя выдумка? Просто воображение, пытающееся оказать услугу?
– Это не картина. – Я смотрел на извилистую линию.
«Нет, это попытка нарисовать картину».
Мой зад со стуком опустился на стул. Я сел не потому, что хотел; скорее, колени подогнулись и больше не держали меня. Я все смотрел на линию, потом глянул в окно. С Залива вновь перевел взгляд на линию. С линии – на Залив.
Она пыталась нарисовать горизонт. Это был ее первый рисунок.
«Да».
Я положил на колени альбом, схватил один из ее карандашей. Какой – значения не имело, лишь бы принадлежал ей. Непривычный для моих пальцев, слишком толстый. И при этом чувствовалось, что только он годится для такой работы. Я начал рисовать.
На Дьюма-Ки именно это получалось у меня лучше всего.

III

Я нарисовал ребенка, сидящего на детском стульчике. С перевязанной головой. Со стаканом в одной руке. Другая рука обвивала шею отца. Он был в нижней рубашке, с мыльной пеной на щеках. В отдалении – просто тень – стояла домоправительница. На этом наброске она без браслетов, потому что браслеты носила не всегда, но с платком на голове, с узлом впереди. Няня Мельда, которую Либбит воспринимала почти как мать.
Либбит?
– Да, так они ее звали. Так она называла себя. Либбит, маленькая Либбит.
– Самая маленькая, – пробормотал я и перевернул первый лист альбома. Карандаш (слишком короткий, слишком толстый, пролежавший без дела три четверти века) был идеальным инструментом, идеальным каналом связи. Он вновь начал рисовать.
Нарисовал эту маленькую девочку в комнате. На стене за ее спиной появились книжные стеллажи, и это был кабинет. Кабинет папочки. Девочка сидела за столом. С забинтованной головой. В домашнем платьице. В руке держала
(тан-даш)
карандаш. Один из цветных карандашей? Вероятно, нет (тогда – нет, еще нет), но значения это не имело. Она нашла свое призвание, свою цель, свою métier[169]. И какой же у нее от этого появился аппетит! Как же ей хотелось есть!
Она думает: «Мне нужна еще бумага, пожалуйста».
Она думает: «Я – ЭЛИЗАБЕТ».
– Она буквально врисовала себя в этот мир, – сказал я, и тело покрылось гусиной кожей от макушки до пяток, потому что… разве я не сделал то же самое? Разве я не сделал то же самое здесь, на Дьюма-Ки?
Работу я еще не закончил. Подумал, что меня ждет долгий и изматывающий вечер, но чувствовал – я на пороге великих открытий, и испытывал при этом не страх (нет, тогда страха не было), а волнение, оставляющее во рту медный привкус.
Я наклонился и взял третий рисунок Элизабет. Четвертый. Пятый. Шестой. Двигался вперед все с большей и большей скоростью. Иногда останавливался, чтобы рисовать, но в основном такой необходимости не было. Картины возникали у меня в голове, и причина, по которой я не переносил их на бумагу, не составляла тайны: Элизабет уже сделала это, давным-давно, когда пришла в себя после несчастного случая, едва не оборвавшего ее жизнь.
В счастливые дни, до того, как Новин заговорила.

IV

Во время моего интервью Мэри Айр спросила: «Открыть для себя в среднем возрасте способность рисовать на уровне лучших художников – все равно что получить в подарок ключи от скоростного автомобиля?» Я ответил: «Да, что-то вроде этого». Потом она сравнила обретение таланта с получением ключей от полностью обставленного дома. Даже особняка. Я с ней согласился. А если бы она продолжила? Вместо особняка предложила бы получение по наследству миллиона акций компании «Майкрософт» или статус правителя какого-нибудь богатого нефтью (и мирного) эмирата на Ближнем Востоке? Я бы опять ответил: да, конечно, именно так – чтобы успокоить Мэри. Потому что вопросы эти касались прежде всего ее самой. Я видел жгучее желание в ее глазах, когда она их задавала. Это были глаза маленькой девочки, знающей, что максимум, который она может выжать из мечты о трапеции под куполом цирка, – это попасть на дневное воскресное представление. Мэри была художественным критиком, а многие критики, лишенные призвания делать то, о чем пишут, в своем разочаровании становятся желчными, завистливыми и злобными. В этом я Мэри упрекнуть не мог. Мэри любила и художников, и созданные ими произведения искусства. Она пила виски большими стаканами и хотела знать, каково это, когда Динь-Динь, появившаяся из ниоткуда, хлопает тебя по плечу, и ты обнаруживаешь в себе (хотя тебе уже за пятьдесят) способность полетать на фоне луны. Эти ощущения не шли ни в какое сравнение с обретением скоростного автомобиля или полностью обставленного дома, но я сказал Мэри, что это одно и то же. По одной причине: невозможно объяснить кому-либо, каково это на самом деле. Ты можешь только говорить об этом, пока тебя не устанут слушать, и не придет время ложиться спать.
Но Элизабет знала каково.
На это указывали ее рисунки, ее картины.
Все равно что немому дать язык. И даже больше. Лучше. Все равно что получить назад память, а для человека, если на то пошло, память – это все. Память – это индивидуальность. Память – это ты. С первой же линии (невероятно смелой первой линии – места встречи Залива и неба) Элизабет поняла, что видение и память неразрывно связаны, и принялась излечивать себя.
Персе в этом не участвовала. Во всяком случае, поначалу.
Я в этом уверен.

V

Следующие четыре часа я то соскальзывал в мир Либбит, то выходил из него. Удивительный мир, но и пугающий. Иногда я писал фразы: «Ее дар был ненасытным. Начните с того, что вы знаете», – но главным образом рисовал. Картины были тем языком, который мы разделяли.
Я понимал быстрый переход ее семьи от изумления к равнодушию, а затем – к скуке. Произошло это отчасти из-за невероятной работоспособности девочки, но в основном, вероятно, потому, что она была членом семьи, их маленькой Либбит… А может ли быть что доброе из Назарета[170], не правда ли? Но безразличие только разжигало ненасытность ее дара. Она искала новые способы потрясти их, новые пути видения.
И нашла, помоги ей Господь.
Я рисовал птиц, летящих вверх лапками, я рисовал животных, идущих по воде бассейна.
Я нарисовал лошадь, с огромной, шире морды, улыбкой. Я подумал, что где-то в это время и появилась Персе. Только…
– Только Либбит не знала, что это Персе, – сообщил я «Розовой малышке». – Она думала…
Я начал вновь просматривать ее рисунки, вернулся чуть ли не к самому началу, к круглой черной физиономии с улыбающимся ртом. Ранее я решил, что это нарисованный Элизабет портрет няни Мельды, но теперь понимал, что ошибся: на меня смотрело лицо ребенка – не женщины. Лицо куклы. Внезапно моя рука написала «НОВИН» рядом с рисунком, и с таким нажимом, что канареечно-желтый карандаш с треском сломался, когда я заканчивал вторую «Н». Я бросил его на пол и схватил другой.
Именно через Новин поначалу говорила Персе, чтобы не испугать маленького гения. И что могло быть менее страшным, чем чернокожая девочка-кукла, которая улыбалась и носила красный платок на голове, совсем как любимая няня Мельда?
Элизабет изумилась или испугалась, когда кукла заговорила? Я так не думаю. Она могла обладать потрясающим талантом в узкой области, но в остальном оставалась трехлетним ребенком.
Новин говорила, что именно нужно рисовать, а Элизабет…
Я вновь взялся за альбом. Нарисовал торт, лежащий на полу. Размазанный по полу. Маленькая Либбит думала, что идея этой проказы принадлежала Новин, но за ней стояла Персе, проверяющая силу Элизабет. Персе экспериментировала, как экспериментировал я, она пыталась понять, насколько мощным может стать ее новое оружие.
Потом пришел черед «Элис».
Потому что – нашептала кукла – есть сокровище, и ураган может его отрыть.
Только урагана «Элис» не было. Как не было и урагана «Элизабет». Ее еще не называли Элизабет, ни семья, ни она сама. В тысяча девятьсот двадцать седьмом году на Дьюма-Ки обрушился ураган «Либбит».
Потому что папочка хотел бы найти сокровище. И потому что папочке следовало переключиться на что-то еще, а не только…
– Она сама заварила кашу, – произнес я грубым голосом, так не похожим на мой собственный. – Пусть теперь и расхлебывает.
…не только злиться на Ади, убежавшую с Эмери, этим Целлулоидным воротником.
Да, именно так обстояли дела на южной оконечности Дьюма-Ки в далеком 1927-м.
Я нарисовал Джона Истлейка: получились только его ласты на фоне неба, кончик трубки для дыхания да тень под водой. Джон Истлейк нырял за сокровищем.
Нырял за новой куклой своей младшей дочери, хотя, возможно, сам в это и не верил.
Рядом с одной из ласт я написал: «ЗАКОННОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ».
Образы возникали в моем сознании, становились четче и четче, словно долгие годы ждали освобождения, и я спросил себя, а вдруг все картины (и инструменты, которые при этом использовались) – от наскальных рисунков в пещерах Центральной Азии до «Моны Лизы» – хранят в себе память о своем создании и создателях, вдруг она остается в мазках, как ДНК?
«Плыви, пока я не скажу: стоп».
Я добавил Элизабет на картину с ныряющим папочкой, стоящую в воде по пухлые коленки, с Новин под мышкой. Либбит могла быть той девочкой-куклой с рисунка, который забрала Илзе. Я назвал его «Конец игры».
«И, увидев все это, он обнимает меня обнимает меня обнимает меня».
Я торопливо изобразил эту сцену: Джон Истлейк обнимает маленькую Либбит, подняв маску на волосы. Корзинка для пикника рядом, на одеяле, и на ней – гарпунный пистолет.
«Он обнимает меня обнимает меня обнимает меня».
«Нарисуй ее, – прошептал голос. – Нарисуй законное вознаграждение Элизабет. Нарисуй Персе».
Но я не стал. Испугался того, что могу увидеть. И того, что этот рисунок мог сделать со мной.
А как насчет папочки? Как насчет Джона? Сколь много он знал?
Я пролистывал ее картины, пока не добрался до кричащего Джона Истлейка, с кровью, бегущей из носа и одного глаза. Он знал многое. Возможно, узнал слишком поздно – но узнал.
И что в действительности случилось с Тесси и Ло-Ло?
И с Персе, раз уж она молчала все эти годы?
И что она собой представляла? Точно не куклу, в этом сомнений быть не могло.
Я мог бы продолжать (картина Тесси и Ло-Ло, бегущих по тропе, какой-то тропе, взявшись за руки, уже просилась на бумагу), но начал выходить из полутранса, испуганный до смерти. Кроме того, я думал, что знаю достаточно, чтобы действовать; а Уайрман поможет домыслить остальное – тут у меня сомнений не было. Я закрыл альбом. Положил на стол коричневый карандаш (от него почти ничего не осталось) давно ушедшей маленькой девочки… и осознал, что голоден. Если на то пошло, страшно голоден. Но такое состояние после рисовальной вакханалии меня давно уже не удивляло, да и еды в холодильнике было достаточно.

VI

Я медленно спустился вниз – голова кружилась от образов (летящая вверх ногами цапля с синими глазами-буравчиками, ласты размером с лодку на ногах папочки) – и свет в гостиной зажигать не стал. Нужды в этом не было: к апрелю я уже мог пройти от лестницы на кухню в кромешной тьме, ни на что не наткнувшись. За прошедшие месяцы этот уединенный дом, вознесенный над водой, стал для меня родным, и, несмотря ни на что, я представить себе не мог, что покину его. Посередине гостиной я остановился, посмотрел на Залив через «флоридскую комнату».
И там, не более чем в сотне ярдов от берега, под светом четвертушки луны и миллиона звезд, покачивался на волнах бросивший якорь «Персе». Со свернутыми парусами. Такелаж паутиной висел на древних мачтах. «Саваны, – подумал я. – Это мачтовые саваны». Парусник покачивался вверх-вниз, как сгнившая игрушка давно умершего ребенка. Насколько я мог видеть, палубы пустовали (ни людей, ни вещей), но кто мог знать, что таилось в трюме?
Я почувствовал, что сейчас грохнусь в обморок. И одновременно понял почему: я перестал дышать. Приказал себе сделать вдох, но в течение одной жуткой секунды ничего не происходило. Мои легкие оставались плоскими, как лист закрытой книги. Когда же грудь наконец-то поднялась, я услышал хрип. Потом понял, что сам издал этот звук, пытаясь не лишиться чувств. Я выдохнул воздух, который сумел набрать в легкие, и вдохнул вновь, уже не столь шумно. В сумраке гостиной перед глазами появились черные точки, потом исчезли. Я ожидал, что корабль последует их примеру (чем он мог быть, как не галлюцинацией?), но он остался – длиной сто двадцать футов и максимальной шириной примерно шестьдесят. Покачивался на волнах, чуть переваливаясь с борта на борт. Бушприт, напоминающий грозящий палец, как бы говорил мне: «О-о-о-х, паршивый парниша, ты сам на это напро…»
Я отвесил себе оплеуху, достаточно сильную, чтобы выбить слезу из левого глаза, но корабль никуда не делся. Тут до меня дошло: если корабль встал на якорь у «Розовой громады» (если это реальный корабль), то Джек сможет увидеть его с мостков у «Эль Паласио». Телефонный аппарат был у дальней стены гостиной, но с того места, где я застыл как памятник, я мог быстрее добраться до телефона в кухне. Стоял он на столике, аккурат под выключателями. И мне очень хотелось включить свет, особенно на кухне, под потолком которой крепились яркие флуоресцентные лампы. Я попятился из гостиной, не отрывая глаз от корабля, и, добравшись до кухни, тыльной стороной ладони поднял все три рычажка выключателей. Вспыхнул свет, «Персе» исчез (как и все за стеклянными стенами «флоридской комнаты») в ослепляющей белизне. Я развернулся, протянул руку к телефону, но за трубку так и не взялся.
Потому что увидел на моей кухне мужчину. Он стоял около холодильника. В мокрых лохмотьях, которые когда-то были синими джинсами и рубашкой без воротника, с вырезом-лодочкой. Что-то похожее на мох росло на его шее, щеках, лбу, предплечьях. Правая сторона черепа была размозжена. Осколки костей торчали сквозь черные волосы. Правый глаз вытек. Осталась глазница, заполненная чем-то губчатым. Другой глаз, в котором не было ничего человеческого, сверкал чужеродным, пугающим серебряным блеском. Босые ступни раздулись, полиловели, на лодыжках кожа лопнула, обнажая кости.
Утопленник улыбнулся, его губы разошлись, открыв два ряда желтых зубов, торчащих из черных десен. Он поднял правую руку, и я увидел, вероятно, еще одну реликвию, принесенную с «Персе». Наручники. Одно ржавое и старое кольцо обжимало запястье утопленника. Раскрытые половинки второго напоминали раззявленные челюсти.
Второе кольцо предназначалось мне.
Он зашипел – возможно, других звуков разложившиеся голосовые связки издавать не могли – и двинулся вперед под ярким светом таких реальных флуоресцентных ламп. Оставляя мокрые следы на деревянных половицах. Отбрасывая тень. Я даже уловил едва слышное поскрипывание, увидел, что талию утопленника перетягивает намокший кожаный ремень… сгнивший, конечно, но не расползшийся.
Меня словно парализовало. Я оставался в сознании, но не мог бежать, хотя и прекрасно понимал, что означает раскрытое кольцо наручников и кого я вижу перед собой: отряд вербовщиков в составе одного утопленника. Он намеревался защелкнуть «браслет» на моем запястье и увести на борт фрегата, шхуны, бригантины или как там оно называлось. Где мне предстояло стать членом команды. И если на «Персе» не было юнг-мальчиков, то были как минимум две юнги-девочки: одну звали Тесси, а вторую – Ло-Ло.
«Ты должен бежать. Как минимум швырнуть в это чудище телефон».
Но я не мог. Я напоминал птичку, загипнотизированную змеей. Единственное, что мне удалось, – отступить в гостиную на шаг… потом на второй… на третий. Теперь я вновь оказался в темноте. Утопленник добрался до дверного проема. Белый флуоресцентный свет падал на его мокрое, разложившееся лицо, отбрасывал его тень на ковер гостиной. Утопленник по-прежнему ухмылялся. Я подумал о том, чтобы закрыть глаза и пожелать: «Сгинь!» – но это бы не сработало. До моих ноздрей долетал его запах… вонь мусорного контейнера, стоящего в проулке у дверей кухни рыбного ресторана. И…
– Пора идти, Эдгар.
…он все-таки мог говорить! Слова звучали невнятно, но их смысл я понимал.
Утопленник шагнул в гостиную. Я отступил еще на шаг, сердцем понимая, что толку от этого никакого, что мне от него не уйти, и, когда ему наскучит эта игра, он мгновенно преодолеет разделяющее нас расстояние, защелкнет «браслет» на моем запястье, утащит меня, кричащего, в воду, в caldo largo, и последним звуком, который я услышу в мире живых, будет разговор ракушек под домом. А потом уши зальет вода.
Я отступил еще на шаг, без уверенности, что приближаюсь к двери, только надеясь… Еще шаг… и тут рука легла на мое плечо.
Я закричал.

VII

– А это еще что за тварь? – прошептал мне в ухо Уайрман.
– Не знаю, – ответил я, и из моей груди вырвалось рыдание. Я рыдал от страха. – Нет, знаю. Я знаю. Посмотри на Залив, Уайрман.
– Не могу. Боюсь оторвать от него взгляд.
Утопленник заметил наконец Уайрмана (тот, прибывший, будто кавалерия в вестерне с Джоном Уэйном, по-видимому, вошел через открытую входную дверь, как прежде и сам утопленник) и остановился в трех шагах от кухни, чуть наклонив голову, наручник болтался взад-вперед на вытянутой руке.
– Господи, – выдохнул Уайрман. – Корабль! Такой же, как на картинах!
– Уйди, – сказал утопленник. – Ты нам не нужен. Уйди, и останешься в живых.
– Он лжет, – заявил я.
– Скажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, – ответил Уайрман и возвысил голос. Он стоял за моей спиной, так что от его крика у меня едва не лопнули барабанные перепонки. – Проваливай! Ты нарушаешь право владения!
Утонувший молодой человек не ответил, но, как я и опасался, он обладал невероятной скоростью. Только что стоял в трех шагах от двери в кухню, а в следующее мгновение уже подскочил ко мне, и я даже не уследил, как он преодолел разделявшее нас расстояние. Идущая от утопленника вонь (гниль, водоросли и дохлая рыба, сваренные в суп жарким солнцем) усилилась, просто валила с ног. Я почувствовал, как его пальцы, холодные будто лед, сомкнулись на моем предплечье, и закричал от шока и ужаса. Меня потряс не идущий от них холод, а их мягкость. Их сырость. Единственный серебряный глаз уставился на меня, взгляд, казалось, пробил дыру в черепе, проник в мозг, и появилось ощущение, что мой разум заливает чернильная чернота. Потом «браслет» захлопнулся на моем запястье с тоскливым, сильным щелчком.
– Уайрман! – прокричал я, но Уайрман исчез. Он со всех ног убегал через гостиную.
Цепь сковала воедино нас с утопленником. Он потащил меня к двери.

VIII

Уайрман вернулся до того, как мы миновали порог. В руке он держал какой-то предмет, напоминающий тупой кинжал. На мгновение я подумал, что это один из серебряных гарпунов, но об этом можно было только мечтать: серебряные гарпуны находились наверху, в красной корзинке для пикника.
– Эй! – взревел Уайрман. – Эй, ты! Да, я тебе говорю. Cojudo de puta madre[171]!
Голова утопленника повернулась невероятно быстро, как голова змеи, изготовившейся к атаке. Но и Уайрман практически не уступал мертвецу в скорости – держа тупой предмет обеими руками, он вогнал конец в лицо твари, чуть выше правой глазницы. Тварь завопила, вопль этот вонзился мне в мозг осколками стекла. Я увидел, как Уайрман скорчил гримасу, качнулся назад; увидел, как он пытается удержать в руках оружие, но потом все-таки роняет его на засыпанный песком пол прихожей. Мертвец, который только что был таким реальным, в мгновение ока перестал существовать. Исчез вместе с одеждой. Я почувствовал, как теряет прочность «браслет». Еще мгновение видел его, а потом он каплями воды упал на ковер и мои кроссовки. А на том месте, где только что стоял утопленник, образовалась большая лужа.
Я почувствовал теплую липкость на лице и стер кровь с верхней губы. Уайрман запнулся за пуфик и упал. Я помог ему встать. Увидел, что его нос тоже кровоточит. Кровь тонкой струйкой сбегала по шее из левого уха. Сама шея раздувалась и сдувалась в такт быстрым ударам его сердца.
– Господи, этот крик, – сказал Уайрман. – Глаза слезятся, а в ушах звенит. Ты меня слышишь, Эдгар?
– Да, – кивнул я. – Как ты?
– Нормально, если не считать, что только что видел мертвяка, который исчез у меня на глазах! Пожалуй, нормально. – Он наклонился, поднял с пола тупой цилиндр, поцеловал. – Восславим Господа за пестроту вещей[172], – с губ сорвался лающий смех. – Даже если они не пестрые.
Это был подсвечник. И тот конец, куда полагалось вставлять свечу, потемнел, словно коснулся чего-то очень горячего, а не мокрого и холодного.
– Во всех домах, которые сдавала в аренду мисс Истлейк, имеются свечи, потому что электричество отключают постоянно, – объяснил Уайрман. – Большой дом оборудован генератором, остальные – нет, даже этот. Но в отличие от домов поменьше здесь есть подсвечники из «Эль Паласио», и они, так уж вышло, серебряные.
– И ты это вспомнил? – изумленно отозвался я.
Уайрман пожал плечами, потом посмотрел на Залив. Я тоже.
Увидел лишь отражающийся в воде свет луны и звезд. На тот момент, больше ничего.
И тут Уайрман схватил меня за руку. Пальцы сжались на запястье, как «браслет», и сердце чуть не выпрыгнуло из моей груди.
– Что? – Мне не понравился страх, отразившийся на его лице.
– Джек! Джек один в «Эль Паласио».
Мы поехали в автомобиле Уайрмана. Парализованный ужасом, я не услышал, как он подъезжал к моему дому.

IX

Мы нашли Джека в полном здравии. Он сообщил, что ответил на несколько звонков от давних друзей и подруг Элизабет, но последний был без четверти девять – за полтора часа до того момента, как мы ворвались в дом, окровавленные, с выпученными глазами, а Уайрман все еще размахивая подсвечником – что «Эль Паласио» незваные гости не посещали, и сам он не видел корабля, какое-то время простоявшего на якоре у «Розовой громады». Что он приготовил себе попкорн в микроволновке и смотрел «Полицейского из Беверли-Хиллз» на старой видеокассете.
Нашу историю Джек выслушал с нарастающим удивлением, но без недоверия, потому что принадлежал к поколению (мне пришлось напомнить себе об этом), выросшему на телесериалах «Секретные материалы» и «Остаться в живых». И кроме того, наша история не противоречила услышанному им ранее. Когда мы закончили рассказ, он взял подсвечник у Уайрмана и внимательно осмотрел торец, который цветом напоминал нить накаливания в перегоревшей лампочке.
– А почему этот мертвяк не пришел ко мне? – спросил он. – Я сидел один, он бы застал меня врасплох.
– Не хочу принижать твою самооценку, – ответил я, – но не думаю, что ты – главная цель у того, кто руководит этим шоу.
Джек уже смотрел на узкую красную отметину на моем запястье.
– Эдгар, это след…
Я кивнул.
– Твою мать, – выдохнул Джек.
– Ты осознаешь, что происходит? – повернулся ко мне Уайрман. – Если она послала к тебе эту тварь, значит, пришла к выводу, что ты все понял или вот-вот сообразишь, что к чему.
– Я не думаю, что кто-нибудь узнает об этой истории все, – ответил я, – но мне известно, кем был этот утопленник при жизни.
– И кем? – Джек смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Мы стояли на кухне, и Джек держал в руке подсвечник, но теперь поставил его на столик.
– Это Эмери Полсон. Муж Адрианы Истлейк. Они вернулись из Атланты, чтобы помочь в поисках пропавших Тесси и Лауры, все так, но они не покинули Дьюма-Ки. Персе об этом позаботилась.

Х

Мы прошли в гостиную, в которой я познакомился с Элизабет Истлейк. Длинный низкий стол стоял на привычном месте, но пустой. Его полированную поверхность я воспринял идеальной насмешкой над жизнью.
– Где они? – спросил я Уайрмана. – Где фарфор? Где Город?
– Я все убрал в коробки и поставил в летнюю кухню, – ответил он, неопределенно махнув рукой. – Без особой на то причины, просто не мог… просто не мог… мучачо, хочешь зеленого чая? Или пива?
Я попросил воды. Джек сказал, что выпьет пива, если никто не будет возражать. Уайрман пошел на кухню. Заплакал он только в коридоре. Рыдания были шумные, громкие, каких не подавить, как ни пытайся.
Мы с Джеком переглянулись, потом отвели глаза. Помолчали.

XI

Он пробыл на кухне дольше, чем обычно требуется для того, чтобы принести две банки пива и стакан воды, но полностью взял себя в руки.
– Извините. Обычно на одной неделе мне не приходится терять любимого человека и вонзать подсвечник в глаз вампиру. Ранее случалось либо одно, либо другое. – Уайрман пожал плечами, дабы продемонстрировать безразличие. Получилось не очень, но я оценил саму попытку.
– Они – не вампиры, – заметил я.
– Тогда кто же? – спросил Уайрман. – Просвети.
– Я могу сказать вам только то, что узнал по ее картинам. И вы должны помнить, что при всем ее таланте она была всего лишь ребенком. – Я запнулся, покачал головой. – Даже не ребенком. Совсем малышкой. А Персе… полагаю, можно сказать, что Персе была ее духовным наставником.
Уайрман открыл свою банку, глотнул пива, наклонился вперед.
– А как насчет тебя? Персе и твой духовный наставник? Она приложила руку к тому, что ты делаешь?
– Безусловно. Она проверяла пределы моих возможностей и расширяла их. Я уверен, отсюда и эта история с Кэнди Брауном. И она копалась в моей голове. Вот так получились картины «Девочка и корабль».
– А остальное?
– Думаю, по большей части все мое. Но некоторые… – Я замолчал, потому что внезапно в голову пришла жуткая мысль. Я поставил стакан, чуть не перевернув его. – Господи!
– Что? – спросил Уайрман. – Ради Бога, что?
– Тебе нужно принести эту маленькую красную книжицу с телефонными номерами. Немедленно.
Он пошел, принес, протянул мне радиотелефон. Я посидел, глядя на лежащую на коленях трубку, не зная, кому позвонить первому. Потом понял. Но есть один закон современной жизни, еще более нерушимый, чем тот, что гласит: когда тебе нужен коп, его никогда нет. И закон этот следующий: когда тебе действительно нужно поговорить с человеком, ты услышишь автоответчик.
Именно его я и услышал, позвонив домой Дарио Наннуцци, Джимми Йошиде и Элис Окойн.
– Черт знает что! – в сердцах воскликнул я, нажимая кнопку отключения связи после того, как записанный на пленку голос Элис начал: «К сожалению, я не могу поговорить с вами прямо сейчас, но…»
– Они, должно быть, еще празднуют, – заметил Уайрман. – Дай им время, амиго, и все уляжется.
– Нет у меня времени! – вскричал я. – Черт! Дерьмо! Черт!
Он накрыл мою руку своей, спросил успокаивающим тоном:
– В чем дело, Эдгар? Что не так?
– Картины опасны! Может, не все, но некоторые – точно!
Уайрман обдумал мои слова, кивнул.
– Хорошо. Давай разбираться. Самые опасные, вероятно, из цикла «Девочка и корабль», так?
– Да. Насчет этих я совершенно уверен.
– Они практически наверняка еще в галерее. Ждут, пока их упакуют и отправят владельцам.
Отправят владельцам. Господи, отправят владельцам!
– Я не могу этого допустить.
– Мучачо, чего ты не можешь, так это размениваться по пустякам.
Он не понимал, что это вовсе не пустяки. Персе могла погнать сильную волну, если бы захотела.
Но ей требовалась помощь.
Я нашел телефон галереи «Скотто», набрал его. Подумал, что там, возможно, кто-то есть, пусть часы и показывали четверть одиннадцатого. Все-таки прошлым вечером народ разошелся гораздо позже. Но упомянутый выше закон так и остался нерушимым, и я услышал записанный на пленку голос. Нетерпеливо подождал, потом нажал на кнопку «9» и оставил сообщение: «Послушайте, это Эдгар. Я хочу, чтобы вы не отправляли картины и рисунки владельцам, пока я не дам отмашку, хорошо? Ничего не отправляйте. Задержите их на несколько дней. Найдите любой предлог, но не отправляйте. Пожалуйста. Это очень важно».
Я оборвал связь и посмотрел на Уайрмана.
– Они это сделают?
– Учитывая продемонстрированную тобой способность зарабатывать деньги? Будь уверен. И ты только что избавил себя от долгих подробных объяснений. Теперь мы можем вернуться к…
– Еще нет! – Моя семья и друзья оставались наиболее уязвимыми, и тот факт, что они разъехались в разные стороны, совершенно меня не успокаивал. Персе уже показала, что может дотянуться очень и очень далеко. И я определенно начал вмешиваться в ее дела. Наверняка она злится на меня. Или боится. А может, и то и другое.
Я уже собирался набрать номер Пэм, но вспомнил слова Уайрмана о том, что я избежал долгих подробных объяснений. Вместо записной книжки Уайрмана я сверился со своей ненадежной памятью… и на этот раз, пусть и пришлось на нее надавить, она меня не подвела.
«Я услышу автоответчик», – подумал я. И услышал, но сначала этого не понял.
– Здравствуй, Эдгар. – Голос Тома Райли, но не его голос. Начисто лишенный эмоций. «Это таблетки, которые он принимает», – подумал я… хотя в «Скотто» отсутствия эмоций не было заметно.
– Том, слушай и ничего не гово…
Но голос продолжал говорить. Этот мертвый голос.
– Она тебя убьет, знаешь ли. Тебя и твоих друзей. Как убила меня. Только я еще жив.
Я вскочил, покачнулся.
– Эдгар! – резко бросил Уайрман. – Эдгар, что случилось?
– Помолчи, – ответил я. – Я слушаю.
Сообщение вроде бы закончилось, но я слышал его дыхание. Медленное, поверхностное дыхание, доносящееся из Миннесоты. Наконец он заговорил.
– Быть мертвым лучше. А теперь я должен поехать и убить Пэм.
– Том! – прокричал я записанному голосу. – Том, очнись!
– Умерев, мы поженимся. Свадебная церемония пройдет на борту корабля. Она обещала.
– Том! – Уайрман и Джек уже подскочили ко мне. Один сжимал мою руку, второй – культю. Я едва обратил на это внимание.
Услышал: «Оставьте сообщение после звукового сигнала».
Раздался звуковой сигнал, и в трубке повисла тишина.
Я не положил телефон на колени – выронил его и повернулся к Уайрману.
– Том Райли собирается убить мою жену. – А потом добавил, хотя вроде бы говорил и не я: – Возможно, он уже это сделал.

XII

Уайрман не стал вдаваться в подробности, просто предложил позвонить Пэм. Я смотрел на телефон, но никак не мог вспомнить номер. Уайрман продиктовал его мне, но теперь я не мог нажать на нужные кнопки: впервые за многие недели перед глазами стояла красная пелена.
Набрал номер Джек.
Я представил, как в Мендота-Хайтс звонит телефон, и приготовился услышать бодрый, безликий голос Пэм, записанный на автоответчик (сообщение о том, что она во Флориде, но перезвонит, как только вернется). Пэм уже покинула Флориду, но могла лежать мертвой на полу кухни рядом с мертвым Томом Райли. И видение это было таким четким, что я разглядел кровь на дверцах шкафчиков и на ноже, который сжимала окостеневшая рука Тома.
Один гудок… второй… третий… на следующем включится автоответчик…
– Алло? – Пэм. Запыхавшаяся.
– Пэм! – прокричал я. – Господи Иисусе, это действительно ты? Ответь мне?
– Эдгар? Кто тебе сказал? – В голосе слышалось крайнее недоумение. Она никак не могла отдышаться. А может, и нет. Это был голос Пэм, который я знал: с легкой хрипотцой, как бывало после простуды или когда она…
– Пэм, ты плачешь? – и наконец запоздало: – Сказал мне что?
– О Томе Райли, – ответила она. – Я подумала, что звонит его брат. Или… не дай бог… его мать.
– А что с Томом?
– На обратном пути он был в прекрасном настроении, смеялся, хвастался купленным рисунком, играл в карты с Кейменом и кем-то еще в хвостовой части салона… – Вот тут она совсем расклеилась, и слова прорывались только между рыданиями. Сами же рыдания ужасали, но при этом и радовали. Потому что сотрясали живого человека. – Он отлично себя чувствовал. А потом, этим вечером, покончил с собой. В газетах, вероятно, напишут, что это несчастный случай, но он покончил с собой. Так говорит Боузи. У Боузи есть друг в полиции, который позвонил и сказал ему, а потом Боузи дал знать мне. Том направил автомобиль в стену ограждения на скорости семьдесят миль в час, а то и больше. На асфальте никаких следов заноса. Случилось это на шоссе двадцать три, то есть он ехал сюда.
Я сразу все понял, фантомная рука могла ничего мне не говорить. Персе чего-то хотела, потому что злилась на меня. Злилась? Я разъярил ее. Только к Тому на мгновение вернулся рассудок (вернулось мужество), и он направил автомобиль в бетонную стену.
Уайрман махал руками перед моим лицом, требуя объяснить, что происходит. Я от него отвернулся.
– Панда, он спасал тебе жизнь.
– Что?
– Я знаю, что говорю, знаю. Рисунок, который он показывал в самолете… это мой рисунок, так?
– Да… он им очень гордился… Эдгар, что ты такое…
– У него было название? У рисунка было название? Ты его знаешь?
– Он назывался «Здрасьте». Том еще говорил: «Совсем не похоже на Миннесоту»… – вставлял эти юперовские[173] словечки… – Долгая пауза, которую я не прерывал, использовал время, чтобы подумать. – Это твой особый способ все узнавать, так?
«Здрасьте», – думал я. Да, конечно. Первый мой рисунок, сделанный в «Розовой громаде», по воздействию один из самых сильных. И его купил Том.
Чертов «Здрасьте».
Уайрман отобрал у меня телефонную трубку, мягко, но решительно.
– Пэм? Это Уайрман. Том Райли?.. – Он слушал, кивал. Голос звучал очень уверенно, очень успокаивающе. Таким голосом (я слышал) он говорил с Элизабет. – Хорошо… да… да, Эдгар в порядке, я тоже, все у нас хорошо. Разумеется, сожалеем о мистере Райли. Только вы должны кое-что для нас сделать, и это крайне важно. Я сейчас включу громкую связь. – Он нажал на кнопку, которую я раньше не замечал. – Слышите меня?
– Да… – Тихо, но отчетливо. Пэм брала себя в руки.
– Кто из родственников и друзей Эдгара купил картины?
Пэм задумалась.
– Из родственников картин никто не покупал, я в этом уверена.
Я облегченно выдохнул.
– Думаю, они надеялись… может, ожидали услышать… что в свое время… на юбилей… или на Рождество…
– Понимаю. То есть они ничего не приобрели.
– Я этого не говорила. Бойфренд Мелинды купил один рисунок. А что такое? Что не так с этими картинами?
Рик. Сердце подпрыгнуло.
– Пэм, это Эдгар. Мелинда и Рик взяли рисунок с собой?
– Со всеми этими перелетами, включая трансатлантические? Он попросил, чтобы рисунок вставили в рамку и отправили во Францию. Не думаю, что Мелинда знает. Это цветы, нарисованные цветными карандашами.
– То есть рисунок по-прежнему в «Скотто»?
– Да.
– И ты уверена, что никто из родственников больше ничего не покупал?
Она раздумывала секунд десять. Я не находил себе места.
– Да, уверена, – наконец ответила она («Хорошо бы тебе не ошибиться, Панда», – подумал я). – Один купили Анжел и Элен Слоботник. «Почтовый ящик и цветы». Так он, кажется, назывался.
Я знал, о каком рисунке она говорит. На самом деле он назывался «Почтовый ящик с ромашками». И я думал, что он совершенно безвредный, я думал, он, вероятно, полностью мой, но тем не менее…
– Они его с собой не взяли, так?
– Нет. Потому что сначала отправились в Орландо, чтобы домой вернуться уже оттуда. Тоже попросили вставить в рамку и отправить по их домашнему адресу. – Вопросов больше не было – только ответы. И голос помолодел (стал таким же, как у Пэм, на которой я женился, которая вела мою бухгалтерию до появления Тома). – Твой хирург… не могу вспомнить его фамилию…
– Тодд Джеймисон, – автоматически ответил я. Если б задумался – вспомнить бы не смог.
– Да, точно. Он тоже купил картину и договорился о доставке. Хотел взять одну из этих пугающих, «Девочка и корабль», но их уже разобрали. Он остановился на раковине, плавающей по воде.
Эта могла принести беду. Все сюрреалистическое могло принести беду.
– Боузи купил два рисунка, Кеймен – один. Кэти Грин тоже хотела купить, но сказала, что не может себе такого позволить. – Пауза. – Я подумала, что ее муж – козел.
«Я бы ей подарил, если б она попросила», – мелькнула у меня мысль.
Снова заговорил Уайрман:
– Теперь послушайте меня, Пэм. Вы должны кое-что сделать.
– Хорошо. – Колебания в голосе почти не слышалось. Разве что самая малость.
– Вы должны позвонить Боузману и Кеймену. Немедленно.
– Хорошо.
– Скажите им, что эти рисунки нужно сжечь.
Пауза, потом:
– Поняла, рисунки нужно сжечь.
– Как только мы закончим этот разговор, – вставил я.
– Я сказала, что поняла, Эдди. – Чуть раздраженно.
– Скажи им, что я компенсирую заплаченные деньги вдвойне или дам им другие рисунки, как они пожелают, но эти рисунки небезопасны. Они небезопасны. Ты это поняла?
– Да. Я немедленно им позвоню. – И наконец-то она задала вопрос. Точнее, Вопрос с большой буквы:
– Эдди, Тома убил рисунок «Здрасьте»?
– Да. И я хочу, чтобы ты мне потом перезвонила.
Я продиктовал ей телефонный номер. По голосу Пэм чувствовалось, что она снова плачет, но номер смогла повторить правильно.
– Пэм, спасибо вам, – поблагодарил ее Уайрман.
– Да, – внес свою лепту Джек, – спасибо вам, миссис Фримантл.
Я подумал, что Пэм спросит, кто говорит, но она не спросила.
– Эдгар, ты обещаешь, что с девочками все будет в порядке?
– Если они не брали с собой мои картины, то все у них будет хорошо.
– Да, твои чертовы картины. Я перезвоню.
И положила трубку не попрощавшись.
– Лучше? – спросил Уайрман, когда я выключил телефон.
– Не знаю, – ответил я. – Надеюсь, что да. – Я прижал ладонь сначала к левому глазу, потом к правому. – Но по ощущениям не лучше. Нет ощущения, что все закончено.

XIII

С минуту мы молчали.
– Ты думаешь, падение Элизабет с возка – несчастный случай? – нарушил паузу Уайрман. – Как, по-твоему?
Я попытался сосредоточиться. Уайрман задал важный вопрос.
– Мне представляется, несчастный случай. Очнувшись, она страдала от амнезии, афазии и еще бог знает от чего, вызванного повреждениями мозга, которые в тысяча девятьсот двадцать пятом году определить не могли. Рисование стало для Элизабет чем-то большим, чем лечение, у нее открылся невероятный талант, и поначалу она сама создавала свои шедевры. Домоправительница… няня Мельда… была шокирована. Об этом написали в газете, и, вероятно, заметка потрясла всех, кто прочитал ее за завтраком… но вы знаете, какие они, люди…
– Потрясающее за завтраком забывается к ленчу, – кивнул Уайрман.
– Господи, – вырвалось у Джека, – если к старости я стану таким же циничным, как вы оба, думаю, мне лучше прыгнуть с моста.
– На все воля Божья, сынок, – сказал Уайрман и рассмеялся. Искренне. Смех этот меня, как громом поразил. В такой-то момент! Но на душе полегчало.
– Интерес к ее картинам начал таять, – продолжил я. – Возможно, это касалось и самой Элизабет. Я хочу сказать, кому рутина надоедает быстрее, чем трехлетним детям?
– Только щенкам и попугайчикам, – ответил Уайрман.
– Жажда творчества в три года… – Джек ошеломленно покачал головой. – Чертовски захватывающая идея.
– Вот она и начала… – Я замолчал, не в силах продолжить.
– Эдгар? – ровным голосом спросил Уайрман. – Все хорошо?
Такого я сказать про себя не мог, но расклеиваться не имел права. Если бы расклеился, Том стал бы только первым.
– Просто в галерее он выглядел совсем выздоровевшим. Выздоровевшим, понимаешь? Словно вновь установил полный контакт с реальностью. И если бы не она…
– Знаю, – кивнул Уайрман. – Выпей воды, мучачо.
Я выпил и заставил себя продолжить:
– Элизабет начала экспериментировать. Перешла от карандашей к краскам для рисования пальцами и акварельным краскам. Думаю, этот переход занял лишь несколько недель. Плюс некоторые из картин, найденных в корзинке для пикника, сделаны перьевой ручкой, а другие – масляной краской для стен. Я и сам хотел поработать с ней. Высыхая, она…
– Вот это оставь для студентов, которых ты будешь учить, мучачо, – прервал меня Уайрман.
– Да. Да. – Я выпил еще воды. Постарался собраться с мыслями. – Она начала экспериментировать и с другими форматами. Если это правильное слово. Я думаю, да. Рисовала мелом на кирпиче, палкой – на песке. Однажды нарисовала лицо Тесси растаявшим мороженым на кухонном столе.
Джек наклонился вперед, зажав руки между мускулистых бедер, хмурясь.
– Эдгар… это не просто выдумки? Вы это видели?
– В каком-то смысле. Иногда видел сам рисунок. Иногда – что-то вроде волн, идущих от ее рисунков, от прикосновения к ее карандашам.
– Но вы знаете, что это – правда.
– Знаю.
– Ее не заботило, сохранятся картины или нет? – спросил Уайрман.
– Нет. Гораздо больше значил сам процесс. Она экспериментировала с форматами, и она начала экспериментировать с реальностью. Изменять ее. И вот тут, думаю, Персе почувствовала Элизабет. Когда та начала менять реальность. Почувствовала и проснулась. Проснулась и начала звать.
– Персе была среди того мусора, что нашел Истлейк, не так ли? – спросил Уайрман.
– Элизабет думала, что это кукла. Самая лучшая кукла. Но они не могли соединиться, пока она не набрала достаточной силы.
– Она – это кто? – спросил Джек. – Персе или маленькая девочка?
– Вероятно, обе. Элизабет была всего лишь ребенком. А Персе… Персе очень долго спала. Спала под песком, на дне морском.
– Поэтично, – кивнул Джек, – но я не очень-то понимаю, о ком вы говорите.
– Я тоже, – признался я. – Потому что ее я не вижу. Если Элизабет и нарисовала Персе, эти картины она уничтожила. Могу предположить, что Персе – из фарфора, вот почему в солидном возрасте Элизабет начала коллекционировать фарфоровые статуэтки, но, возможно, это совпадение. Наверняка я знаю следующее: Персе наладила канал связи с маленькой девочкой, сначала через ее рисунки, потом через самую любимую на тот момент куклу, Новин. И Персе запустила что-то вроде… обучающей программы. Даже не знаю, как еще это можно назвать. Она убеждала Элизабет что-то нарисовать, а потом это что-то случалось в реальном мире.
– Она затеяла ту же игру и с вами, – указал Джек. – Кэнди Браун.
– И мой глаз, – добавил Уайрман. – Не забудь про «починку» моего глаза.
– Мне бы хотелось думать, что все это – моя заслуга, – ответил я… но мог ли я считать ее своей? – Было и кое-что еще. По большей части мелочи… использование моих картин в роли хрустального шара… – Я замолчал. Не хотел продолжать, потому что эта дорожка опять выводила на Тома. Тома, которого мне следовало вылечить.
– Расскажи, что еще ты узнал из картин Элизабет, – попросил Уайрман.
– Хорошо. Начну с внесезонного урагана. Его вызвала Элизабет, возможно, с помощью Персе.
– Вы, должно быть, смеетесь надо мной, – воскликнул Джек.
– Персе сказала Элизабет, где находится эта свалка, а Элизабет сказала отцу. Среди мусора… скажем так, среди мусора лежала фарфоровая статуэтка, может, длиной в фут. Статуэтка прекрасной женщины. – Да, это я мог видеть. Не детали, но просто фигурку. И пустые, без зрачков, глаза-жемчужины. – Это был приз Элизабет, ее законное вознаграждение, и как только статуэтку вытащили из воды, Персе взяла быка за рога.
– А откуда вообще могла появиться эта вещица, Эдгар? – вкрадчиво спросил Джек.
С моих губ едва не сорвалась фраза (где услышал или прочитал – не помню, но точно не моя): «В те дни жили более древние боги: и были они властелинами и властительницами». Я не озвучил эту фразу. Не хотел слышать ее, даже в ярко освещенной комнате, и лишь покачал головой.
– Не знаю. И понятия не имею, под каким флагом ходил корабль, который потерпел здесь крушение, а может, пробил днище о риф Китта и вывалил на дно содержимое трюма. Я мало что знаю наверняка… но, думаю, когда-то у Персе был свой корабль, и, выбравшись из воды и накрепко сцепившись с могучим юным мозгом Элизабет Истлейк, она сумела вызвать его.
– Корабль мертвых. – На лице Уайрмана так по-детски отражались страх и благоговение… Снаружи ветер шумел кронами растущих во дворе деревьев, гнул рододендроны, и мы слышали равномерные, усыпляющие удары волн о берег. Я полюбил этот звук с самого приезда на Дьюма-Ки, но сейчас он меня пугал. – Корабль назывался… «Персефона»[174]?
– Если тебе нравится это название. Мне, конечно, приходила в голову мысль, что под Персе Элизабет подразумевала именно ее. Но значения это не имеет. Мы говорим не о греческой мифологии. Мы говорим о чем-то более древнем, более чудовищном. И голодном. Вот этим наше чудовище не отличается от вампиров. Только жаждет оно душ, а не крови. По крайней мере я так думаю. Новая «кукла» пробыла у Элизабет не больше месяца, и одному только Богу известно, как изменилась жизнь в первом «Гнезде цапли» за это время, но изменилась она точно не к лучшему.
– И вот тогда Истлейк заказал серебряные гарпуны? – спросил Уайрман.
– Этого сказать не могу. Я же многого не знаю, потому что вся информация идет от Элизабет, а она тогда едва вышла из младенческого возраста. И я понятия не имею, что произошло в ее другой жизни, потому что к тому времени она перестала рисовать. А если она и помнила время, когда рисовала…
– Она прилагала все силы, чтобы его забыть, – вставил Джек.
Уайрман помрачнел.
– В конце жизни она шла к тому, чтобы вообще все забыть.
– Помните картины, на которых все широко улыбались, словно принявшие дозу наркоманы? – спросил я. – На них Элизабет пыталась воссоздать мир, который она помнила. Каким он был до появления Персе. Более счастливый мир. В дни, предшествующие гибели сестер, она была очень напугана, но боялась что-то сказать, потому что чувствовала: все пошло не так исключительно по ее вине.
– Что именно пошло не так? – поинтересовался Джек.
– Точно сказать не могу, но на одной картине изображен стародавний чернокожий парковый жокей, стоящий на голове, и я думаю, что эта картина все объясняет. Я думаю, для Элизабет, в эти последние перед гибелью сестер дни, все перевернулось с ног на голову. И с парковым жокеем связано что-то еще, в этом я практически уверен, но не знаю, что именно, а выяснять времени нет. Думаю, что в дни, предшествующие гибели Тесси и Лауры, и сразу после их гибели, «Гнездо цапли» могло быть для семьи тюрьмой.
– И только Элизабет знала почему? – спросил Уайрман.
– Без понятия. – Я пожал плечами. – Няня Мельда могла что-то знать. Вероятно, что-то знала.
– А кто жил в доме в промежутке между находкой сокровища и гибелью близняшек? – спросил Джек.
Я задумался.
– Полагаю, Мария и Ханна могли приезжать из школы на уик-энд или два, и сам Истлейк уезжал по делам в марте и апреле. Постоянно находились в доме Элизабет, Тесси, Лаура и няня Мельда. Элизабет попыталась через рисование вычеркнуть свою новую «подругу» из своего мира. – Я облизнул губы. Они совсем пересохли. – Она сделала это цветными карандашами, которые лежали в корзинке. Аккурат перед тем, как утонули Тесси и Лаура. Возможно, накануне вечером. Потому что их гибель стала наказанием, так? Как убийство Пэм стало бы моим наказанием за то, что я полез, куда не следовало. Вы понимаете?
– Святый Боже, – прошептал Джек.
Уайрман побелел как полотно.
– До этого скорее всего Элизабет ничего не понимала. – Я задумался над тем, что произнес, пожал плечами. – Черт, не могу даже представить, много ли я понимал в четыре года. Но до падения с возка – и я готов спорить, об этом она ничего не помнила – худшей вещью, которая могла с ней случиться, было оказаться наказанной. Папочка мог положить ее на колено и отшлепать, или ей могли дать по рукам, если она потянулась бы к плюшкам няни Мельды до того, как те остыли. Что она знала о природе зла? Она знала, что Персе – плохая кукла, непослушная, что она делает плохие вещи и заставляет делать плохие вещи, поэтому от нее надо избавиться. В итоге Либбит села с карандашами и листом бумаги, сказала себе: «Я могу это сделать. Если не буду торопиться и приложу максимум старания, я это сделаю». – Я замолчал, провел рукой по глазам. – Я думаю, так оно и было, но вы должны принимать мою версию с долей сомнения. История Элизабет могла смешаться с тем, что случилось со мной. Моя память может выкинуть что угодно. Любой глупый фортель.
– Расслабься, мучачо, – посоветовал мне Уайрман. – Сбавь темп. Маленькая Либбит попыталась вычеркнуть Персе из своего мира. И как это делается?
– Нарисовать и стереть.
– Персе ей не позволила?
– Персе не знала – я уверен в этом, если не на сто, то на девяносто восемь процентов. Потому что Элизабет умела хранить в тайне свои намерения. Если вы спросите меня как, я ответить не смогу. Если спросите, была ли это ее собственная мысль… могла ли она придумать такое в четыре годика…
– Вполне возможно, – ответил Уайрман. – Между прочим, соответствует логике четырехлетних.
– Я не понимаю, как она могла сохранить свой замысел в тайне от Персе. – Джек покачал головой. – Я хочу сказать… маленькая девочка?
– Этого я тоже не знаю.
– В любом случае план Элизабет не сработал? – спросил Уайрман.
– Да, не сработал. Думаю, она нарисовала Персе, и я уверен, что нарисовала карандашами, а когда закончила, все стерла. Возможно, человека это бы убило, как я убил Кэнди Брауна, но Персе не была человеком. Это ее только разозлило. Она отплатила Элизабет, забрав близняшек, которых девочка боготворила. Тесси и Лаура оказались на тропе, ведущей к Тенистому берегу, не по своей воле. Они не собирались искать сокровища. Их кто-то погнал на этой тропе. Им не оставалось ничего другого, как войти в воду, спасаясь от кого-то, и они исчезли.
– Только не навсегда, – вставил Уайрман, и я знал, что он думает о маленьких следах. Не говоря уже об утопленнике в моей гостиной.
– Да, – согласился я, – не навсегда.
Вновь задул ветер, на этот раз с такой силой, что чем-то швырнул в стену дома, выходящую на Залив. Мы аж подпрыгнули.
– А как Персе добралась до Эмери Полсона? – спросил Джек.
– Не знаю, – ответил я.
– А Адриана? – спросил Уайрман. – Адриана тоже попала к Персе?
– Не знаю, – ответил я. – Возможно. – И с неохотой добавил: – Вероятно.
– Мы не видели Адриану, – напомнил Уайрман. – Вот в чем дело.
– Пока не видели, – уточнил я.
– Но маленькие девочки утонули… – Джек, похоже, не хотел, чтобы оставались какие-то неясности. – Эта Персе заманила их в воду. Или что-то.
– Да, – кивнул я. – Или что-то.
– Но потом начались поиски? Появились посторонние?
– Да, Джек. Не могли не появиться, – ответил Уайрман. – Люди знали, что девочки пропали. Например, Шэннингтон.
– Это мне понятно. Об этом я и говорю. Получается, Элизабет, ее отец и няня никому ничего не сказали?
– А у них был выбор? – спросил я. – Разве мог Джон Истлейк сказать сорока или пятидесяти добровольцам: «Фарфоровая ведьма забрала моих дочерей, ищите фарфоровую ведьму»? Он мог даже этого и не знать. Хотя в какой-то момент наверняка выяснил. – Я подумал о картине Элизабет, на которой Джон кричал. Кричал и истекал кровью.
– Согласен, выбора у него не было, – кивнул Уайрман. – Но я хочу знать, что произошло после завершения поисков. Перед тем как умереть, мисс Истлейк говорила о том, что ее нужно утопить, чтобы она снова заснула. Она говорила о Персе? Если да, как это может сработать?
Я покачал головой.
– Не знаю.
– А почему ты не знаешь?
– Потому что остальные ответы – на южной оконечности острова, – отозвался я. – В первом «Гнезде цапли». И я думаю, что Персе тоже там.
– Понятно, – кивнул Уайрман. – То есть если мы не намерены спасаться с Дьюмы бегством, нам не остается ничего другого, как отправиться туда.
– Учитывая произошедшее с Томом, выбора у нас нет, – согласился я. – Я продал много картин, и в «Скотто» не смогут держать их до скончания века.
– Выкупите их, – предложил Джейк. Как будто я сам уже не подумал об этом.
Уайрман усмехнулся.
– Многие владельцы не захотят их продавать даже за двойную цену. Их не убедит и такая история.
С этим спорить никто не стал.
– Но она не так сильна днем, – нарушил я паузу. – Предлагаю выехать в девять утра.
– Меня устраивает. – Джек встал. – Приеду без четверти девять. А сейчас собираюсь перемахнуть мост и вернуться в Сарасоту.
Мост. У меня возникла идея.
– Ты можешь остаться здесь, – предложил Уайрман.
– После такого разговора? – Джек вскинул брови. – При всем уважении к вам, ни за что. Но завтра я приеду.
– Форма одежды – брюки и высокие ботинки, – предупредил Уайрман. – Там все заросло, и могут быть змеи. – Он почесал щеку. – Боюсь, мне придется пропустить завтрашнее мероприятие в «Эббот-Уэкслер». Родственникам мисс Истлейк придется точить зубы друг на друга. Какая жалость… эй, Джек.
Джек уже направлялся к двери. Теперь обернулся.
– У тебя, часом, нет творений Эдгара?
– М-м-м… ну…
– Выкладывай. Чистосердечное признание облегчает душу, companero.
– Один рисунок. – Джек переминался с ноги на ногу и, как мне показалось, покраснел. – Ручкой, чернилами. На обратной стороне конверта. Пальма. Я… э… как-то вытащил его из мусорной корзинки. Извините, Эдгар. Поступил нехорошо.
– Все нормально, но сожги его. Может, я дам тебе другой. После того, как все закончится.
«Если закончится», – подумал я, но добавлять не стал.
Джек кивнул.
– Ладно. Подбросить вас до «Розовой громады»?
– Я останусь с Уайрманом, – ответил я, – но сначала мне надо вернуться в «Розовую громаду».
– Можете не говорить, – улыбнулся Джек. – Пижама и зубная щетка.
– Нет, – покачал я головой. – Корзинка для пикника и эти серебряные гар…
Зазвонил телефон, мы переглянулись. Думаю, я сразу понял, что новости плохие. Почувствовал, как засосало под ложечкой. Раздался второй звонок. Я посмотрел на Уайрмана, но Уайрман смотрел на меня. Он тоже все понял. Я взял трубку.
– Это я. – Голос Пэм, мрачный и печальный. – Крепись, Эдгар.
Когда кто-то произносит такие слова, всегда хочется застегнуть воображаемый ремень безопасности. Но толку от этого мало. Редко у кого есть такой ремень.
– Выкладывай.
– Боузи я застала дома и передала все, что сказал мне ты. Он начал задавать вопросы, что неудивительно, но я сказала, что тороплюсь, да и ответов у меня нет. Короче, он согласился выполнить твою просьбу. Со словами: «Ради старой дружбы».
Под ложечкой засосало сильнее.
– Потом я позвонила Илзе. Не знала, смогу ли застать ее, но она только что вошла. Голос звучал устало, но она вернулась домой в полном здравии. Завтра я позвоню Линни, когда…
– Пэм…
– Уже подхожу. После Илли я позвонила Кеймену. Кто-то ответил после второго или третьего гудка, и я начала все излагать. Думала, что говорю с ним… – Пауза. – Но трубку снял его брат. Сказал, что Кеймен по пути из аэропорта заехал в «Старбакс», чтобы выпить чашку кофе с молоком. Когда стоял в очереди, у него случился сердечный приступ. «Скорая» отвезла его в больницу, но это была лишь формальность. Брат сказал, что Кеймен умер на месте. Он спросил, почему я звоню, а я ответила, что теперь это не имеет значения. Правильно?
– Да. – Я не сомневался, что рисунок, купленный Кейменом, не окажет дурного влияния ни на его брата, ни на кого-то еще. Свою задачу он уже выполнил.
– Если это может утешить, возможно, смерть Кеймена – всего лишь совпадение… Он был очень милым человеком, но набрал слишком уж много лишних фунтов. Чтобы это понять, хватало одного взгляда.
– Возможно, ты права. – Я не стал спорить, хотя и знал, что она ошибается. – Я тебе еще позвоню.
– Хорошо. – Она замялась. – Береги себя, Эдди.
– Ты тоже. Вечером запри двери и включи охранную сигнализацию.
– Я всегда включаю.
Она разорвала связь. За окнами прибой о чем-то спорил с ночью. Зачесалась правая рука. Я подумал: «Если бы мог добраться до тебя, отрезал бы снова. Отчасти – чтобы ты больше не приносила вреда, в основном – чтобы заткнулась».
Но, разумеется, проблема заключалась не в моей ампутированной руке и не в кисти, которой она когда-то оканчивалась. Все дело было в неком существе в образе женщины, облаченной в красную мантию, которое использовало меня как гребаную спиритическую доску.
– Что? – спросил Уайрман. – Не держи нас в неведении, мучачо, что?
– Кеймен, – ответил я. – Сердечный приступ. Он мертв.
Я подумал обо всех картинах, находящихся в «Скотто». Проданных картинах. Там они опасности не представляли, но, как известно, деньги свое берут. Это даже не мужской закон, это гребаный американский образ жизни.
– Пойдемте, Эдгар. – Джек шагнул к двери. – Я подброшу вас до дома, а потом привезу обратно.

XIV

Не могу сказать, что наше путешествие в «Розовую малышку» было безмятежным (пока мы там находились, я не выпускал из руки серебряный подсвечник), но и особенным я бы его не назвал. Кроме возбужденных голосов ракушек под домом, мы ничего не услышали. И не увидели. Я сложил рисунки в корзинку для пикника. Джек взялся за ручки и отнес ее вниз. Я всю дорогу прикрывал ему спину, а когда мы вышли из «Розовой громады», запер дверь на ключ. Как будто это что-то меняло.
По пути в «Эль Паласио» мне в голову пришла мысль… или вернулась. Но я оставил цифровой «Никон» в «Розовой громаде», разворачиваться не хотелось, так что…
– Джек, у тебя есть «полароид»?
– Конечно. «Уан-шот». Как говорит мой отец, «старый, но исправный».
– Завтра, когда будешь возвращаться, остановись, пожалуйста, у разводного моста со стороны Кейси-Ки. Сделай несколько снимков птичек и яхт, хорошо?
– Хорошо…
– И пару раз сними сам мост, прежде всего – подъемные механизмы.
– Зачем? Для чего вам понадобились эти снимки?
– Собираюсь нарисовать мост без подъемных механизмов, – ответил я. – И сделать это, когда услышу гудок, означающий, что мост развели, чтобы пропустить какое-то судно. Я не думаю, что двигатель и гидравлические цилиндры действительно исчезнут, но, может, мне удастся что-нибудь сломать, так что на какое-то время сюда никто приехать не сможет. Во всяком случае, на автомобиле.
– Вы серьезно? Вы действительно думаете, что сможете вывести мост из строя?
– Учитывая, как часто подъемные механизмы ломаются сами по себе, труда это не составит. – Я посмотрел на темную воду и подумал о Томе Райли, которого мне следовало вылечить. И которого, черт побери, убили. – А сейчас мне очень хочется нарисовать себе крепкий сон.