Творчество

Страница 15. Часть первая | Айвангу

В Тэпкэне никогда и никого не лишали свободы, поэтому арест одного из земляков вызвал всеобщий интерес. Айвангу сидел уже третий день, аккуратно каждое утро являясь в тюрьму, как на службу, успел за это время смастерить детям Гаврина массу игрушек, а поток посетителей не уменьшался. Приходили по нескольку раз. Сначала с арестованным разговаривали с некоторой опаской: как-никак человек содержится под стражей и считается нарушителем закона, а потом привыкли к этому, и кое-кто даже являлся с подарками.
– Это тебе, чтобы не скучал, – сказала Пелагея Калиновна, подарив Айвангу однотомник стихов Пушкина.
Мынор и Кэлеуги принесли свежей нерпятины. Ее тут же сварила жена Гаврина Кымынэ, которую муж звал по-русски Клавой. Кто-то притащил целый олений окорок и банку варенья. Пекарь Пашков каждое утро доставлял буханку свежего хлеба. Однажды он попытался угостить заключенного и его стражу брагой, но Гаврин совладал с искусителем, заявив, что веселящие напитки арестованному не полагаются.
Кавье с Рауленой не появлялись в Тэпкэне, и все ждали, что они приедут вместе с судьей.
Как-то зашел радист Ронин. Он извлек из кармана банку мясных консервов и книгу «Спартак» и, у строясь на табурете, обстоятельно доказывал Айвангу, что суд оправдает его.
– По нашим советским законам наказание за любовь не полагается! – авторитетно заключил он.
Гаврин выслушал радиста и неожиданно спросил:
– Что ты понимаешь в любви?
– У меня есть девушка! – Ронин вспыхнул. – Она живет в Ленинграде и ждет меня.
– Вот и поговоришь с ней о любви, – сказал Гаврин. – А моего заключенного не смей портить!
Айвангу сделался невольным свидетелем семейной жизни милиционера. Русский парень окончательно очукотился, если так можно сказать: Гаврин перенял многие привычки тэпкэнцев, стал заправским морским охотником и считал это занятие в своей жизни главным. Он явно тяготился милицейскими обязанностями и к заключенному относился с какой-то виноватой предупредительностью. Он вежливо здоровался с Айвангу, когда тот рано утром являлся на отсидку, предлагал ему чай и, если была хорошая погода, говорил:
– Ну ты тут сиди, помогай Клаве, а я пойду в море.
Он облачался в белоснежную камлейку, надевал на ноги вороньи лапки, брал в руки посох, легкий багорчик и отправлялся в торосы.
Возвращаясь с моря, он делал вид, что не замечает, как Клава-Кымынэ по чукотскому обычаю священнодействовала над добычей. Кымынэ снимала упряжь-буксир с морды убитой нерпы и обливала ее холодной водой – это значило дать нерпе напиться после ее долгого пребывания в соленой воде. В заключение Кымынэ брызгала в сторону моря и шептала заклинания.
Гаврин в это время снимал с себя охотничье снаряжение и говорил с заключенным о течениях в Беринговом проливе, о том, что нерпа теперь очень осторожна и нужно много терпения, чтобы подкараулить ее в разводье.
Поговорив о промысловых новостях, Гаврин вместе с Айвангу входили в тюрьму, где Клава-Кымынэ ждала их с блюдом горячей нерпятины.
Правда, при посетителях Гаврин держался строго, даже покрикивал на заключенного. Когда же в тюрьме никого не было, Гаврин преображался. Он сажал на ногу старшего трехгодовалого сына, брал на руки младшую дочку и принимался рассказывать о далекой Русской земле, о ее природе, о родном Острове.
– Остров – это не остров. Просто город. А вокруг – леса. Красивейшие места.
Айвангу слушал его и не верил: ну, какая может быть красота в лесу, где не видно неба и человека со всех сторон обступают деревья, хватают за локти и рвут одежду?
– Ты очень хороший человек, – мудро заметил однажды Айвангу, – Если бы ты еще и петь умел!
– Нет, петь я не умею – говорят, слуха нет. Но я отлично слышу! Залает собака на полярной станции – я уже просыпаюсь.
– Давай принесем сюда патефон, – предложил Айвангу.
– Не полагается, – подумав, сказал Гаврин.
– Пусть будет музыка в нашем доме, – попросила его Клава-Кымынэ. – Наши дети еще не слушали патефон.
Гаврин строго пошевелил бровями.
– Только чтобы посторонних не было.
Патефон принесли тайком. Пока Айвангу ставил пластинки, Гаврин прохаживался по улице, не подпуская никого близко к тюрьме.
Он признался Айвангу:
– Ты первый человек, которого я арестовал и посадил. Не думал, что это такое неприятное дело. По-моему, нет худшего наказания, как лишать человека свободы. Хотя настоящим преступникам так и надо.
На шестой день после ареста Айвангу на дороге из Кэнискуна показалась собачья упряжка. За ней вторая, третья. По всей видимости, нарты шли из Кытрына, из районного центра. Наверно, это ехал прокурор.
– Что будем делать? – забеспокоилась Клава-Кымынэ.
Гаврин с утра ушел в море и обещал вернуться только поздно вечером.
Айвангу, подумав, предложил:
– Бери своих ребятишек и иди ко мне домой. А меня запри снаружи.
– Я не хочу тебя запирать, – возразила Клава-Кымынэ.
– Тогда будет худо твоему мужу. Он должен меня караулить здесь, – объяснил ей Айвангу. – Это я знаю.
Клава-Кымынэ наспех собрала детей и, разыскав с трудом большой ржавый замок, долго прилаживала его к двери. Нарты уже поднимались с лагуны на косу Тэпкэна.
В маленькое зарешеченное окно Айвангу разглядывал приехавших. Мелькнуло лицо Раулены. Она была бледна, а глаза покраснели – наверное, много плакала. И Белов тут. Хорошо, что Петр Яковлевич приехал! Айвангу хотел позвать его, но вовремя спохватился, вспомнив, что он сейчас под арестом.
Упряжки проехали мимо, стихли собачий лай, крики каюров и щелканье бичей. За стенами тюрьмы наступила тишина. Но она длилась недолго. Не прошло и получаса, как кто-то подошел к тюрьме и, потрогав замок, постучал кулаком по деревянной двери, обитой расправленными жестяными банками из-под сгущенного молока.
– Есть здесь кто?
Голос был незнакомый, и Айвангу не ответил.
– Есть кто в тюрьме? – настойчиво повторил голос.
– А кто спрашивает? – осторожно осведомился Айвангу.
– А ты кто такой?
– Арестованный Айвангу.
– А где Гаврин?
Айвангу попал в затруднительное положение. Как ответить этому настойчивому человеку, чтобы не подвести Гаврина?
– Он меня запер.
– И ключи унес с собой?
– На то он и замок повесил.
Человек ушел. Айвангу слышал, как он, тяжело шагая по снегу, шумно дышал.
Коротки зимние дни, но этот почему-то тянулся бесконечно. Свет в зарешеченном окне долго не тускнел. У Айвангу даже заболели глаза – сегодня он непрестанно смотрел в окно на снег. Только теперь, оказавшись взаперти, он понял, почему лишение свободы у сведущих людей считается тяжелым наказанием. Казалось, он чувствовал на себе тяжесть ржавого замка, висевшего на двери. Стало душно. Айвангу снял меховую рубашку, остался в одной матерчатой, но ощущение тяжести не проходило.
Наконец за окном посинело, наступил вечер. Айвангу отошел от окна, зажег керосиновый фонарь «летучая мышь», чтобы не сидеть в темноте.
Настороженное ухо уловило скрип шагов. Потом послышались оживленный разговор, громкие голоса. Загремел замок, кто-то рванул дверь, и Айвангу увидел русского в меховой кухлянке и малахае, опушенном росомашьим мехом. Гаврина не было. За парнем стоял Белов и ободряюще улыбался.
Айвангу не знал, как себя держать. Ему хотелось броситься к Петру Яковлевичу, крепко обнять его, но… все же он под стражей.
– Здравствуй, Айвангу! – громко поздоровался Белов.
– Здравствуй, Петр Яковлевич, – неуверенно ответил Айвангу.
– Выходи, ты свободен, – сказал Белов.
Айвангу сделал шаг к двери и нерешительно посмотрел на незнакомца.
– Это так, – подтвердил парень в росомашьем малахае, – мы освободили вас из-под стражи. Я следователь. Меня зовут Щелканов.
За Щелкановым и Беловым стояла толпа тэпкэнцев. Они с любопытством наблюдали, как освобождают человека из тюрьмы, потому что и такого опять же в Тэпкэне никогда не было.
– Айвангу выпустили из тюрьмы! Арестованного освободили! – кричали мальчишки.
Над Тэпкэном стыла зимняя ночь, большие звезды украшали небо, и над Инчоунским мысом разгорелось полярное сияние. Далеко разносились голоса людей.
Айвангу пошел домой, за ним тянулась толпа.
В чоттагине собрались старики Тэпкэна. Сэйвытэгин раздобыл спирт.
– Выйти из тюрьмы трудно, – изрек старик Рыпэль таким тоном, будто он всю жизнь свою просидел в тюрьмах.
– Трудно, но радостно! – воскликнул Сэйвытэгин, и Айвангу уловил знакомый запах спирта. – Мне Белов о твоем освобождении сказал еще раньше, как только приехал. Тебя выпустили бы еще днем, но ключа подходящего не могли найти, пока Кымынэ не призналась, что это она тебя заперла.
Жена милиционера сидела возле полога на бревне-изголовье и кормила грудью ребенка.
– Не знаю, что теперь будет с Гавриным. Он так виноват, – озабоченно сказала она. – Не я рада, что тебя освободили. И еще рада, что ты худого слова не скажешь о моем муже, о нашей тюрьме. Знаю, тебе нелегко было стеснять нас, но ты хорошо себя держал, и мы к тебе привязались как к родному. Приходи к нам в тюрьму как гость.
Айвангу выпил кружку разведенного спирта. Он немного поговорил со стариками и вполз в полог к матери. Росхинаут встретила его с трепетным волнением. Прижав голову сына к груди, она шептала какие-то слова на непонятном ему эскимосском языке. И вдруг Айвангу показалось, что он понял мать. Она говорила, что дети должны приносить радость своим родителям, а Айвангу – только горечь и страдания…
– Ымэм, ымэм… – бормотал Айвангу и гладил черные, как китовый ус, волосы матери.
На следующий день Айвангу позвали к следователю. Щелканов встретил его, сидя за столом с чернильницей, вырезанной из моржового бивня в мастерской Тэпкэна.
– Садитесь, – сказал следователь и показал на стул, поставленный перед столом, немного сбоку.
Айвангу схватился руками за стул и поднял тело на сиденье.
– Рассказывайте все с самого начала, – попросил следователь и обмакнул перо в чернильницу.
– Откуда – с начала? – спросил Айвангу.
– Как начались ваши отношения с… – следователь заглянул в блокнот, – с Рауленой.
Айвангу задумался… С чего все началось? Кто может назвать мгновение, которое начинает день? Утренняя заря рождается незаметно, и первый солнечный луч еще никому не посчастливилось поймать. Раулена росла здесь же, в Тэпкэне, рядом с Айвангу, и однажды парень увидел, как она застенчиво отводит от него глаза. Был торжественный день. Гремели бубны, и голоса певцов сливались в общем хоре. Пели все вместе: эскимосы Нуукэна, жители Тэпкэна и окрестных селений, съехавшиеся на песенное празднество. Раулена вместе с другими девушками танцевала традиционный женский танец. Стан ее изгибался, словно вместо костей у нее был гибкий китовый ус, глаза прикрывали густые ресницы, но сквозь их черноту Айвангу чувствовал на себе взгляд Раулены и понимал, что этот танец она посвящает ему. Когда Раулена вышла из круга, Айвангу подошел к ней и поблагодарил.
– За что? – удивилась Раулена.
– За подарок, – многозначительно ответил Айвангу.
В Тэпкэне люди женились незаметно. Вчера парень ходил холостой, а сегодня, глядишь, уже привел к себе девушку, и она разжигает очаг, скребет шкуры и готовит еду для счастливого супруга. Очень часто брали в жены девушек из соседнего эскимосского селения Нуукэн: сами ездили туда за невестами либо оставляли девушек в Тэпкэне, когда те приезжали на празднества.
Раулена была исключением из общего правила. На всем побережье от Инчоуна до Нунямо она считалась самой красивой девушкой. К тому же отца ее, Кавье, известного охотника, шамана в прошлом, а теперь большевика, судебного заседателя и отличного знатока новых законов, в Тэпкэне побаивались и уважали. Раулену нельзя было просто так увести в свою ярангу и взять в жены. Когда Айвангу предложил девушке перейти в его ярангу, Раулена заупрямилась:
– Отец сказал, чтобы я не входила к тебе женой.
– Почему? – удивился Айвангу и пошел к Кавье.
– Женитьба – это великое дело. – Кавье поднял палец на уровень носа. – Женщина приносит в дом то, чего недостает человеку, чтобы называться настоящим мужчиной. Женщина в доме – это две рабочие руки. Они сушат одежду, обшивают тебя, готовят еду, утепляют полог, не говоря уже о том, что молодая женщина украшает жизнь мужчины. Разве ты не знаешь, что по старинному обычаю, прежде чем женщина войдет в ярангу мужа, жених должен прожить у будущего тестя и показать себя достойным его дочери? Я приму тебя с радостью.
Айвангу не поверил собственным ушам. Кавье, самый передовой человек в Тэпкэне, приглашает его, комсомольца, к себе в ярангу отработать невесту! Он поделился своими сомнениями с друзьями. Мынор, женившийся раньше, был краток:
– Уведи Раулену – и конец делу.
Кэлеуги мечтательно произнес:
– За такую девушку я согласился бы сто лет работать!
Белов подивился такому странному обычаю – раньше ему ни с чем подобным сталкиваться не приходилось.
– Как комсомольцу тебе бы не следовало так поступать, – с осуждением сказал он. – Это значит поддерживать старое.
Но Айвангу перешел в ярангу Кавье. Первые дни он относился к тестю с великой почтительностью, пока не разгадал его. В своей яранге Кавье был настоящим деспотом и требовал, чтобы ему все прислуживали. После охоты он сбрасывал одежду прямо в чоттагине, не давая себе труда вытряхнуть и выбить из нее снег, и вползал в полог. Подавался обед, и Вэльвунэ придвигала к краю деревянного блюда самые лакомые куски, чтобы Кавье не утруждал себя и не тянулся за едой. В пологе Кавье обычно оставлял на себе только легкую пыжиковую накидку между ног.
– Меня все уважают именно за умение жить, – поучая Айвангу, хвастался Кавье. – Я хороший охотник. Удачливый и терпеливый. Законы белых людей познал. Им главное, чтобы ты говорил правильные слова. Если дела немного отходят от слов – это не страшно, всегда можно сослаться на свое невежество и темноту. Зато ты всегда сыт, хорошо одет и твой дом надежно оберегает тебя от холода и ветра.
В то время выбирали народного заседателя, и все решили, что лучшей кандидатуры, чем Кавье, нет: он передовой человек, у него всегда на шесте красный флаг, а в яранге портрет Ленина.
Пряжкин тоже ему доверял, и Айвангу удивился, когда его будущий тесть отказался от такого почетного предложения. Кавье заявил Пряжкину:
– Я не могу судить людей, авторитета нет. По-нашему, надо, чтобы люди чуть-чуть боялись меня. Не сильно, самую малость. Они должны видеть, что меня власть поддерживает. А я не мог получить брезент, чтобы покрыть свою ярангу. Ты знаешь, Пряжкин, зимой нет лучшей покрышки на ярангу, чем крепкий брезент. Он не мерзнет и не ломается от мороза. Я просил, чтобы брезент, которым покрывали муку, продали мне. Мука кончилась, брезент не нужен, почему бы его не продать человеку, который первым вступил в партию?
– Хорошо, я дам распоряжение, чтобы тебе продали брезент, – поморщившись, сказал Пряжкин.
– Если будет брезент, я согласен, – с важностью ответил Кавье и незаметно для Пряжкина подмигнул Айвангу: «Учись жить».
Раулена боялась отца и исполняла любое его приказание, каким бы нелепым оно ни было. Айвангу пытался вмешиваться, но Кавье сразу же одернул его:
– Ты можешь в любое время уйти из моей яранги. Если я захочу, то заявлю, что ты мне не нравишься.
Для любви оставались ночи, но и здесь Кавье был начеку и всячески мешал Айвангу и Раулене. Стоило девушке только услышать голос отца, как она менялась в лице и вбирала голову в плечи.
– Почему ты его боишься?
– Отец все может. Он способен даже убить. Однажды он чуть не задушил на моих глазах мать.
Айвангу смотрел на большие узловатые руки Кавье, на его хищное, будто высеченное из камня, лицо и тоже думал, что этот человек действительно все может…
– Кавье все может, – повторил Айвангу следователю.
Щелканов писал быстро. Почерк у него был ровный и красивый. Айвангу едва успевал следить за его пером.
– Таким образом, официальной регистрации брака у вас с Рауленой не было?
– Я даже не знаю, что это такое, – Айвангу пожал плечами.
– Вы нигде не расписывались с Рауленой? – уточнил Щелканов.
– Нет. Я не думал, что это так важно.
– Это очень важно, – сказал следователь. – Вы согласны с тем, что Раулена официально не является вашей женой?
Айвангу хотел возразить, но следователь продолжал без паузы:
– Таким образом, ее увод может рассматриваться как уголовно наказуемое деяние. Но, входя в ваше положение и учитывая личное ходатайство редактора газеты товарища Белова, мы решили ограничиться устным внушением. Тем более что Раулена заявила, что она не хочет быть вашей женой и не любит вас.
– Это неправда! – закричал Айвангу. – Ее принуждает так говорить ее отец Кавье.
– Спокойнее, – бесстрастно проговорил Щелканов, – у меня есть письменное заявление. Прочитать?
Айвангу махнул рукой.
– Я предупреждаю вас, гражданин Айвангу, что при повторении подобных действий с вашей стороны вы будете подвергнуты уголовному наказанию. – Щелканов пододвинул бумагу к Айвангу. – Распишитесь.
Айвангу машинально подписал.
– Вы свободны, – сказал Щелканов.
Красный шар солнца стоял на горизонте. Лучи его упирались в окна домов Тэпкэна и зажигали в них холодный блеск. От домов и яранг, от людей на алом снегу тянулись длинные тени, но тень Айвангу не была похожа на человеческую. Какой-то бесформенный ком перекатывался по сугробам, наметенным пургой. Айвангу ничего не видел, кроме своей тени. Потом в глазах запрыгали огоньки, и он ощутил на щеке горячую слезинку, как искру, выпавшую из костра. В яранге отца он застал Белова.
– Пришел я, – сказал Айвангу и присел на китовый позвонок.
Белов, видимо, знал, что произошло у следователя, и ни о чем не расспрашивал.
– Не горюй, дружище.
– Как ты можешь такое говорить, если бумажный закон сильнее человека?
– Дело сложнее, чем ты представляешь, – возразил Белов. – Я к тебе пришел с предложением. Переезжай в Кытрын. Будешь работать у меня в газете. Я тебя не буду утруждать. Предоставлю полную свободу.
– Я уже сегодня получил свободу, – с горькой усмешкой отозвался Айвангу. – Ты мне уже говорил такое. И я тебе объяснил, почему я не могу поехать в Кытрын. Я не буду повторять тех слов.
Белов что-то еще говорил, но Айвангу не слушал его. Он думал о Раулене, о том, что бумажка оказалась сильнее любви. Если бы была бумажка!