Творчество

Глава 22. У постели больного

Отправляясь в Париж, Джордж Баском не думал бросать Хелен на произвол судьбы. Однако у него были все основания полагать, что и ему, и Лингарду будет только хуже, ес­ли его попросят защищать юношу в суде. Из Парижа он продолжал писать Хелен, и она отвечала - не так часто, как ему хотелось, но достаточно регулярно. Как только стало яс­но, что Леопольд умирает, она тут же сообщила об этом Джорджу, и он немедленно засо­бирался назад.
Перед его приездом погода снова изменилась. Стало холодно, и это тотчас сказалось на состоянии больного. Есть натуры, для который холод, душевный, духовный или физи­ческий, это сущая смерть, и Лингард был из их числа. Когда умирающие листья начали дрожать от дыханья приближающейся зимы, яркость солнечных лучей стала стеклянной, и природа приобрела недружелюбный вид непригодного для жилья места, отталкивающе­го всякого, кто пытается туда войти; когда всё внешнее напоминало человеку, что жизнь его заключена в чём-то ином, Леопольд стал съёживаться и уходить в себя. Он не выносил мысли о суровой настойчивости зимы, которая неминуемо придёт, даже если все летние души изо всех сил воспротивятся или попытаются убежать от неё прочь, и которая возь­мёт своё, даже если они, дрожа, поползут отогреваться в преисподнюю.
Ему становилось всё хуже и хуже, но он не жаловался. Беспокойный, горячий, по­давленный, он безропотно починялся заботам других, пусть даже не от каких-либо созна­тельных усилий воли, но из-за природного благородства своей натуры, и ухаживать за ним было легко. Он ничего не требовал, ни от чего не отказывался, всегда был исполнен крот­кой благодарности - и, казалось, был бы благодарен в тысячу раз больше, если бы не знал, что недостоин подобной доброты. После Уингфолда и своей сестры больше всех он радо­вался маленькому привратнику. Нет, пожалуй, слово «после» здесь не подойдёт: если священник был для Леопольда старшим братом, то Полварт был ему отцом во Христе. Он приходил каждый день, и каждый день, практически до самой смерти, Леопольду было что ему рассказать и что у него спросить
- Я ужасно поглупел, мистер Полварт, - однажды сказал он. - И мне от этого не по себе. Такое чувство, что мне уже ничего не надо. Даже Новый Завет слушать не хочется; лучше послушать какую-нибудь детскую сказку, о которой не надо думать. Когда кашля нет, мне хорошо; я могу лежать часами и вообще ни о чём не думать. Когда кашель есть, я тоже ни о чём не могу думать; мне только хочется, чтобы приступ поскорее прошёл, и я снова оказался в Долине дрёмы. Как будто нет никакого прошлого, и мне абсолютно всё
равно. Даже моё преступление кажется мне таким далёким, будто оно случилось сто лет назад. Я знаю, что оно моё, и сожалею о нём, но сейчас как будто огромное облако спу­стилось и унесло с собой тот мир, где я совершил его. Боюсь, что даже о нём я думаю всё равнодушнее. Я говорю себе, что, может быть, через какое-то время угрызения совести вернутся, но сейчас их просто нет. Как будто я отдал своё преступление Богу, чтобы Он положил его куда-нибудь, пока ко мне не станет легче и пока я снова не смогу вспомнить о нём и раскаяться.
Для Леопольда это была довольно длинная речь, но он говорил медленно, то и дело останавливаясь. Полварт не сказал ни слова, чувствуя, что нельзя мешать умирающему облегчать душу и говорить сколько и как ему заблагорассудится. И Хелен, и Уингфолд, будь они рядом, начали бы уговаривать мальчика не утомлять себя, но Полварт никогда этого не делал. Умирающие должны высказать всё, что им хочется, и не следует их обры­вать, прибавляя ко всему прочему ещё и чувство недоговорённости и незавершённости: этого чувства им хватает и без нас.
Затяжной кашель заставил Леопольда прерваться. Когда приступ утих, он, тяжело дыша, без сил откинулся на подушку, но его большие глаза вопросительно смотрели на Полварта.
- Бог постоянно даёт нам самые разные возможности довериться Ему, - сказал кар­лик, - и эта навалившаяся на вас апатия - одна из них. Доверьтесь Ему, покоритесь ей, но, несмотря на неё, продолжайте верить, и тогда она совершит в вас то благо, что ей предна­значено совершить. Пожалуй, сейчас вы даже не в состоянии заставить себя думать или чувствовать, но вы можете сказать Богу: «Ты видишь, Господи, я совсем не могу думать и чувствовать, и всё мне стало безразлично; прошу Тебя, позаботься вместо меня и о разуме, и о сердце, и обо всём прочем. Я всё отдаю Тебе. Ведь однажды Ты непременно выведешь меня из этой стылой зимней спячки. Помоги мне не бояться новой жизни, новой мысли и нового долга, чтобы я был готов выйти из кокона своей болезни, когда Ты пошлёшь за мной. Да будет воля Твоя. Да придёт Твой свет, пусть даже сейчас мне боязно думать о встрече с ним из-за немощи моего тела и духа».
- Да, да! - воскликнул Леопольд. - Всё именно так! Откуда вы это знаете?
- Просто мне самому нередко приходилось противиться смерти, не давая ей поки­нуть свои законные пределы и вторгнуться в мой дух.
- Но я вообще не сопротивляюсь, а наоборот выпустил всё из рук.
- Сдаётся мне, вы сопротивляетесь куда больше, чем думаете: ведь вы стойко и до­вольно терпеливо переносите свою болезнь. Вот представьте: если бы Иисус постучал к вам в дверь, а она была заперта, и если бы вы знали, что это Он, но рядом не оказалось бы никого, кто мог бы её открыть, и если бы вы чувствовали себя таким же слабым как сей­час, и безразличным к Нему, и ко всему на свете - что бы вы сделали?
Леопольд озадаченно взглянул на него, не понимая, к чему клонит его друг.
- Конечно, я встал бы и открыл Ему дверь - что ещё?
- И у вас не было бы искушения остаться в постели и ждать, пока кто-нибудь при­дёт?
- Нет.
- И вы не сказали бы про себя: «Господь знает, что я очень слаб, что я могу просту­диться, что из-за этого у меня может начаться страшный кашель; Он поймёт меня, если я не встану»?
- Да ни за что! Какая разница, что со мной будет, если мне удастся хоть разок погля­деть на Него! И потом, если бы Он не хотел, чтобы я вставал, Он не стал бы стучаться.
- А если бы вы точно знали, что стоит вам открыть дверь, как вы упадёте замертво и не увидите вошедшего Господа?
- Что-то я никак не пойму, к чему вы всё это спрашиваете, мистер Полварт, - отве­тил Леопольд. - Даже если бы я знал, что упаду замертво, встав с постели, мне было бы всё равно. Ведь тогда я увидел бы Его ещё быстрее и сразу объяснил бы Ему, почему не
открыл дверь. Неужели вы думаете, что я позволю своему жалкому телу встать между мной и лицом моего Господа?
- Вот видите, значит, Он вам всё-таки не безразличен, хотя минуту назад вам так ка­залось. В нас много чувств, не способных подняться наверх по первому нашему зову. Не бойтесь быть таким вялым и бесчувственным, каким Господь попустил вам быть, и не беспокойте по этому поводу ни Его, не себя. Только просите Его всё равно оставаться ря­дом.
С этими словами карлик опустился на колени возле кровати и заговорил:
- О Господь Иисус, будь с нами, когда нам кажется, как когда-то казалось и Тебе, что Отец оставил нас, забрав назад всё то, чем когда-то наделил нас. Даже Ты, могуще­ственный в смерти, нуждался в присутствии Отца, чтобы претерпеть всё до конца. Так не забудь же о нас, созданиях рук Твоих, плоде сердца и духа Твоего. Вспомни, что мы - Твоё творение, что мы не сами появились на свет и не можем утешить или ободрить себя. Если бы Ты оставил нас, мы взывали бы к Тебе, словно к матери, бросившей волкам своих детей, - только нет таких волков, которые устрашили бы Тебя! Ах, Господи, мы знаем, что Ты не покидаешь нас, и только хотим, в немощи своей, утешиться музыкой слов веры. Ты не можешь не печься о нас, Господь Христос, ибо и в радости и в печали, и в медли­тельности сердца и в полноте вере, мы остаёмся детьми Твоего Отца. Он послал нас в мир, не спросив, хотим мы этого или нет, и поэтому Ты просто должен быть c нами и дать нам покаяние, смирение, любовь и веру, чтобы мы воистину стали детьми Отца Твоего Небес­ного. Аминь.
Полварт ещё молился, когда дверь неслышно приоткрылась, и Хелен, не подозре­вавшая о присутствии карлика, вошла в комнату вместе с Баскомом. Полварт не слышал, как они вошли, и не видел гримасу отвращения, которую Джордж состроил за его спиной.
Кто знает, что творилось в потаённых глубинах души Баскома? Он и сам пребывал об этом в полном неведении. Он ещё ни разу не входил в это безмолвное, святое место, и потому оно оставалось одиноким и заброшенным, как вершина горы Синай после того, как облако отошло от неё. - Но нет, я беру свои слова обратно: кто знает, что делается там, куда человек не может или не желает заглянуть? Забреди Джордж в глубинные тай­ники своего сердца, может быть, он обнаружил бы там следы ещё не полностью исчез­нувшего присутствия. Однако пока в том, что он считал и называл глубиной своей души, он не чувствовал ничего кроме полнейшего омерзения при виде этого чудовищного пред­рассудка, представшего перед ним в столь уместном воплощении. Молитва коленопре­клонённого урода казалась ему дерзкой насмешкой над нерушимыми законами Природы: этот жалкий, неудавшийся горшок действительно полагал, что некая невидимая личность слышит его слова просто потому, что он произносит их, согнув свои кривые члены! Джорджу не пришло в голову, что Природа с самого начала столь безжалостно нарушила свои нерушимые законы в теле бедного карлика и была ему столь жестокой мачехой, что ему было бы совсем худо, не будь у него Отца, который поступил бы с ним по справедли­вости и дал силы вынести невыносимое.
Да и можно ли было винить карлика, если полное прекращение всякого существова­ния, которое обещали теоретики вроде Джорджа, казалось ему не вполне удовлетвори­тельным возмещением его земной жизни или её утраты? Даже если в своём уродстве и немощи он вообразил, что древняя история о старшем Брате, куда более смиренном, чем статный красавец Джордж Баском, и куда более готовом помочь Своим меньшим братьям и сёстрам, в самом деле является правдой (ведь история совсем не обязательно лжива только потому, что ей много лет), и он пытался отыскать обещанное в ней благо, в его случае подобная глупость, каким бы вздором она ни казалось человеку с дарованиями Джорджа Баскома, была бы вполне извинимой, и более счастливые смертные могли бы отнестись к ней с пониманием и даже жалостью.
Я не стану утверждать, что вид этого бесформенного скопления жалких клочков и лоскутов человеческой плоти, склонившегося у постели умирающего убийцы, чтобы мо­литвой утешить его отходящую душу, наряду с насмешкой не вызвал у Джорджа и неко­торой грусти. Но вся его внутренность возмутилась от несуразности и смехотворности происходящего, а Хелен передёрнуло от фамильярности и непочтительности маленького самодовольного фарисея. Нам велено не судить; но как часто, должно быть, ангелы судя­щих и судимых, слыша наши самовольные суждения, поворачиваются друг к другу с грустной улыбкой, прежде чем старательно позабыть то, что нужно забыть как можно скорее!
Полварт поднялся с колен и, не подозревая о чужом и враждебном присутствии, взял руку Леопольда в свои ладони
- Если бы я мог, - сказал он, - то с радостью прошёл бы вместе с вами долиною смертной тени. Но рядом с вами будет Сердце всех сердец. Обождите ещё немного в сво­ей ветхой хижине - ведь это не что иное, как прикрывающая вас ладонь Отца! - зная, что наш сильный Старший Брат неотлучно стоит при дверях. Даже самое безудержное и бла­женное воображение не дотянется до истинной сути Отца светов или Старшего Брата всех человеков.
Леопольд ответил ему только взглядом. Полварт повернулся, чтобы идти, и только тут увидел вошедших. Они стояли между ним и дверью, но посторонились, чтобы дать ему пройти. Никто из них не произнёс ни слова. Полварт поклонился сначала одному, по­том другому, глядя в лицо им обоим и не смущаясь ни презрительной улыбкой, ни пыла­ющим румянцем негодования, но Джордж не обратил на него ни малейшего внимания и, как только карлик прошёл мимо, шагнул прямо к кровати больного. Однако Хелен, ощу­тив упрёк то ли сердца, то ли совести, ответила на поклон друга своего брата и открыла перед ним дверь. Он поблагодарил её и вышел.
- Бедняга! - участливо проговорил Джордж, похлопывая по исхудалой руке, лежа­щей в его ладони. - Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
- Ничем. Разве что берегите Хелен, когда меня не станет, и иногда напоминайте ей, что я не умер, а живу в надежде скоро с нею увидеться. А то она может позабыть - не ме­ня, а то, что всё хорошо.
- Да, да, я об этом позабочусь, - ответил Джордж лживым тоном того, кто обещает ребёнку невозможное. Понятно, он не видел особого вреда в том, чтобы солгать тому, кто вот-вот перестанет быть человеком и превратится в неприятную массу химических ве­ществ, которую целый муравейник трудолюбивых законов вскоре вынесет за пределы ор­ганического мира, - как не видел ничего дурного в том, чтобы лгать ему раньше, когда принимал его за сумасшедшего. Да и можно ли было винить его в этой непоследователь­ности? Ведь он всегда, по добродушию сердца, говорил, что никогда не станет нарушать веру стариков, приближающихся к могиле, потому что им вряд ли хватит должной гибко­сти ума, чтобы свыкнуться с крушением всех прежних мыслей и чувств, которое неизмен­но последует за принятием его драгоценного откровения. А Джордж и впрямь считал его драгоценным, потому что ни разу не видел перед собой ни единого проблеска безгранич­ной надежды, которая, будь его теория истинной, действительно должна была бы исчез­нуть навсегда
- Что, плохо вам? - спросил Джордж.
- Ну да, не очень хорошо.
- Сильные боли?
- Да нет, не очень, только иногда. Хуже всего эта противная слабость. Но это неваж­но. Бог со мной, и всё хорошо.
- И какая же вам в этом польза? - забыв свои благие намерения, поинтересовался Джордж, полупрезрительно, но и с некоторым любопытством, которое, пожалуй, сам он вполне справедливо назвал бы научным. Однако Леопольд принял его вопрос за чистую монету и ответил:
- Он исправляет всё дурное и даёт мне терпение.
Джордж положил на одеяло руку Леопольда, с печальным видом повернулся к Хе­лен, но ничего не сказал.
Тут в дверь постучали, и вошёл Уингфолд. Хелен поцеловала умирающую руку, и они с Джорджем вышли из комнаты.