Творчество

Часть III. Филипп и Беатрис | Ты изменил мою жизнь

Подавать гамбургеры. Таскать ящики из грузовика на склад. Снова и снова. Заливать бензин в бак, отсчитывать сдачу, получать чаевые – если они были. Сторожить по ночам пустую стоянку. Бороться со сном, потом засыпать. Обнаружить, что никакой разницы нет. Вносить штрих-коды в компьютерную базу. Сажать цветы на клумбах.
Весной выкапывать анютины глазки, вместо них сажать герань. Подрезать сирень, когда она отцветет..
По ходу, у меня появилось новое призвание. Я ходил на биржу труда так же, как раньше, между своими шестнадцатью и восемнадцатью годами, являлся к судье – по первому вызову. Чтобы получать пособие по безработице, нужно быть послушным. Время от времени прикладывать небольшие усилия. Доказывать, что ты хороший.
Подавать гамбургеры. Вкладывать кусок мяса между ломтями хлеба. Добавлять майонез. Не увлекаться горчицей. Но я быстро снимал фартук. Забирал здоровенную порцию картошки фри, выливал на нее половник кетчупа и удалялся, широко улыбнувшись тем, кто оставался. От них воняло пережаренным маслом. И мне это не нравилось..

* * *

Итак, я был обязан искать работу. Искал я мало и плохо, и у меня оставалось полно свободного времени. Днем и ночью я тусовался с друзьями, которые жили точно так же. Без каких-то определенных планов…
Они работали не больше четырех месяцев подряд – минимум, необходимый, чтобы получать пособие. Потом являлись на биржу труда, заполняли анкеты и следующие год или два могли ни о чем не беспокоиться. Мы больше не занимались ничем противозаконным. Ну, почти ничем. Иногда, забравшись на стройплощадку, мы устраивали ночные гонки на экскаваторах – или родео на скутерах в Булонском лесу.
Но не более того. Ничего такого, что нарушало бы покой честных граждан..
Мы ходили в кино. Пробирались в зал через запасный выход и уходили до того, как на экране появлялись титры. Я почти стал хорошим. Однажды даже уступил место женщине, которая привела сына на третьего «Робота-полицейского». У пацана были клевые американские кроссовки из настоящей кожи и очень большой размер ноги для его возраста.
Кроссовки мне очень понравились. Я чуть не спросил, где он их купил. Просто так, ведь я вовсе не собирался их отбирать. Но я забеспокоился: эй, Абдель, похоже, ты опять хочешь взяться за старое. Но вскоре я успокоился: мне были не нужны эти кроссовки….

* * *

Уведомления с биржи труда приходили на адрес родителей. Я находил эти письма на батарее рядом с входной дверью. Там же, где раньше лежали письма из Алжира. Но связь между мной и моей родной страной оборвалась много лет назад. И Белькасим тоже почти оборвал ее – из-за того, что происходило в Алжире. Когда по телевизору показывали новости оттуда, отец пожимал плечами.
Он был уверен, что журналисты все слишком драматизируют. Белькасим не верил, что интеллигенция подвергается гонениям. Не верил, что людей пытают, что многие пропадают без вести. Он даже не подозревал, что в Алжире есть интеллигенция. Да и вообще, что это такое. Кто такой интеллигент. Тот, кто умеет думать.
Профессор. Врач. Но зачем пытать или убивать врачей. Белькасим и Амина выключали телевизор..
– Абдель, ты видел? Пришло письмо с биржи труда.
– Да, мам, видел.
– И что? Ты его прочитал?
– Завтра, мам. Завтра.

* * *

Конверт один. Но в нем два приглашения. Одно в Гарж-ле-Гонесс. Если повезет, меня возьмут охранником в магазин. Ничего не понимаю. Гарж-ле-Гонесс – это что, новая станция метро. Ее построили, пока я срок мотал. А, вот, мелким шрифтом и в скобках – это в департаменте Валь-д’Уаз. Четырнадцать километров от Парижа.
Наверное, это ошибка. Я же ясно сказал: рассматриваю предложения только в пределах кольцевой..
Я скомкал листок и сунул его в карман. Прочитал адрес на втором приглашении: улица Леопольда II. Париж, XVI округ. Совсем другое дело. Квартал старины Леопольда я знаю как свои пять пальцев. Следуйте за экскурсоводом. Попасть сюда можно на метро. Выход с двух станций 9-й линии – «Жасмен» и «Ранела». В этом квартале множество особняков и старинных домов….
Люди тут живут не в квартирах, а в настоящих сейфах. В туалете могут разместиться двенадцать человек, рядом с каждой комнатой есть ванная, ковры такие же мягкие, как диваны. Тут почти нет магазинов, а на улицах можно встретить закутанных в меха старушек, которые заказывают еду на дом в изысканных гастрономических бутиках..
Откуда я все это знаю. Дело в том, что раньше мы с Ясином иногда выслеживали доставщиков. Среди них тоже иногда попадались старушки, мы предлагали им помощь и удирали с пакетами в руках. Мы типа собирались написать кулинарный путеводитель – похвальное намерение, но надо же было сначала самим попробовать все эти деликатесы.
И мы дегустировали яства от «Фошона», «Эдьяра», «Ленотра», даже икру от уже не помню какого кулинарного магната. «Ико-о-о-орочку», как принято говорить в том районе. И не надо держать нас за селян: мы-то знали, что эти баночки стоят совершенно неприличных денег. Но – какая гадость эта ваша ико-о-о-о-орочка, если уж начистоту..
Ну что ж, значит, я снова наведаюсь к старине Леопольду. Я даже не посмотрел, что за работу там предлагают – и так знал, что мне откажут. Мне просто нужно было получить отказ в письменном виде и доказать, что я честно пытался найти работу. Возьму бумажку и отправлю на биржу: видите, меня снова не взяли.
В больших городах молодым выходцам из арабских кварталов так трудно пробиться, ах-ах-ах..

* * *

Стою перед дверью. Отступаю назад. Снова делаю шаг вперед. Осторожно прикасаюсь к деревянной панели, словно боюсь обжечься. Что-то не так… Можно подумать, это ворота в укрепленный замок. Опустите мост. Сейчас из-за стены раздастся голос: «Эй, бродяга, проваливай. Наш господин не подает милостыню. Убирайся, не то тебя бросят в ров с крокодилами!».
Последние новости: Абдель Ямин Селлу, по ходу, кинозвезда. Ему перепала роль Жакуя-Пройдохи в «Пришельцах». Я озираюсь в поисках кинокамеры, спрятанной в кустах, или за автомобилями, стоящими вдоль тротуара, или в патрульной машине, которая объезжает район. Про себя ржу: ну что за фигня лезет мне в голову.
Стою тут на тротуаре, как лошара. Ладно, Абдель, хватит. Тут мне в голову приходит мысль, что зря я, наверное, выбросил тот второй листок с приглашением в Гарж-ле-Гонесс. На биржу нужно принести хотя бы один письменный отказ….
Я перечитываю название улицы. Да, все верно. Номер дома тоже правильный. Но тут точно что-то не так. А что, если… Нет. Не могли же они отправить меня к этим богатеям, чтобы я работал у них уборщиком? Что там еще написано. А, вот. «Требуется вспомогательный персонал к тетраплегику». Вспомогательный. Что это вообще значит.
В школе часто упоминали вспомогательные глаголы «иметь» и «быть». А здесь-то что имеют в виду. Может, тут какая-то секта. Я представляю себя сидящим в позе лотоса на гвоздях, в глубоких раздумьях о прошлой жизни и грядущем спасении..
И что такое тетраплегик. В жизни не слышал такого. В голове вертятся похожие слова: тетрапак, театр, тетрадь, логика… Во-во, особенно логика, вот именно сейчас ее – хоть завались. Наконец я протягиваю руку к двери. Чтобы вернуться в реальность, надо прикоснуться к чему-то реальному. Я такой маленький, а дверь такая большая.
Три моих роста в высоту и двадцать пять таких, как я, в ширину. Поднимаю голову и вижу в каменной стене кнопку, а рядом небольшую решетку, всего несколько квадратных сантиметров. По всему, это домофон, но – тише, тише, он здесь инкогнито. Нажимаю на кнопку, слышу щелчок. Больше ничего не происходит. Снова звоню и говорю, обращаясь к стене:.
– По объявлению о работе. Вспомогательный и все такое… Это здесь?
– Да, мсье, входите.
Щелчок. Но огромная дверь остается неподвижной. Я что, должен пройти сквозь нее, как призрак? Снова звоню.
– Слушаю вас.
– Знаете Каспера-привидение?
– Э-э-э…
– Так вот, я не оно. Так что давайте, открывайте.
Щелк-щелк-щелк. А, я понял. Как в любом приличном замке, тут есть потайной вход. И я его нашел. В огромной двери есть еще одна, нормального размера, но ее почти не видно. Я вхожу, ворча. Ну, клево. Собеседование еще не началось, а я уже на взводе. Но ничего, я тут не задержусь. Пусть этот средневековый повелитель только подпишет мне отказ..

Внутри та же фигня, что и снаружи. Я вошел и оказался в пустыне. Огромный холл, как в торговом центре в Богренеле. Тут поместилась бы целая баскетбольная площадка. Но вокруг никого. Ни одного человека, который подпирал бы стену. Или скручивал косяк. Откуда-то вылезла консьержка:
– Вы по какому поводу?
– Э-э… К тапер… К тепар… К тетрисопедику?
Мрачно посмотрев на меня, она молча указала на следующую дверь в глубине холла. Динь-дон. Снова щелчок, но дверь на этот раз открывается сама. Я вхожу. Глюки продолжаются. Кто-то явно решил надо мной подшутить. Не, тут реально снимают скрытой камерой. Вот-вот из-за угла выскочит Лоран Баффи[23] и хлопнет меня по плечу..
До меня постепенно доходит, что я пришел не в офис какой-то компании, а в частный дом. Ни фига же себе. Да тут одна прихожая не меньше сорока квадратов. Я вижу двери в две другие комнаты. Направо – кабинет, там сидят мужчина и женщина. Похоже, они проводят с кем-то собеседование. Налево гостиная. Ну, я решил, что это гостиная, потому что там стоят диваны.
И полно столов, комодов, стульев, сундуков, каких-то полуколонн, зеркал, картин, скульптур… Там сидят двое детей. Очень красивые, чистенькие. Когда я ходил в школу, то на дух таких не выносил. Мимо прошла женщина с подносом. В прихожей, кроме меня, есть еще люди – дешевые костюмы, в руках папки с бумагами; им явно не по себе.
У меня в руках измятый конверт, на мне застиранные джинсы и старая куртка. Я похож на синяка из пригорода, который уже неделю спит на улице. На самом деле вчера я ночевал у родителей. И выгляжу как обычно раздолбаем, пофигистом и асоциальным типом..
Ко мне подходит блондинка и говорит, чтобы я подождал вместе с остальными. Сажусь возле огромного стола. Когда я прикасаюсь к столешнице пальцем, на ней появляется отпечаток, который пропадает через несколько секунд. Осматриваюсь. Раз уж я здесь, надо прикинуть, что тут может мне пригодиться. Но быстро разочаровываюсь: ни телевизора, ни видака, даже беспроводного телефона нет.
Может быть, в кабинете что найдется. Откидываюсь на спинку кресла и начинаю дремать..
Каждые несколько минут появляется блондинка и сухо приглашает следующего. Каждый раз люди в прихожей настороженно переглядываются. У меня урчит в животе. Мы с Брахимом собирались вместе перекусить, поэтому я встаю и говорю остальным кандидатам:
– Пардон, я буквально на две секунды.
Иду в сторону кабинета, блондинка семенит за мной по пятам. Достаю бумагу с биржи труда и кладу прямо ей на стол:
– Привет, подпишите это, пожалуйста.
Я научился быть вежливым, это экономит время. Но ни секретарша, ни тип, сидящий с ней рядом, и бровью не повели. Мужчина даже не встал, чтобы поздороваться, но меня это отсутствие элементарной вежливости не шокирует: я уже не раз имел дело с людьми, которые обращались со мной снисходительно, как с собакой.
Все как обычно..
– Без паники, это не ограбление. Я всего лишь хочу подпись, вот здесь.
И указываю на нижнюю часть листка. Мужчина улыбается, молча смотрит на меня. Он выглядит смешно, из кармана его клетчатого пиджака выглядывает уголок шелкового платка.
– Зачем вам нужна подпись? – спрашивает девушка.
– Чтобы остаться безработным.
Я груб и напорист. Мы с ней из разных миров, это очевидно. Мужчина наконец произносит:
– В смысле? Вы ищете шофера?
– Больше, чем шофера…
– Как это – больше, чем шофера?
– Сопровождающего. Спутника. Это должно быть написано в вашем листке.
Бред продолжается. Я ничего не понимаю. Я стою напротив мужчины лет сорока, у него куча бабла, он окружен армией помощниц в плиссированных юбках; вероятно, малолетние обормоты, которых я видел в гостиной, – его дети. Зачем ему нужен кто-то, чтобы держать его за ручку во время путешествий. Я действительно не понимаю, в чем тут проблема, и мне совершенно не хочется тут задерживаться.
Но я потратил немало сил, чтобы попасть сюда, напряг весь свой могучий интеллект, чтобы проникнуть в кабинет и получить гребаную подпись, поэтому без нее я не уйду..
– Слушайте, я уже давно забыл, как это – ходить с мамой по магазинам… Подпишите вот тут, пожалуйста.
Секретарь вздыхает, он – нет. Он как будто увлечен – все больше и больше – и, похоже, никуда не торопится. Происходящее напоминает сцену из «Крестного отца», когда большой босс учит жить молодых хулиганов, решивших занять его место. Он говорит с ними спокойно, с бесконечным терпением. «Послушай, сынок…» Вот так… Хозяин этого дворца – крестный отец, дон Вито Корлеоне.
Он сидит напротив меня и спокойно что-то объясняет. Не хватает только тарелки с лапшой и клетчатой салфетки на шее..
– У меня есть одна проблема: я не могу один перемещаться в этом кресле. Я вообще ничего не могу делать один. Но, как видите, у меня много помощников. Мне нужен только крепкий парень – такой, как вы, чтобы сопровождать меня туда, куда я захочу поехать. Жалованье неплохое, к тому же я предлагаю вам комнату в этом доме..
Вот тут-то я и засомневался. Но не надолго.
– Если честно, у меня есть права, но я не умею водить… До сих пор водил только скутеры с пиццей в багажнике. Подпишите мне обходной лист и приглашайте остальных. Не думаю, что я вам подхожу.
– А квартира вас не интересует?
Он знает, за какие нитки потянуть. Перед ним нищий араб, который никогда не сможет снять жилье в этом квартале, молодой парень без всяких шансов – короче, полная безнадега. А ведь он еще не знает, что я отсидел… Добросердечнейший дон Вито Корлеоне. У него нет ног и рук, но это меня не волнует: у меня-то нет сердца ни для других, ни для себя самого.
Тут дело в другом: я не соответствую картинке, которую он видит. Я вполне доволен своей судьбой. Я понял, что никогда не смогу иметь все, и отказался от попыток иметь больше. Банковский служащий трясется над своими часами, американский турист – над фотоаппаратом, школьный учитель – над своей машиной, врач – над домом… Когда их грабят, они так пугаются, что сразу суют вам ключи от сейфа, вместо того чтобы защищаться.
А я не боюсь. Жизнь – это просто большая афера. У меня ничего нет, и мне плевать..
– Я ничего не подпишу. Мы попробуем. Я прошу вас остаться.

* * *

Этот, кажется, тоже не боится. Он уже все потерял. Он еще многое может себе позволить, кроме главного. Кроме свободы. Тем не менее он улыбается. Я чувствую что-то странное. Что-то новое. То, что останавливает меня.
Оставляет здесь. Затыкает рот.
Я обалдел, честно. Мне двадцать четыре года, я все повидал, все понял, во всем разобрался и впервые в жизни, так удивлен. Ну же, чем я рискую, сдав ему в аренду свои руки? Может, остаться на день или на два, просто чтобы понять, с кем имею дело…

* * *

Я остался на десять лет. Я уходил, возвращался, а иногда бывали времена, когда я не был ни с ним, ни где-либо еще. Но я остался на десять лет. Хотя все было против того, чтобы между графом Филиппом Поццо ди Борго и мной произошло нечто подобное. Он из семьи аристократов, а у моих родителей не было ничего; он получил лучшее образование, какое только возможно, я бросил школу в пятом классе; он говорил как Виктор Гюго, а я нес что попало.
Он был заперт в своем теле, а я, не задумываясь, шел куда хотел. Врачи, медсестры, сиделки – все, кто его окружал, смотрели на меня с неодобрением. В глазах тех, кто сделал преданность другим своей профессией, я был приживалой, вором, источником угрозы. Я влез в жизнь этого человека, как волк в овчарню.
Волк с клыками. Все тревожные индикаторы горели красным цветом: «добра не будет». Между нами все должно было пойти не так..
Десять лет. С ума спрыгнуть, а?

Служебная квартира мне подошла. Туда можно было попасть двумя способами: либо из дома через сад, либо через стоянку. Я ни от кого не зависел. Мог входить и выходить (главное – выходить!) так, что меня никто не видел. Белые гладкие стены, маленький душ, небольшая кухня, окно в сад, хорошая кровать, хороший матрас: чего еще надо-то.
Я ничего не требовал, поскольку не собирался тут оставаться. Протянув мне ключ, секретарша предупредила:.
– Месье Поццо ди Борго решил испытать и другого кандидата. Но пока комнату займете вы. Однако если соберетесь уйти, будьте любезны оставить тут все, как было.
– Ладно…
Блондинке придется научиться делать лицо попроще, или я просто не стану ее слушать.
– Увидимся завтра внизу, в восемь часов утра. Обсудим, как лучше ухаживать за ним.
Она уже отмахала пару этажей, когда до меня наконец дошло. Я завопил, перегнувшись через перила:
– «Как лучше ухаживать?» Какой еще уход? Эй! Я вам не медсестра!

* * *

Проснулся. В желудке урчит, на щеке отпечатались складки одеяла, на ногах – вчерашние носки. Я понял, что такое тетраплегик: все, кроме головы, уже умерло.
– Как дела, Абдель? Вы хорошо спали? – спрашивает он меня.
Паяц какой-то. Меня пока не просят его трогать. Бабетта – низенькая негритянская мамми, сплошные сиськи и мускулы – обращается с ним осторожно, но действует энергично. Она называет эту процедуру «конвейером». У нее уходит сорок пять минут, чтобы переместить тело из постели в специальное душевое кресло из металла с пластиком, все в дырках.
Потом его надо вытереть, одеть и пересадить в обычное кресло. Однажды вечером во Флери я смотрел по телевизору современный балет. Это было так же долго и скучно..
– Бабетта, переверните Поццо! – командует паяц.
Поццо. Вещь. Животное. Игрушка. Кукла. Я молча наблюдаю. Застыл, обратившись в камень, как и он. Этот тип – что-то особенное, самый особый случай из всех особых. Он смотрит на меня, я разглядываю его. Он не отводит взгляда. Его глаза улыбаются. И губы тоже. Иногда.
– Абдель, позавтракаем в кафе?
– В любой момент.
Я вижу свое отражение в зеркале. Лицо, закрытое на два оборота ключа. Если встретите меня на улице, переходите на другую сторону. Поццо смеется.

* * *

Мы садимся на террасе кафе, рядом с обогревателем. Молча пью колу и жду, что будет дальше.
– Абдель, пожалуйста, помогите мне выпить кофе.
Я воображаю себя героем комиксов. Передо мной Паралитикмен Поццо. Он смотрит на чашку – и она сама поднимается к его губам, он приоткрывает рот, и она наклоняется. Он делает быстрый глоток – фокус-покус, жидкость в чашке подходящей температуры. Нет, детям не понравится, маловато драйва. Я отпиваю кофе, но тут же спохватываюсь:.
– Сахару?
– Нет, спасибо. Лучше сигарету.
– Но я не курю.
– А я – да!
Он смеется. Я действительно выгляжу как придурок. К счастью, меня тут никто не знает… Сую ему в рот сигарету, щелкаю зажигалкой.
– А как быть с пеплом?
– Не волнуйтесь, Абдель, я справлюсь. Будьте любезны, передайте мне газету.
Видимо, «Геральд Трибьюн» – часть его утреннего ритуала, потому что блондинка сунула мне ее в руки перед выходом из дома. Я кладу газету перед ним на стол. Делаю глоток кока-колы. Паралитикмен молчит. Бесстрастно улыбается, так же как накануне, во время собеседования. Я догадываюсь, что что-то не так, но не понимаю что..
– Газету нужно открыть и положить передо мной так, чтобы я смог ее читать, – говорит он.
– А, блин, точняк! Конечно!
Множество страниц, колонки и слова в столбик немного пугают меня.
– Вы что, действительно все это читаете? Да еще на английском, это ж сколько времени!
– Не беспокойтесь, Абдель. Если будем опаздывать на обед, пробежимся.
Он погружается в чтение. Время от времени просит перевернуть страницу. Наклоняет голову, и пепел от сигареты падает в пустоту, прямо возле его плеча. Он действительно справляется… Я смотрю на него, как на пришельца. Труп из XVI округа, замаскированный под живого человека. Мозг, работающий благодаря какому-то волшебству.
У других людей, принадлежащих к этому классу, он устроен совсем не так. Я люблю буржуа за то, что обворовываю их, и ненавижу – за тот мир, в котором они живут. Они обычно не понимают юмора, но Филипп Поццо ди Борго смеется надо всеми и в первую очередь – над собой. Я решил остаться на два или три дня.
Может, чуть дольше, чтобы проникнуть в его тайну..

Когда я говорил, что Флери-Мерожи показался мне летним лагерем, я несколько преувеличивал. Клянусь, что надзиратели обращаются с заключенными словно мамаши с детьми, сексуального насилия там нет, круговорот материальных ценностей происходит по договоренности, а не по принуждению. Но все-таки я несколько смягчил негатив.
В первые дни меня посадили в камеру к двум другим заключенным. Теснота – единственное, чего я не мог выносить. Я был готов пожертвовать свободой, есть из металлической миски, как собака, иметь прямо под боком отхожее место вместе со всеми его запахами. При условии, что эти запахи – мои..
Мои сокамерники сначала решили: мы его быстро обломаем… Я тут же предупредил начальников: нас надо развести по разным камерам, иначе потасовок не избежать. Они меня не послушали, и вскоре один из моих сокамерников отправился в больницу Иври по каким-то неотложным делам. Приняв во внимание, что я защищался, и стараясь как можно скорее замять инцидент, мне дали отдельную камеру.
С этого момента надзиратели реально вели себя со мной как мамочки, потому что я вел себя как хороший мальчик. Во время прогулок я держался в центре двора, подальше от стен, возле которых шла торговля наркотой. Почтой «йо-йо» нельзя передавать пакетики с «колесами», они слишком легкие, и ребята шли на риск, торгуя прямо во дворе.
Но выбора у них не было. Из громкоговорителя раздавался голос:.
– Синяя куртка и желтая, около столба, немедленно разойтись!
В тюрьме голоса раздавались всегда и повсюду. Камеры были звуконепроницаемыми: чужой телевизор начинал мешать, только если владелец включал его на полную громкость. Но крики раздавались постоянно. Я говорил, что надзиратели были нам как родная мать только потому, что действительно не видел во Флери ничего другого.
Зато слышал..

* * *

Мне нравится шум Богренеля, мальчишки, шаркающие подошвами по асфальту, и консьерж, подметающий окурки. Фр-р-р, фр-р-р… Мне нравится шум Парижа: тарахтящие мопеды, метро, поезда, вырывающиеся из тоннеля у станции «Бастилия», свист мелких уличных барыг и даже сирены полицейских машин.
У Филиппа Поццо ди Борго мне нравится тишина. Квартира выходит в садик, который с улицы и не заметишь. Я и не знал, что в Париже такое бывает. После кофе Поццо подбородком приводит в действие электрическое кресло, подъезжает к окну и замирает на целый час. Он читает. Я узнаю о приспособлении, необходимом читающему тетраплегику: планшет для чтения.
Так, а ну-ка положим на него огромный том – кирпич в тысячу страниц, без фотографий. Текст напечатан крошечными буквами, и плексигласовая палочка – настоящее оружие самообороны – переворачивает страницы, когда месье Поццо подает команду, совершая движение подбородком. Сидеть рядом – часть моей работы.
Тишина. Я сплю, развалившись на канапе..
– Абдель? Эй, Абдель!
Я открываю один глаз, потягиваюсь.
– Похоже, твоя кровать наверху жестковата?
– Да нет, все нормально. Просто вчера я навещал приятелей, а теперь наверстываю…
– Извини, что помешал, но, похоже, перевернулись сразу две страницы.
– Да? Ну, это фигня. Хотите, я вам сам расскажу? Столько времени сэкономим!
Я готов на все, чтобы развлечься. Мне нравится, когда мне платят за то, что я сплю. Но еще больше мне нравится, когда мне платят за то, что я просто живу.
– Почему бы и нет? Ты читал «Дороги свободы» Жан-Поля Сартра?
– Конечно, это история про маленького Жан-Поля. Итак, Жан-Поль идет гулять… э-э-э… в лес, он собирает грибы, поет песню Смурфиков, ля-ля, ля-ляля-ля… и вдруг оказывается у развилки. Он не знает, куда идти дальше… Да. Он не знает, что там, за поворотом… А за поворотом – что там, за поворотом, месье Поццо?.
– Вот об этом, Абдель, ты мне и расскажешь!
– Свобода. Вот. Поэтому книга и называется «Дороги свободы». Конец главы, точка. Месье Поццо, может, прокатимся?
У него невероятно белые зубы. Я вижу их, когда он смеется. Белые! Как плитка у меня в душе, там, наверху.

Не помню, как я решил остаться. Я не подписывал контракт, не говорил тому, кто стал моим боссом, «ладно, по рукам». На следующее утро после моего появления в доме, после первого сумасшедшего сеанса по уходу за Поццо и кофе с «Геральд Трибьюн» я зашел домой сменить трусы и взять зубную щетку. Мама засмеялась:.
– Что, сынок, перебираешься к подруге? Когда же ты нас с ней познакомишь?
– Ты не поверишь, я нашел работу. С едой и проживанием! У богачей с того берега Сены!
– У богачей? Но ты хоть не наделаешь там глупостей, а, Абдель?
– Если скажу «нет», ты же не поверишь…
И я думаю, что она действительно мне не поверила. Я отправился к Брахиму, который тогда работал в «Верблюжьем копыте», модном восточном ресторане (да, Брахим тоже остепенился). Я рассказал ему о Филиппе Поццо ди Борго, его болезни и о том, где он живет. И, разумеется, слегка преувеличил.
– Брахим, ты даже не представляешь! Там достаточно наклониться и поднять с пола бумажку – и это, оп, сто франков!
Я увидел, как у него в глазах замелькали доллары, словно у дядюшки Скруджа.
– Да ладно, Абдель… Ты гонишь! Это неправда.
– Конечно, неправда. Но если я и перегибаю, то совсем чуть-чуть, клянусь!
– А этот чувак, он что, совсем не двигается?
– Только голова. Остальное умерло. Dead. Kaput.
– Но сердце-то хоть бьется?
– Не уверен. Вообще-то я не знаю, что такое тетраплегик… Хотя нет, знаю. Это полный отстой!

* * *

Я плохо помню первые дни, проведенные на улице Леопольда II. В основном потому, что бывал там нерегулярно. Не пытался понравиться и стать незаменимым. Ни секунды не задумывался над тем, что могла бы мне дать работа в этом доме у странного инвалида; не думал и о том, что я сам мог бы дать этой семье.
Возможно, со временем я менялся – как любой человек, – но сам я ни о чем не задумывался. У меня уже был накоплен разнообразный опыт, и я всегда старался обогатить его, но ничего не раскладывал по полочкам – ни вслух, ни про себя. Даже в тюрьме, где дни тянутся долго и способствуют раздумьям, я тупел от телевизора и радио.
Я не боялся завтрашнего дня. Во Флери я знал, что будущее ничем не отличается от настоящего. А снаружи тем более не о чем беспокоиться. Никакой опасности на горизонте. Я настолько много о себе думал, что считал себя неуязвимым. И не просто верил в то, что неуязвим, – а знал, что это именно так!.
[24]Для перевозки из парижского суда в тюрьму Флери-Мерожи меня погрузили в автозак. Это такой фургон, в задней части которого стоят два ряда тесных клеток. По одному заключенному в клетку, больше туда не запихнешь. Там можно стоять, можно сидеть на полу. На запястьях наручники. В двери решетка. В окно не смотрим: только перед собой.
Решетка, узкий проход, потом другая клетка, где заперт другой чувак, который едет в том же направлении. Я не пытался разглядеть его лицо. Я был не слишком подавлен, но и счастья особого тоже не знал – отгородился от других и жил сам по себе..
Киношных супергероев не существует. Кларк Кент становится Суперменом, только когда надевает свой смешной комбинезон; Рэмбо не чувствует ударов, но его сердце трепещет; Человека-невидимку играет Дэвид Маккаллум в синтетической водолазке и с нелепой стрижкой. А у меня нет слабых мест. Я обладаю даром полной непрошибаемости.
Я способен прогнать прочь любое неприятное чувство. Оно даже не рождается у меня внутри: я выстроил вокруг себя крепость, которую считаю неприступной. Супермен и его коллеги – вымысел. Но я был убежден, что настоящие супергерои существуют. Их немного, и я – один из них..

Мадам Поццо ди Борго зовут Беатрис. Она кажется приветливой, открытой и простой. Я называю ее просто Мадам. Ей это подходит.
Мадам скоро умрет. Так мне сказал Поццо.
Его я называю вслух «месье Поццо». А про себя – просто Поццо, как бы с маленькой буквы. Сегодня утром Поццо сказал, что его жена больна. У нее рак. Когда два года назад Поццо разбился на параплане, врачи сказали, что ему осталось жить не больше семи-восьми лет. Но – поздравляем, вам бонус: похоже, он все равно переживет супругу..
В доме ди Борго семья и прислуга не разделены. Все едят вместе. Из вроде бы обычных тарелок, хотя я догадываюсь, что они не из супермаркета на углу. Готовит Селин, няня детей ди Борго. И, кстати, вполне прилично. Да и дети не отнимают у нее много времени. Старшая девочка, Летиция – избалованный подросток.
Она относится ко мне свысока, и я отвечаю ей тем же. Робер-Жан (ему двенадцать) – сама сдержанность. Не знаю, кто из них больше страдает из-за того, что творится в доме. По мне, так у богатых детей нет причин страдать. Девчонка – просто чума, мне хочется взгреть ее, как только я ее вижу. Показать ей настоящую жизнь, чтобы она перестала ныть из-за того, что не может купить сумочку, о которой так мечтала несколько недель, – но не осталось, блин, светло-карамельного оттенка.
Для начала я отвез бы ее в Богренель, потом к приятелям в Сен-Дени, в сквоты на заброшенных складах, где не только собираются наркоши во время ломки, но и просто живут целые семьи с маленькими детьми. Ни воды, ни отопления, ни света. Вонючие матрасы валяются прямо на полу. Я собираю соус кусочком багета.
Летиция ковыряет еду, она оставила на тарелке половину своего рулета. Беатрис нежно журит сына за то, что он выбирает из тарелки лук. Скоро у Беатрис уже не останется сил сидеть с нами за столом. Она будет лежать у себя в комнате, а потом в больнице..
Эти аристократишки – тридцать три несчастья. Я смотрю по сторонам. Столы, мебель с инкрустацией, комоды в стиле ампир с позолоченными ручками, сад посреди Парижа (целый гектар), квартира… Зачем все это, если больше не можешь жить? И почему все это меня волнует?

* * *

Поццо страдает. Поццо принимает обезболивающие. Поццо страдает чуть меньше. Когда ему становится лучше, я везу его в Богренель. Мы не выходим из машины. Я опускаю стекло, мой приятель кладет ему на колени небольшой пакетик. Тот сухо спрашивает:
– Абдель, что это?
– То, что помогает лучше себя чувствовать. В аптеках не продается.
– Но, Абдель!.. Это недопустимо! Убери немедленно!
– Я веду машину, у меня руки заняты…
По ночам Поццо не спит. Он задерживает дыхание, потому что ему больно дышать, ловит воздух ртом, и от этого ему становится еще хуже. Кислорода в комнате недостаточно, и в саду недостаточно, и в баллоне. Меня иногда будят: надо отвезти его в больницу, сейчас же, немедленно. Ждать «скорую помощь», приспособленную для перевозки тетраплегиков, слишком долго..
А я готов, чего уж. Всегда готов.

* * *

Поццо страдает особенно сильно, когда его жене плохо, а он ничем не может помочь. Я рассказываю анекдоты, пою, хвастаюсь вымышленными подвигами. Поццо носит антиварикозные чулки. Я натягиваю один на голову и притворяюсь грабителем:
– Руки вверх… Руки вверх, я сказал! И вы тоже!
– Я не могу.
– Что? Вы уверены?
– Уверен.
– Балллять, как не поперло… Ладно, я хочу самое ценное, что есть в этом доме! Никакого серебра, никаких картин! Я хочу… ваш мозг!
Я бросаюсь на Поццо и делаю вид, что сейчас вскрою ему череп. Ему щекотно, он просит перестать.
Я напяливаю его смокинг (он мне слишком велик), ударом кулака по дну «стетсона» превращаю ковбойскую шляпу в котелок, насвистываю регтайм и танцую у кровати Поццо, как Чарли Чаплин в «Новых временах».
На фига я стараюсь? Мне ведь наплевать на этих людей. Я их не знаю.
Но почему бы и нет? Какая разница, где паясничать? Большинство моих приятелей остепенились, как Брахим. Мне больше негде торчать сутки напролет. А здесь уютно, приятная обстановка и есть перспектива. Перспектива получать удовольствие.

* * *

Поццо плохо в его теле. Я стараюсь соблюдать приличия (что это вдруг со мной?) и не спрашиваю почему. Второй кандидат, которого тоже взяли на испытательный срок, расхаживает вокруг кресла, погрузившись в молитву. У него постоянно в руках Библия, он поднимает глаза к небу, забывая, что над нами потолок, произносит всякие слова с концовками на «ус», как в комиксах про Астерикса, и даже чашку кофе просит так, будто молится.
Я выпрыгиваю у него из-за спины и разражаюсь песней Мадонны:.
– Like a virgin, hey! Like a vir-ir-ir-ir-gin…
Брат Жан-Мари из церкви Ассомпсьон-де-ла-Сент-Трините-де-Кальвер-де-Нотр-Дам-дез-О-Бенит едва не скрещивает пальцы, чтобы защититься от дьявольского отродья. То есть от меня. Секретарша Лоранс (теперь мы зовем друг друга по имени, и все обращаются ко мне на «ты») украдкой хихикает. Хм-м, может, она и не такая зануда, как кажется….
– Это священник-расстрига, – объясняет мне она.
Я ржу:
– Расстрига? Это типа ему стрижку попортили?
– Нет, сутану отобрали. Ну, как тебе объяснить… Он служил церкви, но решил вернуться к мирской жизни.
– Н-да… Не похоже, что твоему боссу будет с ним весело.
– А кто тебе сказал, что его оставят?
И правда, через неделю расстрига исчез. Кажется, он начал предостерегать Поццо насчет исламского дьявола, которого тот так неосторожно впустил в свой дом. Это я-то мусульманин. Да я ни разу в жизни не был в мечети. Что же до дьявола – ну разве что самую малость. Но надо признать, от него во мне остается все меньше и меньше..

Однажды утром устройство для перемещения Поццо под душ сломалось. И, похоже, с концами. Поццо уже наполовину забрался туда, но только наполовину. Мы протянули ремни под его руками и ногами, он висел над кроватью, но еще не пересел в душевое кресло. Прикиньте, как удобно ему было… Пришлось вызывать спасателей.
Пока они приехали, вытащили его, составили протокол и Поццо оказался в своем кресле, уже перевалило за полдень. И все это время Поццо был вежлив, терпелив, безропотен, не показывая, насколько ему не по себе. Мы шутили, чтобы как-то его отвлечь и разрядить обстановку. Не потому, что «конвейер» сломался: мы прекрасно знали, что его в конце концов починят.
А потому, что человек оказался в ловушке у механизма, созданного, чтобы помогать человеку..
Я рвал и метал. Мы запулили человека на Луну, но не можем изобрести более надежный и быстрый способ перемещать тетраплегика. На следующее утро, до того как включился двигатель «конвейера», я сказал сиделке, что сам перенесу господина Поццо в его душевое кресло. Я, Абдель Селлу, рост метр семьдесят, с короткими толстыми ручками..
– Ты что, с ума сошел? – заорала сиделка. – Он же хрупкий, как яйцо!
Кости, легкие, кожа: у тетраплегиков любая часть тела уязвима, причем ран не видно, а боль не предупреждает об опасности. Кровь не циркулирует почти никак, раны не заживают, внутренние органы плохо снабжаются кровью, функции мочевого пузыря и кишечника нарушаются, тело не очищается самостоятельно. Несколько дней понаблюдав за Поццо, я прошел ускоренный курс медицинской подготовки – и понял, что это особый пациент.
Действительно, яйцо. Перепелиное яйцо с тонкой белой скорлупой. Я помню, на что были похожи игрушечные солдатики, которыми я играл в детстве. Но я вырос. Я смотрел на Поццо как на большого фарфорового солдатика. Он улыбался, показывая свои прекрасные зубы, – но как только я сказал, что собираюсь перенести его в кресло, стиснул их.
Однако я чувствовал, что смогу перенести яйцо, не разбив его..
– Месье Поццо, все это время я наблюдал за вами. Этот ваш «конвейер» – адская машина. Думаю, я нашел способ обойтись без нее. Позвольте мне попробовать. Я буду очень осторожен.
– Ты уверен, Абдель?
– В крайнем случае ушибу вам ногу, будет ссадина, и все.
– Ну, это ничего. Это я переживу.
– Тогда оба кончаем трындеть – и поехали.
Я просунул руки ему под мышки, прижал к себе, и остальные части тела последовали в нужном направлении. Максимум через восемь целых и пятнадцать сотых секунды он сидел в своем душевом кресле. Я полюбовался результатом, а потом крикнул, повернувшись к двери:
– Лоранс! Неси-ка ящик с инструментами, разберем на фиг этот «конвейер»!
Поццо молча улыбался.
– Ну что, месье Поццо? Кто тут лучший?
– Ты, Абдель, ты!
Он сверкнул белыми зубами. Я решил, что не упущу этот момент.
– Месье Поццо, скажите, а зубы у вас настоящие?

Пора заказывать визитку: «Абдель Селлу, упроститель». Потому что под девизом «не позволим-мерзким-машинам-трахать-нам-мозг» я ликвидировал и скотовозку – фургон, который считался идеальным средством передвижения для инвалида. Уродливый, непрактичный и постоянно ломающийся.
В скотовозке – я настаиваю на этом названии – была специальная платформа, которая выдвигалась и опускалась, чтобы поднять на борт кресло. Вот она-то и ломалась, причем часто. Тотальный геморрой. Что в момент отъезда – потому что Поццо опаздывал на встречи, что по возвращении: машина была слишком высокой, чтобы просто спустить оттуда коляску.
Мне приходилось пользоваться доской вместо пандуса. В фургоне Поццо сидел в своем обычном инвалидном кресле, которое мы просто ставили справа сзади. Колеса нельзя было зафиксировать на полу, и даже если мы ставили кресло на тормоза, оно болталось на поворотах. Опасно для яйца, особенно когда за рулем Селлу, который учился автовождению на тачках, стыренных с пригородных стоянок… Кроме того, у Поццо было только крошечное окошко, через которое он мог видеть улицу, а мотор ревел так, что мы едва слышали друг друга.
Когда я вел машину, мне приходилось почти полностью оборачиваться назад, чтобы разговаривать с боссом. Впрочем, я и не говорил – я орал..
– Все в порядке? Не слишком трясет?
– Абдель, смотри на дорогу!
– Что вы сказали?
– НА ДОРОГУ!!!
Я ездил на «рено 25 GTS»… Да ладно, в то время это было круто. Машина человека, преуспевшего в жизни. Я купил ее в 1993 году, как только получил права. Раньше она принадлежала парню, который не смог больше платить за нее кредит. А я, малолетний преступник, честно за нее заплатил, наличными. У нее был превосходный разгон, магнитола, которая извергала децибелы на двадцать километров вокруг.
Ничего общего со скотовозкой. И в конце концов я объявил забастовку..
Поццо в очередной раз куда-то понадобилось поехать, у меня в руках был пульт дистанционного управления платформой, и я сказал «нет».
– Как это нет, Абдель?
– Нет. Нет, месье Поццо. Нет.
– Что значит «нет»?
– Я это больше не поведу. Вы же не баран, вы можете сесть в нормальную машину.
– Увы, Абдель, не могу.
– И без «конвейера» тоже больше не можете, да? Хорошо. Никуда не уходите, я пошел за своей тачкой.
– Честное слово, Абдель, я никуда не уйду!

* * *

Я подкатил кресло к парковке для инвалидов – там я оставил свой болид с подделанной на пропуске подписью. Гениально! Маленький кусочек бумаги, который был круче карты «Без очереди» в игре «Тысяча миль»[25].
– Абдель, где ты взял этот пропуск?
– Это копия пропуска со скотовозки. Цветная! Я на ней разорился, прикиньте.
– Абдель, так нельзя, это нехорошо…
– Зато очень удобно, когда приходится парковаться в Париже. И еще чтобы я мог возить вас на своей тачке.
Открываю дверь со стороны пассажира, до предела отодвигаю сиденье и запихиваю туда кресло.
– И что, я не услышу от вас ни слова одобрения? Бабетту вы поддерживаете, а меня нет?!
– Ладно, Абдель! Поднимай Поццо!
Конечно, он мог сидеть в обычной машине… Мы молча добрались до Порт-де-ля-Шапель. Я знал, что мы увидим там четырехколесные сокровища, среди которых этот любитель красивых вещей обязательно найдет свое счастье. По мне, так все машины хороши. Я молча смотрел, как Поццо лавирует на электрическом кресле между «крайслером» и «роллс-ройсом», «роллс-ройсом» и «порше», «порше» и «ламборджини», «ламборджини» и «феррари»….
– Вон та неплохая! Черная, строгие линии. Что ты о ней думаешь, Абдель?
– Месье Поццо, у «феррари» проблема с багажником.
– Абдель, ты что, собираешься возить меня в багажнике?
– Вас – нет, но кресло?..
– Ох ты ж! Про него-то я совсем забыл…
Наконец он остановил свой выбор на «ягуаре XJS», 3,6 литра, квадратные фары, ореховая приборная панель, кожаная обивка…
– Нравится, Абдель?
– Да, сойдет…
– Покупаем?
– Терпение, месье Поццо. Продажи начнутся только через три дня.
– Ладно, подождем… Но ни слова жене, ладно?
– Клянусь. Буду нем как рыба.
– Как могила, Абдель.
– Как рыба и могила!

На этом «ягуаре» я возил Поццо в больницу к Беатрис, которой только что сделали пересадку костного мозга. Операция была ее последним шансом. Врачи дали ей от четырех до шести месяцев. В операционной и реанимации все прошло нормально, но битва еще не была выиграна. У нее совсем не осталось иммунитета. И она должна была лежать в стерильной палате, в боксе..
Несколько недель подряд я каждое утро усаживаю Поццо в «ягуар», и мы едем к ней. К ней… Мы подъезжаем так близко, как только возможно. Беатрис лежит за прозрачной перегородкой. В медицинской шапочке и бахилах, Поццо подъезжает к границе, которую нельзя пересечь. Он часами смотрит на жену. Беатрис лежит в постели, у нее жар.
По вечерам мы уезжаем, боясь того, что увидим утром..
Наступает день, когда врачи выносят приговор. Мадам Поццо вскоре нас покинет.
Я молчу, сидя за рулем «ягуара».

* * *

Больше никаких сиделок. Никаких медсестер. Теперь я последний, кого видит Филипп Поццо ди Борго по вечерам, – и первый, кого он видит утром. С тех пор как я таскаю его, нам больше никто не нужен. Почти никто. Теперь, когда его жена умерла, Поццо спит один. Он смотрел, как она угасает, – не веря, исполненный бешенства.
Поццо всегда знал, что она больна, и любил ее, несмотря на болезнь, несмотря на постоянные трудности в повседневной жизни. В то время он был здоровым, ездил на выходные в деревню, летал над горами. Тогда-то с ним и случилась эта ужасная авария – он разбился на параплане 23 июня 1993 года, и на два года болезнь его жены отступила.
Все поверили, что произошла ремиссия, что медикаменты наконец подействовали, что она проживет еще долго, почему бы и нет. Мадам нашла в себе силы заново наладить жизнь семьи, сделав мужа-инвалида центром этой жизни. От дома в Шампани, где они тогда жили, они отказались в пользу Парижа и больниц. Они создали комфортные условия для всех – конечно, когда есть деньги, это легко, – и казалось, что дети в целом адаптировались к новой жизни в столице, привыкли к отцу в кресле, к больной матери… И вот, когда все вошло в колею, у Беатрис Поццо ди Борго случился рецидив..

* * *

Когда это произошло, я жил у них уже почти год. С мадам Поццо не посоветовались по поводу приглашенного помощника, но она не возражала, когда в ее доме поселился необразованный и непредсказуемый араб. Мадам смотрела на меня, не осуждая, и ничего не имела против. Смеялась над моими шутками, и хотя держала дистанцию, но всегда была доброжелательна.
Я знаю, мадам немного волновалась, когда я увозил ее мужа, не предупредив и не сказав, куда я его везу. Знаю также, что она не одобрила покупку роскошного автомобиля. Как протестантка, она не любила, когда богатство выставляют напоказ. Это была простая женщина, и я уважал ее. В первый раз я не злился на богатую мадам за то, что она – одна из этих..

* * *

Что мы с Поццо делали весь этот год? Просто узнавали друг друга. Он пытался расспрашивать меня о моих родителях. Наверное, хотел с ними познакомиться. Я уходил от ответа.
– Знаешь, Абдель, очень важно жить в мире с семьей. Ты общаешься с теми, кто у тебя остался в Алжире? Ведь это твоя родная страна…
– Моя страна здесь, и я живу в мире с самим собой.
– Я в этом не уверен, Абдель.
– Не начинайте, а?
– Ладно, Абдель. Не будем больше об этом…

* * *

Скотовозка не годилась для гонок по окружной. «Ягуар» подходил для этого гораздо лучше. На педаль акселератора давил я, но скоростной режим мы нарушали вместе. Ему было достаточно сказать только слово, чтобы я тормознул. Поццо видел, как уходит его жена, но не показывал своей боли. Он как будто смотрел фильм о своей жизни – не как участник, но как зритель.
Я давил на педаль чуть сильнее. Он слегка поворачивал голову, двигатель ревел, я начинал хохотать, и он отворачивался. Ему ни до чего не было дела. Мы вместе мчались вперед, навстречу жизни и смерти..
Через год мы уже достаточно хорошо узнали друг друга, хотя и не говорили об этом. И я остался. Если бы мне пришлось уйти, я сделал бы это раньше. Не согласился бы ехать с ними на Мартинику за несколько недель до операции мадам.
– Это последняя поездка Беатрис перед операцией, потом ей долго будет нельзя путешествовать. Едем с нами! – убеждал меня Поццо.
Я не был нигде дальше Марселя, и меня не нужно было долго уговаривать. Аргумент «последняя перед операцией» звучал фальшиво, и мы все это знали.
Последняя, совсем короткая поездка… Мы знали, с каким риском связана пересадка костного мозга.
Но на Мартинике заболел как раз Поццо. У него начался отек легких: в бронхах скапливаются выделения, становится больно дышать. Его поместили в отделение интенсивной терапии, и он провел там почти все время. Мы с Беатрис завтракали вдвоем на пляже. Говорили мы мало, но не испытывали никакой неловкости.
Я не был тем, кого она любила. Тем, кого она хотела бы видеть рядом, с двумя здоровыми руками – одна подносит ко рту вилку, другая тянется через стол, чтобы прикоснуться к ней. Того, другого, как мужчины больше не существовало – после падения на параплане она должна была с этим смириться. И ей приходилось довольствоваться обществом грубоватого и плохо воспитанного парня.
Но не злого..
Мне нравилось думать, что она видит во мне человека, который сможет потом позаботиться о ее муже. И хотелось думать, что она доверяет мне. Но, может быть, мадам ничего такого не думала. Может быть, мадам просто сдалась. Когда у тебя больше ничего не осталось, это, наверное, единственное разумное решение… Какая разница, как сдаться – мчась по набережным Сены на скорости двести километров в час или сидя в шезлонге и глядя на бирюзовые океанские волны?.

* * *

Я думал, Поццо не переживет смерти жены. Несколько недель он не вставал с кровати. Он едва смотрел на навещавших его родственников. Утешительница и устроительница Селин занималась детьми, удерживая их на расстоянии. Она считала, что с них хватает и того, что приходится как-то справляться со своим собственным горем.
А я постоянно находился рядом с Поццо. Но он больше не разрешал развлекать себя. Сохраняя достоинство даже в глубоком горе, он старался выглядеть прилично во время визитов врачей. Мы обходились без сиделок и медсестер, он хотел испытать свою силу воли и с каким-то извращенным удовольствием доказать всем, что прекрасно обходится всего одной парой рук и ног, принадлежащих Абделю.
Но иногда нам все-таки приходилось обращаться за помощью, и врачи, компетентные и преданные, тут же приезжали. Поццо с трудом переносил, что вокруг его на три четверти мертвого тела суетится столько людей, которые не смогли спасти его жену..
К счастью, я был молод и нетерпелив. К счастью, я ничего не понимал. И я сказал «хватит».

Оглавление