aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Часть I. Без тормозов | Ты изменил мою жизнь

1

Не помню того алжирского города, в котором родился. Забыл его запахи, краски и звуки. Помню только, что когда в 1975 году оказался в Париже – мне было четыре, – я почувствовал себя здесь как дома. Родители сказали:
– Вот твой дядя Белькасим. А это твоя тетя Амина. Теперь ты их сын. Оставайся здесь.
На кухне их крошечной двухкомнатной квартиры пахло кускусом и специями – так же, как дома. Правда, вышло тесновато: вместе со мной во Францию привезли и моего брата – старшего, но всего на год. Сестра, которая была старше нас обоих, осталась в Алжире. От девочек дома больше пользы, их не отдают. Сестра поможет матери заботиться о двух малышах, которые родились после меня.
У семьи Селлу в Алжире останется трое детей, и этого более чем достаточно..
Началась новая жизнь. И вот первая новость: моя мама – больше не моя мама. Я не должен ее так называть. Даже в мыслях. Теперь моей матерью будет Амина. Она так счастлива, что у нее вдруг появились два сына. Амина давно потеряла надежду завести детей. Она гладит нас по голове, сажает на колени, целует пальцы, клянется, что будет очень любить.
Но мы понятия не имеем, о чем это она говорит. Нам всегда было где жить и что есть, о нас заботились, а если мы болели, то с нами сидели рядом по ночам – и в этом не было ничего особенного, обычное дело. Я решил, что здесь все будет так же..
Вторая новость: больше никакого Алжира. Теперь мы будем жить в Париже, на бульваре Сен-Мишель, в центре французской столицы. Здесь мы, как и дома, сможем играть на улице. Правда, тут холоднее, чем в Алжире. Чем это пахнет. Интересно, солнце здесь такое же жаркое, как в нашем родном городе. И машины сигналят так же отчаянно?.
Мы с братом отправляемся на разведку. В крошечном парке музея Клюни я замечаю нечто странное: дети тут разговаривают не так, как мы. Мой неуклюжий братец ходит за мной как привязанный, словно боится их. Дядя, наш новый отец, успокаивает нас на нашем родном языке. Он говорит, что мы быстро выучим французский в школе.
Наши портфели уже собраны..
– Дети, завтра встаем с петухами. Но это не повод засыпать с курами! Тем более что у нас куры спать не ложатся. У нас тут вообще нет кур.
– У нас? А где это у нас? В Алжире?
– Во всяком случае, там они точно ложатся позже, чем на французской ферме!
– Дядя, а что с нами теперь будет? Кто мы теперь?
– Вы – алжирские цыплята на французской ферме!
И третья новость: мы будем расти в другой стране, будем учить ее язык – но навсегда останемся теми, кем родились. Все это слишком сложно для нас, и я уже ничего не соображаю. Брат обхватывает голову руками и прячется, сжавшись в комок, у меня за спиной. Как он меня бесит!.. Я не знаю, на что похожа французская школа, но у меня уже есть девиз – отныне и на долгие годы: «Упремся – разберемся»..
Куры, петухи… Я и представить не мог, какой переполох подниму на этом птичьем дворе. Но я не хотел делать ничего плохого. На свете не было ребенка невиннее меня. Не будь я мусульманином, над головой у меня сиял бы нимб.
На дворе стоял 1975 год. По бульвару Сен-Мишель катили «рено альпина», «пежо 304», малолитражки «ситроен-две лошадки». «Рено 12» уже казались старомодными, и если бы спросили мен я, я бы выбрал «Рено 4L» – просто и без выпендрежа. В то время ребенок мог спокойно перейти через дорогу, и полицейский из отдела по работе с несовершеннолетними не волок его в ближайшую опеку.
Город, улицы и свобода еще не считались опасными. Иногда по пути вам попадался какой-нибудь пьянчужка, но на него никто не обращал внимания: если он ведет такой образ жизни – ну, значит, это его устраивает. Никто не мучился от чувства вины, а парой сантимов с ним мог поделиться даже тот, у кого почти не было денег..
В гостиной, которая после нашего с братом приезда стала для новоиспеченных родителей еще и спальней, мы сидели как падишахи в расклешенных джинсах и рубашках с длинными воротниками. На экране черно-белого телевизора невысокий, лысый и щуплый человечек снова трясся от злости, в который раз упустив Фантомаса.
Иногда человечек танцевал на улице Розье, переодевшись раввином[9]. Я понятия не имел, кто такой раввин и что в нем самом должно быть такого смешного, но это не мешало мне наслаждаться фильмом. Наши новые родители смотрели, как мы хохочем до упаду, и это веселило их куда больше, чем ужимки и гримасы Луи де Фюнеса..
В то же самое время Жан-Поль Бельмондо бегал по крышам в белом костюме, считая себя неотразимым. А я считал его лохом. Куда больше мне нравился Шон Коннери и его серый свитер. Вот уж кто никогда не оставался побежденным. В последний момент Шон доставал из карманов какие-то обалденные приспособления и без лишнего шума делал всех, как детей..
У настоящего шика было имя: Джеймс Бонд. И шик этот был родом из Англии. Валяясь на тахте, я наслаждался каждой минутой, не торопя следующую и не вспоминая о предыдущей. Я жил предельно простой жизнью.

* * *

В Париже меня звали так же, как и в Алжире, – Абдель Ямин. «Абд» по-арабски означает «почитать, уважать», «эль» – это артикль. Все вместе: «Почитай Ямина». Я жевал финики, Амина убирала косточки.

2

Отдать своих детей бездетным брату или сестре – довольно распространенная практика у африканских народов, живущих как в глубине континента, так и на севере. У каждого ребенка, разумеется, есть настоящие отец и мать, но он быстро становится чадом всей семьи, а семьи там очень большие.
Отдавая кому-то сына или дочь, родители даже не задумываются, а каково будет самому ребенку. И взрослые, и дети считают, что сменить родителей – это просто и естественно. Нет повода для споров или слез. Африканцы обрезают пуповину раньше европейцев. Едва научившись ходить, мы переступаем порог родного дома, чтобы посмотреть, что творится вокруг.
Перестаем держаться за материнскую юбку….
Вместе с нами в комплекте шли пара-другая трусов да маек – и никаких инструкций. Как воспитывать ребенка, как с ним говорить, что разрешать, а что запрещать? Белькасим и Амина понятия обо всем этом не имели. И они просто стали делать то же, что и другие французские родители.
Чем занимались парижане в семидесятые годы по воскресеньям – да и сейчас тоже. Гуляли в саду Тюильри. Вот так и я, когда мне было пять лет, перешел Сену по мосту Искусств и оказался у фонтана с мутной водой. Несколько карпов вяло шевелили плавниками в луже глубиной в полметра. Я видел, как они поднимались, раскрывали рты, чтобы глотнуть воздуха, и снова опускались на дно.
Мы брали напрокат игрушечный парусник. Подталкивая кораблик шестом, я заставлял его выплыть на середину. Если дул попутный ветер, парусник всего за несколько секунд мог достичь противоположного берега. Я бежал туда, разворачивал кораблик и снова отправлял в плавание. Время от времени я поднимал голову и с изумлением смотрел на огромную каменную арку у входа в сад..
– Папа, что это?
– Э-э… Старинные ворота.
Абсолютно бесполезные ворота, потому что по обе стороны от них не было стен. В глубине сада я видел огромные здания.
– Папа, а это что?
– Сынок, это Лувр.
И больше никаких сведений: «Лувр», и всё. Я думал, что, наверное, нужно быть очень богатым, чтобы жить в таком большом и красивом доме, с высокими окнами и статуями. Парк Тюильри был больше, чем все вместе взятые стадионы Африки. Десятки каменных человеческих фигур, стоявших вдоль аллей и на лужайках, смотрели на нас со своих пьедесталов – все в плащах, у всех волосы длинные и кудрявые.
Я задумывался, давно ли они тут торчат, – а потом возвращался к своим занятиям..
Если ветра не было, парусник застревал посреди фонтана. Приходилось уговаривать других капитанов, чтобы они подняли волну, которая спасет мой кораблик. Иногда все это заканчивалось тем, что Белькасим закатывал штанины и лез в фонтан.
В хорошую погоду Амина иногда собирала большую корзину для пикника, и мы обедали на лужайке Марсова поля. Родители лежали на одеялах, дети собирались в стайки и гоняли мяч. Сначала мне не хватало словарного запаса и на меня не обращали внимания. Я был очень послушным и вежливым. Ничем, кроме внешности, я не отличался от маленьких французов в бархатных штанишках на лямках.
Как и они, я возвращался домой, валясь с ног от усталости. Правда, нам с братом никто не запрещал смотреть «воскресный фильм», который показывали вечером по телевизору. Если шел вестерн, мы держались дольше, но все равно почти никогда не дотягивали до конца..
Одного за другим Белькасим переносил нас на руках в кровать. Любить и заботиться можно и без инструкции.

* * *

В Алжире мой отец ходил на работу в полотняных брюках и куртке. Под ней – форменная рубашка и галстук, и каждый вечер он чистил свои кожаные ботинки. Я догадывался, что у него не очень грязная профессия и занимается он скорее всего умственным трудом. Я не знал точно, где и кем он работает; да и не особенно задумывался.
На самом деле мне было все равно..
В Париже мой новый отец каждое утро натягивал синий комбинезон и надевал на свою лысую голову кепку. Он был электриком и никогда не знал, что такое безработица. Ему всегда было чем заняться, и Белькасим очень уставал, но не жаловался и просто шел на работу.
Моя новая мама, так же как и алжирская, сидела дома, готовила обед, убирала квартиру. Теоретически она еще должна была заниматься детьми. Но Амина никогда не жила в настоящей французской семье и поэтому не до конца понимала, что это значит. Поэтому она решила поступать так, как принято у нее на родине, – готовила нам вкусную еду и никогда не запирала дверь..
Я не спрашивал разрешения выйти из дома, а ей и в голову не приходило поинтересоваться, куда я иду. У арабов любой человек пользуется свободой безо всяких ограничений.

3

В нашем новом районе стояла статуя. Точно такая, как в Нью-Йорке, – я ее видел по телевизору. Наша, конечно, была меньше, но мне, шестилетнему, она казалась просто огромной. Каменная женщина в простой накидке держала в поднятой руке факел, а на голове у нее был странный венец из колючек. Мы переехали в XV округ и забыли тесную квартирку и старый Париж, который казался мне таким скучным.
Теперь мы живем в новом районе Богренель – районе, ощетинившемся небоскребами, как в Америке!.
Семейство Селлу получило квартиру на втором этаже семиэтажного дома из красного кирпича – его еще называют «парижским камнем». Лифта в доме нет. Жизнь тут такая же, как в любом пригороде – Сен-Дени, Монфермей или Кретей. Единственное отличие в том, что из наших окон – видна Эйфелева башня.
Теперь я парень из предместий. Рядом построили огромный торговый центр, со всем, что полагается внутри, – заходи и бери. Я уверен в том, что весь мир занят только тем, чтобы украсить мою жизнь.

* * *

У кассы в магазине «Призюник» прямо перед моим носом висят яркие пакеты, а рядом на полках разложены всевозможные игрушки и сладости. Я обожаю конфеты «Пец» в коробочках-дозаторах с забавными пластмассовыми фигурками. Нажимаешь на кнопку, и конфетка выпадает на ладонь. Я быстро собрал большую коллекцию.
По вечерам я выстраиваю на столе коробочки с фигурками героев любимых мультфильмов. Мой брат, который вечно во все лезет, спрашивает:.
– Абдель, откуда у тебя фигурка из «Братьев Гавс»[10]?
– Мне подарили.
– Неправда.
– Заткнись или получишь.
Брат замолкает.
Еще мне очень нравятся корабли, подводные лодки и маленькие машинки, которыми можно играть в ванне. Сбоку у них ручка, внутри механизм, заводишь – и пошла машинка. Много раз в магазине я набивал целые сумки этими игрушками и просто уносил их. Я входил в магазин как любой человек, собравшийся за покупками, брал пакет, выбирал то, что мне нравилось, и уходил..
Но в один прекрасный день выяснилось, что я кое-что упустил. Я прошел мимо кассы прямо на глазах у директора магазина.
– У тебя есть деньги? – спросил он.
– Деньги? Зачем это?
– Чтобы оплатить то, что ты взял!
– Что я взял? Вот это? А разве это за деньги? Откуда мне было знать! И вообще, ну-ка отпустите меня, мне больно!
– Где твоя мать?
– Не знаю! Дома, наверное.
– А где ты живешь?
– Не знаю, где-то живу…
– Отлично. Раз ты так себя ведешь, я отведу тебя в участок.
Вот тут я, честно говоря, вообще перестал его понимать. Мне показалось, что он хочет отвести меня на почту[11].
Я знал, что такое почта – я много раз был там с Аминой. На почте можно купить марки или позвонить из телефонной кабины родственникам в Алжир. При чем тут конфеты «Пец». А, я понял. На почте еще выдают деньги.
Нужно сунуть в окошко листок с цифрами и подписью, а кассирша даст тебе несколько стофранковых купюр. Я поднимаю голову и смотрю на директора, который крепко держит меня за руку – и больно-то как..
– Нам незачем идти на почту, уверяю вас! Я не смогу заплатить, потому что у меня нет листка с цифрами.
Директор с недоумением смотрит на меня. Похоже, он ничего не понял.
– Ты вообще чего несешь? Ну да ладно, в полиции разберутся.
Да он просто идиот! На почте нет полицейских. А хоть бы и были – не думаю, что они станут платить за мои конфеты.
Наконец мы входим в какое-то серое помещение. Это совсем не похоже на почту. Вдоль стен на стульях сидят люди. За письменным столом какой-то человек в синей форме, он смотрит на нас. Даже не поздоровавшись, директор магазина начинает вопить:
– Я поймал этого воришку с поличным у себя в магазине! Схватил на месте преступления!
На месте преступления! Кажется, он смотрел слишком много фильмов про комиссара Коломбо. Я склоняю голову набок и стараюсь походить на цыпленка Калимеро[12], когда он произносит свою коронную фразу: «Разве это шправедливо? Это шлишком нешправедливо!»
– Полюбуйтесь! – Директор вываливает мою добычу на стол перед полицейским.  – Целый пакет! И я готов поклясться, что это не в первый раз!
Полицейский пытается от него отделаться:
– Очень хорошо. Оставьте его нам, мы разберемся.
– Да, но проследите, чтобы он был хорошенько наказан! Пусть это послужит ему уроком! Я не хочу, чтобы он снова таскался ко мне в магазин!
– Я вам уже сказал, что мы разберемся.
Наконец директор уходит. Я стою перед полицейским и уже не притворяюсь несчастной жертвой. На самом деле все это меня развлекает. Я не боюсь, да и чего мне бояться. В магазине прямо у меня перед носом лежали сладости. И, разумеется, я их взял. Я наивный и доверчивый, я думал, что они лежат там как раз для этого – ириски «Карамбар», жевательный мармелад «Клубника Тагада», «Пец» с фигурками Микки-Мауса, робота Грендайзера и космического пирата капитана Харлока….
Полицейский приводит меня в кабинет, где сидят двое его коллег:
– Директор «Призюник» поймал его, он набрал там всего с полок.
Я тут же его перебиваю:
– Не с полок, а рядом с кассой! Там, где конфеты!
Полицейские улыбнулись. Я не знал, что никогда больше не увижу в полиции таких доброжелательных лиц.
– Любишь конфеты?
– Ну да, конечно!
– Конечно… Ну тогда попроси родителей, чтобы они тебе их покупали. Договорились?
– Да… Договорились.
– Ты сможешь сам найти дорогу домой?
Я киваю.
– Ну и хорошо. Давай, беги.
Я уже стою на пороге и слышу, как они говорят о директоре магазина:
– Нет, что он себе вообще думает? Мы что, должны были закатать его в тюрягу?

* * *

Вау! Я супермен! Я сумел тайком сунуть себе в карман три пастилки в шоколаде. Заворачиваю за угол и запихиваю в рот первую. Когда я подхожу к дому, сласти как раз заканчиваются. Навстречу идут мама с братом, они вышли за покупками. Брат тут же спрашивает:
– Что это ты ешь?
– Конфету.
– А где ты ее взял?
– Меня угостили.
– Я тебе не верю.
Я улыбаюсь, по уши перемазанный шоколадом.

4

Французы растут с удавкой на шее. Родителям так спокойнее: они контролируют ситуацию. Ну, или им так кажется… Я видел, как они по утрам ведут своих детей в школу – за руку, до самой ограды – и говорят на прощание всякую чушь, которая, по их мнению, должна поддержать ребенка на весь день:
– Будь умницей, дорогой, учись хорошо!
Они думали, что учат детей быть сильными, чтобы выжить в безжалостных джунглях школьного двора, где сами они тридцать лет назад потерпели неудачу. На самом-то деле они лишь заражали их своей слабостью.
Чтобы побеждать, у каждого должно быть оружие. И чем раньше начнешь, тем лучше. Я был самым малорослым и далеко не самым сильным, но всегда нападал первым. И всегда побеждал.
– Давай сюда свои шарики.
– Нет, это мое!
– Теперь мое. Давай сюда, я сказал.
– Не хочу!
– Уверен?
– Ладно, ладно… На, забирай…
Уроки меня вообще не интересовали. Похоже, нас там вообще считали идиотами. Мое имя означало «Почитай Ямина» – и что же, по-вашему, я стал бы выставлять себя дураком и декламировать перед всем классом фигню про быков и лягушек? Нет уж, пусть ребятки сами попыхтят.
– Абдель Ямин, ты выучил стихотворение?
– Какое?
– Басню Жана де Лафонтена, которую я задавал на сегодня.
– Жана де Лафонтена? А почему не Манон с Источника[13]?
– Очень хорошо. Похоже, ты знаешь, кто такой Марсель Паньоль?
– Мне больше нравится Гиньоль[14].
– Селлу, вон из класса!

* * *

Я обожал, когда меня выгоняли. Учитель считал это наказание самым унизительным – тогда как я получал прекрасную возможность наконец-то заняться делом. Архитектор, разработавший проект типовой парижской школы, не предполагал, что однажды в ее стенах окажется гадкий маленький Абдель. Или же, наоборот, он решил облегчить мне жизнь..
В коридорах к стенам были прибиты вешалки для одежды. Снаружи, а не внутри! Так, что там в карманах? Один франк, два, а иногда, в особенно удачные дни, и все пять! О-о-о-о-о, а тут что? Печенье, а здесь конфеты! Меня выгнали из класса? Вот горе-то!..
Я представлял, как по вечерам дети хныкали дома:
– Мама, я не понимаю, куда делись мои деньги…
– О, ты снова не следил за своими вещами! Больше я тебе денег не дам, так и знай!
Но через некоторое время родители давали детям деньги, и маленький Абдель опять собирал урожай.

* * *

В день, когда мне стукнуло десять, учитель вместо подарка на день рождения снова выгнал меня из класса и в очередной раз предоставил возможность проинспектировать куртки одноклассников. Тогда я и обнаружил кусочек картона, который стоил дороже золота. Он был завернут в бело-розовый носовой платок и спрятан в кармане пальто одной из девчонок.
На ощупь он казался толще купюры, больше, чем билет в кино, и я никак не мог понять, что это такое. Я вытащил находку из кармана. Фотография. Это был поясной портрет хозяйки пальто – на котором она была абсолютно голой. Признаюсь, давно шарил по карманам, но такого еще не видел. Тем не менее я тут же сообразил, какую выгоду смогу извлечь из этой находки..
– Ванесса! Дорогая Ванесса, кажется, у меня есть что-то, что принадлежало тебе… – Я сделал вид, что дергаю себя за соски.  – Кажется, они начали расти?
– Абдель, сейчас же верни фотографию!
– Нет-нет, она очень красивая, я оставлю ее себе.
– Отдай сейчас же, или я…
– Или ты что? Расскажешь директору? Уверен, он тоже захочет посмотреть.
– Чего ты хочешь?
– Пять франков.
– Хорошо. Завтра принесу.

* * *

Но сделка затянулась. Пять франков – слишком мало, и я попросил еще, а потом еще. Это была игра, я веселился как сумасшедший, но Ванесса не могла этого больше выносить и положила конец моим развлечениям. Однажды вечером, когда я вернулся домой, родители сказали:
– Абдель, мы идем в участок.
– Вы хотите сказать, на почту?
– Нет. Нас вызвали в полицию. Что ты натворил?
– Я? Э-э… Ничего! Честно, я понятия не имею…
Я прекрасно знал, что рыло у меня в пуху, но и подумать не мог, что дело в невинных проделках с фотокарточкой. Когда полицейский объяснил, зачем нас вызвали, я с трудом удержался, чтобы не вздохнуть с облегчением.
– Господин Селлу, вашего сына Абделя Ямина обвиняют в вымогательстве.
Белькасим не понимал, о чем речь, да и я сам не врубался, пока не прозвучало имя Ванессы. Нас отпустили после того, как я пообещал завтра же вернуть фотографию владелице. Родители толком ничего не поняли и не задали мне ни одного вопроса. Мы молча вернулись домой. Я не был наказан ни дома, ни в школе..
Много лет спустя я узнал, что директора нашей школы посадили в тюрьму. Помимо прочих дел, он был мошенником и присвоил школьные деньги. Воровать у детей? Какой позор!

5

Каждое утро я завтракал по дороге в школу. Развозчики оставляли продукты у еще запертых дверей магазинов и спокойно отправлялись дальше. Продукты были завернуты в пленку. Достаточно было проковырять ее, и ты получал пачку печенья и банку апельсинового сока.
Я не видел в этом ничего плохого. Все опять лежало передо мной, прямо на земле, стоило только протянуть руку. Всего лишь пакет печенья «Сен-Мишель»; что в этом такого?.. Я делился с Махмудом, Насимом, Аюбом, Макоду, Бокари. Я дружил со всеми мальчишками в Богренеле, среди которых нечасто попадались Мишели, Жаны и Луи.
И не потому, что мы были против, – это они предпочитали не смешиваться с нашей компанией..
Я был вожаком и в то же время одиночкой. «Все, кто любит меня, за мной!» – когда я оборачивался, то всегда видел тех, кто откликнулся на этот призыв. Иногда их было даже слишком много.

* * *

Мы торчали на огромных подземных паркингах рядом с нашим полигоном – большим торговым центром; красивые, одетые по последней моде. На нас были правильные вещи: кожаные куртки «Шевиньон», джинсы «Левайс», на шее – шарф «Барбери», адидасовские толстовки с тремя полосками (кстати, они вновь вошли в моду).
Особенно я любил поло от «Лакост» – до сих пор испытываю теплые чувства к крокодильчику на кармане рубашки..
К тому времени, когда я наконец попался в магазине «Go Sport», я обчищал его уже не в первый раз. Это было проще простого: я входил, выбирал то, что мне нравилось, в кабинке надевал все на себя, а поверх – одежду, в которой пришел, и уходил. Никто не замечал, что я стал немного толще. В магазинах тогда не было ни охранников, ни сигнализации.
Куртки висели на вешалках, а написанные от руки ценники были продеты в петлю для пуговицы..
Потом появились магнитные бирки, которые якобы невозможно снять. Однако с ними можно было справиться с помощью обычной скрепки, нужно только сообразить как. Уж чего-чего, а смекалки и свободного времени у меня хватало.

* * *

Я давно перестал ходить с родителями по воскресеньям в парк Тюильри, в Ботанический сад или Венсенский зоопарк. В воскресенье я дремал перед телевизором, где показывали очередную серию «Старски и Хатч»[15], пока за мной не заходили Ясин, Нурдин или Брахим.
Мы спускались в паркинг и там слонялись – прикидывая, чем заняться, что нового еще попробовать. Торговый центр по воскресеньям был закрыт. Какой облом для тех, кто всерьез решил прошвырнуться по магазинам. Впрочем, постойте… а что нам мешает войти. Вот эта металлическая дверь ведет прямо внутрь. Да ладно, чем мы рискуем?.
Ничем. И вот тому доказательство.

* * *

В магазине «Go Sport» рядом с кабинками есть дверь с табличкой «Запасный выход» – белые буквы на зеленом фоне. Если в зале нет какого-то товара, продавец выходит в эту дверь и приносит искомую шмотку. Из этого следуют два вывода. Во-первых, там, за стеной, – склад. Во-вторых, на этот склад можно попасть с улицы; даже тупой инспектор Гаджет сообразил бы..
И вот он, этот выход. Прямо перед нами – металлическая дверь, через такие в кинотеатрах выпускают зрителей после сеанса. Абсолютно гладкая дверь, без единого выступа, без скважины. Значит, открывается она изнутри. И открывается легко – ведь если во время пожара к ней ринутся десятки людей, она должна сразу распахнуться.
Конечно, теоретически снаружи ее открыть нельзя. Но – вперед, зубило Гаджета. – я отжал дверь, сунул ногу в щель, а Ясин изо всех сил потянул дверь на себя. И вот мы в пещере Али-Бабы..
А что это за воротца, под которыми мы только что прошли. Что-то раньше такого не видали. Ну и ладно, мы тут вообще-то не на экскурсии. Я убрал зубило в карман, и мы стали осматриваться. Почти все вещи еще были запакованы в пленку. Не очень удобно: как узнать, подходит ли тебе этот фасон. И вообще – твой ли это размер?.
– Абдель, посмотри-ка! – Ясин что-то нашел.  – Штанцы – офигенчик!
Я поднимаю глаза на Ясина, который стоит передо мной. Ну что сказать, штаны и вправду классные. В отличие от немецкой овчарки, которая скалит зубы у него за спиной. Еще выше – поводок и рука, которая его держит. Почти такая же волосатая, как собака. А дальше – квадратная челюсть и кепка с надписью «Охрана».
Что ж, последние сомнения рассеялись..
– Вы оба, сюда! – Охранник хватает Ясина за воротник.
– Но мы же ничего не сделали!
– Заткнись!
Он открывает небольшую дверь – уже со стороны торгового центра – и запирает нас в туалете для сотрудников. Щелк! Оказывается, на двери снаружи есть щеколда!
– Ясин, ты видел? – Меня пробило на истерический смех. – Во дают! Заранее подумали, что в сортире можно устроить тюрьму, если вдруг попадется какой-нибудь воришка. Чтобы место зря не пропадало!
– Кончай ржать! Мы конкретно попали!
– Да ладно, с чего бы это? Мы же ничего не взяли.
– Просто потому что у нас не было времени. И дверь мы все-таки взломали.
– Как взломали? Кто? Ты? Ясин, ты взломал дверь? Нет! И я тоже нет. Она была открыта, мы просто вошли.
С этими словами я открыл бачок и сунул туда зубило. Через несколько минут охранник вернулся с двумя полицейскими, и мы им выдали нашу историю. Они не были дурачками, но не смогли ничего доказать. Охранник вывел нас на улицу тем же путем, каким мы попали внутрь.
– И для справки: вот это – рамка, она подключена к системе сигнализации. Когда кто-то проходит через нее, на посту охранника включается красная лампочка.
– О, круто! Полезная вещь! – Я изобразил восторг при виде этого чуда техники.
– Очень полезная.
Металлическая дверь захлопнулась у нас за спиной. Корчась от смеха, мы вернулись к друзьям.

* * *

Моя самая крупная кража (если оценивать размеры украденного) произошла, когда мне еще не было десяти лет. В магазине «Голубой поезд», все в том же торговом центре в Богренеле, я уцепил автомобиль – потрясающая электрическая игрушка, на ней можно было ездить, как на настоящей машине. Как теперь всё вижу: подняв эту штуку над головой, я стремительно бегу по лестницам – а по пятам за мной гонится директор магазина:.
– Стой, ворюга! Остановись!
Немудрено: игрушка стоила бешеных денег.
Мы все на ней катались по нашему паркингу. Вообще-то ездила она не очень хорошо. За такие деньги могла бы и получше.

6

Я вырос тем, кем вырос. И уже не мог измениться. К двенадцати годам не осталось ни единого шанса, что я вдруг стану законопослушным гражданином. Все остальные мальчишки из нашего района стали такими же, как я, – сели на тот же корабль и не сходили на сушу. Даже если бы нас лишили свободы, всего, что у нас было, оторвали друг от друга… Нет, даже и тогда ничего не вышло бы..
Нас нужно было полностью переформатировать. Как жесткий диск компьютера. Но мы не были компьютерами, и никто не смел использовать против нас наше оружие – силу, не подчиняющуюся никаким законам.
Мы очень рано поняли, как устроен этот мир. Париж, Вилье-ле-Бель или еще какое Сен-Пердю-Деламудю – везде одно и то же. Мы, дикари, – против цивилизованной Франции. Нам даже не приходилось сражаться, чтобы отстаивать свои привилегии. Ведь что бы мы ни делали, в глазах закона мы были детьми. Которые ни за что не отвечают.
Ребенка оправдывают всеми возможными способами: его чересчур опекали, на него не обращали внимания, слишком баловали, или он рос в нищете… В моем случае это была – цитирую – «психическая травма, вызванная разлукой с родителями»..

* * *

В шестом классе я попал в коллеж Гийома Аполлинера в XV округе. Помню свой первый разговор с психологом. Со школьным психологом, разумеется. Прочитав дело Селлу А. Я. – сплошные угрозы исключения и прочие нелестные отзывы учителей, – он что-то возбудился и захотел со мной познакомиться:
– Абдель, ты ведь живешь не со своими настоящими родителями, верно?
– Это мои тетя и дядя. Теперь они мои родители.
– Они стали твоими родителями после того, как настоящие тебя бросили, верно?
– Они меня не бросали.
– Абдель, когда родители перестают заботиться о своем ребенке, это называется «бросить». Верно?
Задолбал этими своими «верно»!
– Говорю вам, они меня не бросали. Они поручили заботу обо мне другим родителям, вот и все.
– Это и значит бросить.
– Но не у нас. У нас так принято.
Психолог вздыхает, не в силах победить мое упрямство. Я решаю немного смягчиться, чтобы он от меня отстал:
– Месье психолог, не волнуйтесь, все в порядке. Нет у меня никакой психологической травмы.
– Нет, Абдель, травма все-таки есть!
– Ну, как скажете…
Одно могу сказать точно: мы, дети района, жили, совершенно не видя краев. Мы никогда не получали ясного сигнала: «вы вступили на опасный путь». Родители молчали, потому что просто не знали, что говорить. Даже если им не нравилось то, что мы делаем, они ничего не могли изменить. В большинстве арабских или африканских семей ребенок набирается опыта самостоятельно, даже если это грозит опасностями.
Так заведено. Разговоры о морали, о нравственности оставались для нас пустым звуком. Мы просто не понимали, что это такое..
– Парень, ты свернул на кривую дорожку! – говорили мне учителя, директор магазина, полицейский, который поймал нас в третий раз за две недели.
Ну и чего они ждали? Что мы в испуге воскликнем: «О боже! Я сделал ужасную глупость! Что на меня нашло? Я же разрушаю свое будущее!»
Будущее – это тоже было что-то непонятное, недоступное нашему уму. Мы никогда не думали о том, что с нами будет дальше, ничего не планировали – ни что будем делать сами, ни что сделают с нами. Нам просто было по фигу.

* * *

– Абдель Ямин, Абдель Хани! Мальчики, идите сюда! Вам пришло письмо из Алжира! – звала нас Амина.
Мы ей даже не отвечали. Все это нас уже не касалось. Письмо валялось в прихожей, потом Белькасим наконец открывал его и кратко пересказывал нам.
– Это от вашей матери. Она спрашивает, как дела в школе, есть ли у вас друзья.
– Друзья? – фыркал я.  – А ты, пап, как думаешь?

* * *

Нас заставляли ходить в коллеж, и иногда мы даже туда ходили. Мы опаздывали, громко разговаривали на уроках, шарили по карманам и сумкам других детей – просто так, для прикола. Все что угодно становилось поводом посмеяться. Страх, который мы читали на лицах, возбуждал нас, как бегущая газель возбуждает льва..
Но нам не нравилось гоняться за слишком легкой добычей. А вот смотреть, как жертва мечется, подстерегать, выжидать момент, когда она решит, что опасность миновала, слушать, как она торгуется или молит о пощаде, внушить уверенность, что мы не хотим ничего плохого, – и тогда нанести удар…
Короче, прощай, милосердие.

* * *

У меня завелся хомяк. Мне отдала его одна девчонка в коллеже, где я учился уже в пятом классе[16]. Кроме меня никто не хотел его брать. Она, бедняжка, потратила все карманные деньги, чтобы завести друга, но в последний момент не решилась принести его домой. Боялась, что родители будут ее ругать.
– Не надо было его покупать! Отец не разрешает держать животных в квартире, он всегда про это талдычит.
– Не парься, найду я ему новых хозяев.
Хомяк – ужасно забавная разновидность крысы. Он невозмутимо грызет печенье, пьет, спит и ссыт. Моя тетрадь по математике промокла насквозь.
Несколько дней я таскал хомяка с собой в рюкзаке. В классе он вел себя тише, чем я. А когда он начинал пищать, мои приятели поднимали шум, чтобы заглушить его. Они тоже отлично умели нарушать спокойствие.
– Ясин, ты что, защемил палец молнией пенала?
– Простите, мадам, но это был вовсе не палец, и мне очень больно!
Взрыв хохота. Даже юным буржуйчикам из XV округа нравятся наши выходки. Все знают настоящий источник странных звуков из моего рюкзака, но никто нас не выдает. У Ванессы (да-да, у той самой) доброе сердце, она переживает за хомяка.
На перемене она подходит ко мне:
– Абдель, отдай его мне. Я буду за ним ухаживать.
– Дорогуша, животное стоит денег. А как ты думала?
В тот раз вымогательство не прокатило, но я надеюсь взять реванш.
– Ну и пожалуйста. Нужен мне твой хомяк…
Блин, она не ведется. И тут мне в голову приходит коварная мысль. Я продам ей хомяка по частям.
– Слушай, Ванесса, я собираюсь сегодня вечером отрезать ему лапку. Поглядим, как он будет бегать на трех. Хочешь посмотреть?
Голубые глаза Ванессы вращаются в орбитах, как мои трусы в барабане стиральной машины:
– Ты что, псих?! Ты этого не сделаешь!
– Мой хомяк, что хочу, то и делаю.
– Ладно. Я дам за него десять франков. Завтра принесу. Но ты его не тронешь!
– Договорились.
На следующий день Ванесса приносит десять франков. Зажав монету в кулаке, она говорит:
– Сначала покажи хомяка.
Я приоткрываю рюкзак, она отдает деньги.
– Теперь давай хомяка.
– Нет-нет, Ванесса! Десять франков – это только за одну лапку. Если хочешь другую – еще десять франков.
В тот же вечер она приносит деньги к моему дому.
– Отдавай хомяка, хватит уже!
– Нет, моя козочка! У хомяка ведь четыре лапки! Но две последние я продам тебе оптом, всего за пятнадцать. Выгодное предложение…
– Абдель, ты просто засранец! Ладно. Отдай мне хомяка, и в четверг я принесу тебе деньги в коллеж.
– Ну, не знаю, можно ли тебе доверять…
Ванесса покраснела от ярости. Я тоже весь красный – но от еле сдерживаемого смеха. Протягиваю ей вонючий комок меха и смотрю ей вслед. Я бы хомяка и пальцем не тронул.
Через пару недель он умер в новой пятизвездочной клетке. Ванесса не знала, как за ним ухаживать.

* * *

Из коллежа меня перевели в профессиональное училище имени Шеневьера и Малезье в XII округе, где я должен был выучиться на механика. В первый учебный день директор закатил нам лекцию по истории, заодно преподав урок патриотизма:
– Андре Шеневьер и Луи Малезье были в рядах тех, кто защищал Францию от немецких захватчиков во время Второй мировой войны. Вам повезло. Вы живете в мирной, процветающей стране. Если вам и придется сражаться, то лишь ради того, чтобы построить собственное будущее. Желаю вам учиться так же храбро, как воевали Шеневьер и Малезье..
Решено! Уйду в подпольщики, как эти два чувака. На фиг мне сдалась возня с машинным маслом. Мне четырнадцать лет, у меня нет никакой цели, и я дорожу только своей свободой. Еще два года, и им придется оставить меня в покое. Во Франции, когда тебе исполнилось шестнадцать, ты больше не обязан учиться.
Но они отпустили поводья еще раньше. И очень хорошо. У меня нет ничего общего с этим стадом, вместе с которым меня заставляют пастись. Что там была за история с баранами, которую препод по французскому толкал нам в прошлом году. А, да, про баранов Панурга. Короче, этот Панург бросил одного барана в море, а все остальные сами попрыгали за ним.
Видели бы вы, с кем мне приходилось тут сидеть. Потухшие глаза, унылые рожи, словарный запас не больше трех слов, одна свежая мысль в год. По два, а то и по три года сидят в одном классе. Морочат преподавателям голову, уверяют, что стараются изо всех сил и обязательно сдадут экзамены, и все в таком же духе.
А на поверку – только инстинкты, да и тех всего два: жрать (да здравствует столовка!) и трахаться. Другого слова нет, они сами только так это и называют, и это – самая популярная тема их разговоров..
В этот класс дегенератов попали три несчастные девчонки. Как минимум одна из них точно сдохнет в этих стенах, среди этих дебилов. Или под ними.
Я и сам не подарок. Но насиловать – нет уж, спасибо. Это не для меня. У меня другие игры. На другом поле.

7

У небоскребов Богренеля мы торчали почти круглосуточно. Магазины начали серьезно подходить к вопросу защиты от таких, как мы. Там устанавливали все более навороченную сигнализацию, нанимали охранников, учили продавцов пристально следить за особой категорией покупателей.
Всего за два года уровень защиты магазинов вырос настолько, что мы уже не могли, как раньше, обновлять там свой гардероб. Нужно было или отказываться от прикидов, которые так нам нравились, или расширять зону поиска… И мы стали забирать новые шмотки прямо у богатеньких детишек.
Логичное решение. И очень циничное, признаю. Но тогда я этого не понимал. Не отдавал себе в этом отчета. Я был абсолютно не способен поставить себя на место другого человека – да толком и не пытался. У меня даже мысли такой не возникало. Если бы мне сказали, что тот, кого мы ограбили, переживает, я бы только поржал.
На свете не было ничего, из-за чего переживал бы я сам, – а значит, и другим не стоило. Кроме того, эти мажоры и так в рубашках родились..

* * *

В старших классах родители уже не провожали детей до школьных ворот. Как только детишки выходили из своего дома, они сразу становились легкой добычей. Мы выбирали кого-нибудь, кто был модно одет, упакован как надо, и налетали на него вдвоем или втроем. Окружали его на тротуаре и шли в ту же сторону, что и он, – как будто приятели вместе идут в школу.
Люди проходили мимо и не видели ничего необычного. Возможно, они даже радовались, глядя на нас: «О, вот как. Этот славный парнишка из хорошей семьи дружит с двумя арабами. У него доброе сердце. Он не отталкивает этих лохматых мальчишек, которые явно живут в гораздо худших условиях»..
Прохожие ведь не слышали, о чем мы говорим.
– Кроссовки. Какой размер?
– Что? Какой у меня размер кроссовок? Это еще зачем?
– Отвечай!
– Сороковой.
– О, класс! Подходит. Как раз на меня. Давай сюда.
– Еще чего! Не пойду же я в коллеж в носках?!
– У меня в кармане нож. Ты ведь не хочешь испачкать свой чудесный синий свитер гадкими красными пятнами? Так, сел вон туда!
Я указывал ему на скамью, ступеньку, порог закрытого магазина.
– Пошевеливайся! Снимай кроссовки!
Я запихивал «Найки» в рюкзак, и мы с Ясином уходили. У Ясина уже был сорок второй размер, и ему было все труднее найти подходящую обувь.

* * *

Иногда нож и вправду шел в дело – но только по куртке, никогда не глубже. И избивать приходилось – кулаком или ногами, когда попадался трудный клиент. Мы считали такое поведение глупым: ну зачем ему было нарываться из-за пары кроссовок?..
Несколько раз меня ловили. Час или два я просиживал в полицейском участке, а потом – домой, будто и не было ничего. Французская полиция совсем не так ужасна, как это показывают в кино. Меня никогда не били телефонной книгой по голове. Даже пощечину ни разу не залепили.
Во Франции детей не бьют: не принято как-то. Не били и нас дома у Белькасима и Амины. Помню вот, что у наших соседей иногда поднимался крик. Отец орал на сына и лупил его ремнем. Сын тоже орал – от боли. Мать кричала, чтобы они оба прекратили. Мулуд, Кофи, Секу часто получали по полной программе – так, что потом их несколько дней не стоило хлопать по плечу.
И ни в коем случае нельзя было показывать, что ты в курсе, что-то слышал или о чем-то догадался..
Просто делай вид, что ничего не произошло. Кроме того, все действительно оставалось как раньше. Жизнь после порки шла так же, как до нее. Мулуд, Кофи и Секу все так же торчали у подъезда или на паркинге – и так же быстро бегали.

* * *

Я стал чувствовать себя более уверенно и постепенно начал уходить все дальше от XV округа. 10-я линия метро, станция «Шарль Мишель», пересадка на «Одеон», вниз к «Шатле – Ле-Аль». Тут полный интернационал, но больше всего арабов и негров. Некоторые косят под американцев – обжираются гамбургерами, чтобы фигура у них стала такой, как у брейкеров.
Этих слышно издалека, они всегда таскают с собой орущие бумбоксы. Бейсболки козырьком назад, штаны самого большого размера, какой только можно найти..
Они ставят бумбокс на землю, прибавляют звук и начинают танцевать. Реальное шоу под грохочущую музыку, которая перекрывает шум голосов.
Все обделывают какие-то свои дела, не обращая внимания на окружающих. Я растворяюсь в этой толпе. Съедаю сэндвич, толкаю с рук куртку «Лакост», пару ботинок «Уэстон», ничего особенного. Наркотиками торгуют не здесь, и этот бизнес меня не интересует. Единственное, что я себе позволяю, – бесить золотую молодежь XVI округа, которая хочет добавить остроты своим вечеринкам.
Я продаю им сушеный красный и желтый перец. И хотя ни цветом, ни запахом это совершенно не напоминает марихуану, они безропотно платят..
Я достаю кусочек кленовой коры, отрезаю пластинку. Натираю ее настоящим гашишем, чтобы цвет и запах не вызывали сомнений, заворачиваю в обрывок газеты. У Фонтана невинных ко мне подходит какой-то лох в двубортном пиджаке:
– Есть чо?
– А башли есть?
Сделка состоялась, парень быстро уходит. Представляю себе его рожу, когда он развернет газету. Как достанет из-под матраса папиросную бумагу и табак, чтобы свернуть косяк, и как будет пытаться раскрошить дерьмо, которое я ему всучил. Да он пальцы до крови обдерет. «Ну как, Жан-Бернар, вставляет. – Еще бы, это же клен!».
В подвалах устраивают вечеринки – «зулусские пати», так это называется. Тут все друзья, независимо от национальности. Все друзья, и никто никого не знает. В лучшем случае я в курсе каких-то имен или кличек – точно так же, как для них я Абдель или Мелкий. Не более того. Я не знаю их фамилий, и они никогда не слышали о Селлу.
Они зовут меня Мелким из-за моего роста, а не из-за возраста. Мне пятнадцать лет, а тут есть и помладше меня. Есть и девчонки. Некоторые из них понимают далеко не все из того, что происходит, но смутно чувствуют опасность и флиртуют с ней. Им нравятся взгляды парней, которые больше похожи на взрослых мужчин.
Они скорее дадут отрубить себе руку, чем откажутся от всего этого. Я могу наблюдать весь этот маленький мир вблизи, но все-таки я к нему не принадлежу. Я то здесь, то там. Сегодня мы с панками тусим в городе, а завтра идет дождь, и я сбываю краденое в подземном переходе..
– Эй, Мелкий! Абдель! Сегодня одна девчонка из лицея Генриха IV устраивает дома вечеринку. Это рядом с метро «Ранела», и предков дома не будет, сечешь?
– А то!
Проникнув на такую вечернику, мы участвуем в общем веселье, пока один из нас не подаст сигнал: пора. И тогда мы уходим, предварительно зачистив территорию. Там всегда можно свистнуть хотя бы новенький видак. Я выдергиваю провода и шнур из розетки, аккуратно все это сворачиваю. Хозяйка дома в ужасе: «Что делают мои новые друзья.
Еще пять минут назад все было так мило. Я и подумать не могла. Мерзавцы!» – и запирается у себя в комнате..
Дружбаны мои ржут, глядя, как я спокойно иду по улице и несу под мышкой телик весом с себя:
– Абдель, ну ты красавец!
О да.

* * *

В тот вечер мы болтались на площади Карре; с каре – ничего общего, потому что она вообще-то круглая. Вдруг два парня в глубине площади, у самой стены, начали спорить и ругаться. Мы смотрели на это издалека, близко не подходили: никто никогда не вяжется в чужие дела. Те двое начали драться – ну что ж, обычное дело.
Необычной была кровь, которая хлынула у одного из них из распоротого горла. И рис. Белый рис, который вывалился оттуда потом. Этот парень, негр, был мертв. Уж будьте покойны..
В сотую долю секунды мы сорвались с места, как стая голубей. Я не видел лезвия, которое вонзилось в тело. Наверное, оно было прочным, широким, а державшая его рука – крепкой. И решительной.
Вот почему я никогда не имею дела с тяжелыми наркотиками – не употребляю и не торгую. Это может завести слишком далеко. И вот что странно: я ни о чем не задумывался, ни перед чем не останавливался, но всегда знал, что никогда никого не убью из-за денег.
Скоро должны были появиться копы, и я бежал со всех ног. Свидетели убийства рассеялись по улицам и подземным переходам. Я видел, как голова убитого тяжело упала на плечо. Она была отрезана почти полностью.
Хотя… Нет, я ничего не видел.

8

У нас в квартале народ тоже погибал – от одиночества и отчаяния, как во всех больших городах. Люди кончали с собой, чаще всего – выбрасывались из окна. Каждый раз это было целое событие. В Богренеле нас было несколько сот человек, чуть меньше тысячи. И все друг друга знали.
Любая внезапная смерть становилась чем-то из ряда вон выходящим. Старики, которые уже давно не выходили из квартиры, выползали на лестничную клетку, чтобы поговорить с соседями. Но дело было даже не в разговорах. Одни просто хотели показаться на глаза, чтобы все видели, как они жалеют бедного мсье Бенбудауда, который не выдержал… Другие демонстрировали свою проницательность, рассказывая, почему он покончил с собой, – разумеется, настоящая причина была известна только им..
– Юсеф не мог больше жить один. Он так горевал, когда умерла его жена. Кстати, когда это было?
– Да уже лет пять прошло. Только вы ошибаетесь, это не из-за жены.
Тишина, напряжение, рокот барабанов. Соседи стоят, открыв рты, ждут продолжения.
– Он покончил с собой после того, как сегодня утром получил почту.
– Да? А что там было?
– Вы что, не видели? Когда он упал, он все еще сжимал в руке конверт!
Чистая правда. Старина Юсеф сиганул с восьмого этажа, сжимая в руке письмо из налоговой службы. И сжимал его достаточно крепко, раз уж не потерял по дороге.
Помню еще одного мужика – совершенно спившегося француза, сломавшегося под грузом неудач. Он жил в соседнем подъезде со своей женой, такой же алкашкой. Она ушла от него к другому, и он тоже выбросился из окна. Но дело в том, что он жил на втором этаже… Он переломал кости и лежал на земле, как искореженная кукла, разбросав неестественно вывернутые руки и ноги.
Когда приехала «скорая», врачи долго не могли сообразить, как поднять мужика. Его накрыли блестящим золотым термоодеялом. Несчастный рогоносец умер, сияя как звезда..
Еще был случай, над которым мы с приятелями ржали как сумасшедшие, одновременно содрогаясь от омерзения. С седьмого этажа выбросилась жирная Лейла, которая никогда не выходила из дома. Раздался громкий плюх, ее тело разлетелось ошметками, как перезрелый помидор. И снова все из-за любви. Ее муж привел домой новую жену и стал с ней жить.
Следующим летом его нашли в постели полуразложившимся. У него был рак, и когда он стал умирать, новая жена просто свалила. Отдыхать. Вернувшись, она заказала полную уборку и теперь живет одна в двухкомнатной квартире..
Мне как-то ужасно не везло. Я почти не бывал дома – хорошо, если появлялся раз в неделю; но каждый раз, когда кто-то из соседей сводил счеты с жизнью, я оказывался в Богренеле. И каждый раз приходилось уносить ноги. Начиналось расследование, а я не хотел лишний раз встречаться с полицейскими.

* * *

Они искали меня из-за того убийства на площади Карре, рядом с метро «Шатле – Ле-Аль». В то время там уже
понаставили кучу камер наблюдения, и все попало на пленку. Но изображение было довольно плохого качества; с таким убийцу не опознать. Высокий чернокожий парень в кофте с капюшоном и в кроссовках – таких пруд пруди.
А вот меня в полиции узнали. Надо сказать, что мы с копами к тому времени были знакомы – ближе не бывает. Каждый раз, когда я попадался, они держали меня так долго, как только позволял закон, и на прощание говорили: «Скоро увидимся!».
И таки увиделись. Влип я самым дурацким образом – ранним утром, в вагоне пригородного поезда, во время проверки билетов. Я и глаза-то еще толком не продрал. В училище я почти не появлялся, да и дома бывал не чаще. Спал в электричках, как и парни с «Шатле», с которыми я болтался по ночам. Рано утром, в пять или шесть утра, когда начинали ходить поезда, мы спускались на станцию, садились в первый попавшийся вагон и засыпали на пару часов..
Я спал. Время от времени приоткрывал глаза и видел сидевшего напротив человека в дешевом костюме и галстуке; на коленях у него лежал портфельчик. Не хватало только наручников, которыми он был бы пристегнут к запястью.
Мы пялились друг на друга. Не знаю, в чьем взгляде было больше презрения. Я думал: «Давай-давай, вали на свою работу за нищенской зарплатой. А я буду спать».
Я снова задремал. На щеке отпечатались швы сиденья, и пахло от меня отнюдь не розами. Но в Париже нигде не пахнет розами. По громкой связи объявили:
– Сен-Реми-ле-Шеврез. Конечная. Просьба покинуть вагоны.
Над ухом у меня раздался голос:
– Абдель, Абдель! Проснись, блин! Выходим! Поезд сейчас уйдет в депо!
– Отвянь!
Кто-то потряс меня за плечо, и другой голос сухо сказал:
– Проверка документов. Предъявите паспорт.
Я встал, зевнул во весь рот. Хотел посмотреть на часы, чтобы узнать, который час, но опомнился. Контролер мог догадаться, что часы мои – едва ли подарок от родителей на праздник первого причастия.
– Будьте любезны, круассан и кофе…
– Я смотрю, у тебя с утра хорошее настроение. Вот и славно.
Я развязно протянул ему паспорт. С документами у меня все было в порядке. Я родился в Алжире, но у меня был вид на жительство, который я только что продлил. Началась даже процедура натурализации. В восьмидесятые годы любой, кто прожил во Франции больше десяти лет, мог получить трехцветный паспорт. И я не упустил этой возможности.
А вот мой придурок-брат оказался недостаточно шустрым, и в 1986 году его отправили обратно в Алжир. Белькасим и Амина потеряли одного сына. Того, которого они бы предпочли оставить, если бы можно было выбирать..
Второго – то есть меня – им то и дело приходилось вызволять из участка.
– Селлу, тебя хотят видеть в судебной полиции.
– В судебной полиции? Это еще что такое?
– Не валяй дурака, ты и сам прекрасно знаешь.
Я сразу понял, что речь пойдет об убийстве на площади Карре. Единственное серьезное дело, ради которого меня стоило волочь на остров Ситэ. Я знал, что мне нечего бояться: я был просто свидетелем и понятия не имел, кто убийца. Раз в жизни не придется врать, хитрить или прикидываться дурачком. Меня ни в чем не обвиняли, и я мог говорить только правду: была драка, удар ножом, тот парень упал на землю.
Вот и все..
Но оказалось, что это стало началом моей судебной карьеры.

9

Мне только что исполнилось шестнадцать лет. Несколько дней назад меня вызвали на дисциплинарный совет училища. С моей карьерой механика было покончено; причина – постоянные прогулы. Кроме того, я успел вломить преподавателю менеджмента.
– Абдель Ямин Селлу, 23 апреля сего года вы напали на господина Перюшона. Вы признаете этот факт?
С ума сойти, прямо как в настоящем суде.
– Признаю, признаю…
– Ну что ж, уже хоть что-то. Вы можете гарантировать, что это больше не повторится?
– Ну, знаете, это зависит от него!
– Нет. Это зависит только от вас. Итак, можете ли вы обещать, что это было в последний раз?
– Нет, не могу.
Директор вздохнул. Остальные члены совета даже не оторвались от своих кроссвордов.
Для них моя наглость – самое обычное дело. Они уже столько всякого повидали, что я даже не знаю, чем их можно удивить. Попробую-ка пошутить.
– Господин директор, вы ведь меня не отчислите?
– А что? Вы внезапно почувствовали горячее желание получить профессию?
– Дело в том, что… Нет, на самом деле, я прошу оставить меня здесь из-за… столовой. По четвергам дают жареную картошку. Мне нравится тут обедать по четвергам.
Никакой реакции. Даже самый толстый – завуч по воспитательной работе – не обращал на меня ни малейшего внимания. «Эй, вы что, заснули? Я сказал: жареная картошка!»
Я представляю себе завуча персонажем из мультфильма – это жирный волк, по его брюху течет слюна, и он даже не может встать и подойти к тарелке с хрустящей картошкой, которую Абдель – Красная Шапочка держит в руках.
– Боюсь, что кулинарного довода недостаточно, – прерывает мои бредовые идеи директор. – Мы обсудим ваш случай, но, думаю, исход уже ясен. Через несколько дней мы пришлем вам домой письменное уведомление. Можете идти.
– Ну, тогда до скорого!
– Не думаю. Удачи, Абдель Ямин.

* * *

Родители еще не получили письмо из училища. И я им тоже ничего не сказал. Я вообще не обращаю на них внимания. Семья и я – мы давно уже существуем в параллельных мирах.
Однако меня – несовершеннолетнего – можно допрашивать только в присутствии законного представителя. За Белькасимом и Аминой отправляют полицейскую машину. Их привозят на Набережную Орфевр, 36, в уголовную полицию. Они входят в коридор, где я дремлю, развалившись на стуле. Выглядят родители испуганными и подавленными..
Амина бросается ко мне:
– Абдель, что ты натворил?
– Не волнуйся. Все будет хорошо.
То, что меня отчислили из училища, ничего не изменит. Они и так знают, что я появляюсь там лишь изредка (и только ради того, чтобы зайти в столовую). Амина и Белькасим ничего не могут со мной поделать. Но они боятся услышать, зачем их пригласили. Хотя делать что-то было поздно уже довольно давно – когда они в первый раз пришли забирать меня из полиции..
А вот и доказательство тому: мы находимся в отделении полиции, которая занимается уголовными делами. Возможно, случилось то, чего они годами молча боялись, не в силах предотвратить.
– Абдель Ямин Селлу, ты был опознан с помощью камер видеонаблюдения, установленных на площади Карре, на третьем подземном уровне Торгового центра «Форум Ле-Аль». Там было совершено убийство в ночь с… на… ля-ля, тополя…
Я клюю носом. Родители не сводят глаз с инспектора, стараясь не пропустить ни одного слова. Слово «убийство» производит на мою мать эффект разорвавшейся бомбы. Она вскакивает со стула.
– Мама, не волнуйся! Это не я! Я ничего не сделал!.. Просто оказался там в неудачное время.
Полицейский подтверждает мои слова:
– Мадам Селлу, я допрашиваю вашего сына как свидетеля. Его не обвиняют в убийстве. Вы меня понимаете?
Амина кивает и, успокоившись, садится. Не знаю, о чем они с отцом сейчас думают. И никогда не узнаю. Они ничего не говорят. И ничего не скажут даже тогда, когда мы выйдем из печально знаменитого здания на набережной Орфевр. Когда мы вернемся домой, в Богренель, отец попытается читать мне мораль, но мать заставит его замолчать.
Она испугается, что я опять уйду..
А пока я рассказываю инспектору свою версию событий. Я не знаю и никогда не видел тех парней из «Ле-Аль». И не узнал бы их, если бы еще раз увидел.
Но инспектору этого мало. Он продолжает задавать вопросы: обо мне, о моей жизни, привычках, друзьях из Шатле, которые на самом деле никакие не друзья. А напоследок полицейский закатывает целую лекцию о моем поведении. То ли ему платят за это, то ли он и правда думает, что должен это делать. Могу себе представить, как его бесит собственная никчемность..
– Абдель Ямин, твои родители мало зарабатывают, а ты получаешь стипендию от государства, но не ходишь на занятия. Ты считаешь, это нормально?
– Э-э-э-э-э…
– Мало того, деньги приходят прямо на твой личный счет! Ты мог бы помогать родителям, они бы меньше тратили на то, чтобы одеть и накормить тебя!
– Э-э-э-э-э…
– Хочешь сказать, что и сам прекрасно себя обеспечиваешь? Да ты просто маленький надутый индюк! А теперь слушай: я передам твое дело одной женщине. Она – инспектор по делам несовершеннолетних, будет заниматься тобой, пока тебе не исполнится восемнадцать лет.
У родителей реакция – по нулям. Они почти ничего не понимают, но одно им ясно: у них не отберут сына. Не отправят его в центр для малолетних преступников. Раз в три недели я должен буду приходить во Дворец правосудия. И все. В остальном наша жизнь – и их, и моя – останется прежней. Юсуф, Махмуд, Ясин, Риан, Насим, Мулуд – почти все мальчишки в Богренеле состоят на учете в комиссии по делам несовершеннолетних.
Все знают, что это такое. Наверное, родители считают, что так бывает со всеми мальчиками – что с эмигрантами, что с французами..

* * *

Инспектор по делам несовершеннолетних сама пришла к нам. Это невысокая пухлая женщина, у нее мягкий голос и участливый вид. Она говорит со мной так, как будто мне десять лет. Но хотя бы не считает идиотом. Кажется, мадам действительно хочет мне помочь. Сложившуюся ситуацию она описывает, не впадая в драматизм, – наверное, первая из всех, с кем мне до сих пор приходилось иметь дело..
– Абдель Ямин, похоже, ты не очень любишь учиться?
– Нет… то есть да, не очень.
– Понимаю. Ты такой не один. Но ты любишь гулять по ночам? Мне сказали, что ты видел что-то ужасное рядом с «Ле-Аль». Там кого-то убили?
– Ага…
– Как ты думаешь, то, что человек в шестнадцать лет попадает в такую ситуацию, – это нормально?
Я пожимаю плечами.
– Абдель, в следующий раз мы увидимся через три недели. Подумай, чем бы ты хотел заниматься. Или о месте, где ты хотел бы жить. Мы поговорим об этом, посмотрим, что можно сделать. Хорошо?
– Хорошо.
Обращаясь к моим родителям, она сказала:
– Мадам и месье Селлу, напоминаю, что вы отвечаете за этого мальчика до его совершеннолетия. Во Франции оно наступает в восемнадцать лет, а до тех пор вы должны обеспечивать его безопасность и защищать – в том числе от него самого. Ребенок – это не обуза. Это груз ответственности, и вы берете его на себя, когда становитесь родителями.
Вы меня понимаете?.
– Да, мадам.

* * *

И на этот раз они действительно поняли. Не всё, но что-то поняли.
Когда мы вышли на улицу, отец, который три часа, понурившись, просидел в помещении судебной полиции, решился заговорить со мной:
– Абдель, ты слышал? Эта женщина сказала, что мы отвечаем за тебя, так что давай, теперь хорошо веди себя!
Я слышал. Я слышал слово «обуза». Я смотрю на этого несчастного человека, который тридцать лет ремонтирует провода. Мы вместе переходим по Новому мосту через Сену. У меня немало воспоминаний, связанных с этим местом. У меня жизнь гораздо интереснее, чем у него.
– Абдель, как же так? У тебя на глазах кого-то убили! – Мать смотрит на меня глазами, полными слез.
– Ничего страшного, мам! Это было все равно как в кино. Как будто я увидел это по телевизору. Я там был, но ко мне это не имело никакого отношения. Я вообще ни при чем. И на меня это не произвело никакого впечатления…
Так же, как и их нотации.

Назад Оглавление Далее