Творчество

Глава 25. Закат солнца

Как прошло это жуткое время перед похоронами, жуткое самой своей блеклостью и бесчувственностью, Хелен не знала. Потом эти дни вспоминались ей голой пустыней - но пустыней, наполненной тупой, бессмысленной усталостью. Все они слились воедино, и снаружи, и внутри. Сердце её превратилось в одинокий, узкий залив бескрайнего моря, покрывшего мир стылой, неподвижной пеленой. Никто не пытался ей помочь, да никто и не подозревал, что творится у ней в душе. Все думали, что она горюет о брате, но сама она чувствовала, что её придавливает жизнь, к которой у неё не осталось ни малейшего инте­реса; даже страдания потеряли для неё всякий смысл. Конечно же, Уингфолд зашёл спра­виться о ней, но войти его не пригласили. Джордж неусыпно хлопотал, распоряжаясь по­хоронами, но не мог утешить её ни единым словом.
Наконец, настал день похорон, окутанный жиденьким туманом и унылым холодом. С округи собрались соседи и знакомые. Тело перевезли в аббатство. Священник встретил его у ворот от имени церкви, без разбора принимающей наших детей к себе на руки и по­гребающей наши тела у себя в саду - за исключением тех случаев, когда в садовниках у неё ходит какой-нибудь неумный священник, который не знает сердца своей матери и по­тому относится к её умершим чадам с ненужной разборчивостью. Прозвучали прекрасные слова первого и последнего из апостолов, и прах возвратился в прах, чтобы смешаться с землёй, из которой великий Работник создаёт свои творения. Холод царил в сердце Хелен, холод царил в её теле, холод царил во всём её существе. Земля, воздух, туман, сам свет - всё было холодным. Прошлое дышало холодом, а будущее казалось ещё холоднее. Она позавидовала бы Леопольду в том, что в могиле он обрёл свой одинокий покой, но даже
для этого в ней не осталось ни капли чувства. Жизнь её засохла и съёжилась, как осенний цветок на зимнем морозе, но и это было ей абсолютно безразлично, словно она и впрямь была всего лишь цветком. Зачем жить, если у жизни не осталось даже силы желать соб­ственного продолжения? Бесчувственная, не замечающая молчаливой заботы Джорджа и даже не презирающая тётушку за её бесплодные причитания о превратностях судьбы и человеческой жизни, Хелен вернулась с кладбища с таким равнодушием к своему несча­стью, что немедленно прошла к себе в спальню, откуда только что вынесли тело и где на протяжении долгих, изматывающих недель сосредотачивалась вся её любовь и все её страдания. Теперь ей снова можно успокоиться - только что это будет за покой!
Она сняла плащ и шляпку, бросила их на кровать, подошла к окну, села и невидя­щим взглядом окинула холодный сад с отсыревшей землёй, облетевшими кустами и веч­нозелёными деревьями мрака и скорби. За садом виднелся луг, где она заметила рыжую корову, поглощённую своим обедом, и слегка на неё рассердилась. За лугом была рощица, за которой простирался парк, а ещё дальше лежала лощина, приютившая в себе страшный, заброшенный дом, зловещее озеро и безнадёжно запущенный сад. Однако ничто не трога­ло её. Она могла бы пройти по всем комнатам старого особняка без малейшего сердечного трепета. Польди умер; но ведь это даже хорошо. Даже не соверши он этого преступления, его смерть ровно ничего не значит. Скоро умрёт и она, и умрёт навсегда - но какая, соб­ственно, разница? Всё было полностью лишено смысла. Ах, если бы только можно было сохранить эту притуплённость духа, чтобы уже никогда не просыпаться в глупых слезах, оплакивая жизнь, которая не стоит ни единой капли из потоков плача, непрестанно теку­щих с самого дня безрадостного рождения этого случайного, злополучного, сиротского мира! Час смерти был часом радости, а не скорби; это в час рождения человеку надлежало скорбеть. «Назад, во тьму!» - кричала жизнь, само существование которой было оскорб­лением; только даже оскорбить её было некому.
Так она сидела, пока её не позвали к обеду, устроенному пораньше, ради тех, кто приехал издалека. Она ела, пила и разговаривала, как обычно, зная, что все присутствую­щие осудят её за бессердечие, но нимало не заботясь о том, что они скажут или подумают. Но люди судили о ней куда добрее и истиннее, чем она судила о себе. В её глазах они ви­дели глубинные тайники горя, запертые внутри цепким морозом неведомого отчаяния.
Как только все разъехались, Хелен тотчас вернулась к себе, не из стремления быть ближе к умершему там брату, а потому, что её омертвелая душа подсознательно искала себе пристанище в уединении. Она снова уселась у окна. Тоскливый день клонился к зака­ту, и приближалась не менее тоскливая ночь. Свинцовое небо стало ещё темнее, и она си­дела в ожидании вечера, как жертва в ожидании чудовища, которое вот-вот явится за сво­ей добычей и проглотит её.
И вдруг что-то, какое-то вторжение живительного света, заставило её поднять глаза. За окном, к западу от окна, где-то возле солнца, туман слегка рассеялся. Он становился всё прозрачнее и прозрачнее. Солнце так и не проглянуло: оно уже село, но над его гроб­ницей балдахином раскинулось слабое янтарное сияние, из каких ткутся грустные улыбки. В нём не было ничего сродни веселью. Но только тот, кто утратил свою печаль, но так и не обрёл былой радости, знает, насколько близкой к радости бывает печаль. Всякий, кому известны безликие тропы бесчувственной апатии, с радостью примет свою скорбь обрат­но, какие бы терзания не сопровождали её.
Бледно-янтарное полотно расширялось, словно разбавленное светом; под ним лежа­ла серость тумана, а над ним плотная синева, но не неба, а тучи. И такой тихой, такой по­корной, такой печальной и одинокой была его душа, что Хелен, казалось, навсегда ли­шившаяся сердца, вдруг почувствовала, как оно наполняется из глубинных источников и рвётся наружу. Из глаз её ручьями полились слёзы. И из-за чего? Из-за осветившегося неба! Так может, в мире всё же есть Бог, знающий, что такое печаль, и это Он развернул в небе Свои скорбные знамёна, чтобы протянуть неутешной душе руку сочувствия? Или это всего лишь безбожная игра света, которую сердце окрасило в цвета своего горя? Или, если человеческое сердце, явившееся ниоткуда, могло страдать, то, может, и природа, явившая­ся ниоткуда, тоже могла страдать вместе с ним, согласно откликаясь на невыразимые не­счастья человечества? Получается, что либо человек является созидательным центром ми­ра, и весь смысл, который он усматривает в природе, - это лишь отражение его собствен­ного лица в зеркале атмосферы, спроецированной им самим, и никакого утешения просто нет; либо человек - не центр вселенной, хотя она несёт в себе формы, цвета и элементы его разума; и тогда - о ужас! - он является единственным сознательным существом и объ­ектом гигантской насмешки несмысленной природы над мыслящим человеком! Розовое или шафранное, небо лишь издевается над ним и строит ему гримасы, а он остаётся самой жуткой пародией из всех, потому что одновременно не только насмехается сам и служит предметом для насмешки, но и мучительно корчится от всего этого издевательства. Люди вроде Баскома скажут мне, что всё представляется им совсем не так; я же, по самой луч­шей причине на свете, отвечу, что это действительно не так.
Сомнения не удержали Хелен от слёз, хотя обычно они мешают человеку плакать: перед глазами у неё было кроткое и грустное небо, а глубоко в сердце - озеро слёз, кото­рые теперь, вырвавшись наружу, не желали останавливаться. Она не знала, почему плачет, не знала, что именно сочувствие бледно-янтарного печального смирения принесло ей об­легчение. Она плакала и плакала, пока сердце её не начало понемногу оживать, а слёзы не полились прохладнее и свободнее.
- Ах, Польди! Мой милый, родной Польди! - невольно воскликнула она и упала на колени - не для того, чтобы поклониться небу и не для того, чтобы воззвать к Польди или молиться за него, да и вообще не для того, чтобы молиться; и всё же, пожалуй, это был не только сиюминутный порыв, порождённый старой детской привычкой произносить мо­литвы на коленях. Однако в следующий миг лицо её омрачилось. Ведь Польди больше нет! Она встала, начала беспокойно ходить по комнате, и неожиданно Леопольд словно живой восстал в её душе. Но что это? Её несчастный брат был одет в лохмотья всех не­добрых и несправедливых мыслей, какие она когда-либо таила о нём в сердце, а на лице его так же ясно отражались её дела, которые были ещё хуже! Она закрыла ему путь к единственному оставшемуся для него источнику покоя, утешения и надежды, и он обрёл всё это только благодаря своим друзьям, к которым она отнеслась с таким холодным бес­сердечием. И тут резвая память живо напомнила ей маленького, смуглого, робкого и ди­кого на вид индийского мальчугана, который лишь на мгновение устремил на неё нереши­тельный, вопрошающий взгляд, а потом кинулся прямо к ней объятья и прильнул к её груди. И как она оправдала его доверие? Конечно, она с самого начала приняла, укрыла и защитила его и готова была стоять за него до смерти, но в момент испытания оказалось, что она любит себя больше, чем его: ведь она готова была обречь его на мучения, только бы не навлечь на себя позор. Ах, Польди, Польди! Но нет, он уже не услышит её! Ей уже никогда, никогда не броситься к нему со словами сожаления и покаяния, не вымолить у него прощения и не рассказать ему, что теперь она увидела правду и поднялась над былой слабостью и себялюбием!
Хелен остановилась и грустно посмотрела в окно. Туман рассеялся, и янтарный по­кров над гробницей солнца стал ещё прозрачнее и чище. Она стремительно повернулась к кровати, где лежали её вещи, дрожащими руками надела шляпку и плащ, выбралась нару­жу через то же самое окно и спустилась в сад. Она невольно содрогнулась, когда отпирала калитку в тёмном, полуподземном проходе, но уже через мгновение спешила по лугу, и стылый воздух морозных сумерек, успевший стряхнуть с себя дневной туман, словно утешал и подбадривал её, давая ей силы. Рыжая корова всё так же жевала свою траву. Хе­лен остановилась и немного поговорила с ней. Эта корова тоже была для Польди другом, а Польди только что вернулся к ней в сердце, пусть даже ей никогда не суждено воочию обнять его, и теперь она спешила к одному из его лучших друзей, которых он, вполне за­служенно, любил даже больше, чем её и к которым она сама отнеслась совсем не так по­чтительно, как они того заслуживали и как хотел её брат. Быть рядом с ними означало для
неё быть рядом с Польди. По крайней мере, она будет рядом с теми, кто любил его и кто, несомненно, продолжал его любить, веря, что он всё ещё жив. К священнику она пойти не могла, но могла пойти к Полвартам. Никто не осудит её за это - разве только Джордж. Но даже Джорджу она не позволит встать между собой и последней, пусть призрачной воз­можностью приблизиться к Польди! Она останется свободной женщиной и скорее порвёт все отношения с Джорджем, чем лишится хоть капли этой свободы! Она не будет для него глиной, из которой он сможет лепить всё, что ему заблагорассудится!
Она открыла калитку, вошла в парк, и каждый шаг навстречу друзьям Польди при­бавлял ей силы.