aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 15. На лужайке

Леопольд начал покашливать, и лихорадка не отпускала его. Каждый день после обеда щёки его неизменно окрашивались яркими пятнами румянца, а в глазах появлялся жёсткий блеск. В такие минуты он начинал говорить, беспрестанно и горячечно, и гово­рил, в основном, о будущем суде. Для Хелен всё это было крайне мучительно, и она при­зналась себе, что, не будь рядом Уингфолда, её нервы просто не выдержали бы постоян­ного напряжения. Каждый раз, когда в доме появлялся мистер Хукер, Леопольд настаивал на том, чтобы судья зашёл к нему, и уговаривал того не позволять жалости к его физиче­ской слабости стоять на пути сурового лекарства, которое закон предписывал его мораль­ному состоянию. Однако теперь, даже начнись судебные процедуры немедленно, болезнь
вполне могла опередить закон в борьбе за жизнь Леопольда. Фабер с самого начала со­мневался, что Лингард выздоровеет от последствий долгого обморока на кладбище, и вскоре всем стало ясно, что у мальчика сильно поражены лёгкие. Он кашлял всё сильнее и начал худеть, хотя, казалось бы, худеть ему было уже некуда.
Однажды Фабер признался Уингфолду, что в борьбе с болезнью Леопольда ему сильно мешает то, что он сражается с врагом, о котором ничего не знает.
- Паренёк явно несчастен, - сказал он, - и если это продлится ещё хотя бы месяц, я буду вынужден признать себя побеждённым. У него много жизненных сил, но они почти на исходе, и если всё останется без изменений, к тому времени у него разовьётся скоро­течная чахотка.
- Что ж, делайте для него всё, что только можно, - ответил Уингфолд, но в глубине души, искренне привязанной к мальчику, ему не хотелось, чтобы усилия врача увенчались успехом. Сам Леопольд, казалось, не подозревал серьёзности своей болезни, и священник нередко думал о том, что сделал бы Лингард, если бы узнал, что умирает. Стал бы он настаивать на том, чтобы довести до конца начатое и поскорее назначить день суда? Лео­польд сам рассказал Уингфолду о встрече с мировым судьёй и о своём нынешнем поло­жении, как он его понимал, но было видно, что долгая неопределённость начала вызывать у него тревогу, и временами он даже сомневался, в самом ли деле всё было так, как ему казалось.
Уингфолд прекрасно понимал, что произошло. Однажды ему случилось быть в доме во время визита мистера Хукера, и по поведению судьи он понял, из каких побуждений действует добросердечный старик. Он также подозревал, какую роль сыграла во всём этом деле изобретательная доброта Джорджа Баскома. Однако он решил, что вмешиваться те­перь не стоит: Леопольд сделал всё, чего требовал от него долг, и сейчас был настолько слаб, что уже не мог ни предложить какие-то дальнейшие действия, ни настоять на их ис­полнения. Даже если сам он и был в состоянии сделать что-то ещё, противостать воле окружающих ему было ему совершенно не по силам.
Фабер полагал, что его следует отправить его за границу, куда-нибудь на юг, но Леопольд и слышать об этом не хотел, и Хелен, зная, на какие крайности это может его подтолкнуть, не стала настаивать. Да и о каком путешествии могла идти речь? И потом, уже похолодало, а Леопольд, как всякое живое существо, был чувствителен к переменам погоды.
Однако недели через две, хотя осень была уже в самом разгаре, вдруг снова стало тепло. Леопольд заметно ожил и стал так быстро выздоравливать, что его даже начали выносить в сад. Он сидел в кресле на лужайке, укутанный в меховую накидку, с бараньим тулупом в ногах, и, несмотря на сердечную боль, несмотря на горе, которое никто не мог с ним разделить, несмотря на приступы беспомощной ревности, удерживаемые лишь пока­янными угрызениями совести и мыслями о том, что после смерти он непременно отыщет её, падёт к её ногам, скажет ей всю правду и, если можно, навеки станет её рабом - а если нельзя, то будет вечно бродить по вселенной, тщетно ища покоя, если только ему не найдётся какого-то спасения на лоне Бога - несмотря на все эти мысли и терзания, сол­нечный свет всё равно приносил радость его глазам, хоть и пронзал ему душу, и лёгкое дыхание ветра приятно обвевало ему лицо, хоть он и проклинал себя за то, испытывает от этого удовольствие. Поздние цветы скорбно поглядывали на него, и Леопольд не чурался их, не отводил взгляда и не мешал слезам застилать его глаза и переливаться через край. Первые муки от встречи жизни и смерти остались позади, и жизнь медленно покидала его. Как много может дать человеку даже маленькая радость! Только где ему было найти ра­дость, которая рассеяла бы окутавшую его тьму даже на одно прекрасное и незабываемое мгновение!
Как-то раз жарким днём Уингфолд лежал на траве рядом с Леопольдом. Оба они молчали. Священник всё больше и больше воздерживался от слов, не продиктованных ему сердцем. Он не раз говорил, что не способен судить о том, какие речи придутся вовремя, а
какие не вовремя, но даже валаамова ослица прекрасно поняла, когда ей следовало от­крыть рот и заговорить. Вот и сейчас он молча сорвал бледно-красный цветок и протянул его Леопольду. Тот посмотрел на соцветие и неожиданно разрыдался. Священник по­спешно вскочил.
- Какой я всё-таки бессердечный! - всхлипывал Леопольд. - Как я могу радоваться этой детской, безгрешной чистоте!?
- Это всего лишь доказывает, что даже в такой скромной красоте есть что-то такое, что уходит корнями глубже, чем ваша боль, - ответил Уингфолд, бережно кладя ладонь ему на плечо. - Что повсюду, на земле и в воздухе, куда бы проникал наш взгляд и слух, обитает сила, вечно являющаяся нам в знамениях - то в маргаритке, то в дуновении ветер­ка, то в облаке, то в закатном зареве, - которая держит непрерывную и животворную связь с тёмным и безмолвным миром внутри нас; и что тот же Бог, Который обитает в нас, оби­тает и вокруг нас. Внутри нас - Дух, вокруг - Слово; они вечно стремятся встретиться в нас, и когда это происходит, внешнее знамение и внутреннее желание соединяются в све­те, и человек уже не ходит во тьме, но знает, куда идёт.
Тут священник наклонился над Леопольд и взглянул ему в лицо. Но бедный мальчик не слышал ни одного его слова. Что-то в голосе Уингфолда успокоило его, но стоило тому замолчать, как приступ горя охватил его с новой силой. Он заломил руки и с тоскующим выражением безнадёжной мольбы взглянул на голубое небо, побледневшее от страха пе­ред грядущими холодами, несмотря на то, что воздух был ещё совсем тёплым и души­стым.
- Ах, если бы Бог только смиловался и сделал так, будто меня никогда не было, и мрак покрыл то место, где я когда-то существовал! Вот это была бы настоящая благодать! Тогда я жалел бы только об одном: что от меня не осталось хотя бы крошечного, призрач­ного ветерка хвалы, вечно воздающего Ему благодарение за то, что меня уже нет!.. Да только моё преступление всё равно никуда не денется. Ведь я не смею просить, чтобы Он отнял жизнь и у неё; это было бы ещё худшим злодейством. Как это всё-таки ужасно - жить! Даже если меня не станет, ничто не может стереть с лица земли моё преступление или как-то загладить его!
- Это верно, - согласился священник. - Ничто не может очистить нас и землю от греха - ничто, кроме огня Божьей любви. Но, по-моему, вы позабыли о Том, Кто прекрас­но знал, за что берётся, когда взялся спасти мир. Разве вы смогли бы, как Он, поместить на небо солнце с его безудержными огненными бурями и миллионами сияющих лучей, пронизывающих бескрайнее пространство? Так неужели вы можете сказать, что есть лю­бовь Божья и что она способна сделать для вас, даже если она всего лишь углубит вашу любовь, наполнив её собой? Мало кто взывает к Отцу из глубин такой нужды, как вы; ма­ло кто может сложить к Его ногам такое бремя греха и беспомощности и подарить такую радость великому Пастырю, Который не может успокоиться, пока даже одна единственная овца бродит вдали от стада и один единственный блудный сын обитает в притонах зла и расточительства. Так воззовите же к Нему, мой милый Леопольд. Взывайте к Нему слова и снова, ибо Он сам сказал, что нам должно всегда молиться и не унывать, потому что Бог слышит нас и непременно ответит, даже если нам кажется, что Он медлит. Я думаю, что однажды мы поймём, что никто - ни поэт с самым широким размахом и самым дерзно­венным воображением, ни пророк, парящий выше всех в своём ревностном стремлении оправдать Божьи пути перед людьми, ни малое дитя, когда оно ближе всего к своему ан­гелу, всегда видящему лик Христова Отца, - не видел и не мог увидеть всего величия Его щедрости к Своим чадам. Ведь, если Евангелие говорит нам правду, разве Он не допу­стил, чтобы страшнейшая мука наводнила самые основания души Его возлюбленного Сы­на, когда Тот отправился на поиски блудного сына, этого несчастного осла, с глупой ух­мылкой восседающего среди развратных женщин?
Леопольд ничего не ответил, и мрачная тень ещё довольно долго осеняла его лицо, но в конце концов она начала понемногу рассеиваться, пока наконец сквозь тучу не про­рвался лучик слабой, дрожащей улыбки, и из его глаз не брызнули чистые слёзы облегче­ния и успокоения.
Нет, он вовсе не отвернулся от надежды обрести покой в Сыне Человеческом. Но всякий, кто хоть немного знаком с движениями человеческого духа, знает, что в его жизни есть свои дни, свои времена и сроки, сменяющие друг друга, своё утро и своя ночь - и да­же непроглядная полночь. В ней есть свои вёсны и зимы, свои грозы и ясные дни, про­хладная роса и хлёсткий ледяной град, холодные луны и пророческие звёзды, бледные су­мерки горьких воспоминаний и золотые проблески лучезарной надежды. Все они переме­шались и вытеснили друг друга в погибшем мире Леопольда, где на время снова востор­жествовал могучий хаос. Однако теперь над водами этого мира носился куда более могу­чий ветер.
После многих размышлений священник понял, что не может просто пересадить в душу своего юного друга те цветы истины, которые радовали сад его собственного серд­ца. Ему нужно было бросить туда семена этих цветов, а этими семенами было познание истинного Иисуса Христа. И теперь, когда дикий зверь отчаяния выпустил душу Леополь­да из когтей и отступил, словно выжидая своего часа, Уингфолд наконец-то получил воз­можность это сделать - и вскоре увидел, что ничто другое не успокаивало и не радовало мальчика так, как рассказы об Иисусе. Сначала Уингфолд пробовал читать Леопольду стихи, выискивая самые лучшие из тех, где любящие души изливают свою любовь к Че­ловеку всех человеков, однако и тут чужие цветы никак не желали приживаться. В конце концов, сам не зная как, он нашёл или, скорее, случайно открыл иной путь, который ока­зался самым подходящим: он просто размышлял вслух о том или ином месте из Евангелия (обычно о том, которое в тот момент более всего занимало его мысли), как бы рассуждая с самим собой. Он лежал на траве рядом с креслом Леопольда, глядя в небо, и так ему ду­малось вслух лучше всего.
Иногда, но не часто Леопольд перебивал его, ненадолго превращая монолог в диа­лог, но даже тогда Уингфолд почти не смотрел на него, не желая тревожить Лингарда из­лишней мерой своего присутствия и окрашивать истину своей индивидуальностью более, чем было неизбежно. Он считал, что любая личность обладает для всех других особым характером и оттенком, и только в Иисусе есть та чистая и простая человечность, которую может полюбить каждый, немедленно и безоглядно. В своих мысленных блужданиях он ничего не избегал, обращал внимание на каждую сложность - неважно, получалось у него полностью понять её или нет, - вслух радовался, когда какое-то слово трогало его дух, и не скрывал разочарования, когда у него не получалось добраться до подлинного блага, до­стойного быть сутью этого кусочка Божьего откровения. Теперь он словно выпекал свои проповеди на солнце вместо того, чтобы сажать их в печь. Порой, когда замолчав он взглядывал на своего ученика, Леопольд крепко спал, иногда с улыбкой, иногда c ползу­щей по щеке слезой. Даровать спокойствие такому мятущемуся морю мог только Бог, и в такие минуты священник и сам иногда задрёмывал, но немедленно просыпался, стоило ему заслышать шорох платья Хелен, скользящего по огненной дорожке туманных сигна­лов, посылаемых полураскрытыми маргаритками, и задевающего длинные головки подо­рожников. Он сразу же поднимался и отходил в сторону, а она наклонялась над братом, чтобы убедиться, что ему тепло и удобно. Былая нежность к брату уже вернулась к ней в полной силе, и присутствие Уингфолда уже не вызывало в ней ревности.
Однажды она подошла к ним сзади, когда они ещё разговаривали. Траву только что скосили, да и Хелен была одета в амазонку и перекинула шлейф платья через руку, так что они не услышали милых звуков её приближения. Уингфолд как раз был посередине одно­го из своих беспорядочных монологов, в которых было немало безвидного, но ничего пу­стого.
- Честно признаться, - как раз говорил он, - я не знаю, что думать про ту женщину, которую привели к Иисусу в храме, и вообще не пойму, как эта история затесалась в тот уголок Евангелия от Иоанна, где ей вообще не место. Женщину привели не для того, чтобы исцелить или изгнать из неё беса, а для того, чтобы осудить её. Только они не на того напали. Думаю, они всё равно не решились бы закидать её камнями по закону, как им хотелось, даже если бы Иисус осудил её. Должно быть, они просто надеялись хитростью заставить Того, Кто назывался другом грешников, сказать что-то против закона. Но пока мне интересно другое: как эта история здесь оказалась - то есть именно здесь, между седьмой и восьмой главами? Её явно вставили позднее, и двенадцатый стих (по-моему, двенадцатый) должен следовать сразу за пятьдесят вторым. Если я не ошибаюсь, из трёх древнейших манускриптов она есть только в одном, Александрийском, а он из этих трёх как раз был написан позднее всех. Помню, я как-то подумал, что, может быть, этим по­ступком Господь сказал: «Я есмь свет миру» до того, как произнести эти слова вслух. Только эти Его слова вполне логично следуют и за разговором о живой воде. Да нет, мне вполне понятно, почему это место могло показаться подходящим какому-нибудь смелому переписчику, задумавшему раз и навсегда решить, куда поместить эту историю. Я всё ду­маю: может, Иоанн, вспомнил и рассказал её уже потом, после того, как продиктовал всё остальное? Или её хорошо знали все евангелисты, только ни один из них ещё не успел в достаточной мере исполниться духом Друга грешников, чтобы отважиться записать её и выставить на всеобщее обозрение?
Но это не очень важно, потому что история явно подлинная. Подумать только! - чтобы именно она, история о милосерднейшей праведности, блаженной сиротой скиталась по миру буквы, словно серая голубка обетования, которой негде приклонить голову! Что­бы из всех именно эта история оказалась изгоем и бродягой - но каким желанным и доро­гим! Я слышал, что некоторые манускрипты приютили её в конце Евангелия от Луки. Только это и правда неважно; главное, чтобы в неё можно было верить, а мне кажется, что она просто не может не быть правдивой: уж очень всё это на Него похоже! И даже если этот рассказ так и будет бесприютно бродить по Евангелиям, не отыскав себе пристанища, в этом нет ничего страшного, если найдутся сердца, где он сможет свить себе гнездо и вы­вести птенцов.
А может, эту историю рассказала сама женщина, и кто-то ей поверил, а кто-то нет, как самарянке у колодца? Ах, какие взгляды скрестились на ней в тот день! Свирепый град презрения от фарисеев - и свет вечного солнца от Христа!.. На днях в одном старом миракле[47] я как раз читал, что каждый из тех, кто смотрел на Иисуса, писавшего пальцем на песке, вдруг подумал, что Тот записывает все его грехи, и страшно перепугался, как бы стоящие рядом не узнали обо всех его прегрешениях. И всё же, как бережно Он обхо­дился даже с теми, для кого Ему приходилось быть обоюдоострым мечом! И как бережно поступил с той, кого защитил от людской грубости и греха! «Пусть тот из вас, кто без гре­ха, бросит первый камень!» И грешники ушли, а за ними и женщина - чтобы более не грешить. И ни одного упрёка! Ни одного слова, которое разбудило бы в сердце огненных змей! Только одна просьба: больше так не делай. Мне кажется, что эта женщина уже ни­когда более не прелюбодействовала. А вы как думаете, Леопольд?
Как раз на этих его словах Хелен подошла сзади к креслу брата. Священник лежал на траве, и ни он, ни Леопольд не заметили её.

Назад Оглавление Далее