aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 14. Внутренняя борьба

Было ещё не очень поздно, и он зашёл в особняк справиться про Леопольда. Хелен приняла его с обычной холодностью, которая отчасти служила ей защитой, потому что в присутствии священника ей всегда чудился некий упрёк, но которая, словно завеса, меша­ла ей увидеть подлинный характер Уингфолда и понять его. Она сказала, что Леопольду немного легче, и священник отправился домой размышляя, как было бы чудесно, если бы Бог забрал мальчика к Себе.
Хелен всё больше и больше притягивала его. Он не мог не восхищаться силой её ха­рактера, даже если эта сила растрачивалась впустую - или ещё хуже чем впустую; её пре­данность брату тоже была прекрасна, несмотря на портившие её пятна себялюбия. Её нравственные мерки были отнюдь не возвышенными, а духовная натура пока не проявля­лась совсем. И всё же она удивительно выросла, особенно если вспомнить, какой она ка­залась раньше, до прихода забот и несчастья. Однажды вечером, выходя от Леопольда, Уингфолд услышал, как она поёт, остановился на лестнице послушать и изумился. Её го­лос уже не был безжизненным и скучным, как прежде, но, ничуть не утратив былой гиб­кости, звучал волнующе и прозрачно, и в нём слышалось подлинное чувство. Его звуки разносились по дому, словно листья на крыльях шального западного ветра из сонета Шел­ли, и с этого момента желание священника помочь ей приняло новое направление, с каж­дым днём становясь всё сильнее и сильнее. Но поскольку проходили часы, дни и недели, а это желание никак не могло отыскать себе выход, оно превратилось в почти безнадёжные, созерцательные размышления над лицом, обликом, сердцем и душой женщины, которой он так горячо хотел помочь, и вскоре он уже любил её, со страстью мужчины и сострада­нием пророка.
Он видел, что что-то должно было произойти в ней самой; может быть, ей нужна была какая-то спасительная встряска под маской несчастья и крушения? Должна была распахнуться какая-то дверь, или слететь крыша, или взорваться какая-то скала, чтобы свет и воздух могли свободно летать по обители её души - ведь без этого душе никогда не обрести той царственной статности, какой отличалась её хозяйка. Каким бы образом ни должна была свершиться эта перемена, он решил терпеливо ждать, не появится ли у него случая сослужить ей пусть самую убогую, самую незаметную службу, и ждал, безмолвно и сдержанно, чтобы ненароком не навредить ей самонадеянным словом, ещё более замо­розив и без того запоздалые бутоны её весны. Ах, как ему хотелось оказаться рядом, когда её спящая душа, наконец-то начнёт просыпаться! И если бы, пробудившись, первым она увидела именно его! При этой мысли сердце его неизменно вздрагивало от упоительного
предвосхищения, но тут же конфузливо сжималось от собственного бесстыдства. Нет, он не станет, он не посмеет даже смотреть в её сторону! Уингфолд обвинял и презирал себя за то, что земные побуждения и чувства смешались с бескорыстным и истинным стремле­нием помочь. И потом, разве она уже не избрала Баскома желанным другом своего серд­ца?
Только вот от сердца ли был её выбор? Ведь какое сердцам дело до общего неверия? Никакого. Однако в мире всё-таки бывают сердца, которых вполне может соединить об­щая вера в неведомого бога, и мысль о том, что Хелен, то приближавшаяся к границе между царством этого мира и Небесным Царством, то снова отступавшая от неё, может удалиться в пустыню неверия и сознательного безбожия с таким проводником, доставляла Уингфолду почти невыносимые мучения. Порой мысль о возможности - нет, даже веро­ятности такого исхода (ведь подобные несообразности то и дело становятся реально­стью) - грозила разрушить всю ткань его веры, несмотря на все богословские и философ­ские доводы, которые он мог привести в пользу противного. Ему казалось, что сама воз­можность такого союза опровергает существование Бога более всех иных доводов, вместе взятых. В такие минуты сердце его содрогалось до самых глубин, и на какое-то время он затихал перед невидимым Богом или искал уединения - но не там, где светило солнце и журчала вода, а под сенью сосновой рощи, где свет казался приглушённым, а ветра почти не было. Там, где высокие зелёные купола взмывали вверх на сотнях стройных колонн, убегающие вдаль проходы, казалось, вели его в родовой дом теней, и его собственная ду­ша тенью горя и страха бродила по сумрачным покоям угрюмого храма, он склонялся пе­ред Извечным, собирая в кулак все свои силы, и мучительно, глубочайшим усилием воли, пытающейся обрести себя, выдавливал: «Не моя воля, но Твоя да будет!» Только после этого дух его распрямлялся и нёс свою ношу как крест, а не как могильную плиту.
Иногда он озадаченно спрашивал себя, с чего началась эта слабость (как он её назы­вал) и как она успела приобрести над ним такую власть. Он не мог сказать, что сознатель­но приложил к этому руку, да, собственно, не знал ничего такого, против чего ему следо­вало бы бороться. Разве эта любовь не была плодом его естества - естества, которого он не создавал и которое было ему неподвластно, и источником которого был либо Бог, либо бессознательная Судьба? В последнем случае, как ему было подчинить сдержанному и самоотверженному рассудку безрассудное «я», порождённое нерассуждающим «Я», кото­рое всё-таки было больше него - ведь случайные причуды этого «Я» и были источником его сильнейших чувств, ярчайшего напряжения мысли и высочайших и самых желанных идеалов. Если же, с другой стороны, он родился от Бога, то пусть Бог обо всём этом и по­заботится: ведь то, что принадлежит Его естеству, не может быть дурным или незначи­тельным в глазах Того, Кто создал человека по Своему образу и подобию. Только, к сожа­лению, образ этот так исковеркан, что его воля может в любую минуту воспротивиться воле Бога! Так откуда же взялась эта его любовь: из Божьей воли или из воли человече­ской? И неужели нельзя нести эту любовь по-Божьему, чтобы всё в ней было благочести­во и без греха? Он долго (и покамест тщетно) бился над этим вопросом и сам себе удив­лялся, что всё это время не только не утратил способности проповедовать, но делал это честно и с радостью.
В своих метаниях Уингфолд как никогда чувствовал, что если Бога нет, то его душа - это всего лишь утлая, залатанная лодчонка, брошенная на волю неуправляемой и безжа­лостной стихии беспорядочной вселенной. Часто он очертя голову бросался в эту непро­ницаемую тьму, взывая к Богу, и неизменно выносил оттуда искру света, которой было довольно для того, чтобы подержать в нём жизнь и заставить его вернуться к работе. А там, воскресенье за воскресеньем, на одном и том же месте сидела девушка, которую он (и отнюдь не мельком) раз десять видел на неделе, возле постели брата. Но только отсюда, с открытой уединённости кафедры, он осмеливался обратиться к ней с могучими словами, которые ему так хотелось излить прямо её страждущему сердцу. И там, воскресенье за воскресеньем, на лице, которое он любил, явственно отражалось внутреннее смятение сердца, которое он любил ещё больше; и сердце это покуда не ведало искупления! Ах если бы он мог хоть малым ветерком оживить его и пробудить в нём надежду! Всякий раз ко­гда он поднимался на кафедру проповедовать, его душа переполнялась тем словом, кото­рое он нёс людям. Это было не тайное послание для одного слушателя, но слово для исце­ления народов; однако он говорил и для неё, и для всякого, кто готов был услышать и по­верить, и потому говорил со свободой и достоинством пророка. Но когда он видел её вне церкви, то не осмеливался даже на мгновение задержать глаз на её лице и лишь украдкой срывал цветочек мимолётного взгляда, когда думал, что она не видит его. Однако она ло­вила на себе его взгляд куда чаще, он подозревал, а иногда, даже не видя, чувствовала его. И потом в поведении священника - в том, что он никогда не настаивал на своих правах и старался как можно менее вторгаться в пределы её личных мыслей и чувств; что он как будто старался подобрать полы своей одежды, чтобы никому не помешать своим присут­ствием, но в то же самое время просто и преданно служил её брату, ни единым взглядом не ища её одобрения, - было что-то такое, чего благородная сторона её души не могла не заметить и не попытаться понять.
Для Уингфолда это было время тяжких борений. Со всех сторон на него напирали сомнения и страхи, и ему чудилось, что под этим напором крепкий дом его жизни вот-вот развалится. Но он продолжал держаться - и жил, и, сам того не зная, возрастал, хотя ему казалось, что он всего лишь пытается выжить. Пожалуй, именно тогда он написал стихи, которые позднее я нашёл среди его бумаг.
За свой порог я выбежал, готов Исполнить то, что мне велел Отец, Но тотчас в буйном вихре праздных слов Заглохли песни преданных сердец. Я в страхе оглянулся, но меня Свалили с ног удушливой волной Тьмы мерзких чудищ, стаи воронья, Свет застилая чёрной пеленой. Где ж дом Его? Где стены и очаг? Неужто мне и впрямь приснился он? Хлеб послушанья, свет небесных благ, Покой и мир - всё скрылось, словно сон!
Тружусь я, тьмой и скорбью окружён, Вдруг - солнца луч! И я - у ног Отца, Где радость и надежда без конца!

Назад Оглавление Далее