Творчество

Глава 7. Священник и Хелен

К утру Леопольд лежал в путах слабой, но неотвязной лихорадки. Он снова был бо­лен, но теперь на душе ему было куда легче, и даже самые тревожные его сны уже не пу­гали его, заставляя просыпаться в ещё более жуткую реальность. И всё-таки, дежуря у его постели, Хелен нередко с мучительной ясностью видела, что сны его, главным образом, вращаются вокруг того, чем должно было завершиться судебное разбирательство и его приговор. Ей казалось, что в выражении его лица она видит всю страшную процедуру, от начала до конца. В какой-то момент на его лбу всегда появлялись капли холодного пота, за этим неизменно следовала улыбка, и он успокаивался почти до самого утра, когда всё начиналось заново. Иногда он бормотал молитвы, а иногда Хелен казалось, что он видит себя лицом к лицу с Иисусом, потому что блаженство и доверчивое благоговение, сияв­шие в такие минуты на его лице, были удивительно прекрасны.
Саму Хелен терзали самые противоречивые чувства. В один момент она горько упрекала себя за то, что стала причиной новой болезни Леопольда. В следующее мгнове­ние в сердце её подымалась неудержимая волна радости при мысли о том, что, по крайней мере, сейчас он в безопасности и, может быть, смерть избавит его от целой уймы злове­щих возможностей. Ведь манипуляции Джорджа могли лишь отсрочить тот день, когда правда выплывет наружу, и даже если никто ничего не узнает, рано или поздно Леопольд заподозрит, что его обманули, и это немедленно подтолкнёт его к новым действиям.
Однако помимо всего прочего, некое новое чувство, которое лишь недавно начало исподволь намекать ей на своё присутствие, теперь грозило принести с собой куда более глубокую и затяжную скорбь: она всё лучше и чётче понимала, что приняла сторону зла против того, кого любила больше всего на свете; как сатана, пыталась оттащить его назад, во мглу, и почти физически стояла у него на пути, пытаясь отвратить его от пути, ведуще­го к покою. Неважно, был ли избранный им путь единственным возможным: другого Лео­польд просто не знал, и истинность этого пути уже подтверждалась теми проблесками по­коя и утешения, которые он обрёл в самом его начале. Она же ради того, чтобы избежать позора и унижения (и, как она говорила сама себе, ради всей семьи), выбрала дорогу, ко­торая, в случае успеха, заперла бы Леопольда, словно в сумасшедшем доме, наедине с его внутренними терзаниями, тщетными угрызениями совести и столь же тщетным желанием освободиться. Теперь, когда ещё одна отсрочка немного отдалила гибельную угрозу и Хе­лен немного успокоилась, её совесть воспользовалась этой передышкой и заговорила громче. И Хелен прислушивалась к ней, но всё равно упрямо цеплялась за один и тот же вопрос: почему Леопольду нельзя принять утешение Евангелия без необходимости сдать­ся властям? Ведь тем самым он фактически совершит самоубийство! Она не понимала, что чистосердечное признание было для Леопольда дверью в надёжное и безопасное при­бежище, и ему просто необходимо было в неё войти.
Теперь она снова думала об отсутствии Джорджа с облегчением, и хотя суровость Уингфолда пугала и отталкивала её, в его присутствии она невольно ощущала неописуе­мое чувство защищённости - по крайней мере, пока Леопольд не поправился настолько, чтобы священник мог с ним разговаривать.
Уингфолда же всё более и более интересовала эта женщина, способная любить так сильно, но не до конца, которой уже пришлось и ещё придётся перенести немало страда­ний и которая непременно обрела бы счастье в вере, даже если эта вера была бы не боль­ше его собственной. Желание помочь ей становилось всё сильнее, но он не видел возмож­ности до неё достучаться. И тут он начал открывать одно важное преимущество своей ка­федры, этой маленькой, открытой всем обители, выходящей не только в небесные сферы, но и в множество потаённых уголков в сердцах его прихожан. Ибо то, что один человек не осмеливается - и не может, даже если бы осмелился; а если бы мог, то ни за что не осме­лился бы - сказать другому наедине даже в самое подходящее время и в самом подходя­щем месте, он может открыто сказать с этой самой кафедры, перед целой общиной; и тот, кто нуждается в помощи, может услышать его слова не обижаясь и не чувствуя на себе удушающего ярма применить их так, как предписано (что, кстати, нередко так сильно раз­дражает душу, что она отвергает ту истину, которую могла бы принять). Ах, если бы все наши кафедры оказались в распоряжений таких мужей, которые страданиями познали че­ловеческую природу, а послушанием - Божье сердце! Тогда положение наставников об­щества перестанет принадлежать прессе, и лики истинных мужей повсюду станут окнами, через которые свет Духа сможет проникать в людские души; их голоса будут проповедо­вать увиденную ими истину, и сила Господня молнией полетит от сердца к сердцу. Тогда людям понадобится немного времени, чтобы понять, что главное - это не буква учения (пусть даже самого здравого), а новое творение.
С кафедры Уингфолд мог высказывать самые сокровенные мысли, обращаясь к са­мым сокровенным тайникам её души, но когда они с Хелен оставались вдвоём, он чув­ствовал себя подобно военному кораблю с солдатами на борту, вынужденному снова и снова огибать занятый неприятелем берег союзника в тщетных поисках подходящей гава­ни. Ах, как ему хотелось помочь этой девушке, чтобы в её душе воссиял свет жизни, а ли­цо вновь расцвело розами покоя! Но в её присутствии он не мог вымолвить ни слова, пре­красно понимая, как воспримет она всё, что он скажет, и потому молчал. Такова слабость некоторых людей - или, может, мудрое провидение ради их защиты: самые яркие формы, которые истина принимает в их личных размышлениях, теряют половину своего велико­лепия и всю свою привлекательность, когда эти люди высказывают их в присутствии не­восприимчивой натуры и потом с отвращением слышат отражение собственного голоса в убогом, вялом и нестройном эхе.
Но с другой стороны, всякий раз, когда в болезни наступала передышка и через тучи и туманы лихорадки пробивались бледные просветы жизни, Леопольд неизменно искал рядом своего друга. Увидев его, он вспыхивал от лучезарной радости, а не найдя его, уны­ло опускался назад в землю видений. Мягкость служения священника, его искренняя сер­дечность, сквозившая во всём, что он делал, и даже в бережных движениях его заботли­вых рук, были для Хелен самым настоящим откровением. Ибо хотя разум Уингфолда ни­как не решался переступить порог и продолжал задавать вопросы, неуверенно перемина­ясь с ноги на ногу в постылой нерешительности, дух его Господа незримо скользнул мимо и вошёл прямо в обитель его сердца.
После последней записанной нами проповеди на священника снова нахлынули со­мнение и хандра, на этот раз куда сильнее обычного. Может, он зашёл дальше, чем следо­вало? Может, он высказал больше уверенности, чем имел на это право? Нет, он действи­тельно нашёл в Евангелии неизъяснимое удовлетворение и надежду для самых разных сторон своей сознательной жизни. Но что если, слушая его, люди подумают, что он непо­колебимо уверен в фактической достоверности всех этих вещей? Ему пришлось утешить себя мыслью, что даже если в порыве восторга он и вправду создаёт у людей такое впе­чатление, пока это происходит ненамеренно, в этом нет ничего страшного: какое кому де­ло до того, во что и как он верит? Пока он остаётся верным себе, вреда это не принесёт. И потом, неужели человеку нельзя хотя бы иногда говорить, отталкиваясь от самого высше­го в себе и забывая о низшем? Неужели порой он не может воспарить за пределы себя и круга своего знания? Если нет, ему придётся распрощаться с поэзией, пророчеством, да и со всеми великими открытиями тоже - ведь воплощению всегда предшествует видение, а пониманию - интуитивное предчувствие.
Уингфолд мог сказать о себе только одно: он был готов положить свою жизнь даже за малейшую вероятность того, что всё, о чём он говорил, действительно является прав­дой. Он готов был признать свою страстную преданность этим истинам, потому что без них жизнь казалась ему иллюзорной, нереальной пустыней. О фактах он не мог сказать ничего, и говорил только об истине - о той красоте, гармонии, праведности и надёжности, которую он видел в Сыне Человеческом, предстающим перед ним в евангельской исто­рии. Он не осмеливался предположить, к чему могут подтолкнуть его пытки во времена гонений, но надеялся, что, даже если ему хватит подлости отречься от Христа, любой пе­тух криком вернёт его к покаянию. В то же самое время он прекрасно понимал, что даже предав своё тело на сожжение, он никак не докажет подлинности своего христианства: в этом его могло убедить лишь сознательное присутствие совершенной любви. Без этого он так и оставался вне царства, в полузабытьи бродя вокруг его стен.
Трудности и непонятности не кончались. Иногда его захлёстывали мятущиеся волны противоречий и невозможности, но голова его неизменно показывалась на поверхности, и ему удавалось сделать глоток воздуха перед тем, как снова погрузиться в пучину. И с каждой новой битвой, с каждым новым лучом шаткой победы неизменный облик Господа виделся ему всё более и более прекрасным. Он начал видеть, как благодатно сомнения сказались на возрастании его сердца и души, углубляя и воплощая его веру и не давая ему верить в абстрактную идею Бога вместо живого Бога - Бога, не вмещающегося в челове­ческое сердце, полное мыслей, фантазий и стремлений, но, тем не менее, обитающего в нём.
Пока он молча сидел у постели Леопольда, у него было немало времени на раздумья. Иногда Хелен сидела тут же, неподалёку (хотя обычно, стоило ему появиться, она уходи­ла на прогулку), но он не мог поделиться с нею ни одной из своих мыслей. К тому же, она была из тех, кто мало чему учится у других людей. Чтобы она могла услышать, в ней должна была свершиться некая перемена; сначала должен был рассеяться туман, обвола­кивающий ей душу.
В конце концов, миссис Рамшорн тоже примирилась с присутствием священника, отчасти из-за того, что говорила о нём Хелен, отчасти из-за того, что видела она сама. Её ни в коей мере нельзя было назвать одной из прекраснейших женщин мира, но и у неё бы­ло сердце, способное оценить те виды добра, которые высокомерие особого статуса в церкви не успело от неё скрыть - ибо ничто так губительно не влияет на духовную жизнь, как привычное взаимодействие с внешней стороной священного. Так что теперь, встреча­ясь со священником на лестнице, она приветствовала его весьма учтиво и даже с неким дружелюбием и время от времени, когда ей случалось об этом вспомнить, приносила ему бокал вина, пока он неотлучно сидел возле больного.