Творчество

Глава 2. Баском и мировой судья

После обеда кузен и кузина отправились в беседку, где Джордж рассказал Хелен всё, что произошло, и поделился с нею своими планами и надеждами.
- Знаете, Хелен, подобным причудам лучше уступать. Если им противиться, это ни к чему не приведёт, - сказал он.
Хелен испытующе посмотрела на него, и он ответил ей таким же взглядом. Между ними не было полного доверия, и потому каждый сомневался в мыслях другого, но не пы­тался выяснить, что именно тот думает.
- Кстати, он славный старикан, этот мистер Хукер! - продолжал Джордж. - Забав­ный, добродушный, лицо, как у мясника. Ну и, конечно же, консерватор и примерный христианин, наивный, как дитя: тут же поверил всему, что я ему сказал, без тени сомнения и без единого возражения. Он точь-в-точь такой, как я предполагал. Когда я назвался, он вспомнил, что знавал моего отца, и сразу ко мне расположился. Потом я расхвалил его
поместье, извинился, что беспокою его так рано, да ещё и в воскресенье, но объяснил, что пришёл к нему исключительно по делу милосердия, как к мировому судье, чтобы он не вообразил, будто я притащился просить у него денег на какую-нибудь благотворитель­ность. Дело, сказал я, чрезвычайно щепетильное и касается детей джентльмена, о котором ему наверняка приходилось слышать: генерала Лингарда. «Как же, как же! - воскликнул он. - Я прекрасно его знал! Замечательный был человек, хоть и немного вспыльчивый - да, да, немного вспыльчивый». Я сказал, что не имел чести знать генерала Лингарда лич­но, но его дочь приходится мне кузиной, а дело моё касается его сына, ребёнка от второй жены, которая, к несчастью, была индуской. Тут я изложил ему всю историю целиком, пояснив, что Леопольд страдает сильным воспалением мозга из-за употребления - если это, конечно, можно назвать употреблением - опиума, к которому его приучили в Индии, и хотя от воспаления он уже немного оправился, ещё неизвестно, удастся ли ему полно­стью избавиться от его последствий, потому что, к сожалению, во время болезни у него развилась навязчивая идея, печальный плод перевозбуждённого воображения.
«Что же эта за идея?» - полюбопытствовал он. «Ни больше, ни меньше, - ответил я, - как то, что он убийца!» «Боже правый!» - воскликнул он, и я немного встревожился, по­тому что специально рассказывал всё так, чтобы склонить старого осла в нужное направ­ление, а то ещё Леопольд невзначай убедит его в своей правоте! Тогда я решил поддак­нуть ему и начал сокрушаться о том, как это печально, что столь кроткий и безобидный юноша, который и мухи не обидит, не говоря уж об убийстве, вдруг начал терзаться рас­каянием и мучить себя из-за какого-то химерического преступления, в котором реально­сти не больше, чем в дурном сне, и которого он не только не совершал, но никогда не мог бы совершить. «Я ещё не успел рассказать вам, - продолжал я, - то, что, пожалуй, являет­ся в этой грустной истории самым печальным: дело в том, что приступ начался, когда мальчик получил известия об убийстве одной девушки, в которую был страстно влюблён. От ужаса перед услышанным рассудок его помешался; потом это безумие перекинулось и на его воображение, так что теперь он, несмотря на все доводы и доказательства, упрямо твердит, что именно его рука вонзила кинжал в её в сердце!» Я напомнил Хукеру, что пи­сали об этом газеты, и добавил, что, по какой-то причудливой прихоти больного сознания, тот факт, что убийца так долго скрывается от правосудия, только усугубил в Леопольде чувство вины - а может даже, и породил его изначально, но в этом я не уверен. И теперь он требует лишь одного: предать себя в руки закона, чистосердечно во всём признаться (хотя о каком признании может идти речь в этом случае?), взять на себя вину за преступ­ление и пойти на виселицу, «в надежде, - добавил я, - отыскать в ином мире убитую де­вушку и там примириться с нею».
«Боже правый!» - снова вскричал он с неприкрытым ужасом. Пока я говорил, он то и дело хмыкал и восклицал, но глаза его всё больше и больше проникались интересом и состраданием. «Ах, вот оно что! - наконец сказал он. - Так вы хотите поместить его в ле­чебницу для душевнобольных? Не делайте этого! - тут же продолжил он почти умоляю­щим тоном, словно уговаривая меня. - Бедный мальчик! Может, он ещё выздоровеет. Пусть лучше о нём заботятся родные. Вы, кажется, сказали, что у него есть сестра?» Я не­медленно заверил его, что никто не собирается помещать Леопольда в сумасшедший дом, и сказал, что я именно поэтому и дерзнул обратиться к нему за помощью и через минуту изложу свою просьбу; только в этом деле меня самого заинтересовала одна деталь, а именно: как мозг в воспалённом состоянии способен обманывать себя, почти порождая две отдельных личности - тут я, пожалуй, немного обмишулился, но он был слишком туп, чтобы это заметить, - ха-ха! - а ведь ему как мировому судье наверняка нередко прихо­дится видеть подобные явления! Он протестующе замахал руками, и тогда я поспешил до­бавить, что до определённого момента Леопольд вполне логично и разумно объясняет всё, что было написано в газетах, связывая одни факты с другими, но в одном проявляет уди­вительную неосведомлённость: он никак не может рассказать, что он делал, куда пошёл и что чувствовал сразу после убийства. «Леопольд признался мне, что после этого как будто выключился и не помнил ничего, пока не очутился в постели. Но когда я напомнил ему одну подробность - которую вы, ваша Честь, возможно, тоже видели в газетах, - а имен­но: показания береговой охраны насчёт лодки и двух мужчин» (тут мне пришлось в по­дробностях всё ему напомнить, и я просто дал ему газету, где об этом говорилось; вот для чего я попросил её у вас, Хелен!). так, кажется, я потерял мысль. Ну да ладно. Затем я сказал ему то, чего пока не говорил даже вам, Хелен: когда я напомнил об этом Леополь­ду, он вскинулся с горящим глазами и воскликнул: «Да, теперь я вспомнил! Теперь мне всё ясно. Я помню, как бежал вниз по холму и прыгнул в лодку как раз в тот момент, ко­гда она отчаливала! Я так устал, что без сил свалился на корму. Когда я пришёл в себя, то увидел только ноги рыбаков за парусами. Я подумал, что они наверняка сдадут меня по­лиции, и потому немедленно перевалился за борт. Вода взбодрила меня, но когда я до­плыл до берега, то снова упал и забылся. Не знаю, долго ли я пролежал там. А больше я вообще ничего не помню, только какие-то туманные обрывки!» Леопольд так и сказал, и я передал его слова Хукеру.
Только тогда я заговорил с ним о той помощи, за которой осмелился к нему обра­титься. Я попросил у него разрешения привезти Леопольда, чтобы создать для него види­мость того, что он предаёт себя в руки правосудия. Особенно я просил его внимательно выслушать несчастного больного, ни малейшим намёком не выдавая своих сомнений в достоверности его рассказа. «А уж после этого, - заключил я, - я надеюсь, что вы сами сделаете то, чего мы сделать не в силах: уговорите его вместо тюрьмы отправиться до­мой».
Какое-то время он сидел, подперев голову рукой, словно размышляя о каком-то вес­ком законодательном вопросе, а потом вдруг сказал: «Так, нам пора идти в церковь. Я всё это обдумаю, можете не сомневаться. Надеюсь, вы не откажетесь пойти со мной на служ­бу, а потом отобедать у меня?» Я почтительно отказался, объяснив, что должен немедлен­но вернуться к несчастному Леопольду, который с нетерпением ждёт меня. Кстати, Хе­лен, я надеюсь, вы простите меня и не сочтёте это жестокостью к вашей лошадке, но на обратном пути я поддался искушению и поехал кружным путём. Я ехал почти шагом и пускал её галопом только по траве.
Хелен с благодарными глазами уверила его, что ничуть не тревожится за Фанни и знает, что с ним она всегда в хороших руках. Возродившаяся надежда захлестнула её та­кой волной признательности, что её отношение к кузену больше, чем когда-либо раньше, граничило с влюблённостью. Джордж внутренне возликовал и подумал, что от благодар­ного сияния её синие глаза выглядят ещё прелестнее. Однако как бы ему ни хотелось офи­циально признаться ей в своих чувствах и намерениях, он решил отложить это до более благоприятного момента.