aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 28. Небесная лавка

- Дядя, - неожиданно сказала Рейчел, - а можно я прочитаю твои видения о небес­ных лавках?
- Нет, нет, Рейчел. Куда тебе сегодня читать! - мягко запротестовал Полварт.
- По-моему, на это сил у меня хватит. Право, дядя, мне очень хочется! Тогда мистер Дрю и мистер Уингфолд увидят, что тебе на самом деле представляется идеалом. Види­те ли, мистер Уингфолд, однажды дядя всё это мне продиктовал, а я записала, слово в слово. Ему всегда лучше, когда за ним записывает кто-то другой, но в тот раз у него был такой ужасный кашель, что он говорил медленнее, чем обычно, и я успела записать всё- всё. И хотя он почти задыхался, вид у него был такой, будто ему вовсе не больно: как буд­то мысли так захватили его, что он обо всём позабыл. Ну пожалуйста, дядя! Думаю, джентльменам тоже хочется это услышать.
- Очень, - разом подтвердили они оба.
- Хорошо, тогда я принесу те записи, - покорился Полварт. - Где они у тебя?
Рейчел объяснила ему, где их найти, и через минуту он вернулся и протянул пле­мяннице несколько листков бумаги.
- Это не сон, мистер Уингфолд, - пояснил он, усаживаясь. - Перед тем, как это про­диктовать, я тщательно всё обдумал, но единственной формой, которая показалась мне
подходящей, было видение. ну, наподобие «Видения мирзы»[42]. Что ж, Рейчел, читай; я умолкаю.
Переложив листы поудобнее, Рейчел начала читать. Давалось ей это не без труда, но явное удовольствие от чтения придало ей сил и бодрости.
"«А теперь, - сказал мне проводник, - я приведу тебя в град праведников и покажу тебе покупающих и продающих в Божьем Царстве». И шли мы це­лый день, и ещё один день и ещё полдня, и я весьма утомился, когда мы до­брались до места. Но когда я узрел, как оно прекрасно, и вдохнул в себя цели­тельный воздух, усталость моя исчезла, как ночной сон, и я сказал: «Как хо­рошо!».. Мне не велено теперь описывать тамошние дома, одежды обитателей и их обычаи, кроме тех, что я видел среди продающих и покупающих. Я бы с радостью поведал о речных потоках, которые то неслышно скользили, то стремительно неслись, то с гулким рёвом мчались вдоль улиц, изливаясь из одного неиссякаемого источника в центре города, так что с утра до вечера слух мой наполнялся шумом многих вод, умолкавшим с приходом ночи, что­бы тишина могла иметь в душе совершенное действие. С какой радостью я по­ведал бы и о деревьях, цветах и травах, обрамлявших берега речных потоков на каждой улице. Но я должен воздержаться.
Не знаю, долго ли душа моя наслаждалась всей этой роскошью: в той стране нет спешки и лихорадочной беготни туда-сюда, но есть лишь мирное, вечное движение вперёд, где каждый день довольствуется своими благами. Только однажды мой провожатый привёл меня в большое место, которое у нас назвали бы лавкой, хотя всё в нём было устроено иначе, и в самом доме, и во­круг него царил дух величавого достоинства. Лавка была полна прелестней­ших шёлковых и шерстяных материй, всех видов и оттенков: тысяча радостей для глаз, да и для мысли тоже, ибо всё здесь дышало бесконечной гармонией, и ничто не оскорбляло взор.
Я стоял посередине, а мой провожатый молча стоял рядом. Всё время, пока я гостил в той стране, он редко заговаривал со мной (разве только когда я обращался к нему первым), но ни разу не выказал утомления, и на его лице ча­сто мелькала полуулыбка.
Итак, первоначально я вгляделся в лица продающих - надо сказать, что в меру своих способностей каждый тамошний житель мог безошибочно про­честь выражение лица ближнего, пока на нём отражалось только то, что воис­тину было в человеке, - и прочёл в них одну готовность помочь, одно спокой­ствие сосредоточенного служения. Никто из них не искал своего, и я узрел лишь силу щедрости и деловитую готовность восполнить чужую нужду. Рабо­та их не оживлялась спешкой, не притуплялась усталостью, но становилась радостнее из-за того, как довольны были те, кто сполна получил то, в чём нуждался. Как только отходил один удовлетворённый покупатель, они почти­тельно поворачивались к другому и внимательно слушали его, пока не удосто­верялись, что поняли его просьбу. Но когда они отворачивались, лица их не менялись, ибо на них сияло спокойное торжество, словно от достигнутого успеха, постепенно перерастающее в выражение довольства.
Затем я обратил свой взор к покупающим, но и в них не заметил ни ска­редности, ни обмана. Они говорили с кротостью, но не потому что заискивали, а потому что были смиренными, ибо в их кротости слышалась уверенность, что они непременно получат желаемое. И правду сказать, мне было отрадно
видеть, что каждый знает, что ему нужно, и выбирает товар решительно и без труда. Ещё я увидел, что покупающие обращались к продающим не только с почтением, но и с благодарностью. Все приветствовали друг друга и проща­лись так приветливо, что сначала я невольно подивился, как жители столь необъятного града могут знать всех своих сограждан, но потом понял, что де­ло тут не в родстве или знакомстве, а во всеобщей вере и всеобъемлющей любви.
Я стоял и смотрел, как вдруг мне пришло в голову, что я ещё ни разу не видел здешних денег. Тогда я стал поближе присматриваться к одной даме, покупавшей шёлк, чтобы увидеть, какими деньгами она расплатится за свою покупку. Но она просто взяла отмеренный отрез ткани и ушла, ничего не за­платив. Тогда я повернулся к другому человеку, запасавшемуся в долгую до­рогу, но он тоже унёс свою покупку, не дав лавочнику ни одной монеты. «Должно быть, это известные в городе люди, - подумал я, - и им удобнее рас­платиться позднее». Я повернулся к третьему, купившему много прекрасного, тонкого полотна - но и он ничего не заплатил!
Тогда я снова начал наблюдать за продающими и вскоре подумал: «Должно быть, здешний воздух особенно благотворен для памяти: ведь эти люди ничего не записывают, чтобы запомнить, кто и сколько должен им за то­вар!» Я всё смотрел и смотрел, высматривал и высматривал, но, хотя лавка была неизменно полна людей, словно улей, роящийся трудолюбивыми пчёла­ми, никто не платил за товар, и никто не записывал, кто и сколько остался должен!
Тогда я повернулся к своему проводнику и сказал: «Как прекрасна чест­ность! И от скольких трудов она избавляет человеков! Я вижу, что здесь каж­дый хранит в памяти собственные долги, а не долги ближнего, не тратя време­ни на уплату небольших сумм или на запись долгов, но вместо этого подсчи­тывает то, что купил, и, несомненно, в урочный день приходит и приносит торгующим деньги, так что все остаются довольны!»
Мой проводник улыбнулся и сказал: «Посмотри ещё немного».
Я повиновался и снова стал внимательно присматриваться, но повсюду было одно и то же, и я сказал себе: «И что же? Я не вижу ничего нового!» Как вдруг рядом со мной какой-то человек внезапно упал на колени и склонился до самой земли. Те, кто стоял поблизости, тоже преклонили колени. Я услы­шал нечто вроде приглушённого грома, и все в лавке пали на колени и протя­нули перед собой руки. Голоса и шум стихли, всё замерло, и лишь я и мой провожатый остались стоять.
«Должно быть, это час молитвы, - прошептал я ему на ухо. - Может, нам тоже встать на колени?» «В этом городе никто не преклоняет колен только по­тому, что это делает другой, и если кто-то остаётся стоять, никто его не осуж­дает, - ответил он. - Если на сердце у тебя горе или страдание, то молись; если же нет, то люби Бога в своём сердце и будь благодарен, и преклоняй колени, когда войдёшь в комнату и затворишь дверь». «Тогда я не стану преклонять колени, - сказал я, - но посмотрю, что будет дальше». «Хорошо», - ответил мой спутник, и я остался стоять.
Несколько минут все пребывали в недвижном молчании: все мужчины и женщины стояли на коленях, протянув руки, кроме того, кто первым упал на колени. Его руки были опущены, а голова так и оставалась склоненной до земли. Наконец он поднялся, и лицо его было мокрым от слёз; поднялись и остальные люди, и по лавке снова прокатился негромкий раскат грома. Тот че­ловек низко поклонился тем, кто стоял рядом, они так же почтительно ответи­ли ему, и он, опустив глаза, медленно вышел. Как только он исчез, торговля
возобновилась без единого слова о том, что произошло, и продолжалась, как прежде. Люди приходили и уходили: одни более энергичные и общительные, другие - более степенные и сдержанные, но все довольные и радостные. Наконец, где-то прозвенел колокольчик, звонкий и мелодичный, и после того уже никто не заходил в лавку, и продавцы начали степенно убирать товары по местам. Через три или четыре минуты лавка опустела, и её хозяева и работни­ки ушли по своим делам, не закрывая ни окон, ни дверей.
Мы с провожатым тоже вышли, уселись на берегу неторопливой реки под деревом, похожим на иву, и я немедленно начал его расспрашивать. «Разъясните мне смысл того, что я видел. - попросил я. - Мне всё-таки непо­нятно, как эти счастливые люди ведут свои дела, не передавая из рук в руки ни одной монеты». «Там, где правят алчность, амбиции и себялюбие, без денег не обойтись, - ответил он. - А где нет ни алчности, ни амбиций, ни себялюбия, деньги не нужны». «Так они что же, просто меняют одни товары на другие, как делалось в древности? Но я не видел никакого обмена!» «Я скажу тебе лишь одно, - ответствовал мой спутник. - В любой другой лавке в этом горо­де, ты увидел бы то же самое». «И что из этого следует?» - недоумённо спро­сил я. «Там, где нет алчности, амбиций и себялюбия, - пояснил мой провод­ник. - людские потребности и желания обретают полную свободу, ибо не тво­рят зла». «Всё равно я вас не понимаю», - сказал я. «Тогда слушай, - сказал он. - Я буду говорить с тобой без иносказаний. Зачем люди берут с собой деньги, идя в лавку?» «Потому что без денег никто не даст им товара». «А ес­ли бы в лавке им давали то, что нужно, без всяких денег, стали бы они брать с собой деньги?» «Если бы такое место и впрямь существовало, то, конечно, нет». «Тогда оно существует, потому что здесь всё так и происходит». «Но как можно отдавать свои товары, не получая ничего взамен?» «Они получают вза­мен всё. Скажи мне, зачем люди берут деньги за свои товары?» «Чтобы потом пойти и купить на них всё, что им нужно для себя». «А что если они тоже мо­гут зайти в любое место, где есть нужные им вещи, и просто взять их, без де­нег, без цены? Тогда есть ли им смысл брать в руки деньги?» «Конечно, нет, - ответил я. - Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните! Однако кое-что мне до сих пор остаётся непонятным, и прежде всего вот что: откуда у людей берётся желание производить все эти товары для блага ближних, если их не побуждает к тому собственная нужда, и они не получают от того никакой вы­годы?» «Ты рассуждаешь, как твои сородичи; глядя на которых, полнорож- дённые видят лишь личинок, закупоренных в свитые ими же коконы. И кто может винить тебя в этом, пока ты сам не засияешь внутри себя?
Пойми же, что в этом Царстве человеком движет не стремление к соб­ственной пользе. Единственная выгода состоит в том, что человек действует без единой мысли о выгоде. Вашему миру кажется, что наш мир - сплошное противоречие. Тот, кто служит усерднее всего и более всего помогает другим в исполнении их честных желаний, находится в наивысшем почёте у Владыки сего града, и его честь и награда - в том, чтобы отдавать ещё больше сил ради блага своих собратьев. Говорят, что со временем такой человек созреет даже для того, чтобы спуститься к душам, заточённым в темнице, с посланием от самого Царя. Неужели ты думаешь, что желание искать и находить то, что ра­дует глаз, утоляет разум и веселит сердце здешних жителей, возгревает наши мысли и усилия меньше, чем стремление к выгоде? И когда кто-то просит: «Друг, дай мне хлеба!», то неужели желание ответить ему: «Возьми сколько тебе нужно!» менее способно подвигнуть нас к усердию, чем стремление к наживе и скопидомству? Ведь тем самым мы причащаемся радости Бога, да­ющего щедро и не удерживающего от Своих никакого блага! Здесь блажен-
ство человека состоит в том, чтобы помочь ближнему завладеть тем, что срод­ни его натуре, и радоваться этому, и тем самым возрастать - учение странное и невероятное для тех, в ком ещё открылся источник жизни. В прежнем мире никогда не бывало много людей, которые могли бы вот так войти в радость своего Господа.
Но поразмыслив, ты увидишь, что это блаженство всё-таки знакомо не­которым из твоих собратьев. Неужели ты не знаешь ни одного музыканта, ко­торому было бы в радость тёмной ночью взобраться на башню с сотней коло­колов и рассыпать дивные кометы звонкого света над городом, измождённом заботами? Неужели в твоём полусотворённом роде все до одного рассуждают так: «Сейчас ночь, меня никто не увидит, а одна только музыка не донесёт до людей моего имени; почестей никаких не будет - так зачем же мне утруждать­ся?» Даже в своём мире ты наверняка знаешь тех, кто не станет говорить так в своём сердце, но почтёт радостью стать ничего не значащим и положить душу за своих собратьев. В этом же городе все такие: в лавке или в мастерской, в конторе или в театре, все стремятся отдать всё и даже самих себя для сего дивного сообщества».
«Скажите мне вот что, - сказал я. - Много ли можно просить одному че­ловеку?» «Он просит и получает сколько хочет - то есть сколько ему нужно». «И кто определяет, сколько ему нужно?» «Кто, как не он сам?» «А что если в нём проснётся жадность, и он начнёт копить и наживаться?» «Разве сегодня ты не видел человека, из-за которого на время остановились все дела? Вместо того, чтобы помышлять о возрастании, он подумал, как бы побольше нако­пить, и тут же упал на колени от ужаса и стыда. Ты видел, как вся торговля замерла, и лавка немедленно превратилась в то, что у вас внизу называется церковью, ибо все бросились на помощь этому бедняге, воздух наполнился дыханием молитвы, его окружили души, любящие Бога, и нечистая мысль ис­чезла, а сам он вышел оттуда радостным и смиренным и завтра вернётся взять то, за чем приходил. И если тебе случится при этом быть, ты увидишь, что с ним будут обращаться ещё бережнее и приветливее, чем с остальными». «А если бы он не стал молиться?» «Если бы он улёгся спать, не раскаявшись, то проснулся бы с ненавистью ко всему городу и ко всем его обитателям и не­медленно убежал бы в пустыню. И Ангел Господень пошёл бы вслед за ним и поразил бы его словом, и тогда этот человек исчез бы из числа здешних обита­телей, уподобившись наименьшей из тех тварей, которые в вашем мире рож­даются от воды. И ему снова предстояло бы расти с самого начала, ползя по тысяче стадий возрастания, от твари к твари, покамест, наконец, он снова не получит человеческого разума и, через многие поколения, не обретёт способ­ности заново родиться от духа в царство свободы. Тогда ему откроется всё его прошлое, и он тысячу раз покается в страхе и стыде и больше уже не будет грешить. По крайней мере, так говорят мудрые, но на самом деле мы не знаем, что будет».
«Всё это мне по душе, - сказал я. - Но откуда люди знают, какова их часть в обеспечении общего достатка?» «Каждый делает то, что может, и чем больше труда от него требуется, тем больше он ликует». «А если кто-то воз­желает того, чего не найти во всём городе?» «Тогда он сам сделает всё воз­можное, чтобы сделать или найти то, чего пожелал: ведь однажды того же са­мого может возжелать кто-то ещё». «Теперь я, кажется, всё понял», - сказал я. Мы встали и пошли далее".
- Мне кажется, что такое возможно, - проговорил Уингфолд, нарушая молчание, воцарившееся после того, как Рейчел остановилась.
- Но не в этом мире, - откликнулся мануфактурщик.
- Сомневаться, что такое возможно, - сказал привратник, - всё равно, что усомнить­ся в том, что есть Божье Царство: пустые человеческие измышления или Божий замысел.

Назад Оглавление Далее