aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 6. Мануфактурщик

Среди тех, кто пришёл послушать священника во второй раз и услышал то, что тот по чести и совести мог сказать об Иисусе из Назарета, была ещё одна категория людей. И, насколько было известно самому Уингфолду, пока эта категория состояла из одного един­ственного человека.
В следующий вторник Уингфолд зашёл в главную мануфактурную лавку Гластона: ему предстояло быть на похоронах, и он решил купить новые перчатки, чтобы вежливо отказаться от тех, что предложат ему родственники покойного[29]. Томас заговорил c моло­дой девушкой, стоявшей за прилавком, но мистер Дрю, увидев священника, немедленно подошёл к нему сам. Выбрав перчатки и заплатив за покупку, Уингфолд уже повернулся было к выходу, как вдруг мистер Дрю, всё это время явно колебавшийся, с внезапной ре­шимостью наклонился к нему через прилавок и проговорил:
- Вы не подниметесь ко мне на минутку, сэр? Это было бы очень любезно с вашей стороны. Мне хотелось бы сказать вам пару слов.
- С превеликим удовольствием, - ответил Уингфолд, скорее вежливо, чем искренне, думая, что сейчас ему снова станут выговаривать. Поскольку на кафедре ради исполнения своего долга ему постоянно приходилось идти против самого себя, в остальное время ему вовсе не хотелось идти ещё и против других людей. Мистер Дрю откинул дверцу в при­лавке, священник вслед за ним поднялся по лестнице и оказался в уютной столовой, про­пахшей табаком.
Мистер Дрю пододвинул ему стул, а сам уселся напротив. Это был коренастый муж­чина среднего роста и средних лет с острыми тёмными глазами, полными щеками и чуть приплюснутым курносым носом на бульдожьем лице, но прекрасный, высокий лоб и при­ветливое, добродушное выражение придавали его заурядным чертам некое благородство и гармонию. В его тёмных волосах пробивались седые пряди. Внизу, в лавке, он держался, как обычный лавочник - то есть, как показалось Уингфолду, слишком почтительно и угодливо, - но теперь, у себя дома, походил, скорее, на сельского джентльмена-помещика, учтивого и дружелюбного, но явно чем-то обеспокоенного.
- Надеюсь, миссис Дрю здорова, - нерешительно проговорил Уингфолд после не­ловкой паузы, даже не подумав о том, приходилось ли ему когда-нибудь слышать о мис­сис Дрю.
Лицо мануфактурщика вспыхнуло.
- Её нет уже двадцать лет, - ответил он, и в его голосе послышались непонятные нотки.
- Простите меня, пожалуйста, - сказал Уингфолд тоном искреннего покаяния.
- Я вам всё скажу, как есть, сэр, - продолжал лавочник. - Она ушла от меня. к дру­гому. почти двадцать лет назад.
- Мне стыдно от своей невнимательности, - проговорил Уингфолд, - но я здесь так недавно, что.
- Да вы не переживайте, сэр. Откуда вам знать? И потом, всё это было не в Гластоне, а миль за сто отсюда. Да я и так бы вам всё рассказал. Только сейчас, если позволите, мне хотелось бы поговорить о другом.
- Я к вашим услугам, - откликнулся Уингфолд.
- Спасибо, сэр. Видите ли, в воскресенье я был у вас в церкви, - заговорил ману­фактурщик, немного помедлив. - Обычно-то я хожу не к вам, но ваша проповедь застави­ла меня задуматься, и в понедельник, вместо того, чтобы о ней позабыть, я наоборот заду­мался ещё крепче. А когда увидел вас в лавке, мне вдруг так захотелось в вами потолко­вать, что я не смог удержаться. Если у вас есть время, сэр, я вам не спеша расскажу, в чём дело.
Уингфолд уверил его, что никуда не торопится и вряд ли мог бы придумать себе лучшее занятие. Мистер Дрю поблагодарил его и продолжал:
- Признаюсь, сэр, после вашей проповеди я словно сам не свой. Вина тут не ваша, а моя, хоть я и не знаю, где прав, а где виноват: с привычками и обычаями спорить трудно, а ведь вы призываете нас жить по иным законам, а не по тем, что заправляют в мире. Гос­подня земля, наверное, скажете вы, - и всё, что наполняет её. На здании лондонской бир­жи так и написано, только сдаётся мне, что дела в ней ведутся вовсе не по Господним за­конам. Однако, как вы и сказали, нам нужно смотреть не на других, а на себя. Это-то меня и беспокоит. Знаете, мистер Уингфолд, когда я думаю о том, как заработал свои деньги (сбережений у меня хоть немного, но достаточно для спокойной старости), мне становится как-то не по себе. Не хочу, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я есть, но мне и правда хотелось бы спросить вас, что мне теперь делать.
- Ох, мистер Дрю, - ответил Уингфолд, - вряд ли я чем-то смогу вам помочь. В тор­говых делах я сущий младенец. Покупаю я только книги да одежду, а продавать - никогда ничего не продавал, разве только перочинный ножик школьному приятелю: накануне ку­пил его за полкроны, но на одном из лезвий была ржавчина, и я тут же продал его за два пенса. Скажу вам только одно: если что-то начало вас смущать, не делайте этого больше, вот и всё.
- Так ведь в этом-то вся и загвоздка! Дело-то моё требует, чтобы я что-то делал, так что «больше этого не делать» - это для меня не совет! Вы не подумайте, я ни разу не со­вершал ничего такого, что считается и вовсе недопустимым или чего не делали бы самые крупные торговые компании. Всему, что сейчас меня смущает, я в своё время научился в одном из самых респектабельных лондонских магазинов.
- Вы хотите сказать, что если владелец лавки или магазина перестанет делать кое- какие вещи, благодаря которым вы сколотили своё состояние, остальные торговцы сочтут это нелепым донкихотством?
- Ну да; только такие Дон-Кихоты, наверное, всё ж таки попадаются - хотя бы пото­му, что и сам я сейчас всем сердцем раскаиваюсь в том, как в своё время вёл дела. Да я бы с радостью отдал все нажитые деньги, только бы повернуть время вспять, так мне от этого плохо. Я бы никогда не осмелился в этом признаться ни вам, ни кому другому, если бы вы сами тогда не покаялись в нечестности прямо с кафедры. Правда, сам я этого не слышал, но мне рассказывали. По глупости я подумал, что зря вы так себя обвиняете, особенно пе­ред публикой, которая вряд ли вас поймёт и явно не станет вам сочувствовать, а теперь вот и сам обвиняю себя перед вами!
- Только я вас прекрасно понимаю и очень вам сочувствую, - вставил священник.
- Вот почему я и пошёл вас послушать, - продолжал лавочник. - Что бы там ни бы­ло, повели вы себя смело, а смелость нравится всем, - усмехнувшись добавил он, и от бе­лозубой улыбки вокруг глаз и по щекам разбежались весёлые морщинки, смахнувшие все следы тревоги с сияющего добродушием лица.
- Тогда вам уже известно, на какую помощь я способен, мистер Дрю. Я готов, как могу, вам посочувствовать, не более и не менее. Я и сам сущий дилетант и новичок на пу­тях праведности. Это не вам у меня, а мне надо у вас учиться!
- Так ведь этим-то вы и хороши! - уж простите меня за такую дерзость, сэр, - тор­жествующе воскликнул лавочник. - Вроде, вы ничему нас и не учите, да только из-за ва­ших слов нам потом так не по себе, что мы всю неделю спрашиваем себя, как следует по­ступать. До прошлого воскресенья я всегда считал себя честным человеком. Нет, пожа­луй, не так: правильнее будет сказать, что я всегда считал себя достаточно честным че­ловеком. Но теперь я уже так не думаю - и всё из-за вас! В воскресенье вы спросили, и особенно тех из нас, кто занимается торговлей: «Поступаете ли вы со своими ближними так, как хотели бы, чтобы другие поступали с вами? И если нет, то как Господь христиан сможет узнать в вас Своих учеников?» Раньше-то я вообще не сомневался, что я христиа­нин. Вы, наверное, не поверите - сейчас я и сам не знаю, что об этом думать - но когда-то я более-менее убедил себя, что прошёл через все необходимые шаги рождения свыше, и уже давно принадлежу к христианской церкви, правда не к англиканской, а к церкви дис- сентеров[30], потому что там, - уж не знаю, правильно это или нет, но только, по-моему, в этом и есть самое важное отличие - для того, чтобы подходить к причастию, человек дол­жен лично исповедать свою веру и явно показать всем, что он действительно обратился. Сам я считал, что давным-давно показал всё, что нужно, и, к стыду своему, уже много лет служу в нашей общине дьяконом. Ну, этому скоро конец! Однако я отвлёкся. Знали бы вы, как я возмутился, когда вы с кафедры призвали нас спросить себя, христиане мы или нет! В конце концов, разве я не исповедал свою веру в. Нет, лучше не буду сейчас зале­зать в богословие - я и без этого пёкся о нём куда больше, чем нужно. Довольно будет сказать, что теперь вместо того, чтобы проверять себя доктринами богословов, мне при­шлось проверить себя словами Господа: ведь Он всё равно самый лучший богослов, вер­но? В общем, прямо там, в церкви, я решил посмотреть, поступаю ли я с ближними точно так же, как хотел бы, чтобы они поступали со мной. Только ничего у меня не вышло; я и так, и этак старался применить всё это к себе, только без толку. В общем, пока я раздумы­вал, глянь - а вас уже нет: я даже не заметил, как проповедь кончилась.
Уж не знаю, из-за ваших это слов или нет, только на следующий день (то есть полу­чается, что вчера) как раз, когда в лавке была миссис Рамшорн, мне в голову вдруг при­шла мысль: а что бы делал Иисус Христос, будь он не плотником, а лавочником? В об­щем, проводил я миссис Рамшорн и поднялся к себе немного подумать. Сперва я прики­нул, что для начала было бы неплохо узнать, каким Он был плотником. Только в Писании ничего об этом не сказано, я так ничего и не придумал и потому решил снова поразмыс­лить над тем что мне пришло в голову: что бы Он делал, если бы был мануфактурщиком? И знаете, что странно? Об этом мне было думать гораздо легче, чем о плотницком деле, и у меня тут же начали появляться кое-какие мысли - и не просто мысли, а самые что ни на есть чёткие и решительные ответы насчёт того, в чём я сомневался.
- Встреча с идеалом пробудила идеал внутри вас, - задумчиво произнёс Уингфолд.
- Ну, насчёт этого я не знаю, - откликнулся мистер Дрю, - но чем больше я думал, тем больше становился собой недоволен. Одним словом, я решил, что либо всё как следу­ет исправлю, либо совсем брошу торговать.
- Только вряд ли это можно будет назвать победой, - заметил Уингфолд.
- Вот именно; и без боя я не сдамся, уж это я вам обещаю. В тот же день после обеда я случайно услышал, как один из моих молодцов уговаривает старушку крестьянку купить что-то совершенно ей ненужное. Тогда я созвал всех своих приказчиков и сказал им, что если ещё хоть раз услышу них что-нибудь подобное, сразу же уволю. Только потом я ещё поразмыслил и понял, что с таким расплывчатым законом жить трудно. К несчастью, я сам совсем недавно пообещал платить им проценты с каждой покупки - вот они и стара­ются, продают! Ну, это-то исправить легко, я немедленно всё это отменю. Только жаль, что закон просто велит нам поступать с ближними, как с самими собой, а не раскладывает подробно, как и что делать!
- Может, во внешнем законе не будет такой нужды, если внутри станет больше све­та? - предположил Уингфолд.
- Тут пока сам не попробуешь, не узнаешь! - ответил лавочник с улыбкой, но тут же вновь посерьёзнел и продолжал. - И потом, что делать с прибылями? Сколько забирать себе? Поступать, как все, и всегда смотреть только на то, как обстоят дела на рынке? Если самому мне случилось купить товар подешевле, должен ли я и покупателям своим делать скидку побольше? И ещё: ведь я продаю товары оптом маленьким деревенским лавочкам; если я вдруг узнаю, что одна из них вот-вот разорится, имею ли я право требовать от хо­зяина свои деньги в ущерб остальным кредиторам? Видите, сэр, сколько всяких вопросов?
- Тут я вам не помощник, - повторил Уингфолд. - Ещё, чего доброго, по неведению назову нечестным то, что на самом деле правильно, и наоборот. Однако последнее время я начинаю осознавать, что для того, чтобы поступать с ближним по справедливости, мы должны любить его, как самих себя. Правда, в этих высоких материях я и сам мало что понимаю и потому, как вы только что сказали, не могу никого ничему учить. В проповеди я только пытался воззвать к совести каждого человека, чтобы тот спросил себя, исполняет
ли он слова того Господа, Чьим именем зовётся. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы хоть кто-то из прихожан воспринял меня серьёзно - кроме вас, мистер Дрю.
- Ну, это как посмотреть, - отозвался мануфактурщик. - Я даже среди своих приказ­чиков слышал кое-какие разговоры и подумал, что, хотя разговоры - это так, дым, пустое место, а всё-таки дыма без огня, пожалуй, не бывает. Вот я сейчас с вами говорю этак тихо и спокойно - разве кто посторонний догадается, что последние три дня я себе места не нахожу?
Уингфолд посмотрел прямо на него: его глаза светилась искренностью, а всё лицо дышало твёрдой решимостью. Священник вспомнил про Закхея, вспомнил про Матфея, сидевшего у сбора налогов, и с некоторым чувством стыда вспомнил кое-какие суждения о торговле и, особенно, торговцах, которые, взявшись непонятно откуда, кишели в его го­лове, как клубок ползучих змей. Одно было ясно как день: если человек Христос Иисус действительно может оставаться и остаётся со Своими учениками во все дни, до сконча­нья века, Он вполне может стоять за прилавком вместе с мануфактурщиком, уча его про­давать и покупать от Своего имени - то есть так, как покупал и продавал бы Он сам. С таким же успехом Он может и ехать рядом с графом, объезжающим свои земли, уча его по совести обращаться с живущими там фермерами и арендаторами. Потому что всё зависит от того, как один из них будет торговать, а другой - графствовать.
Эти слова кажутся вам простой банальностью? К сожалению, так оно и есть, ибо что такое банальность в представлении большинства из нас? Что это как не истина, которую давным-давно следовало бы посеять в людские жизни, чтобы она вечно производила в них колосья праведных свершений и вино милосердия? Однако вместо того, чтобы посадить её в добрую почву, люди оставляют эту истину без дела, перекидывая её туда-сюда в хо­лодном и пустом чердаке своего рассудка, пока она окончательно им не опостылеет, и они, чтобы поскорее от неё избавиться, объявляют её не живой истиной, а безжизненной банальностью! Но банальность эта так и будет греметь в голове, словно в горох в погре­мушке, пока не найдёт своё законное место в сердце, где она уже не будет грохотать впу­стую, но укоренится и превратится в красоту и силу. Неужели истина должна перестать звучать, если для неё не находится лучшей формы, чем какая-нибудь священная баналь­ность - произнесённая, скажем, св. Иоанном, Сыном грома? Для критика банальность - это обычная галька, обкатанная морем и стёртая человеческими ногами, но для послушно­го ученика - это сверкающий топаз, который, будучи пущенным в дело, со временем от­полировывается так, что может превратиться в драгоценный бриллиант.
«Иисус, продающий и покупающий! - подумал Уингфолд про себя. - А почему бы и нет? Разве Иисус, мастеривший для жителей Назарета стулья, столы или, может быть, лодки, никогда их не продавал? Разве Он не совершал сделок? Не брал у людей денег? Разве покупатели не платили Его отцу? Неужели то, как Отец устроил земной мир, было недостойно рук Того, Кто жил лишь радостью от свершения воли того самого Отца? Нет; должно быть, деньги в руках человека могут быть ничуть не менее благородным оружием, чем меч в руках патриота! Должным образом с ними не управится ни сребролюбивый скряга, ни циник, презирающий серебро. Один позволяет своему псу вытворять всё, что ему вздумается, другой пинком вышвыривает его прочь. Благородство проявляет тот, кто воистину исполняет вверенную ему работу так, чтобы миру явилось присущее ей досто­инство. И лавочник, благородно ведущий свою торговлю, куда благороднее аристократа, который, приведись ему действовать по принципам своей повседневной жизни в мануфак­турной лавке, оказался бы самым жалким воришкой, какой когда-либо кланялся и при­творно расшаркивался за своим привычным жертвенником лжи, прилавком».
Да, всё это были плоские банальности, но не для Уингфолда: он впервые увидел их подлинное обличье и узнал в них истины. Он сердечно распрощался с мануфактурщиком, пообещав вскоре зайти к нему снова, и уже шагнул было к двери, но вдруг неожиданно обернулся и сказал:
- А вы не пробовали молиться, мистер Дрю? Многие люди, которые, судя по их со­чинениям, отличались самым тонким и возвышенным умом, положительно и реально ве­рили, что высочайшее занятие человека - это молитва его неведомому Отцу, а её непре­менным плодом будет свет в его внутреннем существе; и что на самом деле не только че­ловеческая молитва достигнет Божьего уха, но и сам человек достигнет Самого Бога. Я не имею права на мнение, но у меня есть замечательная надежда, что однажды всё это ока­жется правдой. Господь сказал, что нам должно молиться и не унывать.
Он поклонился и вышел, а дьякон вспомнил свои многочисленные молитвы на цер­ковных собраниях и дома, и слова молодого священника, который, казалось, только что впервые открыл для себя молитву и ни в чём не был уверен, кроме своей «замечательной надежды», заставили его устыдиться.

Назад Оглавление Далее