aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 4. У постели брата

Конечно, я передал вам только скелет проповеди Уингфолда: на большее просто не хватит места. Однако и по этому видно, что он добрался до самой сути дела, - а чего ещё можно желать от проповеди?
Во всяком случае, он пытался наилучшим образом использовать ту ошибку, из-за которой оказался на кафедре. С другой стороны, что бы прихожане ни думали и ни гово­рили о его проповеди (а чем меньше проповедник позволяет себе об этом думать, тем лучше), многим из них показалось, что он обращается прямо к ним, а это о многом гово­рит. Даже миссис Рамшорн по дороге домой была молчаливее, чем обычно. Хотя (не бу­дучи знакома с проповедями Латимера) она была глубоко убеждена, что подобные пропо­веди идут вразрез со всеми традициями, канонами и духом английской церкви (безупреч­ным воплощением и образцом которых оставался для неё покойный супруг), она лишь за­метила, что мистер Уингфолд слишком усиленно старается выказать себя язычником. Баском остался при прежнем мнении:
- Мне он нравится, - провозгласил он. - Говорит что думает, прямо и открыто, без всяких колебаний. Хотя, конечно, всё это полная ерунда.
И вдова, так чтившая память своего супруга-настоятеля, не сказала ни одного слова в защиту сказанного Уингфолдом, позволив Джорджу считать его проповедь (думая, что Баском говорит о ней) полной ерундой. Вообще, не зная подлинных воззрений племянни­ка, она была даже довольна его столь приятно враждебным отношением к столь неприят­ному священнику, который принадлежал непонятно к какому кругу и которого она - с тех самых пор, как он покаялся в том, что читал дядины проповеди и тем самым нечаянно бросил тень на репутацию её супруга, покинувшего изнурённые ряды воинствующего священства и присоединившегося к благословенному обществу священства победоносно­го - ни разу не приглашала к обеду, разделить с ней оставшиеся в мире блага.
- Почему бы вам не пригласить его на ужин, тётя? - спросил Баском, когда миссис Рамшорн ничего ему не ответила.
- А с какой стати я должна его приглашать, Джордж? - возразила она. - Разве ты не слышал, как он оскорбляет нас своими невежественными и дикими речами?
- Ах вот как? Я и не знал! - откликнулся племянник и подчёркнуто замолчал, но тё­тушка так и не уловила его сарказма. Однако он не остался незамеченным, и Джордж сполна получил свою награду в мимолётной улыбке, скользнувшей по лицу Хелен.
Что касается Хелен, проповедь действительно оказала на неё некое электрическое, чисто нервическое воздействие, какое порой оказывают на нас чужая честность и убеж­дённость. Но она не могла обвинить себя в том, чтобы хоть раз сознательно и серьёзно ис­поведовала веру в христианство, несмотря на то что прошла конфирмацию и подходила к причащению. И потом, разве сейчас она практически не отреклась от веры в своём серд­це? Если священник действительно был прав, она никак не могла назвать себя христиан­кой!.. Только досуг ли ей думать о древностях, произошедших восемнадцать столетий назад, когда её единственный любимый брат погибает от тоски под грузом чёрной ноши, давящей ему на сердце!
Ибо хотя здоровье Леопольда действительно окрепло, им овладело глубочайшее уныние, настолько сильное, что объяснить его только недавней болезнью было невозмож­но, и в конце концов доктор Фабер был вынужден спросить у Хелен, не знает ли она о ка­ком-то ударе, разочаровании или ином источнике душевного страдания, которым оно могло быть вызвано. Она рассказала доктору о пристрастии брата и спросила, не может ли он быть так подавлен из-за того, что лишился возможности принимать опиум. Фабер при­нял её предположение и начал понемногу (и небезуспешно) лечить Леопольда от печаль­ных последствий его привычки. И всё равно, хотя физическое состояние юноши явно улучшалось, уныние не отпускало его, и Фаберу пришлось вернуться к своей первой ги­потезе. Однако поскольку он так ничего и не узнал и поскольку по мере выздоровления его пациент лишь глубже погружался в отчаяние, Фабер начал опасаться, что у того нача­лось размягчение мозга, хоть и не видел никаких иных симптомов этого недуга.
Усердная решимость Фабера во что бы то ни было отыскать причину явной удру­чённости Леопольда встревожила Хелен ещё сильнее. Кроме того, подавленность брата изрядно подорвала в ней надежду на его невиновность, хотя никаких новых доказательств обратного до неё не доходило, и она совсем уже было в ней уверилась. Чем здоровее он становился, тем хуже и беспокойнее спал, и по его бурным ночным метаниям она видела, что сны его становятся всё мучительнее. Ему всегда было хуже между двумя и тремя ча­сами пополуночи, и это время Хелен неизменно сидела с ним сама, не позволяя никому подменять себя.
Усилившаяся тревога и ночное бодрствование вскоре начали ещё более заметно ска­зываться на её здоровье. Она потеряла аппетит, её лицо сильно побледнело и осунулось. Правда, она всё так же крепко спала с раннего утра и до обеда, и хотя тётушка вместе с врачом тщетно пытались убедить её в том, что она чрезмерно изматывает себя, ничто не могло заставить её препоручить заботу о брате кому-то другому, пока он окончательно не поправится. И надо сказать, её усилия не оставались без награды: Леопольд льнул к ней с такой любовью и благодарностью, что этого ей было вполне достаточно.
Днём, за исключением тех минут, которые она проводила на свежем воздухе и за столом с тётушкой, она тоже не покидала комнату брата, читая ему и занимая его разгово­рами, хотя за всё это время ни один из них ни разу не упомянул страшную тайну. Наконец Леопольд так окреп, что сидеть с ним всю ночь было уже не нужно, однако Хелен всё равно перенесла свою постель в соседнюю комнату, чтобы быть на своём посту к часу но­чи и оставаться там, пока часы не покажут начало четвёртого.
Так она посвящала ему всю свою жизнь и, несомненно, благодаря этому сама обрела к ней новый интерес. Но гнёт тайны и постоянный страх, что нагрянет полиция, выматы­вали её, и постепенно ей стало всё труднее и труднее заставлять себя притворяться, да ещё и выглядеть весёлой ради тётушки и брата. Она яростно боролась с собой: ведь если его потухшие, отчаявшиеся глаза заметят в её взгляде слабость и отчаяние, их обоих ждёт са­мое настоящее безумие. Ещё немного, и Хелен непременно осознала бы, что душа неспо­собна сама справляться с тем, что от неё требуется, и нуждается в притоке сил из источ­ника, берущего начало в куда более потаённых глубинах, чем её собственная почва, а именно: в той бесконечной Полноте, на которой она покоится. Блаженны те, кто обнару­жил, что из сердца эти источники изливаются на горе молитвы.
Ей было очень трудно найти такие книги, которые нравились бы брату. Его, одарён­ного живым, но утончённым восточным воображением и почти безнадёжно избалованно­го, раздражали романы о повседневной жизни, чьё повествование выносило его не к воль­ному морю, а к водам скучного пруда. С другой стороны, некоторые повести, казавшиеся Хелен убогим мелководьем бессмыслицы или путаницей лживых вымыслов, пробуждали в Леопольде непонятный ей интерес, словно позволяя ему заглянуть в неведомые ей сфе­ры. Но любые нравственные рассуждения явно угнетали его. Однажды она принесла ему немецкие сказки, собранные братьями Гримм и столь любимые детьми всех возрастов, но по её недосмотру первая же из них оказалась жуткой историей об убийстве и возмездии. Даже если линии этой небылицы были неверны, цвет её был ярким и насыщенным, и Хе­лен неловко попыталась загладить свою оплошность и поскорее закончила чтение с пы­лающими щеками и застывшим от холода сердцем. Наконец она остановилась на сказках Тысячи и одной ночи. До сих пор она ни разу их не читала и сейчас находила очень скуч­ными, но Леопольду они давали всё, что книги способны дать человеку в его состоянии.
В остальном в доме всё оставалось по-старому. Давние подруги и их дочери про­должали навещать миссис Рамшорн, неизменно справляясь о её больном племяннике, а Джордж Баском приезжал почти каждую субботу и задерживался до понедельника. Но как только Хелен почувствовала, что прежняя тревога начинает подыматься в ней с новой си­лой, у неё пропало желание встречаться с человеком, который не мог дать ей ни помощи, ни ободрения. Может быть, будущим поколениям обречённых на смерть действительно будет немного легче из-за того, что Хелен Лингард была нравственной женщиной; может
быть, как говорил Джордж, ей и впрямь посчастливится уйти из этого мира, не дав потом­кам повода проклинать её, но сейчас перед ней лежал её ненаглядный брат, и жуткий червь точил его сердце - и какое ей было дело до тысячи нерождённых поколений! Напротив, порой ей хотелось воскликнуть вместе с Макбетом: «Пусть рушится весь мир! »[27] - особенно в безмолвные ночные часы, когда она сидела возле спящего брата, и до неё неожиданно доносился его голос, бормочущий во сне, такой далёкий, будто не губы, а лишь незримый дух произносили страшные слова: «Хелен, милая, отдай мне кинжал! Ну почему ты не даёшь мне умереть?»

Назад Оглавление Далее