Творчество
Глава 2. Сон Полварта
Вслед за Рейчел Уингфолд поднялся в комнату её дяди, и вскоре, то ли случайно, то ли благодаря её сознательным усилиям, разговор принял такой оборот, что Полварт сам предложил Уингфолду послушать его стихи. Он вынул из ящика стола исписанный и исчёрканный лист бумаги и прочёл то, что было на нём написано. И пусть голос его был далеко не самым мелодичным, даже хриплая резкость и слабость не могли скрыть в нём некую утончённость, присущую духовной восприимчивости.
Услышь мой вопль, Господь. Я весь пустой Как зеркало, что Ты Своей рукой Очистил, и оно в глуби стальной Всего лишь отражает свет дневной. Не приказать мне солнечным лучам: «Светите здесь» или: «Играйте там». Не сотворить мне даже бабочки простой И не свои слова я здесь пишу с тоской. Задуматься хочу - но даже тут Я только жду, не зная точно сам, Какие думы в голове моей растут, Пока им в слове выхода не дам. Какие мысли в будущие дни Найдут себе приют в душе моей, Не знаю. Я - лишь дверь, куда они Заходят, чтобы выйти в мир людей. Нет, я не мыслю сам, а лишь стою У родника всех мыслей, на краю. Из родника вода течёт рекой - Я только зачерпнул её рукой. Мыслитель - Ты один, я - мысль Твоя, И мысль мою Ты мыслишь, и меня. Источник - Ты, я - лишь сосуд живой, Наполненный Твоей живой водой. Ты - всё во всём, мерило полноты. Но стоит мне воззвать к Тебе, как Ты Мне отвечаешь, щедрость возлюбя, И в полноте Твоей купаюсь я.
Альтернативный конец: Ты - всё во всём, мерило полноты. Но стоит мне воззвать к Тебе, как Ты Мне отвечаешь, и в отраде дней Я причащаюсь к полноте Твоей.
Пока он читал, Рейчел подобралась к его креслу, присела рядом и положила голову ему на колено. Даже если все мы лишь мотыльки-однодневки, всё равно мимолётные радости этой жалкой парочки были не только благороднее по сути, но и куда приятнее для души, чем мимолётные радости молодого Геракла-Баскома, несмотря на все прелести Хелен, лошадей и всего прочего! О бедной Хелен я даже не могу ничего сказать, ибо у неё и вовсе не было радости, кроме одной и воистину высокой (хоть пока и нераскрывшейся) радости сестринской любви.
Правда, если факты жизни таковы, какими рисовал их Джордж Баском - и если он действительно способен это доказать, - нам, конечно, следует научиться принимать их, несмотря на всю их безнадёжность. Однако на свете есть истины, которые должны быть фактами, и пока нам не докажут, что Бога нет, некоторые из нас будут и дальше ощупью искать Его в надежде, что нам посчастливится найти Его, а в Нём - те истины, которые нам так хочется видеть истинными. Возможно, кому-то из нас кажется, что мы уже узрели
Его издалека, но от этого мы только лучше осознаём, что с таким настроем, как у Баскома и ему подобных, Бога отыскать просто невозможно - и это, несомненно, показалось бы им утешением, если бы не вызывало у них смеха. И потом, если Бог такой, каким, по их мнению, воображаем Его мы, им действительно лучше обойтись без Него. Но если, напротив, Он таков, каким некоторые из нас видят Его на самом деле, то, возможно, даже их отказ искать Его не помешает им Его найти.
Благодаря схожести их натур, общности чувств, постоянному общению и безраздельному доверию, даже с первого прочтения Рейчел поняла стихи своего дяди достаточно для того, чтобы уже сейчас ощутить их силу, а потом не торопясь последовать за их мыслью в самые дальние её пределы. Но Уингфолд, чья склонность к правдивости, наконец-то, расцвела в честность поступков, после недолгого общего молчания произнёс:
- Знаете, мистер Полварт, во всём, что касается поэзии, я просто туп, как пробка. А воспринимать стихи на слух я вообще не умею, и потому не понял и половины из того, что вы прочли. Я никогда не изучал английскую поэзию, и вообще поэтическая часть моей натуры давно и основательно запущена. Может, вы разрешите мне взять эти стихи домой?
- Сейчас не могу: тут всё так исчёркано, что вы ничего не разберёте. Но я перепишу их для вас.
- Может, тогда завтра? Вы придёте в церковь?
- А вот это зависит от вас. Как вам лучше, чтобы я пришёл или нет?
- Мне в тысячу раз лучше, - ответил священник, - видеть там хотя бы одного человека, который понимает меня, даже если я не могу как следует выразить свои мысли, чем обрести ещё одну душу и в пять раз больше смелости. Но сегодня я пришёл, главным образом, чтобы кое о чём у вас спросить. Я уже целую неделю бьюсь над тем, что мне следует думать о Библии, о её богодухновенности. Как по-вашему: что я должен об этом говорить?
- Ну, это два разных вопроса. Зачем думать о том, что говорить, если сказать пока нечего? Однако что касается вас самого, позвольте мне спросить: разве эта книга уже сейчас не стала для вас самым лучшим средством духовного воспитания и становления, какое вы только знаете? И если да, то, может быть, пока этого хватит? Нам нужно познавать Иисуса Христа и читать Библию именно с этой целью, а не ради теорий или догматов. Позвольте я расскажу вам один странный сон, приснившийся мне пару лет назад.
Лицо Рейчел засветилось радостью. Она встала, принесла маленькую табуреточку и, поставив её возле самого дядиного кресла, уселась у его ног и, опустив глаза, приготовилась слушать.
- Примерно два года назад, - начал Полварт, - один друг прислал мне английский Новый Завет в издании Таушница, где внизу каждой страницы даётся перевод разночтений трёх самых древних рукописей Писания. Это издание было задумано, главным образом, для того, чтобы сопоставить все до сих пор известные манускрипты с Синайским манускриптом, самым древним из всех и названным так потому, что Тишендорф[26] нашёл его (за несколько лет до того) в монастыре на горе Синай - да, не где-нибудь, а именно там! Получив его, я испытал такой безумный восторг, что у меня тут же начался приступ астмы, и я целую неделю едва мог открыть своё новое сокровище, но всё время, пока оставался в постели, держал его под подушкой. Когда же я начал его читать, удивительнее всего было то, что различия между только что найденной рукописью и уже известными нам манускриптами были весьма редкими и незначительными. Однако некоторые из них всё-таки вызвали у меня интерес, в котором крылось нечто большее простого любопытства - особенно когда я не нашёл в Синайском манускрипте одного слова, которое уже давно беспокоило меня: мне всегда казалось, что оно никак не могло быть словом нашего
Господа, потому что никак не соглашалось с Его учением. Не знаю, велись по этому поводу споры или нет.
- И что это было за слово? - с живым любопытством перебил его Уингфолд.
- Я вам не скажу, - ответил Полварт. - Если вас оно не беспокоит, вы только удивитесь, почему оно так беспокоило меня. Пока же довольно будет сказать, что я немедленно отыскал в своём новеньком Новом Завете те места, где это слово употребляется в двух известных нам до сих пор рукописях Евангелия. Вообразите мою радость, когда я обнаружил, что в двух самых древних манускриптах одного из Евангелий этого отрывка и вовсе нет, а во втором Евангелии (в этих же самых манускриптах) нет того слова, которое меня тревожило. Не думайте, что я настолько глуп, чтобы определять верность манускрипта по его древности. Но, несмотря на это вы, должно быть, сразу поймёте, какую свободу и лёгкость я почувствовал благодаря этому открытию!.. А говорю я всё это потому, что это маленькое происшествие одновременно и навеяло тот сон, о котором я собираюсь вам рассказать, и ещё ярче показало его истинность. Только вы не думайте, что я верю снам более, чем иным источникам умственных впечатлений. Если во сне нам открывается тот или иной принцип, именно этот принцип и является откровением, а сам сон ценен не более, - но и не менее! - чем обычная мысль, открывшая нам ту же истину во время бодрствования. Откровение - это понятая нами истина. Я не отрицаю, что во время сна люди иногда узнают те или иные факты, но ни за что не стал бы называть откровением сообщение простого факта. Этого имени достойна только истина, которую душа признаёт таковой. Правда, иногда откровения даются нам и через факты тоже.
Как бы то ни было, тогдашний сон был явно навеян моими дневными мыслями. Помню, как перед сном я думал: «На той самой горе Синай, которая когда-то горела священным огнём и содрогалась громом от зримого Присутствия, но теперь угасла, одряхлела и окуталась туманами легенд и сомнений, люди нашли самое древнее и потому самое почитаемое писание о пришествии того Нового, что лишило эту гору былой власти и заставило замолчать громогласного детоводителя-закона! А вдруг и сейчас, в каком-нибудь старинном монастыре, столь же неинтересном для путешественников, каким был бы для них нынешний Назарет, не произойди в нём та древняя история, хранится один из подлинных манускриптов Евангелия, верных и неискажённых, вышедших из-под пера самих евангелистов?..» «О благословенный пергамент! - думал я. - Если бы человеческие очи могли узреть тебя! Если бы можно было прикоснуться к тебе устами!.. » - и при мысли о таком сокровище сердце моё переполнялось счастьем, словно сердце влюблённого. Ну, как вы знаете, у меня не тело, а живой гроб, - продолжал карлик, похлопывая себя по куриной груди, - а в нём сидит целая шарманка, в которой то и дело что-то ломается. Поэтому сплю я плохо, и сны мои вторят вечерним мыслям чаще, чем у других людей. В ту ночь я увидел вот что.
Мне снилось, что я в пустыне. Не знаю, день это был или ночь. Я не видел ни солнца, ни луны, ни звёзд. Над землёй висело облако, тяжёлое, но словно пронизанное неясным свечением. Сердце моё бешено колотилось, потому что я шёл к старинному армини- анскому монастырю, где надеялся отыскать подлинник четвёртого Евангелия, написанный рукой апостола Иоанна (во сне мне и в голову не пришло, что на самом деле старик- апостол писал его не сам). Я шёл долго и медленно, но не чувствовал усталости, и со временем на ровной линии горизонта показалась резкая зазубрина, словно скала посреди пустынной равнины. Это и был монастырь. До него было ещё много миль, и по мере того, как я продолжал идти, он становился всё больше и больше, покуда не вздыбился передо мной огромным холмом, закрывшим небо. Наконец я добрался до его низкой, широкой стены и увидел окованную железом дверь. Она была открыта настежь. Я шагнул внутрь, пересёк двор, отыскал дверь в сам монастырь и вошёл. Все двери, попадавшиеся мне на пути, были открыты, навстречу мне не вышел ни один священник или служка, вокруг не было ни души, так что вскоре я и вовсе перестал искать людей, думая лишь о том, как проникнуть в самое сердце монастыря, потому что почти не сомневался, что именно там, в его глубинных тайниках, покоится вожделенное сокровище.
И вот передо мной оказалась дверь, прячущаяся за богато разукрашенной завесой, разорванной пополам сверху донизу. Я раздвинул руками ткань, шагнул внутрь и очутился в каменной келье. В ней стоял стол, а на столе лежала закрытая книга. Ах, как лихорадочно забилось моё сердце! Ещё ни разу ни одна вещь не казалась мне столь безмерно драгоценной! Столько страхов и сомнений навеки развеются благодаря этой дивной, чудной, невыразимо дорогой книге! С какой нежностью мои глаза будут ласкать каждую чёрточку каждой буквы, выписанной рукой любимого Христова ученика! Почти восемнадцать столетий спустя - и вот, это Евангелие здесь, лежит передо мной! Значит, на свете действительно был человек, который сам слышал все эти слова с уст Господа и собственноручно их записал! Я не мог пошевелиться; душа моя словно витала над заветными страницами, а тело застыло соляным столпом, забывшись в едином страстном взоре.
Наконец, почувствовав внезапное дерзновение, я шагнул к столу и, благоговейно склонившись над книгой, протянул к ней руку. Но вдруг с другой стороны на неё легла другая рука - старческая, переплетённая синими венами, но крепкая и сильная. Я поднял глаза. Передо мной стоял любимый ученик Христа. Его лицо было подобно зеркалу, в котором сияло отражение лика его Учителя. Он медленно взял в руки книгу и отвернулся. Только тут я заметил, что позади него возвышается нечто вроде жертвенника с разведённым на нём огнём, и сердце моё пронзило дикое отчаяние, ибо я знал, что он собирается сделать. Он положил книгу поверх пылающих поленьев и с улыбкой смотрел, как она усыхает и съёживается, медленно превращаясь в пепел. Затем он обернулся ко мне, взглянул на меня глазами, сиявшими безоблачным покоем небес, и сказал: «Сын человеческий, Слово Божье живёт и пребывает вовеки не на страницах книги, но в сердце того, кто повинуется Ему в любви». Тут я и проснулся, захлёбываясь от рыданий. Но этот сон преподал мне важный урок.
В комнате воцарилось глубокое молчание.
- По моему, я тоже кое-чему научился, - сказал наконец Уингфолд.
Он встал, попрощался и, ни говоря больше ни слова, отправился домой.
Назад | Оглавление | Далее |