Творчество

Глава 28. Сестринская любовь

- Знаешь, Польди, что бы там ни было, а я бы предпочла оказаться на твоём месте, нежели на её! - возмущённо воскликнула Хелен, выслушав всё до конца.
Это были далеко не самые мудрые слова, но она искренне высказала то, что думала, и порывисто прижала брата к груди. Бедняга Леопольд тут же начал искать всевозможные извинения и даже оправдания, но не для себя, а для той, кого убил, обвиняя во всём слу­чившемся только себя. Однако Хелен почувствовала в Эммелине глубинное себялюбие, которое одно и является подлинным убийцей, и её вовсе не смягчило то, что на одно ужасное мгновение она вдруг увидела, что то же самое себялюбие кроется и в ней самой.
Это открытие, и та нежность, которой она осыпала сейчас Леопольда, превзошли все его надежды. Грех брата растревожил слабые струйки её совести, и Хелен увидела, что в праздности, беззаботности и дремоте своей души она забыла даже того, кого любила больше всех на свете, и не заботилась о нём, как должно. В бурном потоке любви, истины и негодования, стремясь искупить прошлое, которое теперь казалось ей годами полулюб­ви-полубезразличия, она, наверное, внушила бы ему немало вредных мыслей своими лас­ками и уверениями в том, что он виноват куда меньше Эммелины и что из них двоих она причинила ему куда больше страданий, чем он ей. Но тут силы Леопольда внезапно ис­сякли, и он упал на постель, потеряв сознание.
Пока она хлопотала, пытаясь привести его в чувство, в голове её роилось множество мыслей. Кроме всего прочего она думала о том, что не сможет как следует присматривать за ним, если он останется здесь, в старом доме; что кормить его будет трудно; что, кажет­ся, он вот-вот заболеет, и тогда ему нужен будет врач; что тут его легко может найти по­лиция - иными словами, о том, что нужно найти какое-то другое место, где он был бы в безопасности, а она могла за ним ухаживать. Ну почему у неё нет подруги, с которой можно было бы посоветоваться?! Она снова и снова возвращалась к этой мысли. Увы, во­круг неё не было ни одного человека, на мудрость и надёжность которого она могла бы положиться.
Когда Леопольд открыл, наконец, глаза, она сказала ему, что ей пора идти, но с при­ходом темноты она вернётся и останется с ним до рассвета. Он слабо кивнул, как будто почти не понимал её слов, и глаза его снова закрылись. Воспользовавшись этим, она неза­метно вытащила у него нож и спрятала его у себя в кармане. Однако когда она выходила из комнаты с чувством матери, оставляющей своего ребёнка в лесу, наедине с волками, он проводил её таким тоскующим, безумным и голодным взглядом, что она чувствовала его на себе всё время, пока бежала через рощу и через парк, до самого порога своей комнаты. Злополучный нож казался ей заколдованным бесом, только и выжидающим возможности сделать им обоим какую-нибудь пакость. Она заперла дверь, вытащила его из кармана и уже собралась убрать его подальше, боясь, что если она попробует как-то его уничтожить, её непременно обнаружат, как вдруг заметила полное имя брата, выгравированное на се­ребряной рукоятке. «А если бы он случайно бросил его там?» - содрогнувшись, подумала она.
Правда, теперь, когда Леопольд рассказал ей всё, Хелен ощутила внутри некую об­надёживающую силу. По дороге домой она не раз ловила себя на мысли о том, что её бед­ный брат вовсе не виноват, что он не мог поступить иначе, а эта девица получила по за­слугам. Совесть незамедлительно указала ей на то, что согласившись с подобными рас­суждениями, она сама станет убийцей. Она должна любить своего брата и может искать для него все возможные извинения и оправдания (ведь честные оправдания - это всего лишь справедливость), но одобрить его поступок значило бы объединиться с преисподней против Небес. Однако сейчас, когда она знала всю его историю, убийство уже не казалось ей таким уж страшным, и она чувствовала, что теперь ей будет гораздо легче предстать перед тётушкой. Пусть под её крылом укрылся и не безвинный страдалец, всё равно про­тив него совершили страшное преступление - и самое худшее в этом преступлении было то убийство, на которое его толкнули!
Хелен улеглась в постель, проспала до самого вечера, проснулась отдохнувшей и по­старалась вести себя как ни в чём не бывало за долгим ужином, выдержать который ей помогала надежда снова увидеть брата под покровом дружелюбной ночи, когда опасность будет куда меньше и все глаза, кроме их собственных, будут смежены сном. Она непри­нуждённо беседовала с тётей и её гостьей, словно на сердце у ней было легко и спокойно. Время шло, разговор понемногу угасал, настал час расходиться, все попрощались, на го­род легла дремота. Весь гластонский мир спал; ночь в своём гнезде высиживала яйцо зав­трашнего дня; луна завернулась во тьму, и ветерок освежал горячий лоб Хелен, ночным вором скользившей по парку.
В душе её теснились смешанные чувства, но все они были об одном: её ненаглядном брате. То ей казалось, что она служит своему отцу, которого всегда нежно любила, тем, что защищает его сына. Потом мысль об отце исчезала, и её переполняла лишь любовь к тому мальчику, воспоминания о котором заполняли собой тень её детства и который снился ей каждую ночь, пока пересекал океан, чтобы наконец приплыть к ней в гости. Как застенчиво он позволил ей обнять себя, когда увидел её впервые, и как быстро превратил­ся в самого весёлого и ловкого товарища её детских игр! Как очарователен он был даже в приступах пылкого гнева, когда бросался на неё с тем, что в ту минуту было у него в ру­ках! Тогда она смеялась и дразнила его, но теперь это воспоминание заставило её содрог­нуться. Потом (и это чувство преобладало над всеми прочими) из сосуда её сердца снова начинало изливаться простое женское стремление укрыть то обиженное, израненное, обе­зумевшее, угнетённое, забитое человеческое существо, у которого в мире не осталось иной помощи и защиты. Иногда это была любовь матери к больному ребёнку, иногда - любовь тигрицы, склонившейся над своим израненным малышом и зализывающей его ра­ны. Всё это было окрашено восхищением красотой и изяществом брата и смешано с неиз­меримой жалостью из-за того, что вся эта красота вдруг так печально омрачилась и стала почти неузнаваемой. Кроме всего прочего, Хелен ощущала, что, нанеся обиду её родной плоти и крови, обиду нанесли и ей самой. Однако все её чувства сходились воедино в страстной решимости служить брату всем своим существом.
Сдаётся мне, что любовь благородной жены, великодушной матери и верной сестры - все они проистекают из одного источника. Как бы то ни было, всё это - лишь отблески единого, неизменного и негасимого Света на беспокойных водах человечества.