Творчество

Глава 27. Завершение истории Леопольда

Из писем Эммелины Леопольд знал, что у в поместье будет бал, на который все гос­ти приглашались в маскарадных костюмах и, при желании, в масках. Накануне (несо­мненно под привычным влиянием его неотлучного и коварного «компаньона»), ему приснился сон, вызвавший у него такой приступ отчаяния и ревности, что он возжаждал увидеть её, как раненый солдат жаждет глотка воды, и ему в голову пришла мысль явить­ся на бал не столько под чужой маской (ибо он не собирался притворяться), сколько в та­ком обличье, чтобы никто не догадался, что у него нет приглашения, а сам он мог неза­метно понаблюдать за Эммелиной. Последнее время до него доходили слухи о её помолв­ке с молодым офицером кавалерии, но до злосчастного сна эти слухи вызывали у него ку­да меньше беспокойства, чем все предыдущие её романы. Первая же мысль о поездке на бал мгновенно превратилась в твёрдую решимость.
Надо сказать, что никто даже не догадывался, насколько близкими были отношения Леопольда с Эммелиной, и не подозревал, что у него есть основания считать её своей невестой. Скрытность придавала развлечениям Эммелины особую пикантность. Все зна­ли, что Леопольд - её преданный поклонник, но ведь у неё была уйма таких воздыхателей. Чтобы остаться неузнанным, он надел широкий дорожный плащ, высокую фетровую шля­пу и чёрную шёлковую маску. Смешавшись с прибывшими гостями, он проник в дом и, прекрасно зная расположение комнат, мог свободно наблюдать за своей возлюбленной, выжидая, не появится ли возможность побыть с ней наедине - на что, по правде говоря, надежды было мало. Час за часом он продолжал следить за ней, ни с кем не заговаривая и не привлекая к себе внимания.
Люди, знакомые с тем наркотиком, о котором я упомянул, знают, что, даже находясь под полным его воздействием, человек может вести себя так, что посторонний наблюда­тель не заподозрит в нём ничего необычного. Однако его разум пребывает в живой грёзе, где ощущение времени и пространства так безмерно расширяется и дробится, что всё во­круг кажется ему бесконечным, и по размеру, и по продолжительности: секундное дей­ствие обретает многоступенчатую длительность процесса, и самая тонкая черта делится на миллионы отдельных прямых. В то же самое время чувства его открыты для малейших впечатлений, но ощущения от предметов и людей предстают перед ним преображёнными и странно-возвышенными, отражая высшее душевное напряжение его собственной пытки или блаженства. Фантазии переплетаются с воспринимаемой реальностью, меняя её и, в свою очередь, меняясь под её воздействием, и из хаоса начинает подниматься гора земно­го рая, чьи корни таятся в глубинах преисподней. И где бы ни ощущал себя человек - в горнем воздухе запредельных вершин, среди кристальных рек и многокрасочных соцве­тий, или внизу, возле мёрзлого озера, где слёзы застывают в его глазах твёрдыми льдин­ками, лишая его даже скудной радости рыданий, - его счастье или горе висит на волоске, и сам он ни на йоту не способен изменить своего состояния. Малейшее воздействие, вне­запный укол боли, любой толчок, не вписывающийся в общую гармонию видения, - и всё
резко меняется: в мгновение ока из невыразимого наслаждения седьмого неба человек может кануть в потоки чудовищных, омерзительных и даже мучительных видений.
В дороге Леопольд принял привычную дозу опиума, но почему-то (может, из-за тряски кареты), наркотик подействовал не сразу. Леопольд уже и не надеялся испытать долгожданную эйфорию, как вдруг неожиданно увидел, что стоит в зарослях золотистого ракитника и сирени, посреди поздней весны. В его голове словно что-то вспыхнуло, и он превратился в Эндимиона, поджидающего Диану в той роще, куда она всегда спускается в новолуние, а вокруг величавый, но юный и цветущий лес трепетал от живого упоения, внимая музыке вселенских сфер.
Окрылённый своим новым состоянием, Леопольд приблизился к дому. Гости как раз переходили из бальной залы в столовую, и суматоха врезалась в его недвижный восторг таким неприятным диссонансом, что он ни за что не стал бы туда входить, если бы не за­ранее написанная и приготовленная записка, которую он намеревался незаметно передать Эммелине. В записке было всего несколько слов: «Выйди на минуту в кружную аллею» - оба они хорошо знали это место. Леопольд набросил полу плаща на левое плечо, на ис­панский манер, надвинул шляпу на глаза и, войдя в дом, отыскал тёмный угол, мимо ко­торого Эммелина непременно должна была пройти, идя на ужин или обратно, в залу. Он ждал, зажав в руке записку; ожидание длилось долго, но он не чувствовал усталости: та­кие дивные видения проплывали перед его очарованным и затуманенным взором. Нако­нец мимо прошла и она, прелестная, как сама Диана, в чьё одеяние она облеклась в тот вечер, - хотя подобие было не слишком верным, ибо земная красавица вела себя совсем не так, как девственная богиня. Она доверительно опиралась на руку какого-то мужчины, но Леопольд даже не взглянул на него. Он незаметно просунул записку в маленькую ручку, которая была без перчатки, словно поощряя всевозможные тайны и секреты. Повинуясь инстинкту, вдесятеро изощрённому и отточенному долгой практикой, её пальцы немед­ленно сжали листок бумаги, но никаким иным движением или невольным трепетом она не выдала присутствия чего-то инородного: думаю, даже сердце её не забилось чаще. Она грациозно прошествовала мимо, блистая лебединой шеей, а Леопольд поспешил к окну бальной залы, чтобы вдоволь насладиться её красотой.
Однако когда он неожиданно увидел её вальсирующей в объятьях драгунского офи­цера, чьё имя связывали с нею, увидел, как вместе они плывут в радостном потоке ритма, движения и музыки, и на счастливого соперника изливается весь свет и вся сила тех глаз, что были для Леопольда окнами единственных известных ему небес, волшебное строение его грёзы внезапно дрогнуло, заколебалось и осыпалось в сумрачные подвалы, зияющие под всеми воздушными замками, не выстроенными на основании воли вечного Зодчего. С молниеносностью тьмы, следующей за вспышкой молнии, музыка превратилась в небла­гозвучный грохот бесчисленных кимвалов, гулкий лязг бронзовых дверей и многоголосые вопли душ, корчащихся в нестерпимой муке. В ту же секунду вместо беспредельных за­лов, где сам воздух состоял из тихого волнения завуалированных мелодий, снова и снова переплетающихся в непостижимые узлы гармоний, - где под лазурными сводами он парил на волнах созвучий, пульсирующих в громадных крыльях, несказанно могучих, но изящ­ных и лёгких в движении - он очутился на полу в огромном склепе, где чёрные плиты бы­ли стёрты босыми ступнями проклятых, бесконечно проходящих из одной камеры пыток в другую: именно туда вели многочисленные двери склепа, и оттуда раздавались все душе­раздирающие вопли, какие только бывают на свете, переплетаясь с музыкой, под которую адовы палачи стальными плётками заставляли плясать тех, для кого каждое движение бы­ло агонией. Тут душа его ослабела и обмякла, и видение изменилось. Очнувшись, Лео­польд увидел, что лежит на траве среди сирени и ракитника, в той самой аллее, куда он просил прийти Эммелину.
От опиума и сжигавшей его ревности рот его пересох, губы потрескались, как кожа на старом кошельке, и он начал жадно жевать стебли травы, чтобы облегчить палящую жажду. Но вскоре злая сила вновь овладела им, и галлюцинации возобладали над реально­стью. Ему показалось, что он лежит в индийских джунглях, подле пещеры, где притаилась прекрасная тигрица, ожидающая лишь первых признаков просыпающегося голода, чтобы сожрать его. Он слышал её спящее дыхание, но, словно околдованный, не мог пошеве­литься, не мог убежать прочь, зная, что даже если могучим усилием воли ему удастся двинуть хотя бы пальцем, одно это движение разбудит её, и она прыгнет на него и разо­рвёт его в клочки. Проходили долгие годы, он всё так же лежал на траве в джунглях, а прекрасная тигрица продолжала спать.
Но как бы далеко ни отстояли друг от друга узелки времени, рано или поздно они всё равно должны остаться позади: неожиданно Леопольд увидел, что над ним стоит ангел в белых одеждах. Страхи его исчезли, колыхание ангельских крыльев овеяло его прохла­дой, и этим ангелом была она - та, которую он любил, любил от начала вечности, в ней одной обретая покой. Она подняла его на ноги, взяла за руку, и они пошли прочь от пеще­ры, где тигрица заснула, чтобы уже не пробудиться. В лихорадочном восторге ему каза­лось, что они бредут по лесу уже многие, многие мили и будут бродить по нему всегда, и между верхушками деревьев на них всегда будет смотреть всё та же фиолетовая синева, сверкающая розовыми звёздами, а громадные тяжёлые ветви, словно мать у люльки ма­лыша, будут вечно шептать им: «Ш-ш-ш!», навевая на них покой, в глубинах которого живёт блаженство.
- Неужели тебе нечего сказать теперь, когда я пришла? - произнёс ангел.
- Я всё сказал. Теперь я спокоен, - ответил смертный.
- Я выхожу замуж за капитана Ходжеса, - сказал ангел.
В мгновение ока небесные рощи исчезли, и на их месте возникли не адские обители 18
Иблиса, а кое-что похуже: холодная реальность отвергнутой земли и презренная девица, идущая рядом с ним. Он остановился и повернулся к ней. На минуту потрясение превоз­могло влияние опиума. Они стояли в маленькой лесистой лощине, всего в ста ярдах от дома. Кровь стучала у него в висках, словно поршень мощного двигателя, а в ушах визжа­ли ненавистные звуки бальной музыки. Эммелина, его Эммелина стояла перед ним в бе­лом платье, неотрывно глядя ему в глаза, и с её губ только что слетели слова: «Я выхожу замуж за капитана Ходжеса». В следующее же мгновение она обхватила руками его шею, приблизила своё лицо к его лицу, поцеловала его и прижалась к нему всем телом.
- Бедный мой Леопольд! - проговорила она, подняв на него глаза, и в её взгляде сия­ла вся притягательная и грозная сила её очарования. - Неужели мой славный мальчик чув­ствует себя несчастным?.. Но ведь ты и сам знаешь: то, что было между нами, не могло продолжаться вечно! Нет, это было очень и очень мило, но теперь всё кончено.
Что это? Неужели в этих чудных глазах мелькнула искра подлинной жалости и печа­ли? Она негромко рассмеялась - что это было? смех торжества или безысходности? - и спрятала лицо у него на груди. И что пробудилось в тот миг в Леопольде? Может быть, это опиум снова взял над ним свою власть? Или его охватила ярость от её насмешки - или беспредельное сострадание к её отчаянию? И кто знает, что он намеревался сделать: сра­зить беса или освободить дух от ненавистной ему темницы? Спасти женщину от грядуще­го позора и несчастья или наказать её за самое чёрное двуличие? Сам Леопольд так и не смог ничего вспомнить. Но что бы ни двигало тогда его рукой, само неистовство этого чувства навсегда стёрло его из памяти, и когда Леопольд пришёл в себя, в руке его был зажат кинжал, а Эммелина недвижно лежала у его ног. Кинжал был из тех, что в Шотлан­дии называют скин-ду: тонкий, как игла, и острый, как лезвие бритвы, он одним ударом пронзил ей сердце, и она уже никогда не плакала и не смеялась в том теле, прелесть кото­рого сама же осквернила рабским услужением своему тщеславию. Дальше Леопольд пом­нил только то, как стоял у края заброшенной шахты, готовый броситься вниз. Почему он этого не сделал, он так и не вспомнил, но в конце концов бросил вниз только плащ и мас-
Иблис - дьявол ислама, «падший ангел», ослушавшийся Аллаха, низвергнутый за это с небес.
ку и пустился в бегство. В его воспалённом мозгу была только одна мысль: о сестре. Убив одну женщину, он кинулся искать убежища у другой. Хелен непременно спасёт его!
Как ему удалось отыскать дорогу, он не имел ни малейшего представления. Но вни­мательно пролистав недавние газеты, Хелен узнала, что между «таинственным убийством молодой девушки в Йоркшире» и той ночью, когда Леопольд появился у неё под окном, прошла целая неделя.