Творчество

Глава 18. Джозеф Полварт

- Не позволите ли вы мне, - продолжал маленький привратник, - в ответ на вашу от­кровенность рассказать вам немного о моей жизни?
- Я был бы очень вам благодарен, - ответил Уингфолд. - Признаюсь, мне ужасно хочется понять, откуда вы так много знаете. Надеюсь, вы поверите мне, что это не празд­ное любопытство.
На самом деле, знаю я вовсе не так уж много, - откликнулся карлик. - Как раз наоборот: я самый первый невежда из всех моих знакомых. Вы удивитесь, когда увидите, сколько всего мне неизвестно. Главное тут в том, что я знаю такие вещи, которые дей­ствительно стоит знать. Правда, эти знания всё равно дают мне только насущный хлеб и ни крошки больше - я имею в виду тот хлеб, которым жив наш внутренний человек. Кто посвящает всего себя зарабатыванию денег, рано или поздно становится богатым; так неужели тот, кто прежде всего стремится отыскать пищу, чтобы насытить глубочайшую жажду лучших сторон своей души, не сможет найти этот хлеб жизни? Как-то раз я попы­тался заработать немного денег, продавая книги, но из этого ничего не вышло: с кредито­рами я рассчитался, но прибыли так и не получил. Взялся я за это дело без особого во­одушевления, да и думал над ним не слишком усердно: нечего и удивляться, что пре­успеть мне не удалось. Но в том, чему я посвящал и посвящаю себя всерьёз, я ещё никогда не постыжался.
Вы уже наверное догадались по моему имени, что семейство наше родом из Корну­олла; когда-то там у нас было большое поместье. Вы не подумайте, что я хвалюсь; это всего лишь часть семейной истории, которая почти никак не сказывается на судьбе таких, как я. Нет ничего лучше людского презрения и болезни вперемешку с могучей надеждой для того, чтобы отучить сердце от суждений и устремлений этого мира. Всего несколько поколений назад это самое Остерфильдское поместье, где я служу сейчас привратником, тоже принадлежало моим предкам; у нас его выкупил дядя нынешнего лорда де Барра. Так что поместья мы лишились, и поделом: уж очень много в нашем роду было карточных долгов, выпивки и чего похуже. Плоды их беззакония вы видите в нас - таких, какие мы есть. Но вместе с унаследованным несчастьем Отец дал мне и утешение. Рейчел, дитя моё, ведь ты тоже, как и я, благодаришь Бога за то, как Он наказывает детей за вину отцов?
- Ну конечно, дядя, ты же знаешь. От всего сердца, - тихо и ласково ответила Рей­чел.
Уингфолда охватил благоговейный трепет, и на секунду ему показалось, что он очу­тился в облаке священной тайны, окутанной в музыку, столь совершенную и возвышен­ную, что ухо простого смертного не способно её различить. Но тут Полварт заговорил снова:
- Мой отец был высок, статен и замечательно хорош собой. Правда, о нём мне почти нечего сказать. Если он и сбился с пути, то прежде всего виновен в этом мой дед и его отец. У него была сестра - очень похожая на мою Рейчел, только куда несчастнее. Бедная тётя Лотти!.. Все мои братья родились красивыми в отца, но умерли ещё детьми, кроме Роберта - слава Богу, сейчас он тоже умер и, надеюсь, обрёл покой. Я уж начал вместе с ним бояться, что он никогда не умрёт, хотя ему было всего пятьдесят. Как-нибудь я рас­скажу вам о нём. Он оставил мне Рейчел вместе с двадцатью фунтами дохода в год. У ме­ня самого есть ещё тридцать, да ещё этот дом, за который мы не платим, пока охраняем ворота. Так что от всего нашего рода остались только мы с Рейчел, и по Своей милости Бог скоро положит ему конец.
Меня отослали учиться в небольшую публичную школу - по-моему, главным обра­зом для того, чтобы я не оставался бельмом на глазу для моего красавца-отца. В школе я преуспел вполне сносно, если учесть слабое здоровье и болезненную чувствительность, которая постоянно ощущала чужое презрение и насмешки, но не могла скрыть свою не­мощность и безобразие от чужих глаз ни в объятьях матери, ни в прибежище родного до­ма. Именно тогда я впервые почувствовал себя изгоем. Мальчишки погрубее откровенно издевались надо мною, другие относились ко мне по-доброму, но эта приветливость лишь отчасти скрашивала мне жизнь. С другой стороны, я никогда не чувствовал себя жертвой оскорбившей меня судьбы, хотя знаю, что это неотвязное чувство частенько докучает мо­им товарищам по несчастью: я не ощущал ни жгучего негодования, ни яростного желания отомстить обидчикам или всему обществу, которое так явно пренебрегало мною. По по­нятным причинам я был отрезан от других людей, но это лишь заставило меня глубже по­чувствовать свою индивидуальность, и в результате я начал ещё острее осознавать не столько свою обиженность, сколько ущербность, покуда это ощущение не превратилось чуть ли не в твёрдую уверенность, и я не начал мучительно искать любую помощь, на ко­торую моё жалкое состояние, как мне казалось, имело хоть какое-то право.
Больше всего я жаждал какого-то прибежища, угла, куда можно было бы забиться, где можно было бы спрятаться, чтобы наконец-то вздохнуть спокойно. Мне хотелось вос­торжествовать над своими обидчиками только в одном: сделать так, чтобы они не могли меня найти, или отыскать себе такого друга, который был бы сильнее их. Неудивительно, что я не помню, когда начал молиться в надежде, что Бог слышит меня. По ночам я вооб­ражал, что лежу в Его руке, поглядывая на своих врагов в щёлочки между Его пальцами. Уродство принесло мне одно немалое утешение: я спал один. Сначала это обстоятельство показалось мне ещё одной утратой, ещё одним горьким отвержением, но одиночество
только скорее подвигло меня к молитве, и молитвы мои были только искреннее из-за глу­хого уединения, в котором я чувствовал себя, словно в тесной каморке с запертой дверью.
Не знаю, что бы из меня вышло, будь я таким, как все; не знаю, чего желала для меня мать. Но поскольку время шло, а я так и не рос, и уродство моё становилось всё сильнее и заметнее, всем стало очевидно, что обучать меня какой-то профессии - значит лишь усу­гублять болезненность моего положения. Первые года три после того, как меня забрали из школы, я старательно избегал попадаться на глаза отцу и буквально не отходил от матери. Когда она умерла, её небольшое состояние отошло нам с братом. Роберт пошёл по стопам отца и стал инженером. Основным капиталом доставшегося нам от матери наследства отец распоряжаться не мог, но пока он был жив, все проценты от этого капитала шли не нам, а ему. Не знаю, как я жил следующие три или четыре года - не иначе как на людском подаянии. Отец почти всегда был в отъезде, и если бы не старая служанка, кроме которой у нас никогда не было никакой прислуги, я, наверное, умер бы с голоду.
Почти всё время я проводил за чтением, читая всё, что попадётся, но не просто без­думно проглатывая книги одну за другой, а стараясь размышлять об их содержании. Прежнее желание спрятаться не оставляло меня, и хотя я никогда не чувствовал особой склонности к ремеслу плотника, мне всё-таки удалось устроить себе тайное гнёздышко в углу на чердаке. Оно было совсем крохотное, но в нём умещался диванчик, на котором можно было лежать, и небольшой столик, больше ничего. Стены были сплошь уставлены книгами, большую часть которых я нашёл в доме и потихоньку унёс к себе. Вход в свою каморку я замаскировал так искусно, что её, скорее всего, не обнаружили и по сей день, но если на неё всё-таки наткнулся какой-нибудь мечтательный мальчишка с живым вообра­жением, она наверняка стала для него счастливым открытием - я могу даже позавидовать его радости! В этой каморке я молился и читал Библию, но иногда сказки «Тысячи и од­ной ночи» или какая-нибудь другая повесть, созданная колдовским человеческим вообра­жением, вытесняли всё остальное, и я забывал и про то, и про другое. В такие дни мне бы­ло плохо и одиноко, ибо тогда я почти не знал того Сердца, к которому взывал о надёж­ном пристанище, тепле и защите.
Наконец, какое-то время спустя я начал чувствовать непонятную неудовлетворён­ность, даже недовольство собой. Сначала чувство было смутное, неопределённое, словно что-то было не так, и сам я был не таким, каким должен быть и каким хотел видеть меня Верховный владыка. Чувство это росло, укоренялось, постепенно обретало чёткость, и я начал понимать, что каким бы тягостным ни было моё внешнее безобразие, отрезавшее меня от сверстников, оно лишь отражало уродство моей внутренней сущности. Внутри меня царил полный беспорядок. Многое из того, что я осуждал на словах и презирал в других людях, было частью моей собственной натуры или, в лучшем случае, симптомами цепко приставшей ко мне гибельной болезни. Оказывается, я был мстительным и тще­славным завистником, свысока смотрел на тех, кого считал глупее себя, а однажды пой­мал себя на том, что с презрением думаю об одном юноше, который был повинен лишь в том, что Бог наделил его лицо почти женской красотой. И вот однажды на меня разом об­рушилось тошнотворное осознание своего «я» - как будто канаты самосознания, которые уже давно напряжённо дрожали, ослабевая с каждым днём, наконец-то не выдержали и оборвались. В этот странный и жуткий момент человек на секунду видит себя со стороны, пугается и с отвращением отшатывается. Продлись это мгновение хоть немного дольше, он, наверное, сошёл бы с ума, не будь у него Бога, к Которому можно принести своё внут­реннее существо, умоляя об избавлении от этой мерзкой двойственности. В этом страш­ном духовном припадке я впервые увидел свою уродливую низость, и ясное, и потому ещё более гнетущее ощущение собственной никчёмности заставило меня скорчиться от боли.
Итак, я был самым настоящий фарисеем и лицемером с гнилым и лживым сердцем, а Бог не хуже меня видел всю эту мерзость и, должно быть, гневно презирал меня. Я с но­вым рвением принялся было за Библию, но обнаружил, что теперь вижу в ней лишь ярость
и обличение, и в отчаянии скоро вообще перестал её открывать. Молиться я бросил почти сразу.
Однажды на улице какой-то мальчишка обозвал меня, и меня охватила такая буйная ярость, что я, не помня себя, коршуном налетел на него и пригвоздил его к земле. Сейчас- то я понимаю, что как бы упорно человек не защищался от зла, ему никогда не удастся запереться так, чтобы начисто закрыть вход добру. Мальчишка, оказавшийся в моих ру­ках, смотрел на меня с таким неподдельным ужасом, что его взгляд тут же разоружил ме­ня. Мне стало больно и неловко от того, что я нагнал на него такой дикий страх, ведь на собственном опыте я знал, как плохо человеку, когда он боится; и мне было вдвойне стыдно, что он перепугался такого жалкого существа как я. Я готов был немедленно отпу­стить его, но сначала попытался хоть немного его утешить. Он же не слышал ни одного моего слова; безотчётный страх настолько завладел им, что даже самые ласковые и доб­рые слова казались ему угрозами, и вскоре я понял, что мне ничего не остаётся, как только выпустить его. Почувствовав, что его никто не держит, он стремглав рванулся прочь, спо­ткнулся, упал в глубокую лужу, кое-как выбрался и помчался домой, где совершенно правдиво, хоть и абсолютно неверно рассказал родителям, что в лужу швырнул его имен­но я.
После этого происшествия я решил стать сдержаннее, но чем больше старался - да что там, чем более сдержанным я выглядел, чем лучше мне удавалось подавлять в себе вспышки ярости, - тем труднее мне было усмирять поднимавшийся внутри гнев. Потому я решил больше не думать от себе и принялся читать (всё, что угодно, но только не Биб­лию), читать безудержно, запоем, чтобы побыстрее позабыть о себе. Но даже погрузив­шись в чтение и размышление, я постоянно ощущал, что где-то внутри меня царит разлад: я был совсем не таким, каким должен и может стать человек. Я ни в чём не находил покоя. Во мне словно недоставало чего-то важного; что-то внутри было смещено и перекошено; я был болен. Всё это были даже не мысли, а чувства, и сейчас я вспоминаю то время как тяжёлый сон, полный смятения и страданий.
Как-то вечером в сумерках я лежал в своей каморке, ни о чём особенно не думая, позволив рассеянным мыслям блуждать, как им заблагорассудится. Погода была жаркая, даже душная, окошко в скате крыши было открыто, но в воздухе не чувствовалось ни ма­лейшего движения. Вдруг, не знаю почему, передо мной, или, скорее, во мне возникло ли­цо перепуганного мальчишки, и я снова попытался - горячо, страстно, почти мучительно - убедить его в том, что я не причиню ему зла, что во мне нет ничего кроме самого добро­го и дружеского расположения. Всё было тщетно, и я снова в отчаянии отпустил его, но вдруг почувствовал ласковое, необыкновенно нежное, живительное дуновение, залетев­шее в окошко и решившее задержаться и побыть со мной. Его прикосновение было легче поцелуя матери, но по всему моему телу сразу разлилась приятная прохлада. И тут, уж не знаю, по какой причине (даже если этому есть объяснения, они кроются где-то в глубине тайных источников, потому что сам я не вижу здесь никакой связи), я вдруг подумал: «А что если я не понял Бога точно так же, как этот мальчишка не понял меня?» - и немедлен­но потянулся за Новым Заветом, который уже давно пылился на полке.
Тем же летом я решил, что начну с начала и прочитаю его до самого конца. Не знаю, на что я надеялся; мне просто показалось, что это будет полезно и, по крайней мере, по­может мне удерживать ниточку, связывавшую меня с горними сферами. Приняв такое ре­шение, я открыл первую главу Евангелия от Матфея, но в тот вечер не смог прочесть до конца даже первую главу. Я трудолюбиво прочёл каждой слово родословной Христа, но, добравшись до двадцать первого стиха, вдруг наткнулся на такие слова: «И наречёшь Ему имя Иисус, ибо Он спасёт людей Своих от грехов их» - и упал на колени.
У меня в голове не было никакой богословской системы, которая помешала бы мне прочесть эти слова так, как они были написаны. Я ни на секунду не воображал, что, спасая меня от грехов, Иисус спасает меня только от наказания за них: в такой вести для меня не было бы ничего благого. Я никуда не мог деться ни от своей порочности, ни от своих гре­хов; я ненавидел их, но никак не мог от них освободиться. Гниль жила внутри меня, она была частью меня; как же мне было отрешиться от того, что рождалось в моём собствен­ном сознании и казалось его нераздельной принадлежностью? Как мне было выйти из са­мого себя, чтобы увидеть и вырвать корень всего дурного? Но в Евангелии я увидел Того, Кто знал и видел этот самый корень и готов был избавить меня от того, что жило во мне самом и делало мою жизнь несчастной. Ах, мистер Уингфолд! что если после всех откры­тий и недолговечных теорий, посреди всех банальностей, которые зовутся у нас здравым смыслом, несмотря на настырную напористость видимого и осязаемого мира, то и дело кричащего нам: «Вот я, и кроме меня нет ничего; Незримое - это всё равно, что Нереаль­ное!» - что если, несмотря на всё это, у человека нет оружия сильнее молитвы своему Творцу? Что если человек, который, несмотря на насмешки тех, кто почитает лишь науку и так называемый естественный закон, возносит своё сердце Богу, пусть даже неведомо­му, и благодаря этому входит в те самые сферы, где рождается всякий закон и откуда вы­шла всякая наука?
Если бы можно было подробно и по порядку рассказать, что произошло дальше, мне понадобился бы не один час. Скажу вам одно: с того самого момента я стал учеником. Вскоре у меня возникло два вопроса: «Как мне точно узнать, есть ли вообще Бог?» и «Как мне удостовериться, что такой человек, как Иисус, действительно жил на Земле?» Ни на один из них ответить пока я не мог, но тем временем продолжал читать историю этого Человека (который уже начинал мне нравиться), пытаясь проникнуть в Его жизнь, в Его характер и понять, почему Он говорил и действовал так, а не иначе. А через пару ме­сяцев я и вовсе перестал искать ответы на эти вопросы, потому что они перестали быть вопросами: я узнал человека Христа Иисуса и в Нём увидел Того, Кто был Отцом и Ему, и мне. Видите ли, дорогой мой мистер Уингфолд, вы ни в чём не сможете по-настоящему убедиться с помощью одного интеллекта, ведь он имеет дело лишь с мыслями, достаю­щимися вам из вторых рук; в любом случае, этого вам всё равно было бы недостаточно. Но даже докажи мы, что Бог есть, пользы от этого будет мало: нам нужно увидеть Его и узнать Его, чтобы убедиться, что Он не бес и не деспот. Есть только один способ узнать, есть ли Бог на самом деле: узнать, какой Он; увидеть ту единственную Мысль, которая только и может быть Богом и которая показывает Его в Его собственном бытии, доказы­вающем само себя. А сделать это можно, познав Иисуса Христа, каким Он однажды от­крылся людям на земле и каким заново открывается каждому сердцу, желающему узнать о Нём правду.
Несколько секунд в комнате царило серьёзное молчание, а потом Полварт снова за­говорил:
- Либо всё наше существование - лишь жалкий и никчёмный хаос, который может только грезить о стройном миропорядке и где высшее всегда вынуждено подчиняться низшему, либо это - воплощённый замысел, непрестанно тянущийся к завершению в Том, Кто Сам есть единственная и совершенная творящая Мысль: в Отце светов, готовом по­страдать ради того, чтобы привести многих сынов в славу - в Свою собственную славу.