Творчество

Глава 14. Джереми Тейлор

Как-то раз во вторник, уже весной, священник получил по местной почте письмо, в обратном адресе которого значилось «Парковый проулок».
Многоуважаемый сэр,
В благодарность за оказанную Вами услугу, о которой Вы, несомненно,
давно позабыли, я нашёл в себе смелость написать Вам по весьма важному
вопросу, касающемуся Вас лично. Вы не знаете меня, и моё имя не вызовет у
Вас ни малейших ассоциаций. Буду надеяться, что оправданием мне послужит то дело, по которому я к Вам обращаюсь.
В прошлое воскресенье я присутствовал на служении в Вашей церкви. Почти с самого начала Ваши слова показались мне странно знакомыми, и че­рез несколько минут я узнал в них одну из проповедей Джереми Тейлора. Вернувшись домой, я убедился в том, что, кроме всего прочего, вы действи­тельно прочли с кафедры большую частью одной из его проповедей.
Если бы я считал Вас человеком, готовым без зазрения совести припи­сывать себе плоды чужого труда (особенно если они лучше того, что Вы спо­собны сделать сами) и спокойно принимать за них похвалы окружающих, с моей стороны было бы медвежьей услугой писать Вам о своём открытии, так как это лишь побудило бы Вас действовать с большей осторожностью - а ведь в подобном случае чем скорее откроется правда и чем скорее общество нака­жет злоумышленника, тем лучше для него самого, чем бы всё это ни кончи­лось, оправданием или осуждением. Но Ваш вид и поведение дают мне осно­вание для уверенности, что, как бы ни повлияли на Вас традиции и мирские элементы того общества, в котором Вы вращаетесь, мне следует лишь сказать Вам о своём наблюдении, чтобы Вы сами обо всём подумали и затем последо­вали велению собственной совести во всём, что касается этого дела.
С почтением и наилучшими пожелания­ми,
Джозеф Полварт
Словно оглушённый, Уингфолд сидел, не отрывая от письма глаз. Первым осознан­ным чувством в наводнившем его хаосе была досада на то, что он так опозорил себя; по­том он рассердился на покойного дядюшку за то, что тот так сильно подвёл своего пле­мянника. Вот она, эта проповедь, от начала до конца написанная почерком старого добро­го богослова и ничем не отличающаяся от всех остальных! Неужели дядя просто забыл проставить кавычки? Или сам читал её как чужую, лишь вначале добавляя немного от се­бя? Сам Уингфолд знал о Джереми Тейлоре ничуть не больше, чем о Заратустре. Не мо­жет быть, чтобы дядя всегда составлял свои проповеди именно так! Неужели все они со­стоят из кусочков чужих творений? Вот досада! Если всё это выплывет наружу, люди начнут говорить, что он пытался выдать мысли Джереми Тейлора за свои собственные - как будто у него самого хватило бы наглости покуситься на труды столь знаменитого ав­тора! Да и какая разница, известный это автор или нет? Никакой - разве что в последнем случае вероятность разоблачения была бы немного меньше. А если его и впрямь обвинят в плагиате, как он сможет оправдаться? Бросив пятно на репутацию покойного дяди и ска­зав, что во всём виноват он? Ещё неизвестно, кто из них хуже: дядя, заимствовавший свои проповеди у Тейлора, или он сам, читавший проповеди, написанные дядей! Да и как вос­примут его обвинители эту попытку переложить вину на чужие плечи? Как воспримут благочестивые жители Гластона, посещающие англиканскую церковь или служения дис- сентеров, новость о том, что с самого назначения на пост священника он не прочёл ни од­ной проповеди, которую написал сам? Как могло случиться, что, прекрасно осознавая ис­тинное положение дел, он ни разу об этом не подумал? Правда, даже будучи искренним почитателем труда своего дядюшки, он ни в коем случае не намеревался приписывать се­бе его заслуги; однако при этом он ни разу не признался ни одному человеку, из какого тайного источника он черпает своё проповедническое богатство.
Но какая разница, откуда взята проповедь; главное, чтобы она была хорошей! Ведь он стоит на кафедре вовсе не из-за личных способностей, и по роду своей деятельности призван не демонстрировать с неё собственную оригинальность, а раздавать людям хлеб жизни. Из чужих закромов? А почему бы и нет, если чужой хлеб лучше! Кому будет ху­же, если он позаимствует пищу у других? «Ведь мне самому нечего им дать», - думал Уингфолд. Тогда почему это письмо так неприятно поразило его? Чего ему стыдиться? Почему он должен бояться, что правда выплывет наружу? Чего ему скрывать? Все и так знают, что редкий священник сам составляет свои проповеди. И вообще, какая глупость, это всеобщее молчаливое согласие делать вид, что церковные проповеди всегда являются плодом умственного труда самого проповедника, хотя все прекрасно знают, что всё как раз наоборот! А ещё большая и куда более жестокая глупость состояла в том, с какой го­товностью люди готовы были принести человека в жертву этому откровенному обману и облить его презрением в тот самый миг, когда им станет доподлинно известно, что его проповеди (которые явно никогда не могли принадлежать его перу) на самом деле напи­саны тем-то и тем-то автором или куплены в той-то и той-то лавке на Большой Королев­ской улице или в Книготорговом переулке. После этого бедняге до конца жизни придётся ощущать на себе осуждающие взгляды и снисходительное пренебрежение. Всё это лишь древняя спартанская забава: воруй, что хочешь, и бери от жизни всё, что можешь: никто и слова тебе не скажет; но горе тому, кого поймают на месте преступления! Нет, в самой этой системе есть что-то низменное и гнусное!..
Оказывается, лживости в нём куда больше, чем он предполагал: ведь до сих пор он с усердием способствовал тому самому обману, который сейчас вызвал у него такое пре­зрение! Даже если в том, что он читал дядюшкины проповеди, не было ничего дурного, с его стороны было преступно скрывать, что эти проповеди не являются плодом его соб­ственных размышлений, и прикрывать это пусть даже самой прозрачной ложью.