aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Глава 11. Священник у себя дома

Попробуйте вообразить, каково было бы рыбке, живущей в северном море, если бы окружающие её воды вдруг потеплели до тропических температур и наполнились дико­винными тварями, неуклюжими и пугающими, и вы получите довольно точное представ­ление о том, в каком душевном состоянии оказался сейчас Томас Уингфолд. Духовная жидкость, в которой плавало его существо, вдруг обрела крепость, и ему стало не по себе. Ту бесформенную и беспорядочную массу, которую он называл собой, со всех сторон неожиданно начали прошивать жгучие молнии, словно крошечные искры некоего нрав­ственного электричества, и он внутренне забеспокоился. Ему и в голову не пришло - да и не могло прийти! - что это было начало самой удивительной перемены на свете, настоль­ко удивительной, что человек способен предугадать её результаты или воистину осознать, что с ним происходит, ничуть не больше, чем сидящая на листике гусеница способна узнать в радужной бабочке, порхающей над цветком, воплотившийся идеал своего буду­щего «я»: я говорю о перемене нового рождения, рождения свыше. К тому же, на этот раз симптомы были совсем не такими, каких можно было бы ожидать в начале этого процесса даже тому, кто хорошо знаком с естествознанием бесконечного.
После размышлений на кладбище Уингфолд спал плохо и тревожно и проснулся с неприятным, стеснённым чувством. Не то чтобы он как-то особенно привык к уюту и бла­годушию. До сих пор его жизнь вовсе не изобиловала ни молочными реками, ни кисель­ными берегами. На его долю выпало мало приветливых улыбок и тех дружеских рукопо­жатий, которые дают человеку понять, что в битве он не один. Кстати, если подумать, жизнь его и впрямь походила на битву, если к двадцати шести годам он умудрился не стать хуже. Он не мог бы сказать о заповедях: «Всё это сохранил я от юности моей», но действительно боролся с собой, чтобы исполнить некоторые из них, хотя знал об этом один Бог. Однако сегодня он открыл глаза не просто со смутным ощущением подавленно­сти, но с ясным осознанием неловкости и тревоги. Напряжённая неизвестность не давала ему покоя. Молодой атеист швырнул ему в лицо довольно щекотливые и весьма затруд­нительные вопросы - нет, даже не в лицо, а в душу, откуда им навстречу ринулась целая свора других вопросов и сомнений. Обычно Уингфолд просыпался медленно и, пробу­дившись, ещё какое-то время лежал в постели, но сегодня проснулся сразу и, почувство­вав себя неуютно от внутренней беседы с самим собой, поспешно вскочил с кровати, словно надеясь отвязаться от беспокойного собеседника.
Он всегда презирал обман, пока однажды, ещё будучи школьником, вдруг не поймал себя на лжи, после чего презрение переросло в настоящую ненависть. Но теперь, если ве­рить словам. Вот именно! Чьим словам? Разве его совесть не вторила речам вчерашнего самоуверенного молодчика, говоря, что и его профессия, и сама жизнь - сплошная ложь?! Что тот хлеб, которым он питался, произрастает на заросших плевелами полях обмана? Нет, нет, это же чистый абсурд! Этого не может быть! Что он такого натворил, чтобы ока­заться низвергнутым в эту жуткую бездну погибели? Решено: он должен немедленно сам во всём убедиться!
Уингфолд безжалостно заставил себя умыться и даже ни разу не вздрогнул, хотя во­да в тазу была ледяная, наспех оделся, торопливо позавтракал, забыв про утреннюю газе­ту, и тут же схватил солидный том по истории Первой церкви. Но читать он не смог: его затея оказалась совершенно безнадёжной. Разве человек способен начать поприще в тыся­чу миль, если его по пятам преследует хищная стая сомнений и предательского стыда? Ради всего святого, дайте ему хоть какое-то оружие, чтобы он развернулся и отогнал этих воющих волков и шакалов! Доказательства! О каких доказательствах могла идти речь, ес­ли все книги излагали лишь мнения, которые одни принимали, а другие отвергали, а об­щепринятые воззрения отражали истинную суть христианства ничуть не больше, чем если бы речь шла о магометанстве, - ибо сколько авторов дали себе труд поразмыслить над этой темой больше, чем он сам? К тому уже на него неумолимо надвигалось воскресенье со своими волками и шакалами, от которых его отделяла лишь хлипкая изгородь! Молит­вы - это ещё куда ни шло, потому что составляли их другие люди; хотя даже встать и про­честь их будет нелегко. Хорошо ещё, что он не принадлежит к церкви диссентеров[11], а то ему пришлось бы притворяться, что он молится от собственного сердца, - это было бы ужасно! Но как же быть с проповедью? Ведь в ней он должен излагать свои собственные воззрения или, по меньшей мере, представить её так, чтобы у прихожан создалось такое впечатление! А в чём состоят его воззрения? На этот вопрос у него не было абсолютно никакого ответа. Да полно, есть ли у него вообще хоть какие-то воззрения, какие-то мне­ния? Знает ли он, во что верит, а во что не верит?
Проповеди у него были - давнишние, респектабельные проповеди на пожелтевшей бумаге, составленные и переписанные не кем-то неизвестным, но его собственным покой­ным дядюшкой, доктором богословия, чей аккуратный почерк был настолько чётким, что Уингфолд никогда не заботился о том, чтобы заранее прочитать очередную проповедь, и следил только за тем, чтобы отобрать нужные страницы. Его старый добрый дядя оставил ему в наследство сто пятьдесят семь доктринально безукоризненных проповедей (лишняя предназначалась для тех случаев, когда первый день года приходился на воскресенье), по­лагая, должно быть, что не только снабжает племянника проповедями на всю оставшуюся жизнь, но и даёт ему весомое преимущество в стяжании достойного места в каком-нибудь влиятельном соборе. Сам Уингфолд ни разу не составил ни одной проповеди - по крайней мере, такой, которую, по его мнению, стоило бы прочесть прихожанам. Он полагал, что относится к качеству проповедей очень требовательно, и считал проповеди покойного дя­ди действительно превосходными. Однако некоторые из них разъясняли богословские доктрины, а кое-какие даже содержали в себе спорные моменты: с сегодняшнего дня ему придётся остерегаться и тех, и других. Он решил заранее просмотреть ту из них, что была следующей по очереди, и убедиться, что в ней нет ничего такого, чего он не мог бы хоть в какой-то мере подтвердить и защитить, пусть даже без абсолютной убеждённости в том, что каждое слово в ней - чистая правда.
Так он и поступил. Следующей оказалась проповедь в защиту Афанасиева символа веры. Нет, это не пойдёт. Он взял другую. Она была посвящена богодухновенности Писа­ния. Он просмотрел её, увидел, что Моисей ставится на один уровень с апостолом Пав­лом, а Иона - с евангелистом Иоанном, и его охватили сильные сомнения. Может быть, в каком-то смысле. но нет! Нет, лучше с этим не связываться. Он взял третью, про автори­тет и власть Церкви. Эту тоже нельзя. Он уже хотя бы по разу читал прихожанам каждую из этих проповедей, с полным хладнокровием и соответствующим ему безразличием, по­чти спокойствием, но теперь не мог отыскать ни одной, с которой он мог хотя бы согла­ситься, не говоря уже об уверенности в её истинности. Наконец, он нашёл ту самую, по­следнюю, которую полагалось читать всего раз в семь лет; это и была та самая проповедь, которую выслушал и раскритиковал Баском. Прочитав её и не найдя в ней ничего такого, с чем он не мог бы по совести согласиться (подобно тому, как раздражительный путник с разбитым фонарём, пытается в непогоду найти дорогу среди леса) Уингфолд отложил все остальные проповеди в сторону и почувствовал некоторое облегчение.
Уингфолд неизменно соблюдал личный долг священника по отношению к утренней и вечерней молитве, но по привычке приготавливал и обнажал свою душу с помощью специально выбранных отрывков из молитвенника, довольно кружной дорогой приходя к Тому, кто всё время оставался рядом - если, конечно, апостол Павел был прав, говоря, что это Им мы живём, и движемся, и существуем. Но в ту субботу он склонился возле своей кровати в полдень и начал молиться - или попытался молиться - так, как ни разу не мо­лился и не пробовал молиться до сих пор. Из груди священника взывал запутавшийся че­ловек, умоляя Бога хоть как-то уверить в Своём существовании созданную Им душу.
Однако - может, это покажется кому-то странным? но даже если так, разве не было это самым что ни на есть естественным результатом происходящего? - почти в тот же миг, когда он начал молиться вот так, проще и истиннее, на него тут же нахлынули со­мнения, словно бурные потоки, вздымающиеся из неведомых глубин. Да есть ли, да мо­жет ли вообще существовать Бог, реальный Бог, который на самом деле слышит его мо­литвы? Посреди нагромождения домов, лавок и церквей, посреди покупающих и продаю­щих, посреди работы, хвалы и клеветы, посреди бесконечного стремления к желанным целям и поиска средств для их осуществления - в то время как даже ветер, дышащий где хочет, подчиняется непреложным законам, и звёздные орбиты выверены с точностью до волоска - неужели посреди всего этого воистину существует молчаливый незримый Бог, творящий через всё это Свою волю? Управляет ли кто-нибудь этой колесницей, чьи кони, кажется, так и рвутся из упряжи в разные стороны? Нежели невидимый и неслышимый возница всё-таки ведёт её к цели прямым путём, точным, как полёт кометы? Или у неё всё-таки есть душа - у этой махины, чьи бесчисленные шестерёнки продолжают своё бес­конечное вращение, стирая звёзды в пыль, превращая материю в человека, а человека в ничто? Неужели во вселенной и вправду есть живое сердце, которое действительно слы­шит его, несчастного, потерянного, бесчестного, невежественного Томаса Уингфолда, дерзнувшего взять на себя дело, выполнять которое он был неспособен, но оставить кото­рое у него не хватало смелости, - слышит его сейчас, когда он воззвал из жалкого, закоп­чённого подвальчика своего разума, прося света и чего-то такого, что помогло бы ему сделаться человеком? Ибо теперь, когда Томас начал по-честному сомневаться, все урод­ства, скрывавшиеся у него в душе, подняли голову навстречу его внезапно пробудившейся скрупулёзности.
Но какими бы честным и благим ни был источник этих его сомнений, стоило им все­рьёз зашевелиться, как крылья поднявшейся было молитвы судорожно затрепетали, сло­мались, начали медленно опадать, опускаться и наконец упали замертво, в то время как на Уингфолда с удвоенной силой обрушилось осознание всей безысходности его положения. Вот, он не смог даже помолиться, но завтра ему всё равно придётся читать молитвы и проповедовать в старой церкви, свидетельствующей об истинности своей веры, - пропо­ведовать так, словно он тоже принадлежит к числу приобщённых к тайнам Всевышнего и способен вынести из своего хранилища если не новые и удивительные, то хотя бы древ­ние, проверенные сокровища! Может, лучше послать по городу глашатая и сообщить всем, что служба не состоится? Но какое право он имеет возлагать свои беды и бремя соб­ственной нечестности на плечи тех, кто преданно верит и смиренно ждёт от него насущ­ного хлеба? Даже если он попытается объяснить, чем вызвано столь вопиющее нарушение приличий, не воспримутся ли его оправдания как отрицание тех самых доктрин, в истин­ности которых ему страстно хотелось убедиться, - ибо в нём почему-то (он и сам не знал почему) с самого начала пребывало искреннее предубеждение в пользу христианства. К тому же, ему почти не приходилось вплотную сталкиваться с теми искажениями и пре­ломлениями, которые подчас носят имя христианства и вызывают у многих справедливое отвращение.
Так в тёмный пруд его скучной, безропотной жизни упали дерзкие слова неверую­щего, и этот, пусть даже мёртвый камень всколыхнул в живой воде мириады волнений. Вопрос за вопросом, сомнение за сомнением теснились в его голове, покуда он, не выдер­жав, не вскочил с дощатого пола, на который опустился было в изнеможении и отчаянии, и не выбежал из дома сам не зная куда. Он пришёл в себя лишь через какое-то время, за городом, обнаружив, что нервно и торопливо идёт по тропинке, окаймляющей крестьян­ские поля.

Назад Оглавление Далее