Творчество
Глава 11. Священник у себя дома
Попробуйте вообразить, каково было бы рыбке, живущей в северном море, если бы окружающие её воды вдруг потеплели до тропических температур и наполнились диковинными тварями, неуклюжими и пугающими, и вы получите довольно точное представление о том, в каком душевном состоянии оказался сейчас Томас Уингфолд. Духовная жидкость, в которой плавало его существо, вдруг обрела крепость, и ему стало не по себе. Ту бесформенную и беспорядочную массу, которую он называл собой, со всех сторон неожиданно начали прошивать жгучие молнии, словно крошечные искры некоего нравственного электричества, и он внутренне забеспокоился. Ему и в голову не пришло - да и не могло прийти! - что это было начало самой удивительной перемены на свете, настолько удивительной, что человек способен предугадать её результаты или воистину осознать, что с ним происходит, ничуть не больше, чем сидящая на листике гусеница способна узнать в радужной бабочке, порхающей над цветком, воплотившийся идеал своего будущего «я»: я говорю о перемене нового рождения, рождения свыше. К тому же, на этот раз симптомы были совсем не такими, каких можно было бы ожидать в начале этого процесса даже тому, кто хорошо знаком с естествознанием бесконечного.
После размышлений на кладбище Уингфолд спал плохо и тревожно и проснулся с неприятным, стеснённым чувством. Не то чтобы он как-то особенно привык к уюту и благодушию. До сих пор его жизнь вовсе не изобиловала ни молочными реками, ни кисельными берегами. На его долю выпало мало приветливых улыбок и тех дружеских рукопожатий, которые дают человеку понять, что в битве он не один. Кстати, если подумать, жизнь его и впрямь походила на битву, если к двадцати шести годам он умудрился не стать хуже. Он не мог бы сказать о заповедях: «Всё это сохранил я от юности моей», но действительно боролся с собой, чтобы исполнить некоторые из них, хотя знал об этом один Бог. Однако сегодня он открыл глаза не просто со смутным ощущением подавленности, но с ясным осознанием неловкости и тревоги. Напряжённая неизвестность не давала ему покоя. Молодой атеист швырнул ему в лицо довольно щекотливые и весьма затруднительные вопросы - нет, даже не в лицо, а в душу, откуда им навстречу ринулась целая свора других вопросов и сомнений. Обычно Уингфолд просыпался медленно и, пробудившись, ещё какое-то время лежал в постели, но сегодня проснулся сразу и, почувствовав себя неуютно от внутренней беседы с самим собой, поспешно вскочил с кровати, словно надеясь отвязаться от беспокойного собеседника.
Он всегда презирал обман, пока однажды, ещё будучи школьником, вдруг не поймал себя на лжи, после чего презрение переросло в настоящую ненависть. Но теперь, если верить словам. Вот именно! Чьим словам? Разве его совесть не вторила речам вчерашнего самоуверенного молодчика, говоря, что и его профессия, и сама жизнь - сплошная ложь?! Что тот хлеб, которым он питался, произрастает на заросших плевелами полях обмана? Нет, нет, это же чистый абсурд! Этого не может быть! Что он такого натворил, чтобы оказаться низвергнутым в эту жуткую бездну погибели? Решено: он должен немедленно сам во всём убедиться!
Уингфолд безжалостно заставил себя умыться и даже ни разу не вздрогнул, хотя вода в тазу была ледяная, наспех оделся, торопливо позавтракал, забыв про утреннюю газету, и тут же схватил солидный том по истории Первой церкви. Но читать он не смог: его затея оказалась совершенно безнадёжной. Разве человек способен начать поприще в тысячу миль, если его по пятам преследует хищная стая сомнений и предательского стыда? Ради всего святого, дайте ему хоть какое-то оружие, чтобы он развернулся и отогнал этих воющих волков и шакалов! Доказательства! О каких доказательствах могла идти речь, если все книги излагали лишь мнения, которые одни принимали, а другие отвергали, а общепринятые воззрения отражали истинную суть христианства ничуть не больше, чем если бы речь шла о магометанстве, - ибо сколько авторов дали себе труд поразмыслить над этой темой больше, чем он сам? К тому уже на него неумолимо надвигалось воскресенье со своими волками и шакалами, от которых его отделяла лишь хлипкая изгородь! Молитвы - это ещё куда ни шло, потому что составляли их другие люди; хотя даже встать и прочесть их будет нелегко. Хорошо ещё, что он не принадлежит к церкви диссентеров[11], а то ему пришлось бы притворяться, что он молится от собственного сердца, - это было бы ужасно! Но как же быть с проповедью? Ведь в ней он должен излагать свои собственные воззрения или, по меньшей мере, представить её так, чтобы у прихожан создалось такое впечатление! А в чём состоят его воззрения? На этот вопрос у него не было абсолютно никакого ответа. Да полно, есть ли у него вообще хоть какие-то воззрения, какие-то мнения? Знает ли он, во что верит, а во что не верит?
Проповеди у него были - давнишние, респектабельные проповеди на пожелтевшей бумаге, составленные и переписанные не кем-то неизвестным, но его собственным покойным дядюшкой, доктором богословия, чей аккуратный почерк был настолько чётким, что Уингфолд никогда не заботился о том, чтобы заранее прочитать очередную проповедь, и следил только за тем, чтобы отобрать нужные страницы. Его старый добрый дядя оставил ему в наследство сто пятьдесят семь доктринально безукоризненных проповедей (лишняя предназначалась для тех случаев, когда первый день года приходился на воскресенье), полагая, должно быть, что не только снабжает племянника проповедями на всю оставшуюся жизнь, но и даёт ему весомое преимущество в стяжании достойного места в каком-нибудь влиятельном соборе. Сам Уингфолд ни разу не составил ни одной проповеди - по крайней мере, такой, которую, по его мнению, стоило бы прочесть прихожанам. Он полагал, что относится к качеству проповедей очень требовательно, и считал проповеди покойного дяди действительно превосходными. Однако некоторые из них разъясняли богословские доктрины, а кое-какие даже содержали в себе спорные моменты: с сегодняшнего дня ему придётся остерегаться и тех, и других. Он решил заранее просмотреть ту из них, что была следующей по очереди, и убедиться, что в ней нет ничего такого, чего он не мог бы хоть в какой-то мере подтвердить и защитить, пусть даже без абсолютной убеждённости в том, что каждое слово в ней - чистая правда.
Так он и поступил. Следующей оказалась проповедь в защиту Афанасиева символа веры. Нет, это не пойдёт. Он взял другую. Она была посвящена богодухновенности Писания. Он просмотрел её, увидел, что Моисей ставится на один уровень с апостолом Павлом, а Иона - с евангелистом Иоанном, и его охватили сильные сомнения. Может быть, в каком-то смысле. но нет! Нет, лучше с этим не связываться. Он взял третью, про авторитет и власть Церкви. Эту тоже нельзя. Он уже хотя бы по разу читал прихожанам каждую из этих проповедей, с полным хладнокровием и соответствующим ему безразличием, почти спокойствием, но теперь не мог отыскать ни одной, с которой он мог хотя бы согласиться, не говоря уже об уверенности в её истинности. Наконец, он нашёл ту самую, последнюю, которую полагалось читать всего раз в семь лет; это и была та самая проповедь, которую выслушал и раскритиковал Баском. Прочитав её и не найдя в ней ничего такого, с чем он не мог бы по совести согласиться (подобно тому, как раздражительный путник с разбитым фонарём, пытается в непогоду найти дорогу среди леса) Уингфолд отложил все остальные проповеди в сторону и почувствовал некоторое облегчение.
Уингфолд неизменно соблюдал личный долг священника по отношению к утренней и вечерней молитве, но по привычке приготавливал и обнажал свою душу с помощью специально выбранных отрывков из молитвенника, довольно кружной дорогой приходя к Тому, кто всё время оставался рядом - если, конечно, апостол Павел был прав, говоря, что это Им мы живём, и движемся, и существуем. Но в ту субботу он склонился возле своей кровати в полдень и начал молиться - или попытался молиться - так, как ни разу не молился и не пробовал молиться до сих пор. Из груди священника взывал запутавшийся человек, умоляя Бога хоть как-то уверить в Своём существовании созданную Им душу.
Однако - может, это покажется кому-то странным? но даже если так, разве не было это самым что ни на есть естественным результатом происходящего? - почти в тот же миг, когда он начал молиться вот так, проще и истиннее, на него тут же нахлынули сомнения, словно бурные потоки, вздымающиеся из неведомых глубин. Да есть ли, да может ли вообще существовать Бог, реальный Бог, который на самом деле слышит его молитвы? Посреди нагромождения домов, лавок и церквей, посреди покупающих и продающих, посреди работы, хвалы и клеветы, посреди бесконечного стремления к желанным целям и поиска средств для их осуществления - в то время как даже ветер, дышащий где хочет, подчиняется непреложным законам, и звёздные орбиты выверены с точностью до волоска - неужели посреди всего этого воистину существует молчаливый незримый Бог, творящий через всё это Свою волю? Управляет ли кто-нибудь этой колесницей, чьи кони, кажется, так и рвутся из упряжи в разные стороны? Нежели невидимый и неслышимый возница всё-таки ведёт её к цели прямым путём, точным, как полёт кометы? Или у неё всё-таки есть душа - у этой махины, чьи бесчисленные шестерёнки продолжают своё бесконечное вращение, стирая звёзды в пыль, превращая материю в человека, а человека в ничто? Неужели во вселенной и вправду есть живое сердце, которое действительно слышит его, несчастного, потерянного, бесчестного, невежественного Томаса Уингфолда, дерзнувшего взять на себя дело, выполнять которое он был неспособен, но оставить которое у него не хватало смелости, - слышит его сейчас, когда он воззвал из жалкого, закопчённого подвальчика своего разума, прося света и чего-то такого, что помогло бы ему сделаться человеком? Ибо теперь, когда Томас начал по-честному сомневаться, все уродства, скрывавшиеся у него в душе, подняли голову навстречу его внезапно пробудившейся скрупулёзности.
Но какими бы честным и благим ни был источник этих его сомнений, стоило им всерьёз зашевелиться, как крылья поднявшейся было молитвы судорожно затрепетали, сломались, начали медленно опадать, опускаться и наконец упали замертво, в то время как на Уингфолда с удвоенной силой обрушилось осознание всей безысходности его положения. Вот, он не смог даже помолиться, но завтра ему всё равно придётся читать молитвы и проповедовать в старой церкви, свидетельствующей об истинности своей веры, - проповедовать так, словно он тоже принадлежит к числу приобщённых к тайнам Всевышнего и способен вынести из своего хранилища если не новые и удивительные, то хотя бы древние, проверенные сокровища! Может, лучше послать по городу глашатая и сообщить всем, что служба не состоится? Но какое право он имеет возлагать свои беды и бремя собственной нечестности на плечи тех, кто преданно верит и смиренно ждёт от него насущного хлеба? Даже если он попытается объяснить, чем вызвано столь вопиющее нарушение приличий, не воспримутся ли его оправдания как отрицание тех самых доктрин, в истинности которых ему страстно хотелось убедиться, - ибо в нём почему-то (он и сам не знал почему) с самого начала пребывало искреннее предубеждение в пользу христианства. К тому же, ему почти не приходилось вплотную сталкиваться с теми искажениями и преломлениями, которые подчас носят имя христианства и вызывают у многих справедливое отвращение.
Так в тёмный пруд его скучной, безропотной жизни упали дерзкие слова неверующего, и этот, пусть даже мёртвый камень всколыхнул в живой воде мириады волнений. Вопрос за вопросом, сомнение за сомнением теснились в его голове, покуда он, не выдержав, не вскочил с дощатого пола, на который опустился было в изнеможении и отчаянии, и не выбежал из дома сам не зная куда. Он пришёл в себя лишь через какое-то время, за городом, обнаружив, что нервно и торопливо идёт по тропинке, окаймляющей крестьянские поля.
Назад | Оглавление | Далее |