Творчество

Глава 8. В саду

- Хотите сигару, Хелен? - предложил Джордж.
- Нет благодарю вас, - ответила она. - Мне больше нравится, когда дым не такой гу­стой.
- Не понимаю, почему женщины вечно норовят всё разбавить.
- Но если нам действительно не по душе крепкие запахи и вкусы? Нельзя же любить всё одинаково! То есть нельзя же, чтобы чувства, приученные к крепкому, одновременно оставались утончёнными. Вряд ли заядлый курильщик получит от аромата розы то же са­мое удовольствие, что и я.
- Правда жаль, что мы не можем сравнивать ощущения?
- По-моему, это не так уж важно; всё равно каждый останется при своём.
- Браво, Хелен! Если кто-то и попытается вас провести, вы легко выбьете из-под не­го опору. Жаль, что в обветшавшем корыте творения мало таких, как вы!
Любопытно заметить, что при всей своей придирчивости Баском нередко, сам того не замечая, именовал вселенную творением.
- Интересно, Джордж, почему вы постоянно нападаете на творение? У вас ведь, ка­жется, нет особых оснований жаловаться на выпавшую вам участь.
- А я возмущаюсь не из-за себя. Жертвой судьбы меня действительно не назовёшь. Но ведь я не все! И потом, в мире слишком много прирождённых болванов.
- Они же не виноваты, что родились такими.
- Пусть так. Но другим от этого не легче. К тому же, прирождённые дураки - это ещё не самое худшее. На каждого из них приходится тысяча ослов, которые дурачат себя сами. На каждого, кто готов честно признать честные доводы, приходится десяток тысяч тех, кто бессовестно от них увиливает. Взять хотя бы вчерашнего священника - как его там? Уингфолд, кажется? Вы только посмотрите на него!
- Не вижу в нём ничего такого, из-за чего стоило бы возмущаться, - сказала Хелен. - Он кажется совершенно безобидным.
- Какой же он безобидный, если за деньги нанялся поддерживать систему, которая.
Тут Баском сдержался, вспомнив, что столь неожиданное нападение на обществен­ное устройство, которое, по меньшей мере, освящено веками истории (и очень жаль, что так!), может вызвать прилив женских предрассудков. И поскольку Хелен и раньше вы­слушивала от него множество критических замечаний, даже не подозревая, к чему он кло­нит, перед тем, как окончательно открыть карты, он решил убрать из-под этих предрас­судков всякую прочную основу, чтобы под ними не было ничего, кроме клокочущей без­дны возражений. У этого пророка-первопроходца, несущего людям благую весть, уже был кое-какой опыт: однажды (хотя Джордж и полагал, что Хелен свободна от подобных сла­бостей) один из самых многообещающих его учеников уже отвернулся от него с непод­дельным ужасом и отвращением.
- Это же такая глупость, - снова заговорил он, обратив своё нападение от общего к частному, - надеяться перевоспитать людей посредством кнута и пряника, обещая им не­беса, на которых даже самый тупоголовый из них помрёт со скуки, и угрожая им преис­подней, сама мысль о которой, даже в первом приближении, способна начисто парализо­вать в здоровом человеке всякое побуждение к действию!
- Но ведь все народы в истории человечества верили в то, что после смерти их ждёт награда или наказание, - возразила Хелен.
- Всё это лишь брокенские призраки[8], проекция их собственного мнения о себе, хо­рошего или дурного. Посмотрите сами, к чему это нас привело!
- А чем вы всё это замените, Джордж?
- А зачем это чем-то заменять? Разве люди не должны относиться друг к другу по- хорошему просто потому, что сделаны из одной и той же плоти и крови? Разве нам с вами нужны угрозы и обещания, чтобы стать добрее? И какое право мы имеем судить тех, кто хуже нас? Мне кажется, - продолжал он, выпустив облачко дыма и вдохнув широкой гру­дью побольше воздуха, - нам, недолговечным тварям, вполне достаточно научиться тако­му взаимному состраданию, чтобы набраться доброты и уважения к себе подобным до конца своих дней.
- Но как вы собираетесь убеждать людей в своей правоте? - резонно спросила Хе­лен.
- Для начала я бы сказал им: вам нужно осознать, что вы - часть единого целого, и всякий поступок, наносящий вред этому целому, непременно скажется и на вас.
- И как это повлияет на мужа, который по вечерам для забавы бьёт свою жену?
- Тут вы правы, до моих рассуждений ему не будет никакого дела. Но этот муж стал таким именно потому, что родился и вырос под действием лживой и жестокой системы. Его чувствительный мозг уже поражён ядовитыми парами отравленного вина, его вооб­ражение уже забито ужасными призраками; он постоянно ощущает на себе недружелюб­ный взгляд, только и ждущий его падения, и думает, что под его ногами вот-вот разверз­нется огненная погибель. Потому-то, из чистого отчаяния, он и ведёт себя как истый бе­зумец, хотя в безумца его превратили священники и трактирщики. Нет, Хелен, - серьёзно продолжал он, пристально глядя ей в глаза, - избавить человечество от ужасов этого об­мана, действующего не только на плебеев и изуверов - ибо сколько самых утончённых и деликатных натур ожесточаются от зловредного внушения этих всепроникающих лживых махин, как бы они ни назывались - называйте их философией, обществом, религией, мне всё равно! - да, избавить человека от этих призраков, наводняющих его сознание, значит прожить свою жизнь не зря! И тот, кто знает, что всю свою жизнь сражался с подобными чудовищами, вполне может с радостью идти от безымянного прошлого к безымянному будущему, не заботясь даже о том, что упорное стремление принести людям благослове­ние ещё больше укоротило его недолгий век, и, может быть, не теряя мужества даже на пороге окончательного небытия, швырнуть в лицо глумящейся Жизни её собственную насмешку и умереть её врагом и другом Смерти!
Надо сказать, что Джордж несколько смешивал свои выражения и понятия. Может статься, он делал это ради Хелен - или вернее, ради того, чтобы затемнить истинный
смысл своих слов. Как бы то ни было, скорбные нотки принадлежали не ему; он заимство­вал их у тех поэтов, чьи взгляды походили на его собственные, но всплывали на поверх­ность из глубины могучих и опечаленных сердец. Высокая, статная и спокойная, Хелен уютно прогуливалась с Джорджем по дорожкам сада, с удовольствием вдыхая запах его сигары и размышляя о том, что из него получится прекрасный судебный защитник. Пожа­луй, его речи казались ей куда более возвышенными, чем были на самом деле: некий оре­ол бескорыстия и жертвенности, осенявший его слова, не мог не вызвать в ней приязни и сочувствия. Ещё бы: перед ней был молодой красавец в расцвете сил, стоявший на пороге успеха, куривший благороднейшую гавану, который не только не превозносился соб­ственным благополучием, но, напротив, трепетно заботился о тех, кому повезло меньше, и даже готов был положить ради них собственную жизнь! Разве не это он имел в виду, го­воря о подлинном смысле земного существования? И каким одухотворённым он выглядел, произнося всё это с горделиво поднятой головой и трепещущими, как у породистого ска­куна, ноздрями! А то, что он не лицемерит, совершенно самоочевидно! Правда, будь Хе­лен немного проницательнее, по тщательном рассмотрении эта самоочевидная честность, наверное, свелась бы к тому, что Джордж искренне верил в себя, говорил от души и пред­лагал ей только то, что действительно ценил и за что крепко держался сам.
Если бы кто-нибудь, знакомый с трудами Дарвина, случайно увидел, как эти двое, в великолепии беспечной, уверенной молодости, шагают между старых кипарисов и обре­занных тисов, ёжившихся в жалких лохмотьях угасшего лета, они наверняка показались бы ему прекрасным образчиком естественного отбора. И только сейчас Баском впервые всерьёз (то есть с некоей тенью сознательного намерения) подумал о Хелен как о возмож­ной спутнице жизни. Она так внимательно слушала его, с такой готовностью принимала то, что он говорил, и, по всей видимости, была настолько не против того, чтобы стать его ученицей, что он начал потихоньку подумывать о ней как о той самой женщине, что со­здана - нет, не создана; ведь тогда придётся допустить существование создателя - именно для него (ну да, только слово «создана» придётся опустить), если когда-нибудь он всё- таки решится женитьбой ограничить ту свободу, к которой человека - этот венец вселен­ной, апофеоз природы, самое высокоразвитое из позвоночных - то ли предназначила, то ли приговорила, помимо его собственной или чьей-то чужой воли, вечная и безликая ма­терия, вечно производящая нечто лучшее самой себя в плодовитой тьме бесцельной слу­чайности.