Творчество

Глава 5. Ошеломляющий вопрос

Священнику было пора идти домой. Баском решил выйти вместе с ним, выкурить последнюю сигару. Ветер стих, сияла яркая луна. Уингфолда посетило смутное ощущение неясного контраста, и, ступив на мостовую из-за высоких кованых ворот, он невольно оглянулся. Особняк был из красного кирпича с плоским фасадом в стиле времён королевы Анны, так что лунный свет не отбрасывал на него никаких теней и освещал лишь достой­ную непритязательность его линий. Однако высоко над его крышей луна покоилась в мяг­чайшей, прелестнейшей синеве, лишь кое-где осенённой оттенявшими её облаками и ис­крами в тех местах, где эта синева загоралась далёкими звёздами. Внизу на земле царила глубокая осень, почти зима, и сухие плети плюща, прижавшиеся к стенам, шевелились в незаметном дыхании ветра, как длинные пряди старческих волос, но раскинувшееся наверху небо вполне могло бы быть небом зрелой весны, перетекающей в лето. В конце улицы возвышалась огромная, четырёхугольная колокольня, казавшаяся сейчас куда больше, чем днём. Почему-то при виде всего этого у Уингфолда возникло чувство, что за видимыми образами и очертаниями должно стоять нечто большее - словно ночь знала не­что такое, чего не знал он сам, а он поддался её настроению.
Его спутник неторопливо раскурил сигару, вынул её изо рта, с удовольствием раз­глядел вспыхивающий кончик и неожиданно рассмеялся. В смехе этом не было презрения, но весёлым или шутливым он тоже не был; это был удовлетворённый смех человека, ко­торого что-то весьма позабавило.
- Разрешите узнать, над чем вы смеётесь? - поинтересовался священник.
- Над вами, - довольно грубо, но не оскорбительно откликнулся Джордж, вновь поднося сигару ко рту.
Уингфолд не был обидчив; для этого он был слишком незначителен в собственных глазах. Но расспрашивать Баскома дальше он тоже не стал.
- Здесь очень красивая старая церковь, - сказал он, показывая на тёмную башню, вторгавшуюся в синеву неба. - Крепкая и прочная, но линии у неё изящные и простые.
- Я рад, что вам по душе её архитектура, - отозвался Баском почти участливо. - Это, должно быть, приносит вам хоть какое-то удовлетворение или даже утешение, - добавил он, и в его последние слова закралась лёгкая презрительная нотка.
- Я не очень понимаю, на что вы намекаете, - сказал священник.
- Позвольте, я буду с вами откровенен, - внезапно проговорил Баском. Остановив­шись, он развернулся к своему компаньону и вынул изо рта свою дорогую гаванскую си­гару. - Вы мне нравитесь, - продолжал он. - Человек вы, по-моему, разумный; и потом, должен же мужчина говорить то, что он думает на самом деле. Итак, скажите мне честно: неужели вы действительно во всё это верите?
Тут он в свою очередь указал на массивную церковную колокольню.
Священник был захвачен врасплох и ничего не ответил: вопрос ошеломил его так, будто кто-то изо всех сил, хлёстко ударил его по лицу. Однако через минуту он немного оправился и попытался сманеврировать, чтобы избежать прямого ответа.
- Тогда как она здесь оказалась? - спросил он, снова показывая на башню.
- Несомненно, благодаря вере, - смеясь ответил Баском. - Но явно не вашей соб­ственной и не вере последних нескольких поколений.
- Но сейчас у нас строится намного больше церквей, чем раньше.
- Верно. Только что это за церкви? Сплошное подражание, ничего оригинального.
- Но если люди отыскали верный способ строить церкви, зачем его менять?
- Хорошо. Только мне кажется весьма странным, что в наше время всеобщего про­гресса ваша религия - это единственное явление, которое, как рак, пятится назад. Как по­сле этого верить в её божественное происхождение? Вы обязаны своим предшественни­кам не только церковной архитектурой, но и вашей так называемой верой. Вы же почти не знаете, во что верите! Вот, возьмите мою тётушку: прекрасный образчик того, что приня­то называть христианкой! Она так привыкла говорить и мыслить в тех словах и образах, которые моя кузина назвала языческими, что никогда, ни во сне, ни наяву, не увидела бы в моей песне ничего кроме добропорядочной христианской баллады.
- Простите, но я думаю, что здесь вы ошибаетесь.
- Неужели? А вам никогда не приходилось видеть, как ведут себя эти ваши христи­ане, кричащие о том, что основатель их религии победил смерть и всё такое прочее, - как они ведут себя, стоит кому-нибудь упомянуть о смерти или о вечности, которую они яко­бы ожидают после смерти? Шарахаются так, будто услышали что-то неприличное! Да и сама их религия ничуть не лучше: о церкви - пожалуйста, говорите сколько угодно, а о Христе - ни-ни! Правда, надо отдать им должное: они не желают говорить о смерти толь­ко в чисто абстрактном смысле; умри какой-нибудь достойный или великий человек, они воспринимают это совсем иначе. Вы только посмотрите на стихи о смерти - я имею в ви­ду то, что пишут о смерти поэты-христиане! Для них она забвение без грёз, или страна, откуда ни один не возвращался, или сон, не знающий пробужденья. «Она ушла навсегда!» - причитает мать над умершей дочерью. Вот почему у них не принято говорить о подоб­ных вещах: потому что в душе их нет надежды, а в сердце - смелости, чтобы смотреть ли­цо реальным фактам существования. В нас нет мужества древних, которые для того, что­бы без отчаянья глядеть в лицо смерти, приучали себя даже на пиршествах взирать на са­мый отвратительный плод её рук, на самый значительный её символ - и от этого вино только казалось им слаще! Тому же вашему Горацию!
- Но ваша тётушка никогда не согласится с таким толкованием её взглядов. И потом, мне кажется, вы несправедливы.
- Друг мой, если я чем-то в себе и горжусь, так это любовью к справедливости. И потому сразу признаю, что тётушка ни за что со мной не согласится. Но я говорю не о церковном исповедании веры, а о подлинных убеждениях. И потому ещё раз утверждаю, что привычные христианские речи о смерти куда больше напоминают мне Горация, а не этого вашего святого, иудея Савла Тарсянина.
Уингфолду и в голову не пришло, что обычно люди высказывают то, что находится на самой поверхности их сознания, а не в его глубинах, даже если их душа и разум вско­лыхнулись до самого дна. Не подумал он и о том, что миссис Рамшорн, пожалуй, не луч­ший пример христианки, даже в его вялой и летаргической общине! В сущности, ему не­чем было возразить на слова Баскома - а он не мог не ощущать их убедительную силу, - и поэтому он ничего не ответил. Не увидев никакого сопротивления, его спутник возобно­вил свой натиск:
- Честно говоря, - сказал он, - я думаю, что на поверку вы и сами нисколько не ве­рите в то, что проповедуете. По-моему, для этого вы слишком благоразумны.
- Мне грустно слышать, что вы ставите благоразумие выше доброй совести, мистер Баском, но я благодарю вас за комплимент - даже если, по сути дела, он сводится к тому, что я самый что ни на есть отъявленный мошенник, с которым когда-либо вы имели не­счастье познакомиться.
- Ха-ха-ха! Нет, нет, что вы! Я прекрасно понимаю, что нужно делать скидку на предрассудки, которые человек наследует от своих недалёких предков и которые приви­ваются ему с самого раннего детства, телесно и умственно. Но. давайте начистоту, а? Я люблю разговоры напрямую, без обиняков, сам о себе ничего не скрываю. Скажите: раз­ве вы сами пошли в священники не исключительно для того, чтобы как-то заработать на жизнь? За горсть ячменя, за кусок хлеба, - так кажется говорится у вас в Библии? Хлеб-то, конечно, суховат - по слухам, старуха-церковь не слишком щедра к своим младшим ча­дам, - но всё-таки, вполне благородный, приличный заработок.
Уингфолд молчал. Спорить было бесполезно: он подписывал своё согласие с цер­ковными догматами и стремился к рукоположению именно с такими мыслями, ни разу не задавшись вопросом об истинности того и другого или о собственной убеждённости в их истинности.
- Ваше молчание - само по себе честность, мистер Уингфолд, и весьма достойно уважения, - сказал Баском, кладя крепкую, мускулистую руку на плечо Уингфолда. - Че­ловеку любой другой профессии легко высказывать свои взгляды, но для того, чтобы мол­чать, как молчите сейчас вы, тем самым ставя под сомнение всё своё прошлое, - для этого нужна смелость. Нет, вы достойны всяческого уважения.
«Может быть, это всё из-за хереса?» - думал священник. Его собеседник был (или казался) гораздо моложе него! Откуда такая незыблемая самоуверенность? Но эта само­уверенность спокойно стояла сейчас перед ним, возвышаясь во весь свой горделивый рост. Уингфолд взглянул на колокольню. Она не исчезла в тумане, но всё таким же чётким контуром выделялась на вечной синеве.
- Мне не хотелось бы, чтобы вы неверно истолковывали моё молчание, мистер Бас­ком, - заговорил он. - Мне трудно вот так сразу ответить на все ваши вопросы. В наше время человеку не так легко сразу, без раздумий сказать, как и во что он верит. Но что бы я ни ответил, будь у меня время немного поразмыслить, вам не следует считать моё мол­чание признаком того, что я не верю в те догматы, которые предписывает моя профессия. Это в любом случае было бы неправдой.
- Получается, вы не можете сказать, что верите в догматы той церкви, чей хлеб еди­те, но также не можете сказать, что не верите в них? - обличающим тоном проговорил Баском.
- Я не желаю ставить себя в ложное положение и не вижу необходимости выбирать одну из двух предложенных вами альтернатив, - отозвался Уингфолд, которого уже нача­ла раздражать та настойчивость, с которой Баском пытался вторгнуться к нему в душу.
- Что ж, это лишнее доказательство хотя я и без него уже во всём убедился - тому, что вся ваша ветхая система - сплошная ложь, и притом самого худшего толка, если она способна склонить к самообману даже такого честного и прямого человека, как вы. Спо­койной ночи, мистер Уингфолд.
Не пожимая рук, они приподняли на прощанье шляпы и разошлись.