Творчество

Глава 4. Разговор

За ужином говорил, главным образом, Баском. Разглагольствовал он свободно и лег­ко, хотя время от времени тётушка упрекала его за выражения и суждения, которые могли бы показаться священнику не вполне приемлемыми. Правда, священником она тоже оста­лась не слишком довольна: когда ему предложили бокал вина, он и не подумал от него от­казаться, как приличествовало его сану. Он поглощал свой обед, спокойно отвечая на остроты Баскома - в которых было больше живости, чем проницательности, больше бла­годушия, нежели остроумия, - странной мимолётной улыбкой или односложным согласи­ем. Можно было подумать, что он просто снисходительно терпит юношескую болтовню собеседника, но на самом деле пока он просто не видел ни одного повода для возражения.
Уж не знаю, какой подруге могло прийти в голову послать Хелен стихи, но в тот са­мый день она получила по почте небольшой томик поэзии. Он был совсем новый, никому не известного автора, но о нём уже заговорили в так называемых литературных кругах. Уингфолду уже случилось прочесть оттуда кое-какие отрывки, так что когда Хелен поин­тересовалась, знаком ли он с этими стихами, он был готов поддержать разговор и сказал, что, судя по тем нескольким страницам, которые он успел пробежать, они показались ему довольно унылыми и печальными.
- Если что-то и вызывает у меня подлинное презрение, - изрёк Баском, - так это ко­гда здоровый, нормальный человек, у которого всё на месте, вдруг начинает изливать свои горести в жилетку общества, словно это и есть самый доверенный и молчаливый друг: оплакивать жестокую судьбу, умоляя нежных юношей и девиц наполнить свои кувшины слезами и оросить печальные бутоны и неугасимую скорбь человеческого рода. По-моему, я нечаянно кого-то процитировал.
- По-моему тоже, Джордж, - откликнулась Хелен. - Не помню, чтобы раньше ваши речи столь опасно граничили с поэзией.
- Ах, мисс Лингард, просто вы совсем меня не знаете, - возразил Баском. - И потом, - продолжал он, снова разворачиваясь к Уингфолду, - но что он жалуется, этот поэт? На то, что какая-то девица предпочла ему другого, быть может, более достойного человека, или на то, что дешёвая газетёнка хоть раз напечатала правду о его виршах?
- Может быть, он просто склонен к меланхолии, - заметил Уингфолд. - Но не ка­жется ли вам, что всё это, в общем-то, не стоит возмущения? Человек высказался, ему стало легче, а другим от этого ничуть не хуже.
- А как же та молодёжь, которая их читает? Да и себе они делают только хуже. Ещё больше поощряют плаксивость и приучают к слезам глаза, не привыкшие плакать. По- моему, я опять цитирую, но кого не знаю. По мне так уж если человеку плохо, ему должно хватать ума и такта держать свои несчастья при себе.
- Не сомневаюсь, Джордж, что вы подали бы нам пример стоического молчания, - улыбнулась его кузина, которая сегодня казалась оживлённее и даже шаловливее, чем обычно. - Но скажите: ваше молчание будет добровольным или вынужденным?
- Как? - с притворным возмущением воскликнул Джордж. - Неужели вы полагаете, что я не мог бы расписать свои горести до небес и выше? Думаю, я справился бы с этим не хуже любого поэта. Так буду рычать, что у вас сердце радоваться будет![7]
- Значит, вы уже успели пострадать?
- Покамест только от того, что приходится платить по счетам моему портному - и я очень надеюсь, Хелен, что вы не станете добавлять мне печалей. И вообще, я не люблю мерихлюндии. Помню, у нас в колледже был один малый. На вечеринках веселился пуще всех, просто душа компании, но стоило ему остаться наедине с чернильницей, как он тут же начинал разыгрывать роль непонятого поэта и беспрестанно сетовал на ожесточённые сердца и оглохшие уши. Как-то раз зашёл к нему, смотрю - лицо в слезах, на столе полу­пустая бутылка портера, всё вокруг сизое от табачного дыма, а он, давясь от рыданий, де­кламирует стихи... Потом я их частенько повторял для смеха, потому и помню. Вот, слу­шайте:
Ты слышал звон? Из неги сна
Тебя он вырвал оттого,
Что вдруг оборвалась струна
На лире сердца моего!
И что вы думаете? Прочитал он всё это, приложился ещё раз к бутылке, а потом уронил голову на стол и затрясся от рыданий, как локомотив.
- Но что же в этом дурного? По-моему, очень даже неплохо, - возразила Хелен, же­лая по-женски защитить слабого и просто по-человечески восстановить справедливость.
- Да нет, неплохо - особенно для сущей чепухи!
- Ваш приятель должно быть, увлекался Гейне, - сказал Уингфолд.
- И писал на него жалкие пародии, - отрезал Баском. - Ну как можно услышать звон оборвавшейся струны человеческого сердца и тут же привинтить эту струну к своему поэ­тическому смычку? И кстати, что это за струны такие? Есть ли у них какое-нибудь анато­мическое соответствие? Но я не сомневаюсь, что в поэтическом плане стихи хорошие.
- А вы что, считаете, что поэзия и здравый смысл всегда противятся друг другу? - спросил Уингфолд.
- Должен признаться, я действительно склонен к такому мнению, - с полуулыбкой ответил Баском.
- А что тогда вы скажете о Горации?
- Вы словно нарочно упомянули единственного поэта, к которому я испытываю хоть какое-то уважение. Но в нём мне нравится именно здравомыслие. Он прекрасно понимает, что потерянного не воротишь, и никогда не проливает бесполёзных слёз, даже если умудрился потерять всё, что имел. Однако его здравомыслие не стало бы ни на йоту хуже, пиши он не стихи, а прозу.
- Возможно; только вряд ли мы смогли бы им восхититься, если бы Гораций не во­плотил его в стихотворную форму. Взять к примеру жёлуди: они гораздо красивее и со­блазнительнее, когда на них надеты шляпки! Сегодня утром я как раз видел, как двое ре­бятишек их собирали.
- Что ж, может и так; детей в мире всегда больше, чем взрослых, - отозвался Баском. - Но я лично предпочитаю напрочь отмести все иллюзии и сразу добраться до главного.
- Но разве шляпка жёлудя - это не часть его самого? - проговорил Уингфолд с та­ким видом, будто сам только что понял то, что хотел сказать. - Может быть, то, что вы называете иллюзией, на самом деле является более тонким, или просто менее осязаемым свойством того предмета, который вы пытаетесь понять? Ну к примеру, вы же не возража­ете против музыки в церкви?
Баском хотел было сказать, что не возражает против музыки ни в каком ином месте кроме церкви, но решил пощадить чувства тётушки (а, вернее, не ронять себя в её глазах) и выразил свои чувства лишь лёгкой усмешкой, столь неясной и многозначительной, что угадать смысл его ответа было невозможно.
- Метафизика - не моя стихия, - сказал он, и Уингфолд замолчал, видя его нежела­ние продолжать начатый разговор.
За послеобеденным вином мужчины почти не разговаривали; к тому же, оба они от­личались весьма умеренными привычками и потому почти сразу снова присоединились к дамам в гостиной. Миссис Рамшорн, по своему обыкновению, дремала в кресле и не проснулась, когда они вошли. Хелен перелистывала какие-то ноты.
- Я как раз ищу для вас одну песню, Джордж, - сказала она. - Пусть мистер Уинг- фолд послушает, как вы поёте, а то он ещё подумает, что вы бесчувственный человек из камня и железа.
- В таком случае, можно и не искать, - откликнулся её кузен. - Я вам спою кое-что новенькое.
Он уселся за инструмент и пропел следующие несколько строф. Стихи были его соб­ственные, и он, пожалуй, даже сознался бы в этом, если бы его кузина отнеслась к ним немного благосклоннее. Пел он густым, полнокровным, выразительным басом.
В мире светильник у каждого есть,
Чей-то заброшен, как старая жесть,
Кто-то в трудах забыл про него,
В чьём-то и масла - всего ничего.
А мой будет яркой лучиться звездой,
Бесстрашно смеясь над безвестною тьмой.
Эй, Солнце! Эй, Ветер! Вы здесь, друзья? Скажите, вы слуги иль неба князья? Но что мне за дело? Пока живой, Я с поднятой буду ходить головой. Смотри, братец Солнце, я тоже свечу! Как Ветер, вольготно по миру лечу!
Пусть солнце, как беглая искра, умрёт, Во мраке оставив планет хоровод. Что мне за дело? И что за беда, Коль я невредимым уйду в никуда? Эй, Солнце! Эй, Ветер! Давайте споём: Ведь скоро мы все безвозвратно уйдём!
- Не нравится мне эта песня, - проговорила Хелен, слегка нахмурив брови. - Какая- то она ... языческая.
Боюсь, она не сказала бы ничего подобного, не будь рядом священника, потому что уже давно привыкла к взглядам своего кузена. Однако сказала она это не из лицемерия, а из простого уважения к профессиональным чувствам гостя.
- Но ведь я пел для мистера Уингфолда, - возразил Баском. - Горацию она наверня­ка пришлась бы по душе.
- А вы не думаете, что вызывающий тон вашей песни показался бы ему странным? - отозвался Уингфолд. - Признаюсь, мне лично в Горации больше всего нравится его пе­чальная покорность неизбежному.
- Печальная? - переспросил Баском.
- Вам так не кажется?
- Нет. По-моему, он всячески старается не унывать и смотреть на жизнь бодрее - насколько может, конечно.
- Вот именно, насколько может. Тут я с вами соглашусь.
Тут проснулась миссис Рамшорн, разговор перешёл в другое русло, а мистер Уинг- фолд остался в некотором недоумении относительно молодого адвоката, его воззрений и того, что всё это значит. Может, всё это время английское светское общество тайно лелея­ло языческие настроения, и они вот-вот войдут в моду? Сам Уингфолд был мало знаком со взлётами и падениями светских увлечений и вполне допускал, что такое возможно.
Хелен села за рояль. У неё было безупречное чувство ритма, и она ни разу не взяла ни одной неверной ноты. Она играла превосходно и бесстрастно, ощущая от своей игры некоторое холодное удовлетворение. Пьесы, которые она выбирала, были неплохи сами по себе, но требовали не столько внутренних чувств, сколько беглости пальцев, и для их исполнения нужна была не столько выразительность, сколько виртуозность. Баском украдкой зевал, прикрывшись носовым платком, а Уингфолд разглядывал профиль игра­ющей девушки, удивляясь про себя, почему при такой гордой осанке и благородной по­садке головы, при таких правильных чертах и чудесной, матовой коже лицо её остаётся таким неинтересным. Казалось, за ним не стоит абсолютно никакого прошлого.