Творчество

Глава 1. Хелен Лингард

Стремительный ноябрьский ветер принял каминные трубы за органные и гудел во всех сразу, заглушая дальний, нестройный шум деревьев, стонущих и волнующихся, как море. Хелен Лингард весь день провела дома. Правда, утро было ясное, но она как раз пи­сала длинное письмо в Кембридж, своему брату Леопольду, и решила, что пойдёт гулять после обеда. Однако неожиданно поднялся ветер, и серая пелена, подёрнувшая небо, в любую минуту угрожала разразиться дождём. Хелен отличалась отменным здоровьем, ни­когда не болела; опасность вымокнуть страшила её не больше, чем любого молодого кре­стьянина, а ветер ей даже нравился, особенно когда она скакала верхом. Но теперь, когда она стояла возле окна, рассеянно глядя на балкончик с дрожащими осенними цветами (ко­торые следовало бы убрать оттуда ещё неделю назад), на старомодный сад и простирав­шиеся за ним луга, где одинокие деревца в развевающихся платьицах кланялись - я хотел было написать «подобно просителям», но ведь они не склонялись пред своим ревущим врагом, а, напротив, уворачивались от него - ей не очень-то хотелось выходить на улицу. Крепкое здоровье не мешало ей чувствовать на себе влияние погоды или обстоятельств, точно так же, как природное добродушие ещё не означает, что нас совершенно не трогают поступки близкого друга. Новое платье, сшитое по её вкусу и сидящее так, как нужно, всегда поднимало ей настроение, и в солнечные дни она чувствовала себя лучше, чем в дождик; я написал было «веселее», но Хелен редко бывала весёлой и, если бы кто-то ска­зал ей об этом и спросил, почему это так, она ответила бы, что редко видит повод для ве­селья.
Все друзья называли её здравомыслящей девушкой, но, как я уже говорил, благора­зумие ещё не означает бесчувственности, не подверженной капризам погоды. Хелен спол­на ощущала на себе её переменчивые настроения и потому отвернулась от окна, не столь­ко думая, сколько чувствуя, что кресло возле камина манит её ещё сильнее из-за непри­ютной серости на улице и гулкого рёва ветра в печных трубах (которые, к счастью, пока не дымили и не пускали в комнату чад).
Время между обедом и ужином обычно протекает тихо и вяло, но в этой вялости то­же есть свой покой и уют. Хелен нравилось такое уютное бездействие, и до сих пор со­весть ни разу не упрекала её за это. Давайте посмотрим, чем она занималась в течение по­лутора часов такого бездеятельного спокойствия; это позволит мне немного ближе позна­комить с нею своих читателей.
Хелен сидела у огня в далеко не женственной позе. Мне не хотелось бы говорить ничего нелюбезного, но факт остаётся фактом: вряд ли она уселась бы так перед фотогра­фом. Откинувшись на мягкую спинку, затянутую вощёным ситцем, полностью вытянув руки и сжимая пальцами концы подлокотников, она сидела прямо, словно повторяя телом прямые, угловатые, несгибаемые линии кресла, и смотрела в огонь с несколько глубоко­мысленным видом мудреца, пока не открывшего для себя ничего нового.
Она только что закончила читать очередной роман и ещё находилась под лёгким впечатлением, которое было, пожалуй, ещё менее глубоким из-за того, что конец книги показался ей неудачным. После множества скорбей и терпеливого ожидания героиня вы­шла замуж за явно недостойного человека, причём и она сама, и автор прекрасно это зна­ли. Но таким уж, видно, было его видение жизни, таковы взгляды на призвание художни­ка, что работа над повествованием, вызвавшим у Хелен разочарование, принесла ему не­малое утешение. Причём разочарование это было настолько ощутимым, что несмотря на блаженное спокойствие огня, безмятежно полыхавшего в камине под жалобные завывания ветра, оно ближе, чем когда ибо раньше, подтолкнуло Хелен к размышлению. Надо ска­зать, что размышление редко бывает делом приятным и нетрудным, особенно для тех, кто пытается думать впервые. Ещё немного, и Хелен непременно почувствовала бы себя не­уютно и неловко. Она находилась в опасной близости от неприятного откровения о том, что человеческая жизнь - и не только для тех, кто ходит в экспедиции на Северный по­люс, исследует Африку или изучает египетские пирамиды, но для всех мужчин и женщин, унаследовавших слепоту своей планеты, - состоит в том, чтобы открывать для себя реаль­ность, а ведь как только это происходит, в этой жизни почти не остаётся места для того покоя, который Хелен знала до сих пор. Однако на этот раз она, хоть и еле-еле, но всё же ускользнула от совсем уже было нависшей над ней опасности.
Только не подумайте, что Хелен была лишена ума и способностей и не вносила свою струю в течение интеллектуальной жизни гластонского светского общества - вовсе нет. Сказав, что она почти начала думать, я сделал ей комплимент, понятный, пожалуй, лишь тем редким людям, кто знает, что такое думать по-настоящему, ибо человек реже всего пользуется именно тем, что главным образом отличает его от так называемых «низших» животных. Сама Хелен полагала, что умеет думать не хуже других, потому что пропуска­ла через сознание достаточно чужих мыслей, оставлявших за собой немало призрачных убеждений; только всё это были чужие мысли, а не её собственные. До сих пор она дума­ла ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы понять смысл того или иного предложения, а её безразличное согласие или несогласие с ним зависело исключительно от того, насколько оно соответствовало тому, что она каким-то образом (каким именно, она чаще всего затруднилась бы сказать) привыкла считать подобающими воззрениями на жизнь.
Общество, в котором она получила своё воспитание, было довольно тесно связано с лондонским фешенебельным кругом, но почти никак не соотносилось со вселенной, и в своём нынешнем состоянии Хелен походила на обыкновенную пчелу. По природе каждая пчёлка способна стать маткой, но большинство из них кормилицы запихивают в ячейки, слишком узкие для развития царственной величавости, и снабжают пищей, слишком убо­гой для того, чтобы полнота идеала превратилась в реальность. Правда, стиснутое, недо­развитое существо, выползающее из ячейки, уже не может быть маткой и становится ра­бочей пчелой, а Хелен ещё хранила в себе обе возможности и пока не стала ни тем, ни другим. Будь у меня возможность назвать книги, лежавшие у неё на столе, кое-кто из мо­их читателей сразу решил бы, что Хелен предназначалась куда более достойная участь, чем большинству юных женщин её поколения; правда, с этим можно поспорить.
Хелен была дочерью офицера, который, когда его жена умерла при родах, оставил новорождённую малышку на попечение овдовевшей тётки и почти немедленно отправил­ся в Индию. Там он дослужился до высокого чина и со временем стал обладателем значи­тельного состояния, отчасти благодаря женитьбе на женщине-индуске, от которой у него родился сын, примерно на три года младше Хелен. Когда он умер, оказалось, что в заве­щании он разделил своё состояние поровну, между дочерью и сыном.
Сейчас Хелен было двадцать три года, и она была сама себе хозяйкой. В её внешно­сти угадывалась норвежская кровь: она была высокой, голубоглазой, темноволосой, но белокожей, с правильными чертами чересчур спокойного лица, которое её недоброжела­тели называли холодным. Никто и никогда не называл её детским именем Нелли, но она долго оставалась девочкой и всё ещё медлила на неровном пороге женственности, хотя некоторые из её школьных подруг уже стали юными матронами. Её учитель рисования, обладавший некоторой проницательностью, не раз говорил, что мисс Лингард проснётся годам к сорока.
Сегодня она почти подошла к состоянию, граничащему с мыслью, потому что неожиданно поймала себя на том, что скучает. Да, Хелен редко веселилась, но скучала ещё реже и сейчас не могла найти для своей скуки ни одной видимой причины. Винить было некого. Наверное, можно было сказать, что всё это из-за погоды, но раньше погода никогда на неё так не действовала. Одиночество тоже было не при чём, потому что к ужи­ну они ждали Джорджа Баскома; кроме него был приглашён ещё местный священник, но он был не в счёт. Усталости от себя самой она тоже не чувствовала. Правда, последнее, скорее всего, было вопросом времени, потому что даже самый отъявленный эгоист, будь он хоть Юлием Цезарем или Наполеоном Бонапартом, рано или поздно утомится от свое­го жалкого «я», но для этого Хелен, из-за неторопливости своего расцвета, ещё не достиг­ла нужного возраста. Нельзя сказать, что она была как-то особенно занята собственной персоной; просто пока она ещё не разбила скорлупу, всё ещё удерживающую в тесной темноте многих человеческих птенцов, хотя те уже давно воображают себя настоящими гражданами мира.
Тем не менее, она почувствовала лёгкую скуку и, смутно ощутив в этом некий раз­лад с естественным и гармоничным положением дел, почти что начала думать, но, как я уже сказал, избежала этой опасности самым простым и тривиальным способом: она за­снула и проспала до тех пор, пока горничная не принесла ей чашку чая, которая нередко помогает обитателям некоторых респектабельных домов найти в себе силы переодеться к ужину.