Творчество

Чинечитта | Скафандр и бабочка

Для шумных сверхлегких самолетов, пролетающих над Опаловым побережьем на стометровой высоте, Морской госпиталь является захватывающим зрелищем. С его массивными замысловатыми формами, высокими стенами из коричневого кирпича в стиле домов Севера, он кажется выброшенным на берег посреди песков между городом Беркоми серыми водами Ла-Манша. На фронтоне самого красивого фасада, точно так же, как на общественных банях и коммунальных школах столицы, можно прочесть: «Город Париж». Созданное при Второй империи для больных детей, которые из-за климата не могли окрепнуть в парижских больницах, это учреждение сохранило свой экстерриториальный статус. Если в действительности вы находитесь в Па-де-Кале, то в отношении государственного попечительства оказываетесь на берегах Сены.
Соединенные бесконечными коридорами, госпитальные здания образуют настоящий лабиринт, и нередко можно встретить пациента «Менара», заблудившегося в «Сорреле»: имена известных хирургов служат для обозначения основных помещений. Несчастные, с испуганными глазами ребенка, которого только что оторвали от матери, дрожат на своих костылях, не уставая трагически повторять: «Я заблудился!» Я же — один из соррелей, как говорят санитары? — ориентируюсь довольно хорошо, чего нельзя сказать о приятелях, которые перевозят меня. У меня вошло в привычку стоически сносить ошибки неофитов, когда мы следуем неверным путем. Таким образом может представиться случай обнаружить неведомый закоулок, увидеть новые лица, уловить мимоходом запах кухни. Так, в самом начале, едва выйдя из тумана комы, я, когда меня везли в инвалидном кресле, наткнулся на маяк. Он предстал передо мной на повороте лестничной клетки, где мы заблудились, — статный, крепкий и внушающий доверие, в своем наряде с красными и белыми полосами, похожем на майку регбиста. Я сразу же отдал себя под покровительство братского символа, который оберегает моряков, а также больных — этих потерпевших крушение бедолаг одиночества.
Мы с ним постоянно встречаемся, я часто посещаю его, когда прошу доставить меня в Чинечитту — так я называю всегда безлюдные террасы флигеля «Соррель». С этих выходящих на юг широких балконов открывается панорама, полная поэтического очарования и похожая на кинодекорации. Предместья Берка выглядят как декорация для сцены с электропоездом. Несколько строений у подножия дюн создают иллюзию деревни Дальнего Запада. Что же касается моря, то его пена до того бела, что кажется результатом спецэффектов.
Я мог бы целые дни проводить в Чинечитте. Там я становлюсь величайшим режиссером всех времен. Со стороны города я вновь снимаю первый план «Печати зла»[11]. На берегу я опять делаю тревелинг[12] «Дилижанса», а в открытом море воссоздаю натиск контрабандистов в «Лунном свете»[13]. Или я растворяюсь в пейзаже, и тогда ничто не соединяет меня с миром, кроме дружеской руки, ласкающей мои окоченевшие пальцы. Я — безумный клоун с раскрашенным синей краской лицом и связкой динамита вокруг головы. Искушение чиркнуть спичкой проносится в мыслях, как облако. А потом наступает час, когда день уже клонится к закату, когда отходит последний поезд на Париж, когда надо возвращаться к себе в палату. Я жду зимы. Надежно укутанные, мы сможем оставаться здесь дотемна, смотреть, как садится солнце, как его сменяет маяк, посылая лучи надежды во всех направлениях.