Творчество

Глава 6. Лестница Иакова[11] | Пусть шарик летит

Веревки не оказалось ни в сарае, ни за курятником, ни в чулане, где стояла стиральная машина, и даже под задней верандой, куда в минуты отчаяния швыряют все что попало, лишь бы не валялось под ногами. Ну совершенно никакой веревки, если не считать посеревшего под дождем ветром затянутого узлом обрывка с истрепанными концами. Чем-то этот клочок полюбился отцу, иначе он бы там не оказался. Просто чудо, что его не с жгли, не закопали, не выкинули вместе с мусором Джон обошел весь сад, грядки с помидорами и сладкой кукурузой, поискал вдоль забора, обсаженного вьющейся геранью, все больше и больше распаляясь.
У других веревки, ржавые гвозди, старые жестянки из-под краски, куски разбитого оконного стекла всегда валяются на виду. Но отец не такой, как другие. Своей любовью к чистоте и аккуратности кого угодно с ума сведет.
«Да у него каждая травинка свое место знает» — вот что говорят про его сад. Отцы других ребят в свободное время играют в гольф, или слушают репортажи о гонках, или сидят с приятелями в пивной. Этот трудяга мистер Самнер, как галерный каторжник, работает в своем саду. И если погода портится, это — конец света, как землетрясение, цунами, циклоп и все в таком роде.
У других мусор скапливается. Отец же вывозит его на свалку. У других по всему участку разбросаны старые конские хомуты, сломанные велосипедные рамы, дырявые кастрюли. Из отца дым шел и искры сыпались, если он замечал поднятую ветром конфетную обертку. Веревка у него, разумеется, есть — отец ко всему подготовлен: аккуратно смотанную, он возит ее в багажнике своей машины. Он и маму обеспечил — в дороге всякое может случиться, — и веревка, разумеется, лежит в багажнике маминой машины. Взбеситься можно!
Хорошее словечко «взбеситься». Только очень трудно вслух произнести.
Он все время знал, что не найдет никакой веревки. Знал, что уж никак не сможет ее закинуть на ветку. А если бы ему это и удалось, как бы он завязал ее узлом, чтобы не соскользнула? Не повиснет же она на ветке просто потому, что он этого хочет. Вся эта затея с самого начала идиотская. Слыханное ли дело, чтобы маленький инвалид, вроде Джона Клемента Самнера, взобрался на верхушку эвкалипта?
Просто потрясающее дерево. Те, кто живет рядом, его не замечают, потому что вокруг множество других эвкалиптов. Но приезжающие из города всегда восхищаются: «Какое чудесное дерево! Изысканное. Не тощее и прямое, как в лесу, и не узловатое, как у подножия гор».
Есть, правда, еще садовый шланг. Но как поднять его вверх на три метра и закрепить петлей на ветке?
Три метра? Пять и ни сантиметром меньше.
Конечно, есть лестница, и это так же несомненно, как мост через залив в Сиднее. Лестница лежит на специальной подставке под задней верандой. Раз в год, в июне, когда отец очищает от старой листвы канавы, он и ее вытаскивает, чтобы прочистить трубы. Потом запихивает обратно и обязательно говорит: «Слава Богу, с этим покончено. Всегда мне не по себе на этой лестнице. В следующем году найму кого-нибудь». Лестница длинная. Прочная. Старше Джона, а все выглядит как новая. Концы у нее красные, крашеные, а сама отполирована до блеска. Не хуже пожарной лестницы. Прислоненная к дому, она выглядит просто замечательно, и все время кажется, что вот-вот сверху появится отец, а на плече у него — попавшая в беду девица. Только обычно он появляется с головы до ног в саже, бормоча себе под нос проклятия. Слов Джон никогда не мог разобрать, не такой его отец. Он тяжело спускается, приседая на каждой ступеньке, и сквозь зубы что-то бормочет.
Джон ухватился за лестницу и потащил ее. Она весила целую тонну, и, чтобы приподнять ее, надо было поднатужиться. Она выползала из-под дома, как длинный-длинный зуб, над которым потеет дантист. («Не может этот зуб быть таким длинным, — говорит дантист. — Что он, из сапог растет? Откройте окно в потолке, сестра. Принесите лестницу».)
«Как же затолкать ее обратно?» Эта мысль пронзила его как раз в тот момент, когда конец лестницы завис над краем подставки; лестница круто повернулась вокруг своей оси, вырвалась у него из рук и с треском грохнулась на землю.
Зажмурившись и сжав кулаки, Джон замер в надежде, что лестница скажет: «Я в полном здравии, руки-ноги не покалечены, что ты паникуешь?» Но лестница молчала, и Джону пришлось открыть глаза и посмотреть. Во всю свою пятиметровую длину лестница распростерлась на траве, может, слегка поцарапанная, может, где-то у нее и побаливало, но видимых поломок не было.
На несколько сладких мгновений его охватило счастье. Но тут же нахлынули другие мысли. «Чему это я радуюсь? Мама наверняка узнает, что я ее вытаскивал, потому что мне ее не поднять, чтобы положить на место. Попал я как кур в ощип. И как прислонить ее к дереву? Да мне этого и за сто долларов не сделать. Даже за двести. Глупая мокрая курица».
Он ходил кругами, бормоча себе под нос, как отец, когда чистит трубы. Потом остановился, посмотрел на дерево, на лестницу и, наконец, на подставку под верандой. «Да сумей я ее к дереву прислонить, поднять ее на подставку будет плевое дело».
И он поволок лестницу через лужайку. Расположил верхней перекладиной к стволу с той стороны, откуда его нельзя было увидеть из дома, и посмотрел вверх, переводя взгляд все выше и выше. «Ты король! — крикнул он. — Корону королю».
Ну кому придет в голову, что Джон Клемент Самнер там, наверху.
Внизу будет Мейн-стрит. Люди, входящие и выходящие из магазинов. Автобусная остановка. Пассажиры автобуса. Далеко под ним будет скат крыши Сисси Парслоу. Но он никогда не расскажет об этом Сисси, потому что Сисси трепло. Обязательно разболтает все ребятам. «Только ни кому не говорите. Нельзя, чтобы взрослые узнали. Джон Самнер забрался на это огромное дерево. Сам!» Нет, Сисси сделает по-другому. Он расскажет своей матери. И уж миссис Парслоу постарается, растрезвонит всем и каждому. И вскоре дойдет до мамы. И начнутся причитания: «Никогда, никогда не оставлю тебя больше одного, скверный мальчишка». Жуть, до чего трудно жить с людьми!
Когда он вырастет, то купит себе остров и построит замок со рвом. Может, не замок, а пентхауз[12] — замки выходят из моды. На пляже он повесит объявление: «Не входить. Стреляют». И у него будет вулкан или бездонная яма, куда сбрасывать трупы. Будет плавательный бассейн, глубокий с обеих сторон. Будут подъемный мост, и ловушки для незваных гостей, и ручной лев по имени Эльза. И по всему острову будут башни, на которые можно взбираться, и ямы, зимой заполненные водой. А его женой будет Мейми. У него будет маяк, который ночами будет подавать сигналы кораблям, находящимся далеко в море: «Держитесь подальше!» Гарри и Перси будут навещать его на Рождество, а когда заявится Сисси Парслоу, его съест лев.
Он приподнял лестницу на полметра, прислонил к стволу и, тяжело дыша, облокотился на нее. Подтянул еще немного вверх.
В волнах прибоя бьется лодка. За ней, на доске для серфинга, — Мейми. Мотор не работает, и он должен грести, как бешеный, к прибрежным скалам, иначе Мейми унесет в открытое море.
Вверх! Может, у этой лестницы щупальца, как у осьминога. Так или иначе она оказалась на нем, а он — под ней. Вокруг бушует морс, а это проклятое дерево толкает не в ту сторону, словно само хочет упасть. И тут он увидел, что на скале вовсе не Мейми, а Сисси Парслоу, а это уж слишком. Не станет он надрываться ради этого слюнтяя.
Лежа на спине с распластанными руками и почти вывалившимся языком, он слегка подпрыгивал всем телом, чтобы еще немного покачаться на волнах.
Снизу он увидел дерево под новым углом, и у него закружилась голова. И чем дольше он смотрел, тем отчетливее видел, что на скалах все-таки Мейми. «Я иду! — закричал он. — Держись!»
Перевернулся и подставил под лестницу спину. Вверх ее! Вверх! Вот так!
Потом в волнах появилась другая лодка. На веслах — Перси! «Я спасу ее, — говорит Перси. — Не волнуйся ты, Джон». Джон потряс кулаком. «Чтоб ты лопнул, Перси Маллен. У тебя есть своя подружка. Иди и спасай ее».
Появилась еще одна лодка. Стоя на коленях, Гарри Хитчман сильными ударами длинных рук направляет ее через прибой. «Я спасу ее, — говорит Гарри. — Ты лучше возвращайся на берег». — «Не пойду я на берег. Думаешь, я нюня или еще кто. Не надо мне, чтобы за меня заступались. Вот увидишь».
Вверх ее! Вверх! Вверх!
«Я иду, Мейми! Держись, Мейми!»
И что это лестницы делают такими тяжелыми. Железная она, что ли? Ну, вверх, пошла же! «Слабак ты, Джон Клемент Самнер. Будь ты чашкой чая, вылили бы тебя в раковину».
Он снова запрыгал среди опавшей листвы, подпирая лестницу спиной, грудь у него вздымалась, прошибал пот. Вот жарища!
Лестница снова опиралась на ствол, и ее верхняя перекладина была уже на высоте двух метров. Дело пошло. Совсем неплохо, в конце концов. А Перси сломал весло и теперь совсем беспомощный, а Гарри захлестнуло волной. Он потерял свою доску и гоняется за ней. «Я буду на пляже раньше, чем он ее поймает». Может, Джон Самнер и позволил себе передохнуть, по он единственный, кто не сошел с дистанции. «Держись, Мейми! — крикнул он. — Я иду».
В коленях снова появилась дрожь, но это была совсем другая дрожь. Чтобы проверить себя, он забормотал: «У Мэри был ягненок, руно — как снег бело…» Слова соскакивали с языка, как намасленные.
«Катитесь вы подальше, мистер Маклеод, не знаете вы всего».
«Какая вульгарность, Джон. В нашем доме так не разговаривают».
«Катитесь вы все. Тошнит меня от вас. Вы что, думаете, я святой? Или, может, я букет цветов? Плевал я на дурацкие проекты и модели из пластмассы. Ты мою подружку не спасешь, Гарри Хитчман. Я сам ее спасу».
Рывками он протолкнул лестницу еще на полметра вверх. Но она становилась все тяжелее и тяжелее, и управлять ею делалось все труднее. Труднее, чем старой доской для серфинга. Это было как метание палицы. А может, как прыжок с шестом, когда вдруг застреваешь в воздухе на полпути до земли.
Мейми на башне. Она размахивает белым платочком и кричит: «Помогите! Помогите!»
«Чтоб тебе пусто было, Мейми ван Сенден. Сама залезла, сама и слезай. Придется тебе прыгать. Не могу я так высоко забраться».
Он рухнул на землю у основания лестницы, тело пылало, его била дрожь, глаза заливал пот.
Зазвонил телефон. Казалось, он звонил где-то за километр от дома. Звон телефона мешался с грохотом у него в голове. «О, Боже!» — тяжело выдохнул он. Пошатываясь, встал на ноги и, спотыкаясь, стал подниматься по ступенькам веранды.
— Все в порядке! — вопил он. — Иду я! Иду. Да заткнись ты.
Телефон стоял в общей комнате на низеньком столике у камина. Он захлебывался от нетерпения.
— Джон, Джон! Где ты, Джон?
— Да здесь я.
— Почему ты так задыхаешься?
— Кто это задыхается?
— Ты очень долго не отвечал. Разве я не велела тебе не уходить? Вот ты и задыхаешься. Тебе пришлось бежать.
— Послушай, мам. Конечно, мне пришлось бежать. Я был в конце сада.
— Ты же знаешь, что тебе нельзя бегать. Надо было идти.
— Тогда тебе пришлось бы еще дольше ждать.
— Булочник приезжал?
— Ну да, мам, приезжал.
— Ты купил булочки?
— Нет…
— Почему нет?
— Забыл.
— Забыл о своем желудке? Что ты задумал, Джон? Ведь ты что-то затеял, да?
— Да брось ты, мам.
— Может, там у тебя этот Перси Маллен?
— Никого тут нет.
— У вас дождь?
— Дождь? Никакого дождя.
— В городе дождь. Ты промок или еще что случилось?
— У нас солнце, мам. И никакого дождя.
— На веревке остались твои школьные брюки. Лучше сними их и занеси в дом, а то они никогда не высохнут.
— Слушай, я же говорю тебе: солнце светит. Никогда ты меня не слушаешь.
— Ты что-то затеял.
— Нет, мам, нет.
Последовала пауза, и ему было слышно ее дыхание. Она дышала ему прямо в шею. Он почти ощущал каждый ее вдох, словно это были порывы легкого ветра. Физически она была рядом. Задавала вопросы и обвиняла.
— Если ты что-то задумал, оставь, Джон. Ты знаешь, что нельзя. Я тебе верю. — Это означало, что она не верит. — Теперь я должна идти. Позвоню еще раз во время обеда. Мы обедаем вместе с папой. Потом у нас встреча с мистером Маклеодом. И не забудь: никакого горячего питья, никаких тостов, ничего такого. Не зажигай плиту. И еще отдохни после еды.
В трубке щелкнуло — клик!
Чудесный звук! Он бросил трубку, как будто она превратилась у него в руках во что-то скользкое и извивающееся, как будто его тошнило от одного к ней прикосновения.
Немного погодя он выпил два стакана воды, опустошил коробку с печеньем и сел на ступеньках веранды, чувствуя себя потерянным, чуть не плача, словно кто-то умер.
Попугаи облепили яблоню, выискивая спелые плоды, скворцы опять расселись на телефонных проводах, тянущихся до самого города.
Слышно было, как где-то неподалеку дерутся и кричат ребята. Собачонки Перси Маллена все еще заливались своим дурацким лаем. Перси Маллен, верно, на площадке бьет мячом по забору. Сисси Парслоу и его сестрицы, наверное, бегают от двери к двери и сплетничают. Мама позвонит во время обеда.
Такой вот его мир. А тот мир, где ребята делают все по-своему, где-то там, далеко.
Несколько минут он мысленно оплакивал себя, потом побрел к лестнице и сел на нижнюю перекладину. Сидеть было неудобно, и почему-то ему захотелось перекувырнуться через голову. Конечно, ничего из этого не вышло, и он завалился на бок. Где-то вдали прозвучал свисток почтальона, одинокий тоскливый звук. Джон еще немного поплакал над собой, а потом улегся на спину и уставился в небо. До неба ужасно далеко. Как и до вершины эвкалипта. А в пустоте между ними парил орел. Там тоже было одиноко, хотя и по-другому.
«Привет, птицы! Привет, облака! Привет, мистер Солнце!» От этих слов он расплакался, а слезы он терпеть не мог, даже когда их никто не видел.
До него донесся далекий голос, один из воображаемых голосов. И звучал он довольно сердито.
«Ты знаешь, что я не сама залезла на эту башню. Это ты меня сюда посадил, все это твоя дурацкая игра. Не думаешь же ты, что я отсюда спрыгну. Я сломаю себе шею. Ты должен подняться и снести меня вниз».
Это была Мейми, все еще ожидавшая, что ее спасут, но Джона она больше не интересовала.
«Не могу я залезть так высоко, — сказал он. — Не могу подставить лестницу».
«Спорю, что Гарри Хитчман смог бы».
«Да провались он, этот Гарри Хитчман. У меня от него живот сводит».
«Спаси меня, Гарри! Джон Самнер не может снести меня вниз».
«Замолчи ты, Мейми ван Сенден. Нечестно втягивать в это Гарри».
«Не замолчу. Спаси меня, Га-а-р-р-р-и!»
«Гарри тебя не слышит. Он ушел и занят своими делами. Пожалуй, и тебе пора уходить, Мейми ван Сенден».
Она ушла. Ничего не осталось, только небо, эвкалипт и лестница.
«А ты-то, почему не уходишь?» — прорычал он, обращаясь к лестнице. Но лестница была настоящей, и ей незачем было уходить. «Займусь своей моделью. В ней 227 деталей. Соединю их все, и получится яхта, которую можно поставить на полку. Потом покрашу ее белой краской и отнесу в школу. Все ребята скажут: „Потрясно!” Но все равно они знают, что это двести двадцать семь деталей из коробки».
Он покатился вниз по склону, перекатываясь с боку на бок, туда, где у забора росла герань. «Ненавижу герань. Она воняет». Но он примирился с запахом, потому что не хотелось двигаться. Ничего ему не надо. Какой прок чего-нибудь хотеть? Ответ всегда один: «Не делай. Нельзя». Был только один Джон Клемент Самнер, тот, которого не слушаются руки и ноги, который марает страницы.
Он скосил глаза на основание лестницы, потом перевел взгляд вверх: от верхней перекладины до первой ветки было всего полтора метра. С таким же успехом их могло быть пятнадцать или пятьдесят. Лучше бы оставил он ее под домом и избавил себя от всех этих мучений. Ее же еще придется тащить обратно, чтобы никто не заметил, что он ее трогал.
Если бы он попросил Перси или Гарри, они бы, наверное, помогли. И даже не подумали бы, что он слабак, если бы стали втроем заталкивать ее на место. Но Гарри скажет: «Я сам». Подхватит лестницу и сам положит ее на место. И тогда они скажут: «А зачем ты ее вытащил?» Они же не будут знать, что прежде, чем попросить о помощи, он дотащил ее до самого дерева, а потом обратно до дома. «Не знаю, — скажет он, — просто так».
Но это была не игра. Это было вполне серьезно. И сделал он это ради чего-то замечательного, что не произошло. Как и все другое, что никогда не случается и никогда не произойдет. «Займусь своим проектом. Вырежу пластмассовыми ножницами несколько картинок из женского журнала».
Лестница насмехалась над ним, ему хотелось наброситься на нее, ударить как следует или толкнуть сбоку, чтобы она с треском повалилась. Это желание охватывало его несколько раз, было почти как команда, по тело не шевелилось. Оно хотело одного — лежать на земле. «Хоть бы ты сгинула, старая дурацкая лестница!»
Но лестница, как крутой парень из фильма, стояла, прислонившись к стволу, и сплевывала табачную слюну. «Здесь стою и стоять буду. Соображаешь?» — «Убирайся! Ты только лестница». — «Никуда я не уйду. Хочу и стою. Нечего мной командовать».
Джон отодвинулся на метр или два от зарослей герани. Запах листьев, раздавленных его телом, был слишком силен. «Лучше бы я с мамой поехал».
Он сел, обхватив руками колени, и, чувствуя себя несчастным, стал раскачиваться: взад-вперед, взад-вперед. На мгновение возникло воспоминание из далекого прошлого. Странное и тревожное воспоминание. Трехлетний малыш сидит в своей кроватке, обхватив колени, и раскачивается. И не было разрыва во времени, он снова — тот самый малыш. Потом все пропало. «Нет!» — закричал он.
Его бросило в жар. В тело вонзились невидимые шипы. Было нестерпимо стыдно. Лицо исказилось, руки задергались. Повинуясь импульсу, он вскочил на ноги и набросился на лестницу. В ярости ухватился за ее основание и вырвал его из земли. Верхняя перекладина рванула вверх по стволу, словно ею кто-то выстрелил, и ударилась о ветку. Послышался громкий щелчок, как от удара хлыста, и отзвук его прокатился до самого низа. Лестница содрогнулась, но устояла. Она стояла и не падала.