Творчество

Письмо восемнадцатое | Пространство Готлиба

Отправлено 4-го марта
по адресу: Санкт-Петербургская область, поселок Шавыринский, д. 133.
Анне Веллер.
Я чернею от злости! Не знаю, но мне трудно удерживать себя в руках, когда я перечитываю строки вашего письма, в которых говорится о существовании возможности того, что не я отец нашей девочки, а какой-то подонок Владимир Викторович!..
Я схожу с ума и готов поднять на ноги все спецподразделения Санкт-Петербурга, чтобы они добрались до этого сапера и засунули бы ему в штаны секретную мину "Кузьку". Пусть он ее разминирует!..
Если бы вы в конце своего послания не выразили уверенность в том, что все это плод ваших галлюцинаций, не знаю, какую бы я мог учинить над собою гадость!.. Мог бы наподобие вашего Бутиеро прижать к груди Лучшую Подругу и выброситься с ней в окно ненужным мусором!.. Смотрите же, Анна Фридриховна, берегите нашего ребенка, как свои фантазии о пространственных измерениях! Пусть наша любовь будет помещена в сосуд Готлиба и распространится во все параллельные миры, заполняя их просторы своим мускатным запахом!..
– Какая разница? – спросил Hiprotomus.
– О чем вы?
– Не понимаю, какая разница, вы отец ребенка или кто-то там еще!
– Иногда меня ваша тупость просто поражает! – рассердился я. – Какая-то косность в ваших жучьих мозгах!
– Это в ваших мозгах слишком много темных мест! – заспорил жук. – Ну посудите сами, если вы воспитываете ребенка, холите и нежите его, любите, как самый праведный отец, всю жизнь, а потом, на его восемнадцатилетии узнаете от своей верной жены, что не вы вовсе отец, а какой-нибудь инженер-путеец, хорошо певший в молодости под гитару, с которым ваша супружница в романтическом опьянении согрешила всего лишь раз!.. Я вас спрашиваю, будете ли вы любить выращенную вами красавицу дочь меньше, чем ранее, оттого, что не вы посадили свое семечко во влажную земельку жены?
– Да, – ответил я уверенно.
– Что – да?
От этого его повторного вопроса я вдруг задумался и лежал долго лицом вниз, чувствуя, как Лучшая Подруга массирует тело своими крепкими пальцами.
После того, как я полежал таким образом и подумал, я уже не был так категоричен. Мне вдруг показалось, что при таком теоретическом раскладе моя любовь к дочери окажется более сильной, так как к ней прибавится мучительности и одновременно мужского отношения к женщине, возможности любить ее несколько по-другому, как дочь и одновременно падчерицу!
– Вот-вот! – порадовался Hiprotomus. – Что и требовалось доказать!
– У вас сколько детей? – поинтересовался я.
Жук пошевелился в шишке и легонько ткнул своей иголкой кожу изнутри.
– А Бог его знает. Тысяч двадцать, тридцать, может быть…
– Ого! – присвистнул я, привставая, но Лучшая Подруга хлопнула меня по спине, заставляя опуститься на подушки.
– А вы как думаете, – с некоторой гордостью подтвердил Hiprotomus. – У нас женщины за раз тысяч по пятьдесят личинок откладывают. Другое дело, что из всех родившихся выживают сотни. А что делать?!
– Поэтому вам все равно, ваши дети или чужие!
– Абсолютно плевать! Я их никогда не видел!
– А у нас, у людей, родятся единицы, поэтому мы и любим своих чад безумно, готовые жертвовать ради них даже жизнями!
– Ой! – вздрогнул жук. – Что там такое на окне?
– Где?
– Да вон же, в форточке?
Я внимательно посмотрел через плечо, но ничего такого, привлекающего внимание, не заметил.
– Наверное, показалось! – облегченно вздохнул Hiprotomus. – Все та мерзкая птица мерещится! Слава Богу, что вы ее тогда прибили!
Я не стал говорить ему, что цветная птичка выжила, что у нее лишь крыло поломалось и какая-то добрая школьница подобрала ее со снега и, наверное, выхаживает в своей уютной квартирке, кормя свежими червячками из зоомагазина.
– А у меня для вас сюрприз!
– Какой же? – заинтересовался жук.
Я приподнял подушку и вытащил из-под нее баночку, в которой по наложенной травке, перебирая множеством лапок, бегало насекомое коричневого цвета с длинными, загнутыми на концах усами.
– Вот, – потряс я баночкой. – Мой вам подарок!
– Ах какая прелесть! – умилился Hiprotomus. – Какое прекрасное создание!.. Когда же вы ее приобрели?
– Когда вы под перекисью находились.
– Ай, да какая разница! – воскликнул он. – Редкостная красавица! А молоденькая какая, прямо не тронутая еще! Ну, удружили! Ну, вам спасибище огромное!
Hiprotornus зашевелился нервно под кожей, словно ему не терпелось поскорее забраться в баночку и познакомиться с жучихой.
– А кстати, – поинтересовался я. – Откуда вам известно, что это она, а не он?
– Экий вы все-таки странный! Ну неужели вы думаете, что я не в состоянии отличить Ее от Него! Вы же находите разницу между мужчиной и женщиной!
– Ну, это просто! Слишком много даже внешних различий!
– Ну и у нас много отличий!
– Каких? – не унимался я.
– Господи, вот пристал! – разозлился жук. – Все как у вас! Видите, у нее брюшко на конце чуть раздвоено?.. Вот оттуда она яйца кладет. А головка какая у нее милая! А запах!.. Все совершенно женское! Неужели не видно?!
– Конечно-конечно! – успокоил я Hiprotomus'a. – Простите меня за мое невежество! Уж в следующей жизни я научусь отличать жуков от жучих!
– Так-то, – сказало насекомое, и я различил в его голосе некоторое сомнение. – Э-хе-хе-хе…
– В чем дело?
– Да ни в чем.
– А все-таки?
– Отнесите ее обратно в магазин!
– Зачем же?! – удивился я несказанно.
– Вы ее специально приобрели, чтобы меня выманить из руки, а затем раздавить каблуком!
– Чушь какая! У вас нездоровое воображение! Да и будь у меня каблуки, ноги все равно не двигаются!
– Ну гадостью какой-нибудь обольете! Дихлофосом или чем еще!
– Перестаньте молоть ерунду! – прикрикнул я. – Зачем мне вас давить или травить? Я просто могу вас выкинуть в окно и скормить голубям!..
– Это правда.
Я вздохнул и признался:
– Привык я к вам, честно говоря… Да и потом, вы мне вернули то, на что я уже никогда не надеялся!..
– Не врете?
– Совершенно нет.
– Значит, я могу выбраться из-под вашей кожи, а потом вернуться обратно?
– Когда хотите.
– Спасибо. Могу я сделать это сейчас?
– Она вас ждет.
– Я иду! Положите руку горизонтально!
Я вытянул руку, уложив ее рядом с баночкой, в которой копошилась жучиха, ожидая появления Hiprotomus'a. Он не заставил себя долго ждать. В шишке произошло сильное волнение, мощный укол иглы прорвал кожу, и под мой крик сквозь образовавшееся отверстие жук появился на свет.
Он оказался совсем не таким, как я его представлял. Я вообще не думал, что так может выглядеть насекомое!
Hiprotomus был цвета молочной сыворотки. Его тело было совершенно прозрачным, и сквозь отвисшее брюшко просвечивали свернувшиеся внутренности. Рогами оказались два розовых отростка, панцирь отсутствовал вовсе, а спину венчали два недоразвитых слюдянистых крыла, смятых от долгого пребывания под кожей. Он зашевелил всеми своими многочисленными ножками, как будто разминал ослабевшие суставы, и посмотрел на меня огромными, выпуклыми, розовыми глазами. А говорил, что без глаз и с панцирем…
Честно говоря, меня чуть не стошнило от созерцания своего соседа, я чудом подавил мощный спазм и поднес руку к банке.
– Вперед! – сказал я громко, сглатывая соленую слюну.
Hiprotomus на удивление ловко спрыгнул на проложенное травой дно банки и зашевелил розовыми глазами, рассматривая подергивающую усами самку. Затем он подполз к ней ближе, расправил склизкое крылышко и дотронулся им до жучихиного панциря. Самочка от этого движения опустила свое брюшко и затыкала им в стеклянную стенку, оставляя на ней мокрые следы.
Действительно, все как у людей, – подумал я и вдруг поймал себя на мысли: а не раздавить ли мне Hiprotomus'a в самом деле, избавиться от надоевшей твари в одно мгновение?
Пока я искал ответ на этот непростой вопрос, жук взобрался на самочку, и из его нутра появилась иголочка-сабелька, которой он обычно тыкал меня в кожу, когда чем-нибудь был недоволен. Сабелька изогнулась и пронзила жучихино раздвоенное брюшко.
Если я его раздавлю, то не смогу более любить! – подумал я. – Пусть живет…
Тело Hiprotomus'a сокращалось подобно человеческому, розовые глаза застыли льдышками, а передние лапки дрожали в экстазе.
Самочка внешне никак не реагировала на дерганье жука, лишь усы ее шевелились, определяя влажность воздуха.
Их любовное соитие продолжалось около десяти минут. Затем тело Hiprotomus'a задергалось в конвульсиях, огромные глаза завертелись по кругу, он разрядился в два мгновения и убрал свою укоротившуюся сабельку обратно в прозрачное тельце.
– Домой? – спросил я, и мне показалось, что жук в ответ кивнул головкой. – Тогда вот вам моя рука.
Я протянул ее к банке, он выбрался на кожу и побрел к отверстию, слегка сочащемуся кровью.
Спружинив всеми лапками, заработав крылышками, Hiprotomus взметнулся под самый потолок, завис под ним на мгновение, а затем, рухнув пикирующим бомбардировщиком на мою руку, забрался под кожу, проделав в ней новое отверстие.
– А-а-а! – закричал я.
Жук заворочался, устраиваясь поудобнее в шишке, а определившись, сказал:
– Вы баночку под кровать поставьте. Там ей будет приятно и не жарко.
– Как скажете, – согласился я, засовывая банку с жучихой в угол под пружины, кривясь от боли и жалея, что все-таки не раздавил надоедливое насекомое.
– Ах какая все же красавица! Изумительная!..
– Рассказывайте! – скомандовал я, испытывая потепление во всем теле от массажа Лучшей Подруги.
– Что? – не понял Hiprotomus.
– Рассказывайте свою историю, пока я добрый!
– Что, в самом деле?
– Валяйте про ваши беды!
– Притомился я, – пожаловался жук. – Да и о грустном после веселого как-то несподручно.
– Как знаете. Другого шанса может и не быть.
– Ах, что с вами поделаешь! – с притворством вздохнул сосед. – Слушайте, но предупреждаю – финал сей истории столь печален и ошеломителен, что может серьезно ранить ваше сердце!
– Смелее! – подбодрил я. – Будем надеяться, что сердце выдержит!
– Итак, Полин умерла… – продолжил рассказ Hiprotomus. – Я страдал несказанно!.. Так высока была вершина моей трагедии, что моя милая нянька Настузя была готова отдать свою жизнь тотчас, дабы мои мучения сократились хотя бы на толику… Я был вынужден признаться, что пророчества старого следователя сбылись и женщины, черпающие нежность и любовь из моего сердца, любимые мои женщины погибли, убив себя в силу причин, вам уже известных. И тогда, находясь на пике своего трагизма, сам качающийся между жизнью и смертью, я поклялся всем богам и самому себе, что более никогда не сближусь с женщиной душевно и полюбовно, что в трезвом рассудке своем не возжелаю любви слабого существа под страхом собственной гибели!.. Коли суждено любимым созданиям гибнуть в моей ядовитой тени, то я вовсе оттолкну их, оставшись до смерти чистым духовно и телесно!
Целыми днями я проводил время, стреляя из лука. Лишь это спортивное занятие помогало мне унять свою плоть и желание души любить. Насыщенные и наполненные желанием страсти, стрелы летели точно в цель, поражая мишени в самые сердцевины… Со временем я стал принимать участие в небольших соревнованиях, в которых обычно занимал самые высокие призовые места. А однажды, когда я вступил на пьедестал почета первым номером, мне в подарок вручили колчан со стрелами, среди которых была стрела с золотым наконечником.
Меня даже приглашали на международные соревнования, но я всегда отказывался от такой чести, так как нимало не был тщеславен, занимаясь спортом лишь для успокоения непокорной плоти.
А через десять лет после смерти Полин началась шестидесятимесячная война с Германией, причиной которой послужило убийство Эммануила, сына германского короля, французским террористом, метнувшим в подростка двухфунтовую бомбу.
Несмотря на извинения нашего короля перед осиротевшим Францем IV, войну все же не удалось предотвратить, и все мужское население Франции в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет было мобилизовано.
Мне довелось пережить все страдания, являющиеся атрибутами любой войны. Я голодал и замерзал от холода, я был тяжело ранен в грудь осколком снаряда, и если бы не Настузя, добровольцем вступившая в армию санитаркой и вытащившая меня с поля боя, заваленного пудами человечьего мяса, то, вероятно, я бы еще тогда отдал Богу душу.
Настузя обнаружила меня за холмиком. Я лежал бессознанный, пробитый куском раскаленного металла почти под самым сердцем, и изо рта вытекала струйкой кровь, паря в зимнее небо и пузырясь от моего неровного дыхания.
Нянька промокнула рану ватой и, перемотав накрепко бинтами, ухватилась за воротник моей шинели и потянула тяжелое тело по снегу к родным позициям. От рывков я пришел в себя и увидел ее черную головку с трясущимися от усилий кудряшками.
– Ничего, мой дорогой! – улыбнулась она. – Я спасу тебя непременно!
– Лук мой возьми! – взмолился я. – И колчан со стрелами!..
– Возьму, милый! Успокойся, родной!
И тут я увидел протянутые к нам из-за соседней насыпи руки. Руки были черными, с длинными сильными пальцами и принадлежали огромному солдату-негру, лицо которого затекло кровью, лишь глаза просили о помощи, особенно выделяясь выпуклыми белками на багровом фоне.
– Настузя! – прошамкал негр раненым ртом. – Настузя!..
И я узнал его. Сквозь ускользающее сознание я ухватился за вспомнившийся образ и признал в нем знакомого негра Бимбо, который любил когда-то мою няньку самым страстным образом и которого я сделал навсегда несчастным в порыве юношеского эгоизма.
Сейчас Бимбо с раскроенной головой, через шевелюру которой проступали розовые мозги, тянул к нам свои руки и шептал умирающим горлом:
– Настузя! Любовь моя!
Она узнала его с первого взгляда. Она вспомнила его по голосу… Несмотря на то что с момента их разлуки прошло более двадцати лет, не обращая внимания на искореженную голову своего давнего возлюбленного, Настузя признала в умирающем эфиопе своего Бимбо, единственного мужчину, ее любившего, а теперь протягивающего к ней свои руки, дабы ухватиться за обрывающуюся жизнь и скончаться под благословения любви.
– Ах, мой Бимбо! – вскричала нянька и было рванулась навстречу своей молодости, как споткнулась о мои глаза, закатывающиеся под надбровные дуги предвестниками конца, и осеклась на полушаге.
– Иди к нему… – прошептал я. – Иди!..
Но она уже сделала выбор между двумя родными душами, точно такой же, как и двадцать лет назад, честно исполняя свой долг няньки сына Русского Императора. Она вновь ухватилась за воротник моей шинели и потянула мое бессознанное тело к нашим позициям, заливаясь от чудовищного горя слезами.
– Прощай, мой дорогой Бимбо! – скулила она. – Прости меня, любимый! – И тащила меня, тащила. – Кроме тебя в моей жизни был и есть только один мужчина, мой Аджип Сандал! – Она в последний раз обернулась в поле и втащила мое тело в отечественный окоп.
Меня вовремя успели доставить в лазарет. Еще несколько минут, признался хирург, и уже никакие чудеса медицины не были бы способны удержать мою душу в раненой груди.
Осколок извлекли из-под ребра, подлатали сердечную мышцу и уложили меня в палату выздоравливать.
А уже совсем вечером, когда на позиции сходила ночь, давая возможность воинам отдохнуть перед следующим сражением, моя Настузя сидела под зимним небом и ждала возвращения специальной команды, вытаскивающей с поля боя под покровом темноты тела погибших.
Она смотрела своими ночными глазами в мертвое пространство и почти не оглядывалась на солдат, проносящих носилки с мертвецами. Она точно знала, что почувствует, когда вынесут Бимбо… И верно: что-то повернулось у нее под сердцем, что-то защемило в душе в нужное время, и она незамедлительно бросилась к санитарам, умоляя поставить носилки на землю, и, откинув брезентовое покрывало, нашла под ним своего черного Геркулеса, почившего от ран с открытыми глазами, в которых застыла последней фотографией любовь.
Настузя сама обмыла его. Со всей нежностью, накопившейся за годы, она ласкала его тело на прощание, смывая влажной губкой военную пыль с опавшей на выдохе груди, с расслабившихся навеки плечей, плоского живота, уже остывшего, словно пустыня на ночь, и бедер, даривших ей когда-то всю радость мира… Она прикоснулась ладонью к лицу Бимбо и закрыла ему глаза навсегда.
Когда Бимбо опускали в общую могилу, Настузя что-то шептала одними губами. Или молитву, или просто обращалась к небесам, обещая встречу своему мужчине, как только сможет решиться.
А когда над могилой насыпали холм земли, она поклонилась кладбищу и пришла в палату лазарета, где принялась с любовью выхаживать меня – последнего мужчину, оставшегося в ее жизни…
Я выздоравливал почти полгода, а когда меня выписали и предложили демобилизоваться, я наотрез отказался от мирной жизни, ссылаясь на то, что мне необходимо полностью рассчитаться со своим врагом.
На самом деле война – то единственное, что отвлекало меня от мучительного желания любить, и я без страха и упрека бросался во все самые опасные бои и операции, в которых принимали участие лишь самые отчаянные добровольцы.
Отобрав одно, жизнь обычно сохраняет что-то другое. До конца войны меня более ни разу не ранили, а зажившую грудь украсили два ряда боевых наград, рассказывающих обывателям о моей героической натуре.
В самом конце войны я и десять моих солдат попали в окружение. Немцы, уже осознавшие свое глобальное поражение на этом историческом промежутке времени, со всей злостью загнанного в угол зверя пытались уничтожить мой отряд, укрепившийся на небольшой высоте.
Во время передышек Настузя перевязывала раненых, а уцелевшие готовились к новым атакам. Именно в тот день мне понадобилось умение стрелять из лука, так как боеприпасы заканчивались, а вертолет, который должен был нас вытащить из этого пекла, все не появлялся.
– Господи, что это? – вскричал наблюдающий солдат, глядя с высоты вниз.
Все проследили за его взглядом и открыли от удивления, а следом и от ужаса рты.
Внизу, во все поле, на нас мчались собаки. Они не лаяли, а бежали своим галопом молча, а оттого становилось совсем жутко.
– Доберманы! – сказал кто-то.
– Доги, – опроверг другой.
– Вот скоты, даже и собак не жалеют!
– Они нас не жалеют, а не собак! – вступил в беседу третий.
– Гранатами забросаем! Собаки не люди, отстреливаться не станут!
– А у нас гранат штук пять всего, а их штук триста или все пятьсот!
– Это не доберманы и не доги, – констатировал еще один. – Это питбули.
– Приготовиться к бою! – приказал я и передернул затвор автомата.
Рядом с собою я услышал такие же металлические клацанья. Я верил в то, что солдаты не подведут и что мы сможем перестрелять этих тварей.
Они навалились на нас со всех сторон, обрушиваясь в окоп простреленными телами, лязгающие жадными пастями, истекающие желтой экстазной слюной, и я видел, как один из солдат повалился на землю с разорванным горлом. Бешеная тварь продолжала рвать его мертвую плоть до тех пор, пока ударом приклада ей не размозжили голову.
Я продолжал поливать свинцом пространство, тогда как у других уже кончились патроны и они отбивались от питбулей с помощью штык-ножей.
Наконец я расслышал звук лопастей приближающегося вертолета.
– Еще немного! – прокричал я.
Весь наш окоп был завален сдохшими псячьими телами с оскаленными от застывшей злобы пастями, а новые все напирали и напирали сзади, находя свою смерть на этой уже кончающейся войне.
Вертолет не стал садиться, а спустил веревочную лестницу, и я приказал всем подниматься по одному.
– Быстрее-быстрее! – орал я, стреляя в собачье море с остервенением, пока последний солдат не скрылся в кабине вертолета и я не остался в окопе один.
Они поддерживали меня огнем сверху, но стреляли осторожно, отсекая лишь основную собачью свору, боясь ранить меня случайно.
Я уже вступил на веревочную лестницу, когда в рожке кончились патроны, и, пользуясь этой невооруженной секундой, одна тварь с крысячьей мордой отчаянно прыгнула, вцепилась мне зубами в сапог и рванула его в бешеной злобе.
Я сжал в сапоге пальцы, вертолет стал подниматься, увлекая меня на веревочной лестнице с болтающейся на ноге собакой… Передернувшись от омерзения, я затряс ногой со всей силой, на какую был способен! Сапог соскользнул с ноги и рухнул на землю вместе с питбулем, который не заметил ни своего взлета, ни падения, а все продолжал вгрызаться в свиную кожу моей утерянной обувки.
И тогда я снял с плеча лук, вытащил из колчана стрелу, натянул тетиву и выстрелил…
Даже в свое последнее мгновение жизни собака не заскулила, а лишь еще более оскалила пасть с желтыми зубами и сдохла рядом с сапогом.
Только в кабине вертолета, осматривая свой лук, я понял, что в горячке вытащил из колчана стрелу с золотым наконечником, навсегда израсходовав свою награду на ничтожную собачью жизнь…
Но так или иначе, война закончилась, и мне пришлось вернуться к обыденной жизни, развлекаясь лишь стрельбой из лука и поглощением устриц в огромных количествах.
Я заметно растолстел, и лишний вес помогал глушить мои эротические фантазии, которые, впрочем, стали приходить ко мне гораздо реже, разве что когда я чрезмерно употреблял вина и острой пищи.
Через восемь лет после войны я познакомился на стрельбище с русским послом, поселившимся в Париже лишь месяц назад, после того как Франция установила с Россией дипломатические отношения.
Посол оказался молодым человеком лет тридцати пяти и так же, как и я, увлекался стрельбой из лука.
Нас свел старый Лу, хозяин стрельбища, нашептав послу, что я тоже русский и что двое русских на одном стрельбище вещь чрезвычайная – такая малая и далекая нация одарила стрелковый спорт двумя русскими лучниками, волею судеб оказавшимися в одном маленьком пространстве.
– А много ли русских в Париже? – поинтересовался я у посла.
– Человек пятнадцать, – ответил он, запуская стрелу в короткое путешествие. – А вы как давно в Париже?
– Более сорока лет.
– Ого! – присвистнул посол. – Как вам удалось оттуда выбраться в те времена?
– Меня выслал Российский Император.
Он посмотрел на меня с недоверием, утер со лба пот и сказал вежливо:
– За всю историю России из страны был выслан лишь один человек – сын Императора, Аджип Сандал.
– Это я.
Протягивая послу руку, я заметил, как он заметно побледнел, но все же совладал с собою и пожал мою ладонь.
– Ахмед Самед, – представился он.
После тренировки я пригласил русского посла отобедать в "Рамазане", и он любезно принял мое приглашение, так как никогда не пробовал еще устриц и даже не знал, как они выглядят.
– Они похожи на укромное местечко моей жены! – с восторгом воскликнул он, когда перед ним поставили огромное блюдо с моллюсками, уложенными на кубиках льда раскрытыми раковинами. – И на вкус точно такие же!
Я вспомнил, что подобное сравнение пришло мне на ум более тридцати пяти лет назад, когда я познакомился с хохотушкой Бертран, научившей меня всем премудростям любви, подмешав к ним устричного вкуса и здорового смеха.
– Это очень старое кафе, – сказал я. – В него приходят только знатоки… Как там, в России?
– Все по-прежнему, – ответил Ахмед, запивая очередную устрицу вином. – Мне нравится быть здесь, в Париже! Все-таки огромный город, больше, чем вся Россия, вместе взятая! Обратно, цивилизация!..
– А как мой брат?
– Брат?.. Я не знаю вашего брата, – признался посол.
– Мой брат – Русский Император.
– Порфирий?! – удивился он. – Ах да! У вас же общий отец!..
Неожиданно Ахмед икнул, выскочил из-за стола и склонился передо мною в низком поклоне.
– Простите меня! – бормотал он. – Просто в голове не совместилось! Ваше Высочество!..
– Прекратите! – возмутился я, поймав на себе изумленные взгляды завсегдатаев "Рамазана", никогда ранее не державших меня за важную персону. – Немедленно сядьте за стол.
– Слушаюсь! – повиновался посол.
– Итак, как мой брат? – повторил я свой вопрос, когда он уселся за стол и унял икоту стаканом газированной воды. – Я его никогда не видел, только раз на газетной фотографии. Знаете ли, у нас о России мало пишут…
– Все хорошо! Его Величество здравствует и мудро правит страной!
– Он женат?
– Государыня Российская, Марья Петровна, мудрая и достойнейшая женщина во всех отношениях!
– Давайте по-простому, – попросил я.
– Никак нельзя! Я лицо официальное и должен все по протоколу!.. К тому же прошу простить меня, но более личным временем я не располагаю!
Ахмед вышел из-за стола, еще раз поклонился мне в пояс и спешно покинул "Рамазан".
С тех пор я его не видел. Он перестал приходить на тренировки, и Лу высказал предположение, что на одном стрельбище двое русских – действительно перебор!
– Экая странность, – пожал плечами старик. – Заплатил за год, а пришел лишь раз!..
… Я познакомился с ней через три года. Она была дочкой моих знакомых адвокатов, и в январе ей исполнилось лишь десять.
Она вышла из своей спальни, когда мы, устроившись у камина, пили чай и обсуждали казусы современной юриспруденции.
– Но это же глупость сажать мужчину в тюрьму лишь за то, что он спал со своей женой абсолютно голым! – возмущался я.
– Никто его, конечно, не посадит! – отвечала хозяйка дома. – Это будет всего-навсего прецедентом для внесения поправок в закон, который не менялся последние двести лет!
– Тем не менее он сидит в камере!
– Это до суда, да и то потому, что у него нет денег для залога!
– Если бы он занавесил окна, когда решил доставить своей жене удовольствие, – поддержал разговор хозяин дома, слегка взмахнув гривой темных с проседью волос, – если бы он не дал возможности подросткам заглянуть в его окно, то лежал бы себе сейчас под боком своей жены!
– А за то, что подростки заглядывают в чужие окна, привлекать не надо?! – не унимался я.
– Можно принудить их родителей к штрафу, – ответила хозяйка. – Но это уже другое дело.
– Подумать только! Если бы на нем были хоть носки, то у закона не было бы вопросов! Глупость какая!.. Вы тоже спите в носках? – поинтересовался я у хозяина.
Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Но я не снимаю часов! – уточнил он.
В этот момент она и появилась. В красной пижаме, заспанная, стриженная под каре и рыжая, она стояла босая на ковре и смотрела на нас вопросительно.
– Почему вы разговариваете так громко?
– Прости, дорогая! – сказал отец. – Мы увлеклись.
Мать вышла из-за стола, взяла девочку на руки и, извинившись, ушла наверх.
– Как ее зовут?
– Ида, – ответил хозяин, улыбнувшись…
К этому времени мне исполнилось пятьдесят пять лет, и я был совершенно один, если не считать моей милой, постаревшей Настузи.
Что-то произошло со мною тем вечером, когда я увидел в доме своих знакомых эту маленькую девочку с серьезным лицом и со следами от подушки на щеке. Что-то загрустило в моем сердце, не давая спокойно спать, и путало сновидения с наваждениями, расстраивая меня совершенно.
Целую неделю я ходил сам не свой, постоянно видя перед собою ее босые ножки, так удобно вставшие на пушистом ковре, и губки, алые в тон пижаме.
– Что со мною? – спросил я няньку.
– То же, что и со мною, – ответила Настузя. – Твое сердце полно любовью, и тебе некуда ее расплескивать. У тебя, как и у меня, не было детей и не на кого проливать свою отцовскую доброту и нежность. А теперь мы с тобою уже годимся в дедушки и бабушки, а потому всякое кукольное личико вызывает в нас умильное желание потрогать эту нежную кожу на шейке и поцеловать завиточек над ушком… Так-то вот…
И когда во мне совместилось мое томящее чувство со словами, сказанными мудрой Настузей, болезнь моя облегчилась, я подумал, что вот та любовь, которая не принесет в своем финале драмы, вот то чувство, которое вознесет мою душу, не оскверняя тела, и все в конце закончится самым естественным образом. Я благословлю свой предмет любви и умру спокойно и со счастием в груди…
С этой минуты я стал часто бывать в доме своих знакомых адвокатов, ставших со временем моими добрыми друзьями.
Я никак не мог налюбоваться на Иду и баловал девочку со всем отчаянием, как самый любящий отец. Я задаривал ее самыми дорогими игрушками, ходил с ней в зоопарк и поднимался на Эйфелеву башню, рассказывал малютке самые интересные сказки, которые помнил еще со времен своего детства.
Она с удовольствием слушала про Репку и про Илью Муромца, про Кощея Бессмертного и Бабу Ягу, сажающую Ивана-дурака в печь, а про Царевну-лягушку сказала, что это самая хорошая сказка, которую она слышала.
– Может быть, те лягушки, которых мы с тобою видели в зоопарке, – предположила Ида, – может быть, под их кожей тоже скрываются царевны?
– Может быть, – согласился я.
– И им тоже повстречается Иван, запустив стрелу в болото?
Я кивнул.
– И потом, когда Иван полюбит царевну, он сожжет ее кожу в печке, чтобы она всегда принадлежала только ему? А царевна из-за этого уйдет к злому Змею Горынычу?
– Все может быть.
– Но Иван спасет ее, отрубив Змею головы, и, заживет с нею счастливо?
– Ага.
– Почему ты со всем соглашаешься? – спросила Ида, держа мою руку в своей теплой ладошке.
– Потому что ты права…
– У вас чудесная дочь! – признавался я родителям Иды. – Только вы не настораживайтесь по моему поводу! Просто у меня нет своих детей, а очень надо кого-то любить!
– Почему вы не женитесь? – спросила мать. – Вы ведь еще не старый и сможете иметь своих детей!..
– Не складывается, – пожал я плечами и улыбнулся…
– Ты очень хороший! – сказала мне как-то Ида, когда я по ее просьбе рассказал Царевну-лягушку во второй раз. – Ты лучше моих родителей, и я жалею, что ты не мой папа.
Тогда я чуть не расплакался и объяснил девочке, что мне в глаз попала соринка и что ее родители прекрасные люди и очень любят ее!
– Да? – спросила девочка, заглянув мне в глаза.
– Да, – ответил я, убирая с ее лба рыжие волосы…
Когда на следующий день я пришел в дом адвокатов, чтобы взять с собою Иду на рождественский каток, то дорогу мне перегородила гувернантка-немка и сказала с неприятным акцентом, что меня отныне не велено пускать!
– Почему? – удивился я.
– Без комментариев, – произнесла немка надменно и захлопнула перед моим носом дверь.
Когда вечером этого же дня я набрал номер их телефона и попросил хозяйку дома, то мне ответили, что госпожа отсутствует, а впрочем, она не велела соединять ее с господином Аджип Сандалом в какое бы то ни было время!
Что происходит?!. – мучился я в немыслимом желании видеть Иду. – За что они причиняют мне такую боль?!
Наконец мне удалось подкараулить отца девочки возле Министерства юстиции, и он, взмахнув гривой своих темных с проседью волос, объяснил мне:
– Вы должны понять. Она ревнует, так как Ида относится к вам куда лучше, нежели ко мне и к матери. А недавно она сказала прямо, что хотела бы жить с вами, чтобы вы были ее отцом!.. Вы понимаете, моя жена Бог весть что подумала, и мне с трудом удалось убедить ее, чтобы она не возбуждала против вас преследований со стороны закона!..
– Но в моих чувствах к девочке нет ничего дурного!.. – попытался возразить я.
– Да знаю я! – махнул рукою адвокат. – Но поймите же, что это наш ребенок, а не ваш, и что мы имеем прав на него куда больше, чем вы!.. Возьмите ребенка из приюта, в конце концов! Хотите, я вам поспособствую в этом?!.
– Хорошо. Я более не буду вас преследовать.
– Прошу понять нас, – попросил адвокат, встряхнув напоследок своими красивыми волосами. – И не держите зла!..
Той же ночью меня забрали в больницу с сердечным приступом.
Когда я пришел в себя в реанимационной палате, то обнаружил рядом Настузю и доктора, который прилаживал к моей руке капельницу.
– Это, видимо, шовчик, оставшийся с войны, вас потревожил! – объяснил он. – Сердце-то хорошее для ваших лет, а вот голова его мучает изрядно. Надо бы нервы успокоить!..
Я кивнул и попытался улыбнуться старой няньке. Она перехватила мою улыбку своими ночными глазами и вздохнула – мол, что делать, все переживем…
Последующие шесть лет я почти не выбирался из дома. Лишь иногда в кафе "Рамазан", чтобы съесть полдюжины устриц, или на стрельбище.
Старый Лу умер, и лучниками заправлял его сын. Он приветливо мне улыбался и приглашал к мишеням, призывно чернеющим на белом снегу.
– Для вас бесплатно, – соблазнял он. – Как старому клиенту!
Но я более не стрелял из лука, расставаясь с силой в руках и меткостью глаза, и лишь наблюдал за молодыми, как у них все прекрасно получается, как наполнена энергией тетива, как свистят азартом новенькие стрелы…
Как-то я случайно зашел в небольшое кафе на улице Коперника и, заказав чашечку кофе, пролистывал свежие газеты.
– Можно сесть с вами? – услышал я женский голос и механически кивнул ему навстречу.
– Спасибо, – поблагодарила девушка и попросила официанта принести ей нежирный йогурт с овсяными печеньями.
И тут я случайно поднял на нее глаза…
Это была моя Ида… Она была прекрасна, и ее рыжие, огненно-рыжие волосы укрывали худые точеные плечи, а глаза, серьезные и глубокие, смотрели на меня пристально, как бы медленно, но все же что-то узнавая во мне – краешек из далекого прошлого.
– Вы – Ида? – спросил я, внезапно ослабев.
– Да, – ответила она. – А вы?.. Вы, э-э-э, Аджип Сандал?..
И тут она вспомнила. В ее глазах просветлело, брови приподнялись под рыжую челку, она неожиданно схватила меня за руку и поцеловала пальцы.
– Царевна-лягушка?!. – радовалась она.
– Так точно, – отвечал я, пока еще не владея собою, трясясь от радости всеми членами.
– Куда же вы тогда пропали? – спросила девушка. – Я так переживала!..
Я пожал плечами и лишь улыбнулся в ответ.
– Со мною даже случился нервный припадок, и целый год мы жили в Италии!
– Я очень рад видеть вас!
– Ой, да зовите меня на ты! Вы же мне были как отец!.. Надо же, Царевна-лягушка!.. Подумать только!..
– Вы стали такая взрослая!.. Извини, ты стала такая взрослая!..
– А ты ничуть не изменился!..
– Да-да…
– Надеюсь, что теперь мы не потеряем друг друга и ты мне завтра же перескажешь Царевну-лягушку! Договорились?
Я кивнул.
– А теперь мне надо идти!
Ида порылась в своей сумочке и достала из нее ручку, которой чиркнула что-то на салфетке.
– Вот мой телефон.
– Ты по-прежнему живешь с родителями? – спросил я, пряча салфетку в карман.
– Родители погибли в авиакатастрофе четыре года назад, и я живу с опекуншей… Обязательно мне завтра позвони, слышишь!..
Я смотрел ей вслед – стройной и рыжеволосой, и сходил с ума от счастья. Я вновь обрел мою Иду, мою маленькую Иду с алыми губками и теплыми ладошками!..
Я стал встречаться с ней каждый день. Она училась на первом курсе университета и, сбегая после занятий по мраморным ступенькам, сочно целовала меня в щеку, брала под руку, и мы шли куда-нибудь обедать.
Потом мы шли в кино и шептались в темноте про всякие глупости, жуя попкорн и запивая его лимонадом.
Каждый день Ида просила меня рассказать ей Царевну-лягушку, и я покорно повторял русскую сказку, придумывая все новые и новые подробности.
– Вот видишь, – радовалась девушка. – Ты еще что-то вспомнил!
– Может быть, – предлагал я, – может быть, тебе рассказать другую сказку?
– Мне нравится эта…
Иногда я покупал Иде красивые вещицы. Например, я подарил ей браслетку с камушками. Впрочем, она не поняла, что браслетка золотая и что каменья, вправленные в золото, самые настоящие изумруды. Она нацепила подарок на тонкую кисть своей руки, покрутила запросто, как бижутерией, блеснула в металле солнцем и сказала:
– Ты настоящий джентльмен!..
А как-то вечером, когда мы сидели в ресторане и шумно смеялись над какой-то глупостью, я вдруг услышал сзади:
– Вот старый кретин! Девчонке, поди, еще и шестнадцати нет, а он седой бородой ее нежные щеки корябает и думает, что ему тоже шестнадцать!..
Словно хлыстом по спине, прошлись эти слова по моим ушам! Я осекся на полуслове и весь как-то обмяк сразу и обвис лишней кожей.
Ида тоже расслышала брошенную грубость, но продолжала улыбаться, хотя глаза ее смотрели в мои и уже мучились моей болью.
– Пойдем отсюда! – предложила она, тут же встала из-за стола, бросила на скатерть купюры по счету и пошла к выходу.
Проходя мимо стола, за которым сидел автор гадости, Ида склонилась на мгновение к уху мелкого обшарпанного человека и на весь ресторан сказала столь бранное слово, что в ту же секунду все зазвенело столовым серебром, выроненным клиентами в фарфоровую посуду.
– Откуда ты знаешь такое? – изумился я, когда мы отошли от ресторана на значительное расстояние.
– Бог его знает, – ответила девушка, улыбаясь всем лицом. – Просто вспомнилось!..
А потом она пригласила меня к себе домой и после чая вдруг поцеловала в губы долгим настоящим поцелуем, в котором я чуть было не поймал рыбку ее языка!
Я хотел что-то говорить, но Ида прикрывала мой рот теплой ладошкой и сама говорила быстро-быстро, захлебываясь чувством как счастьем, и было в ее щебетании столько прекрасного, столько чудного многоцветия, как в оранжерее ботанического сада.
Она говорила, что я глупый, что я близорукий, что она любит меня уже много лет, с тех пор, как я, сжимая маленькую ручку в своей большой, вел ее в зоопарк и показывал всяких зверей и птиц.
Она расстегивала мою рубашку неловко, срывая пуговицы через одну. Они падали с пластмассовым звуком на деревянный пол и катились куда-нибудь в разные стороны с белыми ниточками на хвостах…
Она была в эти минуты агрессором, а я слабо сопротивляющейся жертвой, хотя жертва была куда как опытнее своего хищника.
– Мой дорогой! – шептала Ида. – Мой любимый!..
Я встречал ее неловкие руки своим телом, поддаваясь ласкам все более, пока не сломился совершенно и не стал нападать в свою очередь, припоминая те любовные науки, которые не забываются и за десятилетия.
В какой-то момент она тихо вскрикнула, а потом обмякла подо мною маленькой девочкой…
А потом я увидел на ее коленке алую капельку…
Она спала, обнимая меня за плечи, а я смотрел на себя в зеркало, лежа на боку, и сквозь полумрак видел лицо, заросшее седой щетиной, впалые глаза, безвозвратно теряющие свой цвет, и губы – серые и дряблые.
Господи! – закричал я про себя. – Мне уже за шестьдесят! Мой бег уже слишком быстр, чтобы она, юная и чистая, могла угнаться за мной и перегородить собою прыжок в небытие!.. Господи, почему ты заставляешь меня так мучиться всю жизнь!.. Почему все не ко времени!.. Господи, прошу тебя, дай ей счастья! Пусть слова старого следователя не сбудутся, и пусть она живет всегда, еще долго-долго после меня!..
А потом что-то стало происходить с нами…
Как-то утром, когда она причесывалась перед зеркалом, взметая рыжими волосами, словно крыльями, я заметил седые волоски возле розового ушка. Тогда я ничего не сказал Иде, лишь поцеловал ее в висок.
Через неделю я посетил психотерапевта.
– Разница в возрасте никакого значения не имеет! – выразил свое мнение врач.
– А когда она в сорок пять лет?
– Тоже никакого.
– Я гожусь ей в деды.
– Если вы будете об этом помнить, то и она непременно это почувствует. Относитесь к годам легче, и вскоре разница сотрется. Вот увидите! Главное – молодеть душой!
– Спасибо, доктор.
– Сколько, вы говорите, ей лет? – полюбопытствовал психотерапевт, когда я был уже в дверях.
– Шестнадцать.
– Педофил, – послышалось мне на прощание.
Я оглянулся, но увидел лишь сочувственную улыбку…
А еще потом Ида как-то сказала, что общение с нею пошло мне на пользу, что я стал выглядеть гораздо лучше и что в моих глазах появился юношеский блеск.
– Любовь омолаживает! – наставляла она. – А ты комплексуешь!
И действительно, наблюдая себя в зеркале, я нашел, что кожа моя порозовела, а волосы заблестели, как будто я смазал их травяным бальзамом.
А еще через неделю, проснувшись утром, я почувствовал себя сильным и молодым, а потому мне внезапно захотелось вытащить из-за шкафа лук, колчан со стрелами и отправиться на стрельбище, на котором я не был столько времени.
– Конечно, пойди!
– Хочешь со мною? – спросил я.
– Нет. Мне что-то нездоровится, – ответила девушка и, видя, что я после ее признания собираюсь отложить свой поход, замахала на меня руками и почти вытолкала за дверь насильно.
Самое удивительное, что я не промахнулся ни разу! Все стрелы легли в самый зрачок мишени, и сын старого Лу в восхищении захлопал в ладоши, призывая остальных посмотреть на столь значительный результат.
– Это потрясающе! – кричал он. – Вы, месье Сандал, могли бы с успехом выступать на чемпионате мира!
– Да, – подхватил какой-то тридцатилетний стрелок. – В пятьдесят лет такая поразительная точность!
– В шестьдесят два, – поправил я…
А еще через месяц, когда большинство моих седых волос потемнели и стали походить на воронье крыло, когда отвислый и дряблый живот подтянулся, а грудь окрепла, я понял, что происходит какая-то непонятная, неладная вещь.
Когда я ласкал свою Иду долгими ночами, поражаясь своей силе и выносливости, то чувствовал теперь под ладонями не упругую девичью спину, а мягкое тело взрослой женщины с сильными, чуть полными ногами…
– Что же происходит? – спрашивал я, когда она, довольная, разметавшаяся по постели, прикрывающая простыней прибавившийся животик, жмурилась негой и перебирала пальцами мои черные волосы.
– Ах, – вздыхала она. – Я делюсь с тобою своей молодостью!..
– Прошу тебя, не надо!
– Ах, я не могу этого не делать! Таково уж мое предназначение! Вскоре с тобою произойдут и вовсе непонятные вещи, но ты не пугайся и относись к этому как к должному.
Она потянулась в постели, заколыхав большие рыжие груди, усыпанные веснушками.
– Я – это ты, мой дорогой! – улыбнулась Ида…
Старые знакомые, встречавшие меня на улице, делали совершенно удивленные лица и, прижимая руки к груди, восторгались по-детски.
– Месье Сандал! – поражались они. – Это вы?!. Как вам это удалось?!.
Сначала я кивал утвердительно, но когда по прошествии еще одного месяца тело мое избавилось от полутора пудов веса, то на вопрос, не Сандал ли моя фамилия, я сам делал удивленную физиономию.
– А как похож на Аджип Сандала! – поражались встречные. – На молодого Аджип Сандала!..
Мне пришлось перестать посещать стрельбище и кафе "Рамазан", в котором меня знали как облупленного. Я перестал появляться там, где меня знали, и проводил почти все время с моей Идой.
Весь ужас происходящего заключался в том, что пока я молодел, превращаясь в двадцатипятилетнего юношу, моя Ида претерпевала обратное превращение, словно бы она действительно отдавала мне свою жизнь, перекачивая ее через ночные поцелуи и проникновения.
– Да остановись же ты! – кричал я в отчаянии, когда при свете дня смотрел на ее расплывшееся лицо, полные, в веснушках руки с вздувшимися на кистях венами. – Немедленно прекрати это делать!
– Я не могу! – признавалась она с печалью.
Ей было страшно, когда она, случайно взглянув на себя в зеркало, обнаруживала в нем сорокапятилетнюю женщину взамен шестнадцатилетней девочки, пришедшей ко мне год назад девственно чистой и непорочной. Но мужество в ней пересиливало страх, и в такие минуты она с философским спокойствием говорила, что на все воля Божья, и если так происходит, то, значит, так надо и так тому и быть!
– Понимаешь ли – предназначение!
– Но до какой же степени все поменяется? – вопрошал я.
– Не знаю, – отвечала Ида глубоким, с трещиной голосом.
А еще через месяц я почувствовал к ней отвращение. Мое тело налилось молодецкой силой, и я то и дело ловил на улицах кокетливые взгляды юных девиц, праздно шатающихся по парижским улицам.
Сама же Ида превратилась в женщину бальзаковского возраста и с удивлением взирала на свои бесцветные волосы, которые еще совсем недавно поражали своим огненным морем.
– Ты ли это? – спрашивал я ее в ванной, сбривая густую черную щетину со своих крепких щек.
– Я, – отвечала Ида, плача в наполненную ванну.
– Твои груди расплылись, как будто ты выкормила тройню!
– Я знаю.
– Как ты находишь меня?
– Ты прекрасен.
– А ты ужасна.
– Я знаю, – отвечала она и радовалась, что не видит себя в запотевшем от пара зеркале. – Никто не знает, близок ли, далек ли его конец! И каков он случится!..
– Да-да, – отвечал я автоматически и выбегал на улицу навстречу сладкому дыханию юной природы, дабы насладиться его земляничным запахом.
А как-то, идя по бульвару, я вдруг увидел впереди цокающую каблучками женщину с черными волосами. Что-то в ее походке показалось мне ужасно знакомым, и я погнался за ней стремительно, стараясь заглянуть в самое ее лицо, но женщина неожиданно исчезла, то ли за аркой, то ли просто растворилась в солнечном дне.
И только поднимаясь по лестнице, возвращаясь вечером к Иде, я понял, что это была Полин. И тогда я развернулся, перекрутился на каблуках по мраморной ступеньке лестницы и помчался вон из дома, в котором жила моя последняя любовь, моя пятидесятилетняя красавица Ида.
Я несся навстречу своему предыдущему пожару, зная, что никогда не сгорю в его пламени, что даже не обожгусь огненным языком страсти, а лишь пленюсь иллюзией таковой, так как все было в давнем прошлом и в нем же погребено безвозвратно!..
– Поли-и-ин! – просил я прошлое. – Моя любимая, Поли-и-ин!..
И лишь Настузя, моя милая Настузя, нянька моей жизни, гладила морщинистой рукой мои кудрявые волосы и совсем не удивлялась такому превращению. Она принимала картинки своего прошлого как должное, как плату за такую несчастную жизнь, за потерю своей любви, за потерю своего народа в глубоком детстве, и по-прежнему варила мне курицу на обед.
Я молодел с каждой минутой, нежнея щеками, и глупел мой взгляд. Я перестал удивляться Божественному провидению и перестал думать, что со мною случится впоследствии, как не думают дети всерьез о смерти.
А потом я более не смог улавливать события, происходящие вокруг. Лишь какие-то их обрывки летали ненужной бессмыслицей в моем мозгу. То я видел развешанные по квартире купальники, сочиненные Настузей, то вдруг слышал заливистый смех, доносящийся с улицы.
– Ха-ха-ха! – взлетало от подъезда. – Ха-ха-ха!..
Тогда я бросался к окну, распахивал его настежь и кричал во всю глотку:
– Бертра-а-ан! Любовь моя, Бертра-а-ан!!!
А потом опять горячая ладонь моей негритянки и холодная тряпочка на лбу…
А потом я услышал ее голос. Это было наяву…
Она говорила, что умирает. Она говорила, что пришли последние минуты ее жизни. Она сказала, что честно выполнила свой долг императорской няньки и с лихвой отработала полученную за себя отцом-папуасом кашихонскую сетку… А еще она шептала мне на ухо, чтобы я постарался добраться до России. Там родная земля позаботится обо мне!..
Я открыл глаза и увидел ее лежащей на полу. Руки были неестественно вывернуты, а глаза смотрели безжизненно вверх, как будто угадывали через потолок бесконечное небо с его однополыми обитателями.
И я заплакал по-детски от первого своего горя, от первой своей потери, прижимая руки к сердцу, словно боялся, что из него выпорхнет душа и вслед за нянькиной устремится в пространство.
– Моя Настузя! – простонал я. – Нянька моя любименькая!!!
А она лежала недвижимо, умершая на рассвете, оставившая меня одиноким в своем стремлении к детству, и мчалась ее душа безоглядно навстречу Бимбо.
И тогда, осознав свое одиночество, испуганный до ужаса, я заговорил, глядя на мертвую негритянку:
– Ты плохая. Ты оставила меня одного, а я боюсь!.. Я очень боюсь, понимаешь ли ты?!. Мама! Мама!.. Где моя мама?!!
А потом я помню пустыню и рыжего верблюда, везущего меня через осыпающиеся пески…
А еще потом как будто что-то вспыхнуло, и разглядел я себя на балконе дворца, в котором когда-то родился. Рядом стоял отец – Русский Император, взирающий на площадь, украшенную эшафотом; астролог и звездочет Муслим прислонился к стене, прикрывая от ужаса ладонью лицо, и старуха Беба, занавешенная кашихонской сеткой, икала от волнения.
А внизу, в море толпы, улюлюкающей в ожидании экстаза, взмывала на шест государственным флагом моя мать, привязанная за руки и мучающаяся от нестерпимой боли всем телом. Ее рыжие волосы развевались и рождали легкий ветерок в мире.
– Мамочка!.. – прошептал я с балкона вниз. – Мама!..
А палач все тянул за узлы веревки, выворачивая руки матери из плечевых суставов, то и дело поглядывая на бамбуковые колья, вбитые в землю… И наконец руки достигли металлического кольца, палач укрепил веревку и принялся сверкать на солнце кривым ножом, показывая царскому балкону готовность перерезать канат.
Ронял слезы на белое жабо мой отец, Император Всея Руси.
Я судорожно гадал, за что ее так тяжко пытают, ведь она старая и ее необходимо простить за грехи, мою мать, Инну Ильиничну Молокову, Государыню Российскую!
– Ах, мамочка, я тебя прощаю! – прошептал я. – Проща-а-а-ю!
– Это не ваша мама! – сказал астролог Муслим печально. – Это чужая женщина!
– Как ее зовут? – нервничал я, всматриваясь в казнь.
– Как ее зовут?.. – Звездочет задумался, припоминая. – Какое-то не наше имя!.. Кажется, Аида, или Ида… Да-да! – уверился он. – Ида!..
– Нет!!! – заорал я во все горло. – Отмените немедленно казнь!!! Я приказываю!!! Опустить флаг!!!
Отец посмотрел на меня с изумлением, поправил корону и сделал отмашку красным платочком.
И тут же стихла барабанная дробь и воцарилось на площади общее молчание. И только истошные крики павлина разорвали эту покорную тишину, разметали стоячий воздух, возвещая о всемилостивейшем прощении и о безумной радости жизни.
– Е-е-е-а-а-а! – орал победу павлин. – Е-е-е-а-а-а!!! – уносилось во Вселенную.
И толпа вновь заулюлюкала, теперь уже во здравие спасенной царицы, завыла великодушному монарху: "Слава!" – и помчалась снимать с дыбы свою Ильиничну, чтобы отнести российскую матушку на руках в монаршие покои и возложить на царское ложе отдыхать душою и замученным телом…
– Слава Эль Калему-у-у!!!
И тут я оказался на ее постели – голенький и розовый и, хлопая пустыми глазами, пускал к полу хрустальные слюнки, тыкая пухлыми пальчиками в рыжую материнскую пятку.
И она раздвинула на зов голые ноги, бесстыже раскинула их на север и на юг, открыв мне свое сумеречное лоно настежь, маня им мой туманный взор, притягивая рыжей порослью, слепя алой зарей…
И я пополз, пополз неуклюже, из последних сил, дергая лысой головкой и хватаясь за теплые простынки. Я полз к сумеречному лону, и крутилось в моем мозгу последнее слово, последнее в этой жизни понятие – ВХОД!.. И, войдя в него туго, растворясь в последе теплой массой, царским семенем, я припомнил образ моей Полин и осознал, что тогда все было не до сроку, все не ко времени хотелось, и что так и должно было быть без ВХОДА, а потому умилился последним вздохом и счастливо потерял мысль…
Hiprotomus закончил свой рассказ и замолчал. Я тоже ничего не говорил, а лишь наслаждался массажем Лучшей Подруги, то и дело почесывая зудящую щекоткой пятку.
Так в молчании прошли полчаса, а потом Hiprotomus надрывным голосом попросил меня достать из-под кровати баночку с жучихой, дабы развеять свою неутолимую печаль по прошлому плотской утехой.
– Ах, любовь! – вздохнул он и заворочался в шишке, готовясь выбраться.
Я выудил из темного угла баночку и, прежде чем поставить рядом, заглянул в нее… Сначала я не увидел самочки, а потом рассмотрел ее под травкой, забившуюся на самое дно…
Она была мертва… Жучиха напоролась на елочную иголку и, пронзенная в грудь острием, издохла.
– Ай!.. – взвизгнул Hiprotomus.
– Я куплю вам другую, – пытался я утешить соседа. – Сегодня же!
– Ай!..
Да что же так нога чешется? – подумал я и удивился, что и в этой жизни жука преследует злой рок и предсказания старого следователя вновь сбываются уже в другом пространстве, в другой его жизни.
– Ай!
– Помните, – спросил я его, – помните, вы рассказывали о том, как на поле боя пристрелили собаку золотой стрелой? Питбуля?..
– А что такое? – слабенько отозвался он.
– Не было ли, случаем, на наконечнике начертано чего-нибудь особенного?
– Нет, – уверенно ответил Hiprotomus. – Ничего такого. Лишь мои инициалы – А. и S.
И тогда я встал с постели и подошел к шкафу. Открыв дубовую дверцу и порывшись на самом его дне, я вытащил маленькую медицинскую коробочку. Поддев ногтем крышку, я подставил под солнечные лучи золотой наконечник стрелы, с выгравированными на нем буквами А. и S.
– Его когда-то извлекли из моего позвоночника, – сказал я.
– Да-да-да! – чему-то обрадовался жук. – Значит, это я вас тогда, как собаку! Через пространства и измерения!.. Ха-ха!.. Бывает же такое!.. Ха-ха-ха!..
И тогда во мне все восстало. Кровь прилила к лицу, а сердце захлебнулось ненавистью!
– Я вас убью! – зашипел я. – Раздавлю!..
– Э-э-э! – испугался Hiprotomus. – За что, позвольте спросить?
– За то, что по вашей воле я столько лет лежу недвижимым с изуродованным позвоночником!
Схватив со стола коробок со спичками, я зажег одну из них и поднес к руке, оккупированной Hiprotomus'oм.
– Всего вам доброго! – пожелал я на прощание.
– Подождите! – истошно завизжал жук. – Немедленно подождите!!! Ведь вы же сейчас стоите на ногах! Посмотрите на себя! Ваши ноги несут ваше тело, а вы меня жечь спичкой! Немедленно погасите ее! Задуйте!!!
После его слов я упал на пол, как будто мне по ногам ударили палкой.
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь! – морально поддержал жук, отдышавшись от смертельного испуга. – Это от неожиданности! Вы сейчас все осознаете, подниметесь на свои ножки и зашагаете ими по просторам необъятной родины! А колясочку отошлите обратно конструктору Ситосиши. Не нужны нам милости побежденных! Так ему и отпишите в сопроводительном письме! И пусть поклонится могиле своей бабушки Киоке!..
Я лежал на полу, всей щекой ощущая прелесть прохладных досок, и был совершенно спокоен. Я пытался восстановить мозговые импульсы, командующие мускулатурой ног, и совершенно не слушал болтовню жука.
Мои ноги шевелятся! – осознавал я. – Я чувствую, как чешется пятка. Я чувствую тепло в пальцах! Я даже чувствую, как пробиваются на ляжках волоски!!!
А потом я повернул голову и увидел ее. Она лежала на кровати, свесившись кистью с матраца. Она была абсолютно бела, а ноготки ее сильных пальцев посинели васильками.
И я поднялся. Сначала на четвереньки, затем, трясясь коленями, стал возносить свое тело на отвычную высоту и рыскал по сторонам руками, ища случайную опору чьего-нибудь плеча, но не находил ее, сейчас необязательную, а потому балансировал на своих двоих и улыбался в окно счастливо.
А потом, подбадриваемый Hiprotomus'oм, я спустился ступень за ступенью по лестнице и оказался на Арбате, который вдохнул всей грудью со всеми его пешеходами и выдохнул затем обратно. А улица украсилась весенним солнечным днем!..
– Я иду! – сказал я громко и счастливо. – Я иду сам!!!
– Ну и иди, – сказал кто-то в ответ…
Я ходил своими ногами целый день, наслаждаясь их жуткой усталостью и сбитыми в кровь пятками, и только здравая мысль удерживала меня от бега на длинную дистанцию в полном обмундировании и с рюкзаком в два пуда…
Я похоронил Лучшую Подругу ранним утром, уложив ее в огромную музыкальную шкатулку, купленную специально для прощального ритуала, и, отпустив пружину, под звуки Испанской рапсодии, опустил гроб в огненное жерло котельной нашего дома.
Я беззвучно шептал ей слова благодарности, облагороженный чужой жертвенностью, и плакал, роняя слезы на свои окрепшие ноги…
Идя по булыжной мостовой еще не проснувшегося Арбата, одинокий в своем раннем пробуждении, я лениво думал о будущем. Не о том, что мне надо будет делать, кого любить и кого жалеть. Я думал о будущем целиком, как о чувстве голода, которое нужно удовлетворить и насытить. Мне нужно насытить свое будущее!
– Ах, ноги мои, ноги!!!
В этот ранний час солнце так припекало, что я снял куртку и закатал до локтей рукава рубашки. Уже появились первые продавцы бубликов и питы, и я подошел к одной из тележек, вдруг почувствовав, что смертельно хочу есть.
– Питу с курицей, пожалуйста! – попросил я. – И кетчупа побольше!
Помидорный соус брызгал во все стороны, я измазал им свое лицо до ушей, а продавщица, пухленькая девушка, смеялась от души, протягивая мне пачку салфеток.
И вдруг из переулка, в котором находится "Комитет по абстрактным категориям", вылетела на еще не проснувшуюся улицу пролетка, запряженная парой лошадей.
– Посторонись! – кричал бородатый возница. – Эге-ге-е-ей!
Он промчал своих лошадей и скрылся в другую улицу. А по мостовой шел мой мальчишка, сдерживая вырывающийся из рук красный воздушный шар. Он был жив, мой мальчишка, а значит, был жив и я.
– Вы видели мальчика с шариком? – спросил я продавщицу.
– Нет, – ответила она с улыбкой, оглядывая пустую улицу.
– А лошадей, здесь сейчас проскакавших?
– Нет, – ответила она, кокетливо склонив головку, уверенная, что я шучу, таким образом завязывая с ней знакомство.
– Прощайте! – кивнул я и пошел прочь, оставив ее за прилавком одну, враз погрустневшую.
Я направлялся домой, чтобы взяться за гусиное перо и описать монблановскими чернилами все радости, происшедшие со мною за последние дни.
Сидя за письменным столом, я вдруг понял, осознал в одно мгновение, что в прошлой жизни был собакой. Питбулем с крысиной мордой.
– Злобной, кровожадной собакой! – подтвердил жук. – Это меня вы кусали за сапог, роняя желтую слюну! Вы были бешеной собакой! Я вас застрелил призовой стрелой! Собаке-собачья смерть!
Я открыл пузырек с перекисью и обильно полил ею шишку.
– Ах… – вздохнул Hiprotomus с наслаждением.
В среду я отправился в спортивный зал, где когда-то познакомился с Зоей. Слегка волнуясь, я пробовал на ощупь железо, от которого отвык за много лет,. и глядел по сторонам, желая неожиданно встретить ее.
– Зоя не появлялась уже лет шесть! – сказал мне менеджер. – Она продала этот зал и исчезла. Новый хозяин пытался ее разыскать, так как возникли некоторые вопросы по партнерству, но даже следов ее не нашел. Исчезла с концами.
– Она вышла замуж, – объяснил я. – За финна. Его фамилия – Ракьевяре.
– Да? – удивился менеджер. – Я этого не знал… Впрочем, приходите тренироваться, когда захотите. Бесплатно…
Бычков появился в воскресенье через неделю.
– Я нашел ее! – объявил он, но без особой радости в голосе.
– Познакомишь?
– Я нашел адрес, по которому ее скрывают!
– Тебе нужна моя помощь?
– Спасибо, – сказал мой товарищ и оглядел кресло конструктора Ситосиши, в котором я сидел. – Ты мой самый близкий друг!..
И тогда я поднялся во весь рост, оттолкнув ногой ненужную коляску.
– Тебе нужна моя помощь? – еще раз спросил я.
Бычков умел владеть собой. Он лишь покраснел от неожиданности, затем кашлянул в кулак и сделал шаг навстречу.
– Каким образом?
– Молитвами любимой женщины.
– Господи, как я рад!
Мой товарищ подошел ко мне и обнял крепко-крепко, так что я понял, что он по-настоящему мой товарищ.
– Конечно, мне нужна твоя помощь, мой дорогой! – прошептал в ухо Бычков. – Вот удача!.. Мы едем через пять дней!
– Куда?
– В Санкт-Петербургскую область. Поселок Шавыринский. Там ее прячет этот Эдерато!
– В Шавыринский?! – изумился я, отстраняясь от товарища.
– Да, а что?.. Ты знаешь, где это?
– Да. Там живет Анна Веллер.
– Кто это?
– Я тебе рассказывал. Я познакомился с ней в санатории. Помнишь?..
– Ах да! Ну тем лучше, там встретишься со своей Анной и будет где перекантоваться!..
Ах, моя милая Анна!
Через пять дней я увижу вас! Хотя нет, через шесть, так как мы с Бычковым выезжаем поездом!.. Вот и случилась оказия, при которой мы наконец соединимся, и вы познакомитесь с моим товарищем… Я жутко счастлив, что смогу дотронуться до вашего живота, в котором живет наша голубоглазая девочка, и гладить его досыта, убаюкивая дочь до сроку…
До встречи, моя дорогая, единственная, любимая!..
Ваш Евгений Молокан