Творчество
Глава 2 | Лето Мари-Лу
— Ты правда не хочешь чаю?
— Правда.
Мари-Лу сидит на мостках и смотрит на озеро. Отвечая, она не поворачивает головы. Вечернее солнце ласкает ей щеки и играет в темно-каштановых волосах, образуя светлый нимб над головой. Я подхожу и усаживаюсь рядом, скрестив ноги. Осторожно дую на горячий чай.
— Как же красиво, — говорит она.
— Я рад, что ты приехала.
Наконец она оборачивается и секунду смотрит на меня. Я встречаю ее пустой взгляд и снова чувствую, как сжалось мое сердце. «Господи, — думаю я. — Господи, что же ты сделал с Мари-Лу?» Она отворачивается.
Мы сидим и молчим. Вечер говорит сам за себя. Бессвязно бормочут волны, быстрая лодка с пластмассовым корпусом огибает мыс и разрывает гладь блестящей воды, направляясь к кемпингу в Норрэнгене, и хотя лодка довольно далеко, нам слышно все, что говорят ее пассажиры, так же отчетливо, словно они рядом. Каждое их слово долетает до наших ушей.
Когда лодка уплывает, мы слышим, как на птичьем дворе жалуются на что-то Сив и Рут.
— Здорово, что у тебя есть куры, — говорит Мари-Лу.
Я киваю:
— Только они не несутся.
— Может, они линяют?
— Как это?
— Меняют оперение. Через несколько недель у них вырастут новые перья.
Я задумываюсь. Сив и Рут действительно имеют нездоровый вид.
— Хочешь посмотреть? — спрашиваю я и протягиваю Мари-Лу альбом для эскизов.
Я хочу, чтобы она увидела, как я теперь рисую. Чему научился за эти три года.
Она кивает, берет альбом и быстро листает.
— Хорошо, — говорит она и возвращает мне альбом.
— А как твое пение?
Мари-Лу сидит и молчит, Похоже, она не собирается отвечать на мой вопрос. Я пытаюсь сгладить неловкую ситуацию:
— Я просто вспомнил нашу встречу в Сёдере. Ты собиралась петь в церкви Святой Софии.
— Ну да.
— Ты хочешь стать певицей?
Мари-Лу отвечает не сразу. Спустя некоторое время она начинает говорить таким жестким тоном, что у меня по коже бегут мурашки:
— Кем, по-твоему, я стану, Адам? Разве ты не видишь? Проклятым инвалидом, вот кем!
Она разворачивает коляску и быстро едет к дому. Останавливается у лестницы и пронзительно кричит:
— Да помоги же мне, черт побери!
Мари-Лу закрывается в комнате Бритт, а я в одиночестве сижу за столом у окна. Что-то рассеянно черчу в альбоме. Рука сама водит карандашом. Потом встаю и иду на мостки чистить зубы. Вернувшись в дом, подхожу к двери комнаты Бритт и спрашиваю Мари-Лу, нужно ли ей помочь. Она не отвечает. Наверное, заснула.
— Я ложусь спать, Мари-Лу. Если ты что-нибудь захочешь, только крикни.
Записываю в дневнике: «Температура +22 °C, солнечно, слабый южный ветер. Приехала Мари-Лу».
Я забираюсь на кровать, пытаюсь немного почитать, но не могу сосредоточиться. Тушу свет и долго лежу без сна.
Ранним утром я просыпаюсь, ставлю воду на плиту, стараюсь двигаться тихо, выхожу на цыпочках из дома и «поливаю» цветы иван-чая. Будет прекрасный день. Лето вступает в свои права. Чья-то яхта, переночевав в нашей бухте, держит курс прочь от берега. Паруса трепещут на ветру, а на палубе сидят два малыша и машут мне руками. Спасательные жилеты скрывают их по уши, и мне видны лишь их светлые взъерошенные волосы. Я машу им в ответ и неторопливо иду на птичий двор. На земле и правда полно перьев, видимо, Мари-Лу права — Сив и Рут действительно меняют оперение.
Когда я возвращаюсь в дом, вода уже кипит. Я выключаю конфорку, бросаю в кастрюлю пакетик чая, нарезаю хлеб, накрываю на стол и приношу из кладовки плавленый сыр. Из комнаты Мари-Лу доносятся звуки. Дверь распахивается, и появляется она сама. Крутит руками колеса коляски, морщится, переехав через порог, и въезжает в кухню.
— Я обязательно его уберу, — говорю я.
— У вас что, все еще нет в доме туалета?
Я качаю головой.
— Только кабинка на улице.
Это красный сарайчик, расположенный на холме у края леса недалеко от дома. К нему ведет частично выложенная камнем дорожка. Сквозь щели в двери туалета видна вся бухта.
— И как, по-твоему, я туда доберусь?
Я понимаю, что у нас проблема. Я совсем не позаботился о таких вещах. Добраться до кабинки на инвалидной коляске вряд ли возможно. Даже если я ее повезу. Тут я вспоминаю: когда я был маленьким, папа, бывало, катал меня в тачке. Я веселился вовсю.
— Подожди-ка, сейчас увидишь!
Я иду во двор и нахожу тачку за сараем. Осматриваю дно. Оно не очень чистое. Открываю сарай, нахожу там два целлофановых пакета и выстилаю ими дно тачки. На крючке висит бело-голубая фуражка с козырьком, папе подарили ее на тридцатилетие. Я надеваю фуражку. Толкая перед собой тачку, бегу трусцой по газону, элегантно торможу у двери, захожу в дом и отдаю честь.
— «Такси Адама» к вашим услугам.
Кажется, Мари-Лу это не забавляет. Она встает и протягивает ко мне руки. Я поднимаю ее и осторожно выношу на крыльцо. Мари-Лу гораздо легче, чем я ожидал, она словно манекен. Медленно опускаю ее в тачку, так чтобы ноги свисали через край.
— А теперь — в «дерьмовый домик»! — говорю я и покрепче хватаюсь за деревянные ручки.
Тачку довольно сильно трясет, а последний отрезок пути я с трудом удерживаю ее. Толстые резиновые колеса отскакивают от камней как мячики.
— Прошу вас, — говорю я и опускаю тачку перед красным сарайчиком. Открываю двери настежь.
— Прекрати, — говорит Мари-Лу и протягивает ко мне руки.
Я пытаюсь поднять ее точно так же, но, видимо, подхватываю ее недостаточно высоко. Лицо Мари-Лу оказывается на уровне моего лица, ее щека на секунду касается моей щеки, а тело безвольно повисает. Я ставлю ее рядом с тачкой, немного приседаю, обхватываю за ноги, снова поднимаю и заношу ее внутрь.
— Я подожду тебя там, — говорю я и киваю в сторону озера.
Мари-Лу даже бровью не поводит. Закрыв за ней дверь, я иду и сажусь у воды. Ждать приходится почти целую вечность. Наконец мне становится интересно, не заснула ли она там? Только я поднимаюсь, чтобы пойти и проверить, как слышу ее крик:
— Здесь целый рой шмелей! — кричит Мари-Лу и распахивает дверь. Несколько насекомых вырываются на волю и, жужжа, улетают в сторону леса.
— Наверное, живут здесь неподалеку, — говорю я.
— Забери меня отсюда! — кричит Мари-Лу и протягивает руки. Я подхожу, поднимаю ее (кажется, я начинаю понимать, как именно это делается) и несу назад в тачку.
Тачка снова подскакивает на камнях. Я заношу Мари-Лу в дом, теряю бдительность и чуть не ударяю ее головой о низкий дверной проем в кухне, в последний момент спохватываюсь, усаживаю ее в коляску. Чувствую себя довольным, считаю, что прекрасно справился.
— Будем завтракать?
Мари-Лу кивает. Я наливаю чай, но она смотрит на чашку с отвращением. Я забыл вынуть чайный пакетик, и жидкость стала темно-коричневой и вязкой.
— Я еще раз заварю, — говорю я, выливая чай в мойку. — А пока возьми бутерброд.
— А кофе нет?
— Ты любишь кофе?
Мари-Лу кивает.
Я ищу в шкафчике, качаю головой:
— Я куплю.
— А масла у тебя тоже нет?
Я снова качаю головой:
— Не думал, что оно нужно, если есть плавленый сыр. Новый чай удался, и я наливаю его в чашку. Сам беру бутерброд с плавленым сыром. Мари-Лу едва подносит чашку к губам.
— Ты должна что-нибудь съесть. Хочешь, принесу консервированных персиков? Это вкусно.
— Я не голодна.
Я беру еще один бутерброд. Показываю пальцем на лодку, плывущую по озеру. Мари-Лу не обращает на это внимания. Я беру книгу о законах перспективы и, жуя, читаю.
— Хочешь еще чаю?
— Нет, спасибо.
— Чем ты хочешь заняться?
— Ничем.
— Думаю, мы могли бы сходить на «бронзовый век».
— Лучше я останусь здесь.
— Хорошо. Во дворе тоже неплохо.
Мари-Лу встает, я выкатываю коляску на улицу и ставлю на траве перед домом, возвращаюсь и выношу ее.
— Будь любезен, не держи меня так, словно я — тряпичная кукла, — говорит она.
— Прости.
Потом мы сидим на мостках. Мари-Лу в коляске, поодаль. На коленях у нее тетрадь в коричневой обложке. Время от времени она что-то записывает. Затем поднимает взгляд и смотрит в сторону Нордена. Долгое время она сидит так тихо, что я решаю, что она заснула.
Мне хочется нарисовать, как она сидит и смотрит на озеро, но не уверен, понравится ли ей, что ее рисуют тайком. Постепенно я сам погружаюсь в созерцание. Слушаю волны. Медитирую.
Долго ли я так сижу, не знаю, может, четверть часа или час. Просто смотрю, как темно-зеленые волны с пенящимся смехом накатывают на берег. Сегодня замечательные волны, в детстве мы прыгали в них. Сразу хочется искупаться.
Я поднимаю взгляд и вижу, что Мари-Лу развернула коляску и смотрит на меня.
— Жарко. Я хочу в дом.
— Я помогу тебе.
Я везу ее к дому, беру на руки, отношу в комнату и осторожно сажаю на край кровати. Выхожу и возвращаюсь с коляской.
— Будь добр, закрой за собой дверь, — говорит она, когда я ставлю коляску рядом с кроватью.
— Я поеду в магазин. Может, еще что-нибудь хочешь?
— Нет.
— Увидимся позже.
Я закрываю входную дверь и выхожу на солнечный свет. Вывожу велосипед за калитку и медленно еду через пастбище по автомобильной колее.
«Ничего не получится, — думаю я. — Она стала совсем другим человеком. Мы не знаем друг друга».
Я раздумываю, не позвонить ли мне в социальную транспортную службу и попросить их отвезти ее домой.
* * *
Вернувшись, я застаю Мари-Лу за столом у окна, она читает мой дневник. Она откладывает его в сторону, когда я вхожу с объемным пакетом в руках и ставлю его рядом с мойкой.
— Привет, — говорю я.
Мари-Лу не отвечает.
— Я купил помидоры, огурцы и салат. И кофе, — добавляю я и начинаю выкладывать продукты. Сворачиваю пустой пакет, кладу его поверх стопки газет на книжной полке и отношу продукты в кладовку.
— Что хочешь на обед? — кричу я. — Я голоден как волк.
— А что есть?
Я осматриваюсь по сторонам.
— Много чего. Иди сюда, посмотри.
Я слышу, как коляска едет по деревянному полу и переезжает через порог. Мари-Лу изучает забитые консервами широкие полки. Здесь не меньше сотни банок. Белая фасоль, красная фасоль, гороховый суп, овощное рагу, тушенка, тунец, рыбные биточки, сардины, филе сельди, фрикадельки, томаты в собственном соку, зеленый горошек, кукуруза, спаржа, картошка со специями и целая полка с консервированными фруктами.
— Это папины припасы, — говорю я. — Иногда он приезжает сюда и работает.
— Что вы обычно едите? — спрашивает Мари-Лу.
— Разное. Если хочешь, приготовлю тебе любимое папино блюдо.
— Какое?
Я беру банку белой фасоли и банку рыбных биточков в соусе из омаров.
— Смешиваешь все это, сбрызгиваешь маслом и немного соли и перца. Правда, вкусно.
— Фу, — говорит Мари-Лу. — У вас что, одни консервы?
Думаю, стоит рассказать, что обычно делает папа, когда осенью сидит тут и пишет. Он расставляет консервные банки длинными рядами на батарее. «Вот проголодаюсь, а они уже теплые», — обычно говорит он.
— В шкафу на кухне есть еще кое-что. Паста, картофельное пюре, рис и все такое.
— Я не голодна.
— Ты должна что-нибудь поесть, Мари-Лу.
— А можешь сделать салат из помидоров?
— Конечно.
Я готовлю и насвистываю. Режу ломтиками три красивых помидора и пол-огурца, кладу все это на сочный салатный лист. Неплохо бы сверху положить несколько колечек репчатого лука, но я забыл его купить. Иду в кладовку, приношу оттуда банку маслин, достаю десяток и добавляю в салат. Делаю заправку из растительного масла, лимонного сока и горчицы, солю и перчу. Отрезаю несколько ломтиков батона, довольно свежего и все еще ароматного.
Ставлю на стол тарелки и стаканы. Мари-Лу следит за мной взглядом:
— Ты умеешь готовить?
Я киваю, споласкивая руки под краном.
— Папы вечно нет дома. Нельзя же каждый день есть одну пиццу. Что будешь пить? Есть молоко и вода.
— Воду.
Я наливаю в ее стакан воды, а себе достаю из холодильника пакет молока. Мы едим в полной тишине. Салат удался на славу. Я подбираю кусочком хлеба остатки заправки. Мари-Лу вяло ковыряется в тарелке. Оливки откатывает в сторону. Не хочет заправку. Неохотно берет кусок хлеба, надкусывает, затем кладет на тарелку, отодвигает ее от себя и говорит, что объелась.
Я убираю со стола, раздраженно звеня тарелками. Выбрасываю салат Мари-Лу в ведро для кур и громко хлопаю дверцей под мойкой.
— Сив и Рут обрадуются, — говорю я. — Они любят салат.
* * *
Я выхожу во двор. Мне нужен свежий воздух. Мари-Лу остается в доме. «Ну и ладно, — думаю я. — Пусть себе сидит и киснет». Я стою в нерешительности на траве, не зная, куда пойти, лишь бы куда-нибудь подальше отсюда.
Несколько часов я бесцельно брожу по берегу. Наконец я оказываюсь у больших валунов на краю мыса. Сажусь там и задумываюсь. Становится немного легче.
Вернувшись домой, я вижу на кухонном столе записку: «Я ушла спать. Будь добр, не буди меня. Мари-Лу».
Я смотрю на часы. Без пяти минут шесть. Я комкаю листок и выкидываю его в корзину. Замечаю, что она поставила керамическую вазу с жасмином около мойки.
Выхожу на птичий двор и рассказываю Сив и Рут, что у них скоро вырастут новые перья.
* * *
— Давай устроим прогулку на лодке?
Мари-Лу качает головой.
— Тогда, может, искупаемся?
Она снова едва заметно качает головой.
— Тогда давай сходим в лес Йона Бауэра.
Мари-Лу не качает головой, но смотрит прямо перед собой ледяным взглядом.
— Нет, — наконец говорит она. — Не хочу.
— А что ты хочешь?
Снова пауза. Затем:
— Ничего, Адам. Совершенно ничего. Делай, что хочешь, только оставь меня в покое, будь любезен. Хорошо?
Короткая пауза, и я говорю:
— Нет. Не хорошо. Пока ты живешь здесь, мы будем вместе. Иначе можешь ехать домой.
Мари-Лу ничего не отвечает.
— В чем дело?
Мари-Лу продолжает молчать.
— Что я делаю не так?
Мари-Лу качает головой.
— Тебе тяжело здесь?
Мари-Лу смотрит прямо перед собой.
— Это правда, Мари-Лу? Тебе слишком тяжело? Ну, скажи! Я понимаю, что тяжело. Правда, понимаю.
Мари-Лу так поспешно разворачивает коляску, что чуть не опрокидывается. Она смотрит на меня своими темными скорбными глазами-дырами. Ее взгляд снова пронзает мне сердце.
— Прекрати сейчас же, Адам! — кричит она. — Хватит меня жалеть. Обо мне есть кому позаботиться. Все оплачено. Общество предоставляет мне все необходимые услуги. За мной приедут и заберут, стоит мне только позвонить.
Она сглатывает ком в горле, вытирает губы тыльной стороной ладони и продолжает:
— Мне плевать на твой чертов дом и на весь Норден. Он больше ничего не значит для меня. Слышишь? Ни-че-го!
Между нами повисает тишина. Я лихорадочно соображаю, что сказать, чувствую, что моему терпению приходит конец. С меня хватит. Говорю как можно медленнее:
— Я не жалею тебя, Мари-Лу. Ты сама себя жалеешь. Я в жизни не встречал такой избалованной девчонки, как ты.
После моих слов становится абсолютно тихо. Меня трясет от гнева. Мари-Лу молчит, просто смотрит вдаль.
Я чувствую, что должен как-то отреагировать, разворачиваюсь и быстрым шагом иду в дом. Оборачиваюсь на ходу и говорю:
— Я собираюсь искупаться.
Захожу в свою комнату и быстро натягиваю плавки. Оказавшись на улице, чувствую, как меня переполняет злость. Она распространяется внутри меня со скоростью лесного пожара. На берегу под ольхой сидит Мари-Лу. Не знаю, что на меня находит. Я бросаюсь к ней, хватаюсь за ручки коляски и, толкая ее перед собой, бегу прямо в воду. Широкие колеса коляски легко шуршат по покатому дну. Песчаные бороздки отдаются в ручках легкой дрожью. Брызги летят во все стороны. Мари-Лу, охваченная паникой, сидит прямо, как аршин проглотила, вцепившись в подлокотники. Затем она приподнимается, разворачивается и бьет меня по рукам, словно я — какое-то вредное насекомое, и орет благим матом:
— Прекрати, чокнутый идиот! Остановись! Адам, остановись!
Я прибавляю скорость. Бегу, высоко поднимая колени. Становится глубже, вода доходит до середины коляски.
— Никогда! — кричу я.
Наконец силы покидают меня. Коляска внезапно останавливается. Мари-Лу сидит по грудь в воде. Она уже не кричит. Обессиленный, я бросаюсь с головой в воду и, фыркая, выныриваю. Стою, слегка наклонившись вперед, задыхаясь от напряжения.
Мари-Лу тихо сидит в своей коляске. Одежда липнет к телу. Волосы мокрые. По лицу стекают капли воды. Я едва решаюсь посмотреть в ее сторону. Купание в холодной воде действует отрезвляюще, и мне становится стыдно за свою выходку. И одновременно я чувствую весь комизм ситуации. Боюсь, что не смогу удержаться от хохота. Снова окунаюсь в воду и бреду к мосткам. Взбираюсь по камням и сажусь на теплые доски. На расстоянии приступ хохота отпускает меня.
Мари-Лу разворачивает коляску и едет к берегу, крутя колеса сильными резкими рывками. Коляска медленно движется в воде. Выбравшись на берег, она останавливается. Кричит, не глядя в мою сторону.
— Теперь, когда ты накупался, может, поможешь мне?
* * *
Идет нескончаемый дождь. Я выглядываю в окно и вижу, как капли, рассекая воздух, сливаются в длинные светлые струи. Наверное, поэтому в поговорке струи дождя сравнивают с прутьями, стоящими в бочонке.
Мари-Лу в своей комнате. Сидит и читает. Дверь открыта, но с таким же успехом могла бы быть закрыта. Между нами царит выжидающая тишина. Мы не разговариваем без необходимости. Или, точнее сказать, Мари-Лу почти не разговаривает.
Я снова выглядываю в окно узнать, не заканчивается ли дождь. Но, не увидев ни единого признака, беру старую папину кожаную куртку, набрасываю себе на голову и выхожу из дома. Несколько секунд собираюсь с духом и бросаюсь под проливной дождь. Забегаю в сарай, хватаю пару горстей зерна и бегу к курятнику. Пока я открываю дверь автофургона, куртка соскальзывает с моей головы, и я оказываюсь под ливнем без защиты. Быстро бросаю корм в салон, отряхиваю с ладоней прилипшие зерна, поднимаю куртку и набрасываю ее на себя.
— Посидите сегодня без прогулки, — говорю я и закрываю дверь.
Снова бегу в сарай. Стою на бетонном полу и отряхиваюсь как мокрая курица. На полках около окна аккуратно разложены инструменты Бритт. Я выбираю молоток, клещи, ножовку и большую отвертку, хватаю инструменты под мышку и снова бросаюсь под ливень. На бегу я замечаю в окне лицо Мари-Лу. Ее лицо ничего не выражает. Скорее всего, она смотрит сквозь меня.
— Ну и погодка! — кричу я, распахивая дверь и вваливаясь в прихожую.
Кладу инструменты на стул и ложусь на пол, чтобы в деталях рассмотреть цель своей работы. В голову приходит мысль, что мне ничего не известно о порогах. Ни зачем они нужны, ни о том, какая от них польза, ни как их ставят и, прежде всего, как их можно снять.
Сначала я решаю отпилить его от дверной коробки и отбить молотком, но, лежа на полу, я понимаю, что пороги крепко прибиты гвоздями к полу. Удастся ли взломать их молотком или потребуется лом?
Лома у нас нет, поэтому воспользуюсь молотком.
— Придется немного пошуметь, — кричу я.
Я набрасываюсь на первый порог. В комнате стоит грохот. В мойке звенят чашки. Порог не поддается, но сбоку остается пара грубых насечек. Я задумываюсь, а затем забиваю отвертку между полом и порогом. Жму на отвертку как на рычаг. Порог слегка поддается. Вскоре я расширяю щель на полсантиметра. Вставляю в щель молоток и тяну порог на себя. Гвозди недовольно скрипят, вылезая из пола. Порог отрывается, и я задом вваливаюсь в кухню. Смеюсь над самим собой.
Ободренный успехом, я принимаюсь за другой порог. Дверь в кладовку — просто детская игрушка. Когда я захожу в комнату Мари-Лу, я уже весь вспотел. Привычным жестом вбиваю отвертку, расширяю щель, вставляю молоток и осторожно, но решительно отрываю очередной порог. Мне хочется, чтобы Мари-Лу видела, как я работаю.
— Позже прилажу к входной двери рампу, — говорю я спине Мари-Лу, стоя с порогом в руке.
Спина не отвечает.
— Ты хочешь есть?
Каштановые волосы едва заметно качнулись.
— Оставлю обед на столе, поешь, когда захочешь.
Сам я обедаю несколькими бутербродами и тарелкой простокваши. Пока я ем, дождь начинает заканчиваться. Кое-где среди серых туч проглядывает чистое небо. Вдалеке над озером уже светит солнце. Фьюк купается в его лучах. Вдруг дождь прекращается, словно кто-то выключает душ.
— Я выйду на минутку, — кричу я.
Стоя у входной двери, я размышляю, как соорудить рампу для инвалидной коляски, и меня посещает гениальная идея. Ведь можно использовать обычную дверь!
Отправляюсь в сарай посмотреть, нет ли там подходящей двери, но не нахожу ничего стоящего. Тут мой взгляд падает на серую дверь чулана, за которой стоит корм для кур. Она прекрасно подходит.
Я снимаю дверь с петель и на голове несу ее через двор. Прикладываю для пробы как мостки от дверного проема на ступени. Остается прибить верхний конец двери к полу, чтобы она лежала неподвижно.
Возвращаюсь в сарай, выбираю самые длинные гвозди, какие только могу отыскать, и вбиваю их под углом через полотно двери в пол.
Отхожу на некоторое расстояние и осматриваю рампу. Я доволен собой, хорошо вышло. Спуск не крутой, Мари-Лу сможет съехать с него сама и заехать, когда пожелает.
— Мари-Лу, иди попробуй! — кричу я.
К своему удивлению, я слышу шуршание колес.
— «Универсальная служба Адама» к вашим услугам, — говорю я, когда Мари-Лу появляется в прихожей.
Она, не меняя выражения лица, подъезжает к рампе и останавливается. Затем медленно спускается.
— Прекрасно, — говорит она и едет дальше во двор.
Она направляется к автофургону, и я вспоминаю, что пора выпустить Сив и Рут, и иду за ней следом.
Куры выскакивают на улицу, как только я открываю заднюю дверь. Они топорщат перья и встряхиваются так, что пыль разлетается по сторонам.
* * *
Успех с рампой окрыляет меня. Я прохаживаюсь по дому с рулеткой Бритт в руке и огрызком красного карандаша за ухом и насвистываю. Останавливаюсь время от времени перед открытой входной дверью и любуюсь своей работой.
Во дворе парит после дождя, лучи солнца просачиваются сквозь блестящую листву, небо совершенно чистое. Мари-Лу сидит на солнышке у курятника. Я все никак не могу понять, спит она или нет, но со стороны похоже, что спит. Каждый раз, когда я бросаю на нее взгляд, она сидит все в той же позе, склонив голову набок.
Возможно, она размышляет. Скорее всего, это так, поскольку последнее время она только и делает, что о чем-то думает. У нее постоянно задумчивый вид. Видимо, она прокручивает и прокручивает в голове какие-то события. Интересно, не вредно ли это для нее? Я имею в виду, не слишком ли много для нее впечатлений? Если мысленно разговаривать только с самим собой, ничьих ответов, кроме своих, не получишь.
Мне кажется, что после купания Мари-Лу немного изменилась. Стала не такая резкая, как раньше, не такая колючая и агрессивная, а тихая и задумчивая, даже задумчивее, чем раньше.
Поэтому то, что случилось после обеда, застало меня врасплох.
Я не торопясь поднимаюсь по холму к туалету, чтобы посмотреть, сможет ли «Универсальная служба Адама» несколькими ударами молотка превратить его в туалет, доступный для инвалида. Стою, посасывая кончик карандаша, и понимаю, что все не так просто. Каменистая дорожка не подходит для коляски, да и саму кабинку не перестроишь. Речи не идет о том, чтобы положить здесь рампу, поскольку все равно невозможно подняться сюда на коляске. Кроме того, внутри мало места.
Я начинаю фантазировать: вот бы от дома до кабинки проложить канатную дорогу. К канату прицепить корзину, сажать в нее Мари-Лу и приводить в движение с помощью пусковой рукояти. Но для этого нужен стальной трос или хотя бы прочная веревка и что-то вроде колеса, в котором будет бегать эта веревка. А ее тоже нет. Но возможно, что-нибудь удастся раздобыть.
Примерно на этом месте меня отвлекает от размышлений чей-то смех, доносящийся со двора. Сначала я слышу его не сознанием и улавливаю не как звук, а как воспоминание. Вопрос: чей это голос? Мозг услужливо выдает картинку: я младше на три года, сижу на «бронзовом веке». Рядом бегает Мари-Лу. «Ты станешь художником, Адам», — говорит она и смеется, как свежий журчащий ручеек.
Воспоминание исчезает так же быстро. Теперь я снова слышу во дворе смех. Смех Мари-Лу! А затем ее голос:
— Адам, иди скорее сюда!
Я бегом спускаюсь с холма. Не понимаю, что произошло. Мари-Лу все так же сидит в своей коляске у курятника. Она поворачивается ко мне лицом, я вижу, что она хочет чем-то поделиться, чем-то, что не может ждать. На мгновение я почти поверил, что вернулась прежняя Мари-Лу, точно как в воспоминании, который пробудил во мне ее смех.
— Что случилось?
— Это куры.
— Что с ними?
— Они вовсе не меняют оперение.
— Как так?
— Да, они прекрасно себя чувствуют. И вовсю несутся.
— Правда?
— Да. И они неслись все лето.
— Откуда ты знаешь?
Мари-Лу кивает на автофургон.
— Только не в автомобиле, а под ним.
Я слежу за ее взглядом, встаю на колени и заглядываю под фургон. Там сразу обнаруживаю большую чашеобразную яму, вырытую в земле. В яме полно яиц.
— Да тут несколько килограммов! — удивленно восклицаю я.
Мари-Лу ничего не говорит.
Лишь смеется.
* * *
Эти яйца — волшебство. Конечно, их не несколько килограммов, но двадцать пять штук — это тоже неплохо. Деревянная решетка в кладовке почти заполнена.
Волшебство в том эффекте, который они оказали на Мари-Лу. Благодаря им раскололась ее собственная скорлупа, в которой она до сих пор пряталась от мира. Благодаря этим яйцам Мари-Лу снова стала смеяться. Хотя я понимаю, что дело не только в них. Купание в коляске тоже сыграло свою роль. Оно потрясло Мари-Лу, заставило взглянуть на себя с другой стороны. Выходка Сив и Рут послужила неким пусковым механизмом.
Но, по-моему, дело даже не в купании. Долгое время смех был глубоко заперт в потемках ее души и просился наружу. Поэтому-то она и приехала.
Я стою в кухне и взбиваю четыре яйца с восемью столовыми ложками воды в пластмассовой миске. Солю, перчу и добавляю немного кетчупа. Выливаю половину смеси на горячую сковородку. Масло шипит и брызгается.
На другой конфорке я растапливаю две столовые ложки сливочного масла, добавляю горсть пшеничной муки, стараясь не засыпать всю плиту. Постепенно вливаю молоко и даю подливе закипеть, затем добавляю еще немного молока и банку консервированной спаржи.
Когда первый омлет становится золотистым, я переворачиваю сковороду над тарелкой. Омлет элегантно приземляется, я выкладываю сверху на одну половину тушеную спаржу и накрываю другой половиной. Ставлю тарелку перед Мари-Лу. Она нюхает блюдо и говорит:
— О, как вкусно пахнет! Ты настоящий повар, Адам.
— Люблю готовить, — скромно отвечаю я.
За едой мы решаем, что скоро можно сходить за грибами. После такого дождя их будет немало.
— Омлет с тушеными лисичками — это чертовски вкусно! — мечтательно говорю я.
Мари-Лу кивает. Она собирает кусочком белого хлеба подливку с тарелки и с аппетитом съедает его.
— Или с опятами, — продолжаю я. — На «нашем» лугу их много.
Мари-Лу снова начинает смеяться. Я буквально слышу, как смех начинает зарождаться где-то в глубине, поднимается вверх и вырывается подобно искрящемуся фонтану.
— В чем дело? — спрашиваю я.
Мари-Лу не в силах ответить. Она закрывает руками лицо, все ее тело трясется, по щекам текут слезы, наконец, она берет себя в руки, вытирает глаза и отвечает:
— Я вспомнила, как ты искупал меня. Молодец, Адам! Здорово придумал.
— Ты правда так считаешь?
Мари-Лу кивает:
— Я была просто невыносима. Но ты тут ни при чем. Это сложно объяснить. Мне пришлось надеть маску, чтобы найти в себе силы приехать сюда.
— Я не хотел пугать тебя, Мари-Лу. Я просто сильно разозлился.
— Я не испугалась.
Записывая в дневник погоду, я чувствую, что Мари-Лу заглядывает мне через плечо и читает: «Температура +15 °C, ливень, ветер слабый, северо-восточный. Двадцать два яйца!»
— Жаль, что у вас до сих пор нет осадкомера, — говорит Мари-Лу.
— Поверить не могу, что куры могут быть такими хитрыми, — говорю я.
* * *
Я просыпаюсь и слышу какой-то звук, доносящийся из кухни. Сначала я цепенею от страха, но вспомнив, что здесь Мари-Лу, успокаиваюсь. За окном светло, я понимаю, что уже утро, но не знаю, который сейчас час. Лежу в теплой постели, балансируя на грани сна и яви, и пытаюсь понять, чем она занимается.
Несколько раз скрипнула дверь кладовки, но в основном звук идет от стола. Кажется, она что-то взбивает. Может, яйца? Скорее всего. Спустя некоторое время я слышу, как по полу кухни ездит ее коляска, открываются и закрываются дверцы кухонного шкафа. Через полуоткрытую дверь в моей комнате я вижу Мари-Лу с пакетом сахара в руке. Снова взбивает. «Она что-то печет, думаю я. — Похоже, пирог». И я беспомощно проваливаюсь в страну сна.
* * *
Меня будит звонок телефона. Долгие упрямые сигналы режут слух, разносясь по дому. Я сажусь в кровати, чувствую, что проспал слишком долго; так спят после сильного напряжения, за которым следует слабость. Едва я собираюсь встать, как вспоминаю, что в доме нет никакого телефона. Когда приезжает папа, то пользуется своим мобильным телефоном.
Я остаюсь в постели и пытаюсь проснуться. Телефон все так же звонит, до меня доходит, что это Мари-Лу.
— Да-а-а, слушаю! — кричу я.
— Это «Такси Адама»?
Я улыбаюсь самому себе. Понимаю шутку.
— Да, слушаю вас?
— Мне нужно доехать до «шмелиного домика».
— Принимаю заказ: поездка до «шмелиного домика». Я уже снова готов заснуть, как вдруг понимаю, что Мари-Лу нужно в туалет. Вскакиваю с кровати, натягиваю джинсы и, спотыкаясь, вбегаю в кухню. Мари-Лу сидит и смеется надо мной. На столе беспорядок: миски, упаковка из-под маргарина, мешочки из-под сахара и яичная скорлупа. Пахнет свежей выпечкой.
— Ну, ты и соня! Уже пол-одиннадцатого.
— Правда?
Мари-Лу кивает:
— Я испекла персиковый пирог.
— Вкусный?
— Скоро попробуешь.
Мари-Лу выезжает в прихожую, открывает дверь и осторожно спускается по рампе. Я иду следом, беру тачку, прислоненную к стене, и помогаю Мари-Лу сесть. Замечаю, что мне стало намного легче справляться с ней. Наверное, я уже привык. Кажется, она каким-то образом помогает мне, чего не делала раньше.
— Держись, — говорю я и несусь в гору по каменистой тропке.
* * *
Мы завтракаем персиковым пирогом. Пирог удался на славу и исчезает на глазах, и, когда мы наедаемся до отвала, от него остается лишь узкий треугольник. Мари-Лу решает скормить его курам.
— Научишь меня потом, — говорю я, потому что мне понравился ее рецепт — тесто такое же, как для яблочного пирога, но если нет яблок, подойдет все, что есть на кухне: бананы, дыня, даже огурец или любые сласти. Мари-Лу добавила банку консервированных персиков из папиных припасов.
Пока я мою посуду, Мари-Лу отправляется в курятник. Я наливаю в ее чашку кофе, выношу на улицу и ставлю на скамейку около дома. Я заметил, что, в отличие от меня, она не прочь выпить после еды несколько чашек.
— Сив и Рут остались довольны, — кричит она в открытую дверь.
— Хорошо!
Я вытираю насухо стол и подметаю с пола рассыпанный сахар, прилипающий к подошвам. Мари-Лу кричит в окно:
— Адам!
— Да.
— Пойдем погуляем?
— Куда?
— Ну, не знаю, может, на «бронзовый век», если, конечно, получится добраться туда.
* * *
Мы идем по лесу, и меня наполняет предчувствие чего-то особенного. Солнце пробивается сквозь верхушки могучих елей и освещает мох и те немногочисленные растения, которым удается выжить в тени раскидистых лап. В солнечном луче, словно живое облако, танцует комариный рой.
— Чувствую себя маленькой, как муравей, — говорит Мари-Лу и, прищурившись, смотрит на верхушки деревьев, подпирающие небо.
«Маленький рабочий муравей толкает перед собой инвалидную коляску с другим муравьем», — думаю я.
Под ногами много корней, двум маленьким муравьям приходится преодолевать эти препятствия. Корни, словно толстые руки, тянутся через тропинку. Я никогда раньше их не замечал. Никогда я даже не мог представить себе, что буду везти по этой тропинке инвалидную коляску.
— Ты как? — спрашиваю я, когда нам попадается особенно трудный участок пути и мой альбом для эскизов падает на землю.
— Здесь так прекрасно, Адам. Я люблю этот лес.
— Да, тут красиво, — соглашаюсь я, поднимаю упавший альбом и даю его в руки Мари-Лу.
— Этот лес — словно с картины Йона Бауэра[7], — киваю я на древние деревья.
Когда я был младше, Йон Бауэр был моим кумиром. У папы есть целый ящик со старыми рождественскими газетами, журналами и открытками с его иллюстрациями. Несколько лет я пытался научиться рисовать как он. Пробовал имитировать его картины с темными древними лесами, населенными большими симпатичными троллями и милыми красавицами-принцессами. Я накладывал на картину кальку и перерисовывал ее. Позже старался обойтись без кальки. Наконец я стал чувствовать, что попал в его мир, в его древние леса. И даже, кажется, понял, как он добивался такого эффекта. Именно его картины заставили меня мечтать стать настоящим художником, таким как он.
Мне хочется поделиться с Мари-Лу своими мыслями:
— Он действительно мог передать в своих картинах, насколько мал человек по сравнению с природой.
— Кто?
— Йон Бауэр. В его лесу каждый пенек оживает. Он открывает новые измерения, творит новые миры.
Путь до луга занимает у нас гораздо больше времени, чем я предполагал. Я беру на себя трудную задачу навигации, просчитываю самый подходящий и удобный путь по лесу. Чувствую себя капитаном корабля. Иногда резко сворачиваю в сторону от тропинки, чтобы объехать корень или камень. Иногда приподнимаю передние колеса коляски, как если бы взбирался на бордюр тротуара. Это как в компьютерной игре, где нельзя падать, иначе тебя подстрелят.
Лес заканчивается, и перед нами открывается луг, тянущийся до горизонта. Первое время все кажется нереальным. Мы словно совершили путешествие на машине времени. Когда Мари-Лу была здесь в последний раз, ей было двенадцать. Она словно летний ветерок носилась среди цветов и курганов. Она была такой жизнерадостной, такой непоседливой. Я все еще помню, какой она была тогда: ее голос, ее стремительные движения, ее смех. Все это осталось в моей памяти. Все это осталось здесь, на лугу. И вот теперь я привожу ее сюда в инвалидной коляске. Калеку, живого мертвеца. Впрочем, нет, уже не мертвеца. Ограниченную в движении, словно бабочку без крыльев.
— Как красиво, — говорит она. — Все осталось таким же, как я помню.
* * *
Сегодняшний день — особенный. Внешне все как обычно. И все же кое-что происходит. Во всяком случае, для меня.
Начинается все с того, что луг предстает передо мной как застывшая когда-то давным-давно движущаяся картинка. Это случилось в тот день, когда Мари-Лу бросилась с черешни в своем саду. С тех пор ничего не изменилось. Ни убавилось, ни прибавилось. Все словно замерло на своих местах. Я благоговейно ступаю на траву.
Похоже, что Мари-Лу вовсе не разделяет торжественности момента, которую чувствую я. Для нее это скорее встреча со старым милым другом. Мы останавливаемся у цветущего куста шиповника, и Мари-Лу восклицает: «О, как красиво!» Я срываю цветок.
— Это для самой красивой девушки на лугу, — говорю я и вручаю цветок ей. Она, смеясь, принимает мой подарок, закрывает глаза и вдыхает сладковатый аромат.
— Помнишь, как я подарил тебе рисунок с таким же цветком? — спрашиваю я.
— Нет, — удивленно отвечает Мари-Лу. — Совершенно не помню.
— Я нарисовал полураспустившийся бутон шиповника и подписал «Для Мари-Лу». Ты взяла его.
— Как жаль, что он не сохранился.
— Хочешь, я нарисую еще один? Теперь у меня получается гораздо лучше.
— Ты все так же часто рисуешь цветы?
— Только когда приезжаю сюда. Здесь особенные цветы. Они такие живые, у них есть душа. Почти как у людей. Но это не сразу заметишь. Сначала нужно научиться видеть их и только потом — рисовать.
Я делаю паузу, оглядываю луг и затем говорю:
— Цветы — это глаза земли.
— Что ты имеешь в виду?
— Оглянись вокруг, Мари-Лу. Разве ты не замечаешь, как они смотрят на нас? Они наблюдают за нами с тех пор, как услышали наши голоса на тропинке. Обрати внимание на колокольчики вон там, в тени, и на ромашки около твоей коляски. Они видят нас.
Мари-Лу молчит. Наверное, она размышляет над моими словами. Может быть, она думает, что это просто красивая фраза. Романтичная. Как в старой мечте, что живет в нас еще с древних времен. Мечте о лучшем мире.
— Как ты думаешь, они узнают нас? — спрашивает Мари-Лу.
— Еще бы. Цветы могут быть очень старыми. Встречаются и такие, которым несколько сотен лет. Они цветут на одном и том же месте каждый год. Это те же самые растения, что цвели, когда мы были здесь последний раз. Конечно же, они узнают нас.
— Привет, — говорит Мари-Лу и кивает нескольким подмаренникам, растущим неподалеку от нас. — Простите нас за эту колымагу.
— Я не шучу, Мари-Лу. Я уверен, что это так. Бытие — это нечто большее, чем мы можем осознать. Цветы — лишь малая часть этого. Но они живые, так же как и мы. Они видят, чувствуют. Боль, которую мы причиняем другим живым существам, ранит их.
Я замолкаю, Мари-Лу тоже ничего не говорит. Я беру альбом и начинаю рисовать. Чувствую, что все сказанное — чистая правда. Передо мной — живые натурщики. Каждый цветок индивидуален.
Мари-Лу ездит зигзагами по лугу. Выбирает места со скудной растительностью и утоптанной землей. Объезжает вокруг одного кургана и возвращается ко мне.
— Нашла что-нибудь? — кричу я.
Мари-Лу непонимающе смотрит на меня:
— Что?
— То, что еще никто не находил.
* * *
— Что ты имел в виду, сказав «то, что еще никто не находил»? — спрашивает Мари-Лу, когда мы лежим на траве у обрыва.
— Ты всегда так говорила, когда мы бывали здесь. Бегала по лугу, заглядывала в курганы и кричала, что сделаешь великое открытие. Найдешь то, что еще никто не находил. И что ты станешь археологом, вернешься сюда и устроишь настоящие раскопки.
— Правда? — удивляется Мари-Лу. — Археологом?! Я лишь помню, что играла здесь с камнями. Ты сидел где-то поблизости и рисовал цветы. Потом мы лежали у обрыва, смотрели на озеро, а ты всегда боялся смотреть вниз. Ты все еще боишься высоты?
— Да. К сожалению, это само по себе не проходит. Даже стало еще хуже. Мне стыдно, что я не умею плавать. Во всем виновата эта Бритт Бёрьессон.
Мари-Лу молча наблюдает за мореходной яхтой с голубым парусом, скользящей по воде далеко под нами. За яхтой тянется белый пенный след.
— Жизнь — странная штука, — говорит она. — Когда я была здесь последний раз, мне было двенадцать лет, я гоняла на яхте так, что паруса не успевали высыхать. У меня была мечта — обойти на ней вокруг света.
Я молчу. Не могу подобрать подходящие слова. Мари-Лу продолжает:
— А теперь мне пятнадцать, и я сижу в инвалидной коляске. Не будет никакого кругосветного путешествия. Многого уже не будет. Помню, я мечтала забраться на Эйфелеву башню. Папа с мамой обещали мне на каникулах съездить в Париж. Видимо, мне не суждено там побывать, не суждено подняться на Эйфелеву башню. На такие вещи у меня не осталось сил. Словно часть меня увяла…
Она молчит. Я чувствую, что должен что-то сказать.
— Но ведь ты — все тот же человек. Просто на три года старше. Ты — обычная пятнадцатилетняя девчонка, А вот это, — говорю я и слегка пинаю колесо коляски, — ничего не значит.
— Для тех, кому она не нужна, — да. Но ты в чем-то прав. Я начинаю привыкать. Уже не думаю без конца, что я прикована к этой коляске. Бывает, мне в голову приходят вполне обычные мысли, о мальчиках, например. Я даже думаю, что однажды смогла бы выйти под парусом. Проблема в том, что я больше этого не хочу. Я знаю, что в Эйфелевой башне есть лифт. Моя одноклассница Мона постоянно твердит об этом. Почти все приспособлено для инвалидов. Можно объехать в коляске всю эту чертову Землю. Но это не то. Инвалид может спокойно попасть в автобус, в магазин, в туалет. Все это решаемо. Но проблема во мне. Мои ноги не ходят. И мой мозг не может с этим смириться. Иногда на меня нападает такая тоска, что я ничего не могу с собой поделать. Через некоторое время тоска проходит. Я не всегда такая вредная, какой казалась, приехав сюда.
Мари-Лу замолкает. Делает глубокий вдох и выдыхает вместе со словами:
— И кстати, мне еще нет пятнадцати. На следующей неделе исполнится.
— Значит, устроим праздник, — говорю я.
— Как хочешь, — отвечает Мари-Лу.
* * *
Я медленно везу пустую коляску по двору, стараясь не съезжать с дорожки, но она заросла травой еще сильнее, чем газон. Еду дальше, становится немного легче. «Так и должно быть, — мысленно говорю себе я. — Вот что бывает, если регулярно не стричь траву». Я устраиваю передышку, руки совсем затекли. Затем снова берусь за ручки коляски и еду к сараю. Иногда колесо проваливается в едва заметную в нестриженой траве ямку, а в какой-то момент я чуть не переворачиваю коляску на ходу. Никогда не думал, что в траве столько неровностей. Футболка на спине взмокла от пота.
В сарае я ищу папину газонокосилку и нахожу ее под пакетами с пустыми бутылками, которые давно пора сдать в винный магазин. Газонокосилка — настоящая громадина, ей не меньше двадцати лет. Старая и самоходная, она режет все, что попадается на пути: крапиву, кусты, белье, упавшее с веревки, пакет угля для барбекю, пару тапочек и другие вещи, прячущиеся в траве. Она великолепно подходит для газона, который стригут лишь несколько раз в год. Папа любил ее. Он обнаружил ее в кладовке редакции «Дагенс Нюхетер». Косилку списали и подарили папе.
Я ищу канистру с бензином, как вдруг на полке неожиданно нахожу осадкомер. Засовываю его в карман.
Когда я заправляю газонокосилку, мне в голову приходит идея, которую я не могу не испробовать. Если соединить газонокосилку и коляску, то можно ездить и управлять ею. Как современной моделью, сейчас все такими пользуются. Но мое изобретение будет еще круче. Первая в мире газонокосилка для инвалидов! Подходящая работенка для «Универсальной службы Адама».
Я пробую различные варианты крепления, прежде чем нахожу самый надежный. Просто привязать коляску к газонокосилке веревкой или цепью, как я сделал сначала, не получится. Требуется что-нибудь более надежное.
Наконец я нахожу четыре широких металлических троса, наверное, от какой-то старой книжной полки. Прикрепляю их шланговым хомутом, затягиваю так сильно, что шляпки винтиков едва не выворачиваются. Два троса ставлю как можно ниже, думаю, самая большая нагрузка будет там.
Вывожу газонокосилку на испытание на бетонный пол, и коляска прекрасно следует за ней.
Завожу стартер. Мотор кашляет. Еще раз, но результат тот же. «Она всегда заводится с третьей попытки», — обычно говорил папа. Он верил, что в этой старой машине живет какой-то загадочный дух. Я почти вижу его перед собой — вот он стоит с довольной ухмылкой рядом с ревущей газонокосилкой. «Ладно, папа», — мысленно говорю я и дергаю за шнур. С адским грохотом мотор заводится и извергает облако сажи. Я сбавляю газ до предела и на минутку оставляю машину работать на холостом ходу. Устраиваюсь в коляске поудобнее, наклоняюсь вперед, увеличиваю газ до максимума, ставлю регулятор тяги на «вкл.» и еду по траве.
Газонокосилка послушно движется вперед. Она скашивает всю траву, какая только попадается на пути. Я сижу как на иголках, но убедившись, что она и правда работает, опускаюсь на сиденье. В кухонном окне видна Мари-Лу с книгой в руке, она смеется и показывает на меня пальцем. Я машу ей рукой. Затем мне становится интересно, сама ли она встала, ведь когда я уходил, она лежала на кровати и читала.
Должно быть, я задумался, потому что внезапно коляска накреняется и падает. Я лежу на траве, а газонокосилка продолжает свой путь по двору.
Когда я бросаюсь за ней в погоню, слышу сильный стук в кухонное окно. Мари-Лу просто корчится от смеха.
* * *
Некоторое время уходит на то, чтобы отсоединить коляску. Справившись с этой задачей, я смотрю в окно.
Показываю пальцем на коляску, затем на Мари-Лу, но та качает головой, и я оставляю коляску под вишнями.
Продолжаю стричь траву. Тяжелая машина передвигается по двору без проблем. Я просто иду рядом, стараясь заглядывать вперед, чтобы не наехать на что-нибудь. Однажды летом папа наехал прямо на грядку со священными пряностями Бритт. После этого случая он воткнул в землю шест с белой футболкой. Но теперь шеста нет. Насколько я знаю, больше Бритт ничего не выращивала. Да и сама бывала здесь редко.
Я приближаюсь к каменному ограждению, отделяющему газон от дикой природы, как вдруг, откуда ни возьмись, появляется целый рой шмелей. «Вот, значит, где вы живете», — думаю я. Когда я возвращаюсь и делаю последний виток вдоль ограждения, количество шмелей увеличивается. Они встревожены, но не агрессивны, как осы. Несколько шмелей подлетают к газонокосилке, я разворачиваюсь и еду во двор.
Около дома я глушу мотор, и словно кто-то включает лето опять. Звенящая тишина повисает над двором. Я слышу, как из дома доносится тихая музыка, перебранку чаек на мостках и вечный шелест волн, набегающих на берег.
Издалека газон выглядит отлично. Там, где трава была влажной, газонокосилка просто выдергивала ее. В дальнейшем я воспользуюсь небольшой ручной косой Бритт. Она прекрасно подойдет там, где трава низкая.
— В следующий раз у меня должно получиться гораздо лучше! — кричу я Мари-Лу.
Она сидит у окна и захлопывает книгу, когда я вхожу.
— Жаль, что твое изобретение не проработало долго, — говорит она и улыбается.
— Скорее, какая удача, — возражаю я. — Я чуть не оглох.
Я уже хочу сказать, что голоден как волк, но обращаю внимание, как что-то оттягивает карман.
— Кстати, посмотри, что я нашел.
Старый грязный осадкомер приводит Мари-Лу в полный восторг, словно это долгожданный подарок на день рождения.
* * *
Мы сидим на мостках и едим простоквашу и бутерброды с помидорами и огурцами. Хлеб кончился, и надо успеть съездить в магазин, пока тот не закрылся. Мы кормим окуней и смеемся, глядя, как они снуют в темной воде под каменными опорами и подхватывают крошки. Солнце припекает, и мы расслабляемся. Я сбегал домой и переоделся в плавки и теперь вижу, что тело постепенно приобретает более темный оттенок. Я раздумываю, не сходить ли за книгой, но кое-что вспоминаю. Открываю глаза и, прищурившись, смотрю на озеро. На горизонте, словно мираж, виднеется Фьюк, кажется, будто остров висит в нескольких метрах над водой.
— Когда я был маленьким, верил, что Фьюк — заколдованный остров. Что он движется, погружается в воду и выныривает на новом месте, — говорю я.
Мари-Лу смеется:
— Заколдованных островов не бывает, Адам. Но если бы были, то Фьюк был бы одним из них. Однажды я плавала туда. Это довольно примечательное место. Кажется, что время там остановилось. Так же как на нашем лугу. Когда-то на острове в маленькой избушке жил один человек. Отшельник с Фьюка.
— Прямо как я.
— Нет, ты не один.
— Был один.
— Отшельник прожил там всю жизнь. А не только приезжал летом.
— Странное имя, — говорю я. — Отшельник. А как его звали на самом деле?
— Не знаю. Никогда не слышала, чтобы его называли иначе, чем Отшельник. Мне кажется, это красиво.
Мари-Лу потягивается, как разбуженная кошка, которая думает, заснуть ли ей опять или нет.
— Может, искупаться? — лениво говорит она.
— Искупайся. Я тебе помогу.
— Да, ты можешь, — говорит Мари-Лу и гримасничает.
— Мне самому не мешало бы потренироваться, — говорю я. — В это лето я собирался научиться плавать.
— Я помогу тебе, — предлагает Мари-Лу.
— Как?
— Буду давать инструкции. Научиться плавать в одиночку довольно трудно.
— Я знаю, как это делается.
— Ну-ка, посмотрим!
Я встаю прямо, делаю несколько гребков руками по воздуху. Мари-Лу прерывает меня:
— Неплохо, но руки нужно поднимать выше. А ты поднимаешь только на половину высоты. Смотри!
Мари-Лу делает несколько круговых движений руками.
— Ты просто выбрасываешь руки вперед, — говорит она. — Так не годится. Пойдешь на дно камнем.
— А вот так? — я пытаюсь изобразить круговые движения, как у Мари-Лу.
— Вот так гораздо лучше. А теперь попробуй в воде.
Я прыгаю с мостков в воду. Она доходит мне до пояса.
Вода холоднее, чем я думал, и я некоторое время стою и привыкаю, и лишь потом бросаюсь вперед и ныряю. Делаю несколько быстрых гребков руками и снова встаю.
— Ты видела?
Мари-Лу хохочет:
— Тебе нужна надувная подушка!
— У меня ее нет.
— Тогда придумай что-нибудь.
— Доска?
— Может, с доской и получится.
Я выхожу на берег и иду к сараю. Помню, что там должны быть обрезки досок, а также несколько белых пластин пенопласта, оставшихся после того, как Бритт утепляла прихожую. Одна пластина была шириной почти двадцать сантиметров и больше метра в длину.
Возвращаюсь к Мари-Лу с куском пенопласта и захожу в воду. Осторожно ложусь животом на пенопласт. Пластина выдерживает мой вес, и я начинаю быстро грести руками.
— Помедленнее, Адам! — кричит Мари-Лу.
Я немного успокаиваюсь, снова делаю несколько гребков, затем встаю на ноги, потому что едва не ухожу с головой под воду.
— Молодец! Продолжай!
Я чувствую себя немного глупо, стою тут и играю в школу плавания. Несмотря ни на что, мне все-таки пятнадцать. Но еще унизительнее — не уметь плавать.
Я достаточно настрадался из-за этого, поэтому готов потерпеть. Снова ложусь на пенопласт и тренирую взмахи руками. Кажется, что это не я двигаюсь вперед, а пенопласт со мной медленно кружит по воде. Я набираюсь смелости и заплываю немного дальше, но вскоре опять чувствую головокружение.
— Прекрасно, Адам! — кричит Мари-Лу, когда я встаю на ноги. — Последние метры были особенно хороши. Ты просто ложись на пенопласт, плескайся или делай что хочешь. Так ты привыкнешь, и страх пройдет.
— Да я и не боюсь.
Я иду к мосткам, подкидывая пластину перед собой. Забрасываю пенопласт на мостки рядом с Мари-Лу.
— Как считаешь, я смогу научиться?
— Если тренироваться понемногу каждый день, ты скоро будешь плавать как рыба.
Ее слова заставляют меня вспомнить одну вещь, о которой я совсем забыл.
— Моя сеть! — вскрикиваю я так громко, что Мари-Лу вздрагивает. — Я совсем забыл про сеть! Она уже давно лежит в воде. Вот черт, в ней, наверное, полно дохлой рыбы.
— А где она?
— За мысом, немного южнее.
— Вода там ледяная, рыба долго остается в сети живой.
— Ты так считаешь?
Ни о чем другом я уже не могу думать. Хочу сразу же отправиться туда, где я оставил сеть, но Мари-Лу говорит, что можно не торопиться, теперь сеть никуда не денется. А она, Мари-Лу, тоже хочет купаться. Хотя, подумав еще немного, заявляет, что передумала.
— Поедешь со мной на лодке?
Мари-Лу качает головой:
— Нет. Но сегодня вечером должен быть неплохой улов. Может, и голец попадется.
* * *
Я плыву в лодке вдоль мыса и чувствую, как портится мое настроение. Мне стыдно, меня гложет чувство вины. Вспоминаю беспечную болтовню Мари-Лу о гольце. Ей так свойственно ни о чем не беспокоиться. Она всегда была такой. Или, скорее, она была такой раньше. Уж если в сети что-нибудь есть, так это не голец, а тухлец.
Думаю, я и правда склонен делать из мухи слона, поскольку через некоторое время в моей голове готов настоящий видеоролик. Это жуткая история о покалеченной рыбе, застрявшей в дырявой сети, которая неприкаянно дрейфует по озеру. Белые невидящие глаза рыб остекленело смотрят в никуда. Часть рыбешек растерзана нейлоновыми нитями, глубоко врезавшимися в красное мясо, другие уже гниют, и их плавники начинают отваливаться от тела. Сеть-призрак — так называют бесхозные сети. Я читал в «Дагенс Нюхетер», что тысячи брошенных сетей плавают по морю в самых рыбных местах. Кто-то забывает о них, либо их уносят волны во время шторма. Но это — моя сеть-призрак, это я, Адам О., виноват.
Первая проблема — найти сеть. Вряд ли она там, где я ее оставил, поскольку я не потрудился наметить себе ориентиры на берегу.
Я бесцельно кружу вдоль мыса, иногда привстаю и вглядываюсь в зеркальную поверхность озера. Время идет, я уже готов сдаться. Может, какой-нибудь рыбак заметил, что сеть лежит уже давно, и достал ее? Существует неписаный закон, позволяющий так поступать. Я уже подумываю о возвращении, как вдалеке что-то мелькает. Подплыв ближе, я, к своему удивлению, понимаю, что это пластмассовый поплавок. Я почти уверен, что он оторвался и был унесен волнами, поскольку в этом месте я его точно не оставлял.
Я вытаскиваю красный поплавок и вижу, что веревка, которой он прикреплен к сети, цела. Дрожащими руками я начинаю вытаскивать сеть. Несколько раз для пробы дергаю ее, кажется, чувствую какую-то тяжесть. Сердце замирает. Представляю, как вытягиваю сеть, полную гниющей рыбы: сиги, щуки, хариусы и окуни… От такой мысли мне становится дурно.
Когда первые ячейки показываются над водой, я вижу, что они чистые. Ни следа дохлой или раненой рыбы. Я собираюсь с духом и начинаю вытаскивать сеть. Складываю ее в кучу посреди лодки, потому что, нервничая, забыл взять пластмассовый багор.
Метр за метром сеть поднимается из темной воды. Ячейки пусты, капельки воды на веревках блестят как жемчужины. Я не верю своему счастью. Когда папа возвращался домой с пустой сетью, а это случалось довольно часто, он всегда ворчал, что кто-то украл его улов. Ничего удивительного, ведь папа частенько отправлялся проверить сеть не раньше полудня.
Но в чем проблема с моей сетью? Ведь она плавала так долго. Я наклоняюсь и с надеждой вглядываюсь в воду. Ничего не видно, ни единой рыбешки не блеснуло внизу. Я продолжаю вытаскивать сеть и по мере того, как растет куча посреди лодки, улучшается мое настроение. Когда из воды появляется конец сети, я внутренне торжествую.
Я гребу веслами, не чуя усталости. Приближаясь к мосткам, все еще испытываю переполняющую меня радость. Поднимаюсь и кричу:
— Мари-Лу! Мари-Лу, сеть пустая! Ни единой рыбешки, вот повезло!
Отправляюсь в сарай и швыряю сеть в пластмассовый таз, где она прежде лежала. «Никогда больше не буду ею пользоваться», — думаю я.
* * *
Мари-Лу не испытывает ни удивления, ни радости. Говорит, что предвидела это.
— Нельзя забрасывать сеть куда угодно и рассчитывать на хороший улов. Озеро слишком большое, к тому же больше сотни метров глубиной.
— Но тебе известны рыбные места?
— Когда-то были известны. Если хочешь, можем как-нибудь проверить.
— Что-то уже не хочется.
— Но ведь не обязательно ловить сетью.
— Да, ты права.
Я стою у плиты и разогреваю на сковородке пряный картофель с укропом и рыбные биточки в перечном соусе. Вспомнив про сеть, я забыл, что хотел съездить в магазин. Вечно со мной так. Я вылавливаю ложкой рыбный биточек, а рядом кладу несколько пряных картофелин.
— Вот и голец, угощайся, — говорю я и ставлю тарелку перед Мари-Лу.
Она смеется. Я сливаю воду в кране, пока не начинает течь холодная. Мари-Лу пристально смотрит на меня. Я чувствую себя так, словно на меня показывают пальцем, и набираю воды в стеклянный графин.
— Завтра куплю лимоны, — говорю я. — Будем делать лимонную воду. Если только не забуду.
Наконец Мари-Лу прекращает разглядывать меня. Она перекатывает картофелину по тарелке и быстрым движением накалывает ее на вилку. Недоверчиво откусывает кусочек и едва заметно морщит нос. Проглатывает и говорит:
— Знаешь, Адам, ты не похож на других.
* * *
Я просыпаюсь рано утром. Солнце уже светит, и я тихо встаю с кровати, снимаю трусы и крадусь к кухне. Из комнаты Мари-Лу не слышно ни звука. Я осторожно открываю входную дверь, голый бегу к берегу и ныряю в воду.
Вода жутко холодная, но так как я еще не совсем проснулся, замечаю это уже в воде. И поскольку воздух все еще свеж и прохладен, отличие не такое большое, как днем. Я чувствую это, когда выныриваю и стою по пояс в воде.
Раньше я никогда не купался по утрам. Это не мой стиль. Обычно мне нужно посидеть, нахохлившись, час-другой, прежде чем я смогу приступить к какому-нибудь делу. Видимо, уроки плаванья Мари-Лу и кусок пенопласта действуют так вдохновляюще, что меня просто потянуло в воду. Я собирался самостоятельно потренироваться. Но теперь чувствую, что выбрал неправильный момент. Бросаю пенопласт в воду, ложусь на него на секунду, затем начинаю мерзнуть и снова встаю.
Я смотрю на окно в комнате Мари-Лу, но там никого не видно. Останавливаюсь у рампы и пытаюсь вытереть ноги, зеленые от остриженной травы, но получается плохо, трава словно приклеилась к ступням. Помогаю себе руками, но трава прилипает и к ним.
В кладовке есть яйца и большой выбор консервов, я беру четыре яйца и готовлю омлет. Солю, перчу, добавляю щепотку сухого базилика, пучками висящего на стене. Кипячу воду для чая. Достаю ванильное печенье, в глубине холодильника нахожу плавленый сыр со вкусом креветок.
— Ты проснулась? — кричу я. — Завтрак готов.
Я слышу, как Мари-Лу ворочается в кровати. Проходит несколько минут, дверь открывается и Мари-Лу въезжает в кухню. На ней длинная белая футболка, лицо заспанное. Волосы спутались и свисают, словно ей на голову выложили порцию спагетти.
Я смеюсь над ней.
— В «шмелиный домик»?
Мари-Лу кивает и с сонным видом встает. Я подхожу, поднимаю ее, выношу из дома и осторожно опускаю в тачку.
— Ты точно проснулась? — переспрашиваю я. — Держись крепче.
Мари-Лу снова кивает. Она делает все, что я говорю, крепко хватается за края тачки, но все равно выглядит вялой.
— Знаешь, почему в тачку нельзя запрячь лошадь?
Мари-Лу качает головой.
— Жил-был когда-то один мужик. Он был жадный и не хотел покупать лошадь и нормальную телегу. Поэтому смастерил тележку, которую мог возить сам. Вот так и появились тачки.
Моя история производит на Мари-Лу впечатление. Она недоверчиво смотрит на меня, ее глаза постепенно проясняются:
— Какой же ты врун, Адам, ну скажи, что ты все придумал!
Я качаю головой. Мари-Лу начинает хохотать раскатистым истерическим смехом.
Я тоже улыбаюсь. Покрепче хватаюсь за оглобли и не спеша везу ее в кабинку. Мари-Лу все никак не может успокоиться. Не знаю, что ее так развеселило: моя байка или что-то еще?
— Я уже искупался, — сообщаю я. — Поплавал немного.
— Ты с ума сошел, — говорит Мари-Лу.
* * *
Я пишу список покупок: молоко, простокваша, хлеб, сыр, помидоры, лимоны, лук, бананы, картошка. Кажется, чего-то не хватает. Пытаюсь вспомнить, переходя из комнаты в комнату, мне это помогает.
Мари-Лу читает мою книгу о законах перспективы. Кажется, она глубоко погрузилась в чтение, лишь время от времени с отсутствующим видом отхлебывает кофе.
— Проверь, что я забыл, — говорю я и читаю вслух пункты списка.
— Туалетную бумагу. Она уже кончается. И шампунь.
— Хорошо, — говорю я и записываю. — Что-нибудь еще?
— Яблоки. Желательно зеленые.
— Попкорн, — добавляю я, потому что очень люблю его.
— Пачку «Мальборо», — говорит Мари-Лу и выжидающе смотрит на меня. Она долго не отводит взгляд, словно проверяет, как я отреагирую.
Я ничего не говорю. Просто записываю: «Мальборо».
— Кажется, мы здесь неплохо устроились, — говорит она.
Я киваю. Согласен, дела и правда идут хорошо. Даже лучше, чем я ожидал.
— С тобой так спокойно, — продолжает Мари-Лу. — Ты почти как папа. Я уже подумываю, не остаться ли здесь жить. Навсегда.
— И зимой, когда валит снег, лед в метр толщиной и не работает электричество…
— Да, и зимой. Мы бы включали вашу старенькую кухонную плиту, зажигали свечи и читали по вечерам. Здесь тихо и спокойно. В городе мне бывало интересно, чем занимаются люди, когда сидят дома, а не в кино или в «Макдоналдсе». Как проходит их будний вечер? Понимаешь, о чем я?
Я киваю, поскольку мне кажется, что понимаю. Мои будние вечера — сущий кошмар.
— Там, где мы живем, можно смотреть прямо в окна соседнего дома. Я люблю сидеть по вечерам и наблюдать, чем заняты люди за этими окнами. Возможно, это не очень красиво, но мне нравится. Я выучила их распорядок дня и точно знаю, что они будут делать. Во сколько придут домой, сядут ужинать, пойдут в туалет, погасят свет. Это немного пугает. Мы такие предсказуемые. Самому этого не увидеть. Своя жизнь проходит незаметно.
Но, сидя перед окном, я вижу этот узор весьма отчетливо, понимаешь?
— Ты что, правда знаешь, когда они пойдут в туалет? — скептически спрашиваю я.
— Я вижу, как они выходят из комнаты, и догадываюсь, что они идут в туалет.
— Мои вечера совсем не такие, — возражаю я, — Во всяком случае, я так считаю.
Но Мари-Лу неинтересно, как проходят мои вечера.
— Одна пара всегда ужинает перед телевизором. Какой-то парень готовит пасту в одних трусах, девушка сидит весь вечер в большом кресле и учит уроки. Тетка гладит белье и болтает по телефону, а один пожилой дяденька целыми днями ходит по квартире с голым торсом и держит окна открытыми настежь, пока в половине десятого не выключает свет. Это целый мир в миниатюре. Ты когда-нибудь шпионил за людьми?
— Никогда бы не додумался до такого. У меня мало времени. В городе я постоянно разъезжаю то туда, то сюда. Папа часто задерживается на работе или работает допоздна, поэтому я должен сам обо всем заботиться. Я хожу за покупками, навожу порядок, готовлю еду, учу уроки, рисую, тренирую команду юниоров по флорболу. Времени в обрез. Я делаю все то, на что ты сидишь и смотришь. Да, кстати, у меня есть одна странность. Иногда вечером я специально выхожу в подъезд, спускаюсь и снова поднимаюсь по лестнице, просто чтобы пройти мимо квартиры Ларсонов. Из-за их двери всегда вкусно пахнет. Знаешь, я даже завел себе привычку — готовлю то же, что и они. Если у Ларсонов котлеты или жареная салака, я иду прямиком в «Метро» и покупаю пару котлет или упаковку салаки.
— Забавно!
— Да, хотя не всегда понятно. Однажды я позвонил к ним в дверь и спросил, что они готовят. Честно сказал, что у них всегда так вкусно пахнет. Соседка очень обрадовалась и принялась болтать обо всем на свете и затем сказала, что именно сегодня они идут в ресторан отмечать юбилей ее сестры.
— Так чем же пахло?
— Они размораживали холодильник, обнаружили старую зайчатину и варили ее для собаки сестры.
Мари-Лу смеется, но вдруг снова становится серьезной:
— Мне кажется, на то, чтобы понять, что ты хочешь от жизни, может уйти целая жизнь. Сначала все хотят, чтобы было как можно круче: дискотеки, поездки, конкурсы красоты, вечеринки, пляжи. Я тоже так считала. Мечтала об этом. Представляла себе, в каких местах побываю. Но позже поняла, что будни гораздо важнее. Жизнь состоит из девяноста процентов будней и лишь десяти процентов праздника, примерно так. Или я ошибаюсь? Считаешь, я так думаю, потому что целыми днями сижу в этой чертовой коляске и пытаюсь сама себя утешить?
— Не знаю, — искренне говорю я. — То, что ты говоришь о спокойных буднях, звучит разумно. По-взрослому. Так могла бы рассуждать моя мама.
— Ты общаешься с ней?
— Мы часто звоним друг другу. Во всяком случае, зимой. Она живет в Юсдале. Ты не знала?
Мари-Лу качает головой:
— Она тоже журналист?
Я киваю.
— Главный редактор газеты «Юсдальс Постен».
Мари-Лу молчит.
— Мне пора в магазин, — вспоминаю я. — Сможешь выпустить Сив и Рут и покормить их?
— Конечно.
Прежде чем убрать список покупок в карман, маленькими буквами вписываю туда новый пункт — «подарок».
* * *
Я проезжаю на велосипеде мимо длинного ряда почтовых ящиков около автобусной остановки и замечаю, что погода портится. Крышки ящиков хлопают на ветру. Мне приходит в голову, что так они разговаривают друг с другом. В самом конце ряда стоит белый почтовый ящик, чья пасть лязгает почти непрерывно.
Я открываю рот нашего ящика и достаю письмо. Это для Мари-Лу от Ирьи, ее мамы. Я засовываю конверт в задний карман джинсов.
Еду и обдумываю слова Мари-Лу о том, как важны будни. Это немного пугает меня. Я собирался ответить по-другому, но не решился: «Очень печально слышать такое, Мари-Лу, — хотел сказать я. — Особенно от тебя. Ты залезала на самые высокие деревья, выходила на яхте в самые ветреные дни, мечтала подняться на Эйфелеву башню и объехать вокруг света. О чем ты сейчас мечтаешь? Сидеть перед телевизором и ухмыляться пасмурному ноябрьскому вечеру?»
Когда до «Вивохаллена» рукой подать, начинается дождь. На мне только джинсы и голубая футболка, и я успеваю промокнуть насквозь.
Я не спешу покидать магазин. Медленно брожу вдоль полок. Думаю, что бы еще купить. Хрустящие хлебцы, картошка, малиновый кисель и взбитые сливки. Но не могу решить, что бы подарить Мари-Лу. Чего она хочет? Что ей нужно? Не знаю. Так ничего и не придумав, подхожу к кассе, чтобы оплатить покупки. Дождь усиливается.
— Бо-оже, ну и ливень, — говорит кассир Линда и улыбается мне. Многозначительно смотрит на мою мокрую одежду. У нее длинные вьющиеся волосы, круглые очки и бело-зеленый фартук с вышитым слева на груди именем.
— Да, — говорю я и, прищурившись, смотрю в большое мокрое от дождя окно.
Я пережидаю непогоду. Болтаю с Линдой. Вскоре замечаю, что худшее уже позади.
— Пока, Линда, — говорю я и отправляюсь в обратный путь.
Дождь прекратился, но ветер продувает мою мокрую одежду насквозь, и я замерзаю.
Открыв калитку во двор, замечаю, что что-то не так. Сперва не могу понять, в чем дело, поскольку глубоко погрузился в размышления о том, почему Йон Бауэр всегда изображал людей на своих картинах такими маленькими.
Но вскоре до меня доходит: Сив и Рут гуляют прямо во дворе! Время от времени они останавливаются, роются в земле, клюют, выуживают что-то и не спеша идут дальше, переговариваясь о червяках и зернышках. Они похожи на двух старушек в серых косынках.
Скорее всего, Мари-Лу забыла закрыть дверь на птичьем дворе. Затем я понимаю, что это не так. Она же их специально выпустила!
Мне кажется, что куры, проходя мимо, смотрят на меня обвиняюще и тихонько кудахчут, словно говоря: «Давно бы уж сделал это сам».
— Обсудим это позже, — говорю я им.
* * *
В доме никого. Тетрадь Мари-Лу лежит на сосновом столе у окна, но ее самой и след простыл. Несколько секунд я стою и вожу пальцем по коричневой обложке. Прислушиваюсь. Затем стягиваю с себя мокрую одежду, выхожу во двор и кладу ее на лавочку. Нахожу в комоде в своей комнате обрезанные джинсы и сухую футболку.
Возвращаюсь в кухню и выкладываю покупки. Чувствую укол совести, вспомнив, что ничего не купил Мари-Лу в подарок. Я хотел выбрать ей книгу. Что-нибудь действительно стоящее. Например, сборник стихов. Но в «Вивохаллене» не продают книг.
Я не прочь перекусить и делаю себе бутерброд с сыром. Вспоминаю, что забыл купить плавленый сыр. Старый почти закончился.
С бутербродом в руке я выхожу во двор и ищу Мари-Лу. Она сидит за домом около полуодичавших вишен. Странно, как я мог ее не заметить?
— Где ты была? — спрашиваю я.
— Ходила пописать.
— Прямо здесь, на газоне?
— Там, — отвечает Мари-Лу и кивает в сторону края леса. — Хочешь, чтобы я тебе показала, где конкретно это произошло?
— Неужели ты сама справилась? — удивленно говорю я.
— Это заняло черт знает сколько времени, но у меня получилось!
Я слышу, как изменился ее голос. Она говорила таким тоном, когда только приехала. Язвительно и обвиняюще.
— В чем дело, Мари-Лу? Что произошло?
Она смотрит на меня, но не тем своим веселым изучающим взглядом. Она просто смотрит на меня, без всякой симпатии.
— А что должно было произойти? Ты не веришь, что я сама могла сходить в туалет, проведя в одиночестве несколько часов? Не веришь? Думаешь, только ты один можешь решить все проблемы? Да? Считаешь, что именно благодаря твоей чертовой рампе я могу быть здесь? Ты правда так думаешь? Отвечай, Адам!
Я чувствую, что начинаю злиться. Пытаюсь сменить тему разговора:
— Зачем ты выпустила кур?
Мари-Лу сверлит меня взглядом. Я понимаю, что она заводится всерьез.
— А что, нельзя? Ты собираешься держать своих проклятых кур взаперти до конца их жизни? В этом чертовом автофургоне? Это же идиотизм!
— Они не взаперти. Речь идет об их безопасности. Там им спокойнее. Все это ради них самих, ты же понимаешь. Тут водятся лисы.
— Ли-и-исы?! — яростно шипит Мари-Лу. — Ты считаешь, что курам нужно жить в тюрьме только потому, что ты боишься лис?
— Ну ладно, — говорю я. — Пусть они разгуливают где хотят. Я умываю руки. Но ты берешь ответственность за них на себя. Вечером тебе придется загнать их обратно на птичий двор.
— Ну и загоню! — кричит Мари-Лу.
Она разворачивает коляску и едет во двор, где беззаботно прогуливаются Сив и Рут. Коляска несется прямо на них, и они с испуганным кудахтаньем разлетаются в разные стороны.
* * *
Мы держим дистанцию. Погода улучшается, после обеда выглядывает солнце, и я спускаюсь к берегу и ложусь на мостках. Пахнет дегтем и холодной чистой водой с глубины. Под звук тяжелых волн, мерно накатывающих на каменные сваи, я засыпаю. Открыв глаза, я чувствую, что перегрелся. Решаю, что нужно искупаться, бросаю в воду кусок пенопласта и прыгаю следом. Долгое время я пытаюсь плыть, лежа на пенопласте. Это трудно, но если грести руками, то так легче удержать равновесие.
Взглянув вверх на мостки, я вижу Мари-Лу. Интересно, долго ли она тут сидит? Она смотрит на меня, и я замечаю, что она успокоилась. Ее взгляд снова стал мягким, почти полным раскаянья.
— Адам…
— Да?
— Подойди сюда.
Я медленно иду к мосткам. Нащупываю ногой ямы на дне, перешагиваю через крупные камни.
— В чем дело?
— Прости меня, Адам. Прости, что вела себя так глупо.
— Ничего страшного.
— Я не могу с собой справиться. Иногда я прихожу в ярость из-за пустяков.
— Я понимаю. Не переживай, Мари-Лу. Тебе можно злиться.
— Адам, ты просто прелесть!
Я склоняюсь над коляской, мое лицо оказывается напротив лица Мари-Лу. Не знаю, почему я это делаю. Все происходит само собой. На мгновение я уверен, что должен поцеловать ее, и я вижу по ее глазам, что она это знает. Мои губы так близко к ее губам, что я чувствую ее дыхание, прохладный поток воздуха касается моих губ. Но вместо поцелуя я глажу ее по щеке.
— Ты тоже прелесть.
* * *
«Температура +17 °C. Весь день дует свежий ветер. Шел дождь (семь миллиметров). Два яйца. Куры свободны!» — записала Мари-Лу в моем дневнике. Я листаю его и пью свой утренний чай. Я замерз и никак не могу проснуться. Пару раз чихаю, ищу в папином шкафу что-нибудь теплое. Интересно, я простудился или это дает о себе знать моя старая аллергия на пыль? Выхожу во двор и щупаю свою голубую футболку, пролежавшую на скамейке всю ночь. Когда солнце сюда доберется, она быстро высохнет.
Мари-Лу еще спит. Мне так кажется. У меня нет желания искупаться, хотя погода хорошая. Солнце освещает половину мостков. Озеро слегка волнуется, вода поблескивает. Настоящих волн, движущихся в определенном направлении, нет. Это лишь играющие волны-детишки, но вскоре проснется ветер, и настоящие волны снова начнут свое наступление на берег.
Из комнаты Мари-Лу доносятся какие-то звуки.
Я подхожу к плите, снова ставлю на конфорку кастрюлю с водой и жду, когда она появится в дверях, и я проведу рукой по ее взъерошенным волосам. Так обычно начинается наше утро. У нас нет расписания, правил или сроков, мы живем в естественном ритме. Но утро начинаем именно так.
Я вижу ее заспанное лицо, поднимаюсь, чтобы вынести на улицу и усадить в «тачку Адама», так ее окрестила Мари-Лу. Беру ее на руки как ребенка, одной рукой под колени, другой за спину. Не так, как вначале, как статую.
Мне кажется, помогать Мари-Лу во всех ситуациях, где ей необходима поддержка, совершенно естественно. Я понял, что регулярно ходить в туалет — очень важно для нее. Это ее самая большая ежедневная забота. Я даже немного горд собой. Мне всегда приходилось слышать, что я прекрасно со всем справляюсь. Что я довольно зрелый и умный для своих лет. Это правда. Я уже давно встал на ноги. Спросите папу! Из-за этого я считаю себя настоящей личностью.
Но в это утро я подвел Мари-Лу. Не знаю, как так вышло. Возможно, я переоценил свои силы, возможно, мы все еще испытывали неловкость после нашей ссоры во дворе. Нашей первой ссоры!
Или из-за того, что я хотел показать, как хорошо я справляюсь со всеми делами, и утратил бдительность?
Я спускаюсь по рампе с Мари-Лу на руках, как вдруг моя правая нога подворачивается. Не знаю, может, это судорога в икре, иногда такое случается, или колено подогнулось. А может, я оступился. Да что угодно могло произойти: нога просто исчезает подо мной. И меня сильно качает вправо. Был бы я один, я бы устоял. Но с Мари-Лу на руках мне не удается удержать равновесие. На секунду я застываю, и мы со всей силой опрокидываемся прямо на рампу. Сперва я оказываюсь в какой-то неестественной позе вниз головой. Мари-Лу лежит выше. Затем соскальзываю вниз по рампе и съезжаю на траву. Хватаюсь за ухо. Вижу на руке кровь.
Мари-Лу заползает наверх и встает на колени. Опираясь о косяк двери, она медленно поднимается. На это уходит целая вечность, но она становится на ноги.
— Ты как? — спрашиваю я.
— Все в порядке, а ты?
— Нос расквасил и ухо ободрал.
— Ты весь в крови.
— Да, я уже заметил.
Я вытираю руку о траву и вижу, как Мари-Лу прислоняется к косяку, крепко хватается за него обеими руками и осторожно делает маленький шажок. Я удивленно смотрю на нее.
Я опираюсь руками о землю и поднимаюсь. Кровь капает на футболку. Мне нужно бумажное полотенце. Я задираю футболку, прижимаю ее к носу и спотыкаюсь о рампу.
— Сможешь немного подождать?
— Без проблем.
Когда я прохожу мимо Мари-Лу, мне кажется, что она дрожит. Захожу в кухню, отрываю несколько метров бумажного полотенца. Открываю кран и умываюсь. Складываю бумажное полотенце в толстую салфетку и прикладываю к носу. Возвращаюсь к Мари-Лу. Вся рампа в красных пятнах. Кровь течет из носа, не переставая.
Я раздумываю, что же мне делать. Я не могу помочь Мари-Лу, пока кровь не остановится.
— Тебе нужно прилечь.
— Привезти коляску?
Мари-Лу кивает.
Я возвращаюсь с коляской и помогаю ей сесть.
— Полежи на кровати, — говорит Мари-Лу.
Я делаю, как она говорит. Послушно лежу кверху носом. Закрываю глаза. Мари-Лу сидит рядом со мной, держа руку в моей руке.
— Будь добра, выключи плиту, — говорю я.
* * *
Мы начинаем все сначала. Я поднимаю Мари-Лу и сажаю в тачку. Бегу трусцой по дорожке. Жду ее на берегу. Долго жду. Как обычно. Наблюдаю за двумя серыми чайками, затеявшими ссору из-за дохлой рыбы. Интересно, от чего она сдохла?
Дома я завариваю Мари-Лу кофе, посматривая, как она делает себе два бутерброда с обезжиренным маслом, купленным специально для нее. Все это время у меня из головы не выходит картина: Мари-Лу стоит в дверном проеме и делает робкий шажок. Конечно, это не настоящий шаг, она словно толкает ногу вперед. Но кое-что меня интересует. Я давно хочу узнать о ее травме. Самое сложное — начать разговор. Найти естественный способ заговорить на эту деликатную тему. Поэтому я молчу и раздумываю.
— В чем дело, Адам? — спрашивает Мари-Лу.
«Спасибо тебе», — мысленно говорю я.
— Вспоминаю, как мы упали. А потом, когда я лежал с разбитым носом, мне показалось, что ты сделала пару шагов…
— Что ты имеешь в виду?
В ее голосе слышна нарочитая резкость и напряженность. Словно хищная птица выглядывает маленькую мышь с высоты своего полета.
— Я думал, ты не можешь.
— Не могу что?
— Ходить.
— Ты называешь это ходьбой?
— Ну, просто я никогда не думал, что человек, сидящий в инвалидной коляске, может ходить. Я имею в виду… понемногу ходить. Раньше я никогда не был знаком с инвалидами.
— У меня же есть ноги, разве ты не видишь?
— Да, но…
— И если иной раз мне удается протащить их несколько дециметров, то ты считаешь, что это достижение, так?
— Нет, не так. Но мне интересно, как это действует. Если ты можешь ходить хоть немного, есть ли шанс, что в будущем ты сможешь ходить по-настоящему?
— Нет, Адам, ничего не выйдет.
— Ты уверена?
— У меня сжались позвонки.
Мне кажется, она едва заметно и слегка презрительно кивает на красноватую салфетку в моей руке и на мой кровоточащий нос.
— Я знаю, но иногда в газетах пишут о людях с сильными травмами, которые смогли вернуться к нормальной жизни.
— Чудес не бывает, Адам.
— Я говорю не о чудесах, а о таких людях, которые благодаря упорным тренировкам снова восстановили подвижность конечностей…
Мари-Лу не отвечает. Тогда я осуществляю давно задуманное:
— А ты бы могла? Если бы тренировалась, как следует?
— Откуда мне знать? Иногда я могу переставлять ноги. Когда расслабляюсь. Или если очень постараюсь. Это разные вещи. Иногда они совсем не двигаются.
— А ты пробовала заниматься регулярно?
— Три года, Адам. Три года. Сначала каждый божий день. Весь первый год был для меня сплошной тренировкой. Ты видел результат: несколько метров. И это все. Несколько метров за три года. Мои ноги не хотят ходить.
Я киваю. Молча сижу какое-то время. Жду, что она продолжит.
— Дело не только в тренировках и желании. Хотя люди считают, что это самое главное. Словно можно превратиться в суперспортсмена, едва сев в инвалидную коляску. Они надеются, что нужно бороться и тренироваться, а потом раз — и побежал, и запрыгал, или, по крайней мере, начал играть за команду инвалидов-колясочников и принимать участие в Параолимпийских играх.
— Я имел в виду другое.
— Вот что люди не понимают, так это то, что все зависит от вида травмы. Существуют тысячи и тысячи нервных волокон, которые управляют нашими мышцами. Эти чертовски важные нити повсюду в нашем теле. Все дело в них, в этих микроскопически тонких нервных волокнах какого-нибудь жизненно важного нерва, который повреждается или зажимается. Если повезет, то есть шанс натренировать и восстановить мышцу. Нервные волокна могут срастись. Но такое происходит в первый же год. Если этого не случается, то ничего не выйдет. Никогда. Что бы ты ни делал.
— Это твой врач сказал, что у тебя нет шансов?
— Врачи не знают. Они стоят в белых халатах и смотрят на тебя. Замечают, есть ли прогресс или ты просто стоишь и трясешься. Их учат этому. Они просто делают свою работу: надоедают, звонят домой и ругаются, если отлыниваешь от занятий, ободряют, если сидишь в углу и ревешь, когда кажется, что все бесполезно. Благодаря их настойчивости находишь в себе силы не опускать руки.
— Так ты не сдалась?
— Я больше не верю в чудеса. Но я не прекратила заниматься. Я должна продолжать тренировки, как любой другой человек. Мне в каком-то смысле повезло. Позвоночник травмирован в самом низу. Чем выше травма, тем сильнее паралич. Но я не ломала позвоночник. У меня неполное повреждение.
— Что это значит?
— Это значит, что при ударе позвонки сжались. Но я больше не думаю о травме. Я хочу научиться жить заново, научиться жить в этом кресле. Вместо того чтобы мечтать, что однажды смогу ходить или танцевать.
— И как часто ты тренируешься?
— Один раз в неделю.
Я молчу. Ее ответ едва не приводит меня в бешенство: один раз в неделю! Это же совершенно бессмысленно. Просто пшик. Человек умрет от запора, если будет ходить в туалет раз в неделю. Но я сжимаю челюсти.
— Прости меня, — говорю я.
— За что?
— За то, что не знал, через что ты прошла. За то, что задаю тебе такие дурацкие вопросы.
— Ты правильно делаешь, Адам. Можешь и дальше задавать свои дурацкие вопросы.
* * *
Но тот самый вопрос, что как пламя жег мои губы, я так и не задал. Этот вопрос преследовал меня три года, будил по ночам, заставлял просыпаться в холодном поту и шептать: «Нет, Мари-Лу! Нет! Не делай этого!» Этот вопрос я так и не задал. Я снова проглотил его. Каждый раз, когда этот жгучий вопрос всплывает из глубины моей памяти, я проглатываю его со слюной снова и снова. Чувствую, как невысказанные слова шипят на языке, а потом превращаются в пар и растворяются в воздухе: «Мари-Лу, неужели ты на самом деле прыгнула с дерева?»
В этот раз я тоже промолчал. Я так и не решился задать его тебе, Мари-Лу.
* * *
Я спускаюсь к мосткам, снимаю испачканную кровью одежду и пытаюсь постирать ее. Достаю кусок зеленого мыла и щетку, надежно спрятанные под мостками, расстилаю одежду и тру ее. Результат меня радует. Прополоскав вещи в озере, я раскладываю их сушиться здесь же, на мостках.
Возвращаюсь к скамейке перед домом и натягиваю высохшие джинсы и голубую футболку. Они нагрелись на солнце. Чувствую, как что-то колет мне поясницу, ищу на ощупь и нахожу письмо, торчащее из заднего кармана. Ну, конечно же, письмо для Мари-Лу! Оно выглядит потрепанным, свернулось от сырости. Текст местами поплыл.
— Мари-Лу! — кричу я. — Тебе письмо.
Она появляется в дверном проеме.
— Я совсем о нем забыл. Кажется, это от твоей мамы.
Я как могу, разглаживаю конверт и протягиваю его Мари-Лу.
Она смотрит на него, переворачивает.
— Ты что, купался с ним?
— Оно пролежало в джинсах всю ночь. Вчера я промок под дождем.
Мари-Лу вскрывает конверт указательным пальцем, но никак не может развернуть листок: высохнув, он слипся.
— Нужно снова его намочить. Пойдем, я покажу как.
Я захожу в кухню, ставлю на плиту кастрюлю с водой, и когда она закипает, держу письмо над паром. Бумага быстро размягчается, и я осторожно разворачиваю лист.
Мари-Лу читает про себя. Снова складывает его пополам и смеется:
— Мама передает тебе привет.
— Спасибо.
— И Андерсу, — добавляет она.
— А зачем она передает привет папе?
— Потому что думает, что он тоже здесь.
— А почему она так думает?
— Потому что я так сказала. Неужели ты считаешь, что она отпустила бы меня сюда, если б знала, что ты тут один?
* * *
— Пойду, прогуляюсь, — говорю я Мари-Лу и беру с собой альбом для эскизов и несколько карандашей, чтобы она поверила, что я на самом деле собираюсь немного поработать в одиночестве.
— Угу, — отвечает она, не открывая глаз.
Мари-Лу лежит на мостках в черном купальнике-бикини и загорает. Ее темно-каштановые волосы рассыпались по доскам. Хрупкое тело, довольно большая грудь. Она выглядит как любая другая пятнадцатилетняя девчонка. И все же судьба ее отметила. Мышцы ног узкие и прямые. Видно, что она давно ими не пользовалась, гораздо чаще используя мышцы рук.
Я ухожу и слышу, как она кричит мне вслед:
— Будь осторожен…
Я ничего не отвечаю, поскольку не понимаю, что она имеет в виду. Я лишь останавливаюсь и киваю, но она все так же лежит с закрытыми глазами.
— … а то вдруг тебя лисы утащат!
— Хорошо! — кричу я.
Я иду по тропинке через лес Йона Бауэра. Смотрю на корни, которые мне теперь не составляет труда перешагнуть. Слегка пинаю их, словно те должны понять, что им тут не место.
Когда я прихожу на наше место, вижу, что уже созрела земляника. В той части луга, где ее особенно много, воздух пропитан сладким ароматом. Я вдыхаю его, вспоминаю, как пахло в прежние годы, и думаю, что если бы запахи можно было увидеть, то над лугом витала бы розоватая дымка, медленно разносимая ветром по округе.
Я присаживаюсь на корточки, достаю целлофановый пакет и принимаюсь собирать крепкие ягоды. Они похожи на маленькие клубнички. Когда я был маленьким, папа называл их «эльфийской клубникой».
Я набираю полный пакет. Сажусь на траву и съедаю несколько ягод. Луговая земляника слаще обычной. Мари-Лу ее тоже любит.
* * *
Вечером, когда Мари-Лу легла спать, я задерживаюсь в кухне. Сажусь у окна и делаю несколько набросков: двор в деталях, мостки и озеро в лучах заходящего солнца.
Когда я думаю, что она уже уснула, иду в кладовку, беру три яйца, взбиваю их, добавляю две чашки сахара, еще раз взбиваю, затем — две чашки муки и чашку молока, кусок маргарина, ванильный сахар.
Когда пирог уже в духовке, я вспоминаю, что забыл про соду. Пожимаю плечами, взбиваю сливки. Пирог вышел низкий, всего несколько сантиметров в высоту. Жаль, что не получится разрезать его на несколько коржей.
Я задумываюсь. Затем смазываю верх пирога густым малиновым киселем и покрываю толстым слоем взбитых сливок. Ягодами земляники выкладываю слова поверх сливок: «Поздравляю, Мари-Лу!»
Закончив, отношу пирог в кладовку. Раздеваюсь и заползаю под одеяло. И тогда, в полной тишине и темноте, раздается голос Мари-Лу:
— Адам, что ты там делаешь?
— Ничего.
— Это твое «ничего» вкусно пахнет.
Несколько минут царит тишина. Затем я кричу:
— Ты закрыла кур?
— Да-а.
* * *
День рождения Мари-Лу начинается хорошо. Я просыпаюсь рано утром, на цыпочках выхожу во двор и справляю нужду. Чувствую под ногами влажную от росы траву, думаю, что мне предстоит сделать сегодня. Всё под контролем, единственное, о чем я забыл, так это собрать на нашем лугу букет колокольчиков. Вместо колокольчиков будут цветы иван-чая. Я выбираю те, что растут как можно дальше.
Оставляю цветы на рампе, а сам спускаюсь к мосткам и умываюсь. Мне нравится споласкивать лицо холодной озерной водой и мыться твердым, как камень, мылом, шершавым от песчинок, прилипших к нему. Чищу зубы, сплевываю пену, смотрю, как она уплывает прочь по зеркальной глади озера.
«На твой день рождения, Мари-Лу, будет солнечно», — думаю я. Решаю, что это добрый знак.
Я ставлю кастрюлю с водой на плиту и, как только та закипает, приношу торт. Нахожу в шкафчике под мойкой поднос и накрываю его чистым кухонным полотенцем. Ставлю две чашки, баночку меда, два блюдца с чайными ложками. Подрезаю ножом стебли иван-чая и ставлю цветы в изящный пивной бокал с золотой надписью «Holsteinerbier».
Наливаю в одну чашку — чай, в другую — кофе, тихонько иду в комнату Мари-Лу, открываю дверь и с подносом в руках начинаю петь поздравительную песенку. Входя в комнату, я думаю, что отсутствие порога весьма практично. Мари-Лу лежит, отвернувшись к стене. Она медленно поворачивается и, едва открыв глаза, расплывается в широкой улыбке.
— Адам, — мурлычет она. — Неужели ты сделал все это ради меня?
Она садится в кровати, переводя взгляд с подноса на меня, с меня на поднос. Я слегка смущаюсь, потому что для меня нет ничего удивительного в том, чтобы поздравить своего друга с днем рождения.
— Адам, ты просто прелесть, — говорит она и кладет растрепанную голову мне на колени.
Я глажу ее по волосам.
— Какой же чудесный торт ты испек!
— Спасибо, — говорю я и провожу рукой по ее щеке.
— Нет, не так. Я хочу настоящий поцелуй на день рождения, — говорит Мари-Лу и поднимает голову.
Она закрывает глаза, я наклоняюсь и осторожно целую ее в губы.
— Так?
— Так гораздо лучше! Когда исполняется пятнадцать, чувствуешь себя по-особенному. По-взрослому. Начинаешь новую жизнь. Приходится брать на себя ответственность и, если все катится к чертям, винить только себя. Хотя ты уже давно это делаешь.
— Да, это так. Но ты права. Один период жизни заканчивается навсегда, а другой только начинается. Детство ушло. По-моему, оно заканчивается еще в двенадцать лет. Но в пятнадцать это заметнее. Ангелы, охранявшие человека с самого детства, начинают потихоньку его оставлять. Они улетают к маленьким детям, которые больше нуждаются в их заботе.
Мари-Лу ничего не говорит, и мне становится интересно, правильно ли она меня поняла. Она-то по-прежнему нуждается в своих ангелах. Может быть, они помогут ей изменить жизнь.
— Двенадцать, пятнадцать и восемнадцать лет — вот единственные даты, которые следует отмечать, — говорю я.
Мари-Лу кивает. Ей трудно оторвать взгляд от подноса.
— Какие прекрасные цветы! — восклицает она, словно только что увидела высокие, розово-красные, словно огненные всполохи, цветы в пивном бокале.
— Это иван-чай, — говорю я. — Самые приличные цветы в нашем дворе.
— Они всегда мне нравились, — говорит Мари-Лу.
— А я не знаю, нравится ли мне они, — говорю я. — Бритт любила их. Она называла их «последний шанс».
— Почему?
— Из-за яркого розово-красного цвета. Женщины в возрасте носят одежду такого цвета, когда хотят выглядеть по-настоящему красивыми. Чтобы их наконец заметили. Ведь это последний шанс подцепить какого-нибудь мужика. Так говорит Бритт.
Мари-Лу смеется:
— Такого я еще не слышала.
— Я пользуюсь этими цветами как календарем. Когда распускаются последние цветки на верхушке, значит, лето почти закончилось.
— Тогда стоит воспользоваться последним шансом и наслаждаться каникулами, — говорит Мари-Лу.
Она смотрит на высокие соцветия. Мелкие цветочки распустились едва на половину высоты. Еще есть время. Много времени. Прежде чем закончится лето.
— Так много глаз, — говорит она. — Я вспомнила, как ты сказал, что цветы — глаза земли. Здесь они видят ну очень хорошо.
— Да, я знаю.
— А знаешь, как мы обычно называли иван-чай?
— Нет.
— Лисий зад!
Мы смеемся.
— Хочешь кусочек торта? Это настоящая луговая земляника. А вот все остальное — полная халтура.
Мари-Лу кивает, и я отрезаю большой кусок для нее и почти такой же для себя.
— Очень вкусно, Адам, — говорит она, берет крупную ягоду и отправляет ее в рот. — Так значит, ты вчера ходил за земляникой?
— Да.
Мы с удовольствием едим торт, который оказывается довольно вкусным, несмотря на отсутствие соды. Вскоре я чувствую, что мы приближаемся к тому моменту, когда новорожденный должен наслаждаться подарками.
— Я ничего не купил тебе, — говорю я.
— Все это — больше, чем один подарок, — возражает Мари-Лу, указывая чайной ложкой на праздничный поднос.
— Но кое-что ты получишь.
— Что же?
— Подарком будешь ты, Мари-Лу. Я подарю тебе твой портрет. Это единственное, что я могу сделать. Но ты должна мне помочь. Тебе придется позировать. Возможно, несколько часов. Ты в курсе?
— С огромным удовольствием, — говорит Мари-Лу, и ее голос звучит немного взволнованно.
— Помнишь то лето, когда нам было двенадцать, и мы часто бывали на «нашем» лугу? Однажды ты попросила меня нарисовать твой портрет. Но тогда я отказался. Я не был уверен, что у меня получится. Я пообещал, что однажды я тебя обязательно нарисую, когда научусь. Теперь я хочу попробовать.
— Я этого не помню, — осторожно говорит Мари-Лу. — Но это чудесный подарок. Лучшее, что ты мне можешь подарить.
* * *
Мы почти не покидаем мостков. Сегодня самый жаркий день с тех пор, как началось лето. Северное солнце редко палит с такой силой. Мы лежим и жалуемся на зной — как обычно, когда наконец наступает лето. Слишком жарко, чтобы делать что-то, даже чтобы рисовать.
— Чем ты будешь заниматься потом? Станешь художником? — спрашивает Мари-Лу.
— Не знаю. Многие имеют талант к рисованию. Но чтобы стать художником, нужно отыскать свой собственный стиль, свой взгляд на вещи. Я не знаю, получится ли у меня.
— Кем же тогда ты станешь, если не станешь художником?
— Временами я думал, что неплохо бы стать ботаником и заниматься цветами, но пусть лучше это будет моим хобби, как у папы.
— Может, станешь журналистом, как Андерс?
— Не знаю, может быть. Или фотографом, это звучит веселее.
— Из тебя получился бы прекрасный фотограф, Адам.
— А ты? В детстве ты хотела стать певицей. Ты устраивала концерты в сарае. Помнишь? Ты так здорово пела.
Мари-Лу смеется и кивает:
— Я же все еще пою. Это единственное, что осталось от меня прежней. Я пою в хоре. Но уже давным-давно я перестала мечтать о том, что стану певицей. В таком случае лучше уж актрисой, но на актеров в инвалидных колясках спрос небольшой.
Некоторое время мы молчим. Я замечаю, что мы оба смотрим в сторону Нордена. Или, скорее, косо поглядываем, потому что, кажется, что смотреть туда запрещено.
— Ты не поддерживаешь контакт с Бьёрном?
— Он звонит иногда. Не так часто, как раньше. И это почти прекрасно. Он постоянно просит прощения. Иногда по голосу слышно, что он пьян в стельку.
— Ты не хочешь его навестить?
Мари-Лу качает головой:
— Он не хочет.
— Почему?
— Он сам так сказал. Думаю, ему стыдно за то, каким он стал.
— И ты не хочешь его навещать, потому что он не хочет?
— Примерно так.
Затем мы купаемся. Я спрыгиваю в воду и снимаю с мостков Мари-Лу. Беру ее на руки, несу к берегу и усаживаю на песчаное дно, где вода доходит мне до колен. Она ложится на спину и вытягивается.
— Как здорово! — говорит она. — Вода такая теплая!
Я киваю, отхожу туда, где поглубже, и ныряю с головой.
Потом иду за пенопластом и некоторое время упражняюсь в плавании. В этот раз получается хуже. Голова так и норовит уйти под воду.
— Не бойся, Адам! — подбадривает меня Мари-Лу.
Когда я поднимаю ее, она обнимает меня мокрыми руками и целует в губы.
— Спасибо за помощь, — говорит она. — Я впервые купаюсь в озере. Впервые за три года. Еще один прекрасный подарок на день рождения.
* * *
Вечером мы собираемся поужинать на мостках. Я нахожу в сарае переносной гриль, но он в таком плачевном состоянии, что проходит немало времени, прежде чем мне удается отчистить его от толстого слоя золы и ржавчины. Решетка вся в саже и остатках еды. Все-таки мой папа — неряха. Ничего не может без меня сделать.
— Посмотри-ка, парус для нашей лодки, — говорю я, сняв несколько коробок в поисках щетки с металлической щетиной.
Мари-Лу подъезжает и осматривает находку, которую я расстелил на бетонном полу. Некогда белый парус теперь серого цвета и пахнет затхлостью.
— Кажется, он целый, — говорю я.
— А кливер[8] есть?
— Думаю, да.
Я возвращаюсь к куче коробок и достаю парус меньшего размера. Он слегка заплесневел и еще темнее от грязи, чем первый.
— Конечно, он не очень красив, но еще вполне пригоден, — говорит Мари-Лу.
— Прокатимся по озеру? — спрашиваю я.
Мари-Лу качает головой.
Я выношу оба паруса на солнышко и вешаю на гвозди, вбитые в стену сарая, где раньше висела сеть.
— Позже постираю их с мылом, — говорю я.
Я тащу гриль на мостки, а потом мы прочесываем сарай в поисках угля, но ничего не находим. К тому же нет жидкости для розжига.
— Воспользуемся дедовским способом, — говорит Мари-Лу. — Шишки тоже подойдут.
Я беру пластмассовое ведро, иду к краю леса и набираю сухих сосновых шишек. Поверх шишек кладу немного сухих еловых веток.
Мари-Лу уже положила смятые газетные листы под решетку гриля. Вокруг бумаги я строю шалашик из сухих веток, а сверху — сосновые шишки. Раздвигаю прутики и поджигаю газету.
Потом иду в кухню, достаю из духовки противень и наполняю его крупно нарезанными кусками овощей: репчатого лука, помидоров, моркови, картофеля, сладкого красного перца. Добавляю банку консервированных шампиньонов, солю, перчу, сбрызгиваю все это растительным маслом и иду к Мари-Лу.
— Какой великолепный жар, — говорю я и ставлю противень на решетку с раскаленными докрасна шишками.
— Чуть не забыл про соус, — говорю я и снова исчезаю в доме.
Готовлю на скорую руку соус из банки нарезанных помидоров и ложки сметаны. Добавляю немного сушеных специй Бритт.
Затем захожу в кладовку, прохожу мимо полок с консервами, и еще дальше, к низкой стене, там, как мне известно, хранятся бутылки с вином. Выбираю бутылку белого вина с самой красивой этикеткой.
Когда я возвращаюсь на мостки, от противня с овощами поднимается пар и аромат еды дразнит ноздри. Мари-Лу переодевается. Она сняла верхнюю часть бикини и путается в штанинах джинсов. Лучи вечернего солнца придают ее коже мягкий красно-желтый цвет.
— Я обожгла ногу, — говорит она и, не стесняясь, поворачивается ко мне. У нее довольно красивая грудь, и, естественно, я не могу удержаться и глазею на нее. Мари-Лу смеется, словно только что вспомнила, что забыла одеться, и натягивает футболку.
— Ты пьешь вино? — спрашиваю я и протягиваю бутылку, которую держал за спиной.
— Редко, — отвечает она. — Но сегодня есть повод.
— Оно теплое, — говорю я и щупаю бутылку. — Папа говорит, что белое вино должно быть холодным, иначе это просто пойло.
— Сейчас устроим, — говорит Мари-Лу и забирает у меня бутылку.
Одним движением она кидает ее через плечо. Раздается громкий всплеск, и тяжелая бутылка камнем идет на дно. Мы запоминаем место, куда она упала.
— Хорошая идея, — говорю я и смеюсь. — Как там наша еда?
— Скоро будет готова, — говорит Мари-Лу и помешивает овощи прямой отполированной волнами палкой.
— Нам нужны тарелки?
— Нет, можно есть прямо из противня, а вот вилки пригодятся.
Я снова иду в дом.
— И фужеры! — кричит мне вслед Мари-Лу. — И мои цветы!
В кухонном шкафу я нахожу два целых фужера, беру вилки, штопор, пивной бокал с цветами и остатки торта.
* * *
Сегодня вечером над озером много миражей, и мы соревнуемся, кто больше насчитает причудливых образов. Они словно парят в нескольких метрах над поверхностью воды. Камни, деревья, мостки, лодки, острова — все это кружит в воздухе перед нами. Хотя вино тоже сыграло свою роль.
Я рассказываю Мари-Лу, что вижу один из районов Парижа с причалами вдоль берегов Сены, кафе с красными навесами-маркизами, длинные ряды ларьков, в которых продают старые книги.
— Ты был в Париже?
— Был, с папой на зимних каникулах. Его отправили туда в командировку на три дня, и он взял меня с собой.
— Там красиво?
— Да, но слишком много машин.
— Что вы делали?
— Провели пару часов в Диснейленде, осмотрели Триумфальную арку, и Эйфелеву башню, и «Мону Лизу». Твоя подруга права, в Эйфелевой башне и правда есть лифт.
Противень пуст и лежит на дне лодки у мостков. Вино почти допито, и я догадываюсь, что мы не совсем трезвы. По Мари-Лу это заметно, потому что она сопровождает хихиканьем почти каждое мое слово.
— «Мона Лиза», — говорит она и снова хихикает. — Ее зовут почти так же. Мона! Мона Лиза!
Тут она снова становится серьезной. Смотрит на озеро. Глубоко затягивается сигаретой и медленно выдыхает светлое облачко дыма.
— Похоже, мне теперь всегда будет неуютно в Париже. Я люблю, когда вокруг тихо и спокойно. Мне тяжело в Стокгольме. Я бы всю жизнь прожила в таком месте, как здесь.
— Каждый свой будний день? — спрашиваю я и вспоминаю наш недавний разговор на эту тему.
— Да. Попыталась бы отыскать мир в мире. Свой собственный мир.
— Как тот отшельник на Фьюке?
— Да. Почти как он. Но не в одиночестве. Нужно найти кого-то, с кем можно жить, кому можно довериться. А это чертовски трудно.
Я слегка вздрагиваю, потому что голос Мари-Лу внезапно становится жестким. Я больше ничего не говорю. Мари-Лу тушит окурок о мостки. Тишина подводит черту под ее словами.
Мы сидим и смотрим, как на темной поверхности воды всплывают и расширяются круги. Это очень красиво, почти волшебно. Слышен тихий щелкающий звук. Я знаю, откуда он идет. Это рыбы хватают насекомых у самой поверхности воды.
— Кажется, это был хариус? — спрашиваю я у Мари-Лу.
Она кивает:
— Ты мог бы порыбачить.
— Сетью?
— На муху, — говорит Мари-Лу и снова хихикает. — Или на шмеля. У вас их тут полно.
Я тоже смеюсь. Затем она внезапно садится на мостки и снимает футболку.
— Адам, я хочу искупаться. Вот было бы здорово! Неси меня! Пойдем!
Она протягивает руки.
Я поднимаюсь.
— Ты хочешь купаться в джинсах?
— Нет, сними их.
Я хватаюсь за штанины и стягиваю их, и когда джинсы съезжают с пяток, теряю равновесие и задом падаю на мостки. Мари-Лу снова хихикает.
Я складываю джинсы и вешаю их на спинку коляски.
— Это мне тоже больше не нужно, — говорит Мари-Лу, стягивает с себя трусики и бросает их в сторону. — Купаться нужно голым, что может быть лучше, правда ведь, Адам?
Ее трусики повисают на бутылке, и когда Мари-Лу обнаруживает это, с ней случается новый приступ хихиканья.
Я тоже раздеваюсь. Беру смеющуюся Мари-Лу на руки, но, понимая, что не совсем трезв, не рискую прыгать с ней на руках в воду прямо с мостков. Вместо этого решаю сойти по мосткам на берег, а потом — в воду.
Я иду осторожно, смотрю, куда ставлю ногу. Падение с рампы все еще напоминает о себе болью в ухе. Никогда мне еще не приходилось нести на руках голую девушку. Чувствую прикосновение нежной кожи Мари-Лу. Вот еще один повод сосредоточиться на ходьбе.
Внезапно со двора доносится кудахтанье. Мари-Лу кладет руку мне на плечо. Я резко останавливаюсь и прислушиваюсь.
— Кто-то есть во дворе, — совершенно трезвым голосом говорит Мари-Лу.
Я выглядываю из-за деревьев. Затем разглядываю дом. Никого не видно.
— Это может быть только Бритт Бёрьессон, — говорю я.
Мари-Лу снова начинает хихикать. Я чувствую, что ее теплое тело словно вибрирует.
Я тихо стою минуту-другую. Больше звука не слышно. «Это только в американских фильмах что-то происходит», — думаю я. Если бы это был фильм, то именно сейчас появился бы папа с Бритт Бёрьессон. Я стою с голой девушкой-инвалидом на руках, бутылка одного из лучших вин Бритт стоит пустая на мостках. Хотя вряд ли бы они ее заметили, потому что на ней висят женские трусики.
Я иду вперед. Наверняка это просто Сив и Рут поспорили из-за очередного червяка. Иногда они издают такие звуки. Я говорю об этом Мари-Лу.
— Все равно я кого-то слышала, — упрямится она.
Вода совсем теплая. Я несу Мари-Лу, пока вода не поднимается мне выше колен. Затем пытаюсь сесть на дно, не выпуская из рук Мари-Лу. Меня посещает странная идея, что нам нужно купаться как можно ближе друг к другу. Мы падаем в воду. Мари-Лу хихикает, в этот раз я тоже не могу удержаться от приступа дикого хохота, и мы оба оказываемся с головой в воде.
Затем Мари-Лу вскрикивает и бросается в сторону. Ей кажется, что кто-то прикоснулся к ее спине.
— Рыба, — говорит она.
Я молчу. Уж мне-то известно, что это была за рыба. Я смущаюсь, заметив, что она тоже все поняла.
* * *
Мари-Лу хочет ночевать под открытым небом. Прямо на мостках. По-моему, неплохая идея. Я приношу из дома наши одеяла и подушки и устраиваю уютные постели. Затем бегу во двор и закрываю Сив и Рут. Они, кажется, привыкли к вольной жизни и вечером сами возвращаются в фургон. Не понимаю, как мы раньше не додумались до этого. Я слышу, как они сопят в темном салоне, и желаю им спокойной ночи.
Вернувшись назад, я помогаю Мари-Лу лечь и сам укладываюсь рядом. Мы лежим на спине, голова Мари-Лу на моей руке, и смотрим на месяц, висящий над лесом, как сияющий бумеранг.
Здесь нет настоящей тишины. С озера доносятся звуки работающего мотора, я догадываюсь, что это парусная лодка, которая ходит на моторе в безветренную погоду. Время от времени издалека долетает приглушенная музыка с вечеринки в какой-нибудь избушке далеко от берега.
— Я люблю спать под открытым небом, — говорит Мари-Лу.
— Я тоже, — говорю я.
Над водой носятся полчища летучих мышей, дух захватывает лежать почти среди них. Они парят, как маленькие привидения, резко меняя направление своего полета. Одна летучая мышь пролетает так низко, что Мари-Лу с головой укрывается одеялом.
Я вижу, что забыл потушить в кухне свет. Входная дверь не заперта. «Ничего страшного, — думаю я. — Здесь всегда спокойно. Здесь можно доверять людям».
Я сообщаю об этом Мари-Лу, но не получаю ответа.
Я крепче прижимаюсь к ней, прислушиваюсь к ее глубокому, спокойному дыханию. Она дышит в такт волнам. Я пытаюсь дышать так же и засыпаю.
* * *
Я сплю беспокойно. Мне снится странный сон, в котором я стою посреди Парижа совершенно голый. Ко мне подходит Бритт Бёрьессон. Она тоже голая, ее тяжелые груди покачиваются в такт шагам. Она пристально смотрит на меня. Смеется. Затем хватает правой рукой за член и пару раз дергает, как бы проверяя его на прочность. Затем кивает и с вызовом смотрит на меня. «Что ты делаешь?!» — испуганно говорю я. «Вытяни вперед руки, сын мой», — говорит Бритт. Я хочу закричать, что я вовсе не ее сын, что она с кем-то меня путает. Но с моих губ не срывается ни звука. Я стою, широко открыв рот, словно мертвая рыба. Ощупываю руками глаза и понимаю, что это белые выпученные шары. «Я — мертвая рыба», — думаю я и чувствую, как накатывает паника. «Ну же, сын мой», — говорит Бритт, и я понимаю, что больше не могу сопротивляться. Она шарит руками по моему телу, обнимает, тянет за собой. «Нет! — кричу я. — Отпусти меня!» Рядом с нами появляется Бьёрн. Он полностью одет, на голове — серая кепка, сдвинутая на затылок. Он смеется надо мной: «Говори по-французски, парень, а то ни слова не понятно».
* * *
Я просыпаюсь словно от толчка, думая, что немного задремал. Но вокруг уже светло. Солнце выглядывает из-за верхушек деревьев и освещает нашу половину бухты. На другой половине вода темная, как гранит под черешней Мари-Лу.
На мостках сидит чайка и хнычет. Мари-Лу беспокойно возится под одеялом. Чайка взлетает и, возмущенно крича, кружит над нами.
— Что это? — спросонья бурчит Мари-Лу.
— Чайка.
Я осматриваюсь. Вижу пустую бутылку и два фужера с остатками вина. По мосткам разбросана одежда. Пивной бокал с красными цветами. Два окурка. Затылок слегка побаливает, и мне интересно: от вина или от жесткого ложа?
Я выползаю из-под одеяла, натягиваю джинсы, иду в дом и возвращаюсь с зубными щетками и тюбиком зубной пасты. Мари-Лу уже проснулась. Она лежит укрывшись и смотрит на меня. Я выливаю из одного фужера остатки вина, набираю в него воды и ставлю рядом. Выдавливаю пасту на ее щетку и протягиваю ей. Она ставит щетку в фужер.
— Паста падает, — говорю я и киваю на фужер.
Мари-Лу смотрит на него и тоже кивает.
— Как скажешь, мамочка.
Я несколько раз споласкиваю лицо озерной водой и чувствую, как исчезают последние остатки неприятного сна. Чищу зубы, поглядывая на Мари-Лу. Она все еще нежится под одеялом.
— Пойду, приготовлю завтрак, — говорю я.
По дороге к дому я думаю, что она права, я на самом деле веду себя как настоящая мамаша.
* * *
Мари-Лу хочет позировать.
— Адам, нарисуй меня сейчас! — говорит она мягким, но властным тоном, перед которым я не могу устоять.
Мне бы не хотелось приступать к этой деликатной работе сегодня.
— Ну, давай попробуем, — неохотно говорю я.
— Вот, здорово! Где мне лучше сесть?
Я часто размышлял о том, как буду рисовать Мари-Лу: с фоном или просто одно ее лицо. Сначала хотел отправиться с ней на «наш» луг, потому что именно там она впервые попросила нарисовать ее портрет. Но я предвижу, что это вряд ли получится.
— Может быть здесь, на мостках? — предлагаю я.
— В коляске?
Я задумываюсь. Мне хотелось изобразить ее без коляски. Теперь я сомневаюсь. Стоит ли приукрашивать ее образ, не будет ли это ложью? Или она интересна сама по себе, неважно, в коляске или без нее. Наконец я решаю, что с коляской будет честнее.
— Давай попробуем вон там, рядом с лодкой.
Мари-Лу доезжает почти до края мостков и поворачивается ко мне:
— Я хочу портрет с цветами.
Я качаю головой:
— Нет, Мари-Лу. В рисунке не будет естественности.
— Но я хочу.
— Почему?
— На память о вчерашнем дне. Это был самый лучший день рождения в моей жизни.
— Все равно получится не очень хорошо.
— Ну, хоть несколько цветочков. Ты же так здорово рисуешь цветы.
Она вытаскивает из бокала два стебелька иван-чая и ставит их в пустую бутылку из-под вина. Держит ее перед собой.
— Вот так, — говорит она. — Вместе с ними.
Я смеюсь над ней.
— Ну ладно, пусть будет по-твоему.
Я приношу из дома альбом для эскизов, карандаши и кухонный стул, чтобы быть на одной высоте с Мари-Лу.
— Такое захватывающее чувство, — говорит она.
Я сажусь на стул в нескольких метрах от Мари-Лу. Рассматриваю ее. Прищуриваюсь, затем медленно открываю глаза. Вижу, как на заднем плане у мостков покачивается лодка, блестит зеркально-гладкая поверхность озера, а вдалеке виднеется северный мыс. Я чешу лоб карандашом. Было бы лучше, если бы она сидела во дворе под деревом, свет был бы мягче. Здесь же солнце светит как прожектор.
— Здесь будет плохо, — говорю я.
— Почему?
— Свет слишком резкий. Все кажется плоским.
— Тогда на берегу, — говорит Мари-Лу и показывает ногой, где хочет сидеть.
Я оборачиваюсь и вижу заросли ольхи. Под деревьями свет будет более естественным.
— Давай попробуем там.
* * *
Я ставлю коляску с Мари-Лу под дерево, поворачиваю ее так, чтобы на заднем плане была видна лодка. Беру стул и сажусь в нескольких метрах от нее.
— Тут гораздо лучше, — говорю я довольным голосом, поскольку здесь и правда, другой свет. Лицо Мари-Лу наполняется красками и жизнью.
— Чудесно, — говорит она.
Я долго сижу и смотрю на нее. Снова прищуриваюсь и открываю глаза. Определяю тени и блики. Чувствую, что начинаю нервничать. Мне и раньше приходилось рисовать людей, но не так. Как-то раз я делал набросок своего одноклассника. Теперь я хочу большего. Я хочу поймать и нарисовать настоящую Мари-Лу. Уловить то, что прячется в глубине ее карих глаз. То, что три года назад заставило ее спрыгнуть с дерева.
Я вырываю из альбома пол-листа и складываю его вчетверо. В центре вырезаю прямоугольник, разворачиваю лист и смотрю в окошко.
Поворачиваю его то так, то эдак. Так я отмечаю для себя, где будет Мари-Лу, а где — задний план. Мари-Лу с удивлением смотрит на меня, но ничего не говорит.
Рука начинает свою работу. Я намечаю контуры головы и тела, коляски и правой руки на подлокотнике. Несколькими легкими штрихами обозначаю задний план.
— Я хорошо сижу? — спрашивает Мари-Лу.
Я киваю, останавливаю руку, задумываюсь, что делать с цветами в бутылке. Надеюсь, они скоро завянут и она про них забудет. Но на всякий случай намечаю и их контуры.
Думаю, мы сидим в тишине почти час. Я — на своем кухонном стуле, Мари-Лу — в коляске. Карандаш скрипит по бумаге. Прерываясь на мгновение, я беру бумажную рамку и смотрю через нее на Мари-Лу. Иногда она что-то говорит. Я киваю в ответ. По озеру проносится компания ребят на водных лыжах, но я отмечаю это лишь где-то на краю сознания. Я внимательно смотрю на бумагу. Уже есть контуры Мари-Лу. Я чувствую, что работаю с ней. Киваю самому себе. Но на месте лица я пока оставляю чистый овал. Оставляю все детали на потом. Я хочу работать медленно, чувствовать, как картина вырастает во мне самом. Так медленно я еще никогда раньше не рисовал.
— На сегодня хватит, — говорю я и потягиваюсь.
Я наполняю графин холодной лимонной водой, и мы молча выпиваем по нескольку стаканов. Никто из нас не голоден. Сегодня слишком жарко, солнце висит над нами словно огненный шар. Я вспотел, хотя просто рисовал.
У Мари-Лу щиплет ноги. Она берет мою рамку, и я объясняю, как нужно вращать ее и выбирать правильную композицию. Мари-Лу в восторге смеется и говорит, что, если смотреть через рамку, все становится совершенно другим. Словно смотришь слайды.
Я везу ее во двор и приношу книгу. Она садится под старой яблоней и погружается в чтение.
Я не чувствую усталости и волоку большой парус к берегу. Затаскиваю его в воду и оставляю намокать. Когда я иду за вторым парусом, кливером, вижу, что Мари-Лу заснула. Книжка выпала у нее из рук и, раскрытая, лежит на траве. Я поднимаю ее, закрываю и осторожно кладу рядом.
Первый парус некоторое время плавает в воде у берега. Затем я волоку его на мостки и начинаю намыливать. Не так-то просто выстирать такой большой кусок ткани: капли пота капают со лба мне на руки и на щетку.
Выстирав первый парус, я делаю перерыв, одновременно купаюсь и споласкиваю его от мыльной пены. Складываю его прямо в воде и волоку бесформенную кучу назад к сараю.
— Разве ты не будешь сегодня учиться плавать? — спрашивает Мари-Лу, когда я прохожу мимо нее.
— Может быть, позже, — говорю я. — Сначала нужно постирать второй парус. Ты долго спала?
— Нет, всего несколько минут.
— Еще нужно подстричь траву. Она чертовски быстро растет.
Я провожу подошвой по газону. Если воспользоваться ручной газонокосилкой, трава будет намного короче. Газон станет похож на поле для гольфа.
— Должно быть красиво, — говорит Мари-Лу.
* * *
Вечером я недолго плаваю на куске пенопласта. Мари-Лу сидит на мостках и наблюдает. На ней черное бикини, на коленях футболка. Я ложусь на живот и делаю несколько гребков руками, но после двух-трех взмахов чувствую, что сейчас пойду на дно, и быстро встаю на ноги.
— У меня никогда не получится. Этот пенопласт не помогает.
— Это потому, что ты боишься. Не торопись, и ты увидишь результат.
Мари-Лу разворачивается и быстро едет по мосткам. Поворачивает на берег, бросает футболку на песок и заезжает в воду.
— Подойди ближе! — кричит она.
Я бреду к ней, бросая перед собой пенопласт.
— Ну вот, — говорит Мари-Лу. — Здесь можно остановиться. Будь добр, помоги мне.
Я послушно выполняю то, что она говорит, ставлю коляску, где она хочет.
— Хорошо. Ложись на пенопласт как обычно, а я подержу его.
Мне не верится, что это сработает, но я следую ее указаниям, пока она не начала все усложнять. Я делаю несколько взмахов руками, плыву и замечаю, что пенопласт не выскальзывает из-под живота. Я не тону!
— Молодец, Адам! Продолжай плыть.
Я делаю еще пару взмахов, понимаю, что сейчас начну тонуть, и встаю.
— Очень хорошо! — говорит Мари-Лу. — Чувствуешь, что пенопласт на месте? Ты не утонешь. Попробуй еще раз.
Я киваю, снова ложусь животом на пенопласт, гребу руками.
— Не так быстро, — говорит Мари-Лу.
Я стараюсь успокоиться.
— Раз, и два, и… — считает Мари-Лу, — …три, и четыре… Я снова поднимаюсь.
— У тебя прекрасно получается, Адам.
— Все равно, я никогда не поплыву сам.
* * *
«По-прежнему тепло. Температура +29 °C, штиль. Еще два яйца. Сив и Рут прекрасно себя чувствуют на свободе. Адам скоро научится плавать. У нас здесь здорово!»
Мари-Лу снова делает запись в моем дневнике. Она пишет, пока я готовлю еду. Затем читает мне вслух, что написала. Интересно, что подумает папа, прочитав эти строки?
Я не верю, что скоро научусь плавать. Я никогда не научусь. Я чувствую это, как только ложусь на пенопласт. Меня охватывает паника. То, что Мари-Лу сидит рядом и держит пенопласт, не поможет. Ничего не поможет.
После обеда я отправляюсь на «наш» луг, Мари-Лу остается в своей комнате и что-то пишет. Я снова рисую цветы, мой альбом уже наполовину заполнен эскизами, и во мне начинает созревать одна слабая идея: зарисовать однажды все растения, какие только есть в папином гербарии. Получится настоящая книга. «Луговые цветы» Андерса и Адама О. Папа мог бы написать статьи. Рассказать о луге, о его растениях, о старых названиях цветов и о том, как их раньше использовали. Об этом можно найти много информации.
Йон Бауэр начинал работать именно так. Он постоянно выходил на пленэр, рисовал с натуры цветы, тренировал свою наблюдательность. Позже, став художником, он научился рисовать душу растений. Лес начал оживать на его картинах. Там, где были лишь мертвые камни, мох и старые пни, появились тролли и принцессы.
Вернувшись домой, я вижу, что Мари-Лу сидит во дворе и делает странные движения. Сначала мне становится интересно, чем же она занимается, но потом до меня доходит, что это те самые упражнения, о которых она рассказывала. Впервые она тренируется на свежем воздухе. Хотя я догадываюсь, что раньше она занималась в своей комнате по вечерам.
Я останавливаюсь. Тайком наблюдаю за ней. Она делает упражнения для нижней части тела и ног. Зарядка кажется сложной. Наконец она замечает меня и машет рукой. Я подхожу и показываю набросок «ведьминого зуба», или, по-научному, лядвенца рогатого, которым я особенно доволен, и рассказываю о своей идее с книгой.
— Это здорово, Адам! — говорит она. — Представляешь, ваша с папой книга. Про «наш» луг!
— Это те самые упражнения, о которых ты говорила?
— Только часть.
— Тебе не трудно выполнять их в одиночку?
— Получается, как видишь.
— Если хочешь, я могу тебе помочь.
Я только недавно рассказывал ей, что несколько сезонов тренировал команду юниоров по флорболу. Что ездил на курсы инструкторов в учебный центр на озере Меларен. Но Мари-Лу качает головой:
— Не нужно, Адам. Это пустячок, которым я занимаюсь, чтобы совсем не заржаветь. Я же говорила тебе, что не хочу в сборную параолимпийцев.
— Ну, как хочешь. Я собираюсь в магазин. Что тебе купить?
— Список в кухне.
Приехав в «Вивохаллен», я иду к стене, где лежат товары для активного отдыха: сумки-холодильники, итальянские кегли, переносной гриль, дешевые спиннинги и прочие подобные вещи.
Я изучаю ассортимент, потом спрашиваю у Линды, нет ли у них надувных манжетов. Кажется, она рада меня видеть.
— Где-то были, — отвечает она.
Линда осматривает полки, затем исчезает в подсобке и возвращается с коробкой.
— Вот все, что у нас осталось, — говорит она и достает два желтых надувных манжета.
— Какие маленькие.
Линда читает инструкцию на коробке:
— Для детей до восьми лет.
— Не подходят, — говорю я. — Нужно на ребенка постарше.
* * *
Вечером Мари-Лу снова позирует мне. Цветы иван-чая начинают увядать, но она упрямо держит их перед собой. Говорит, что сорвет новые, когда эти совсем завянут.
Я сдаюсь и вспоминаю портрет жены Йона Бауэра. Ее звали Эстер, она тоже была художницей. Он изобразил ее на фоне летнего луга с березками на заднем плане и ландышами, приколотыми к платью.
Мари-Лу порывается посмотреть набросок, но я тверд как скала и говорю, что покажу только готовую работу.
— Обязательно нужно быть таким таинственным? — хмуро бурчит она.
Я ничего не говорю в ответ, просто продолжаю наносить контуры. Приступаю к волосам. Они ниспадают прямо до подбородка и загибаются к шее. В прошлый раз после ночевки на мостках Мари-Лу просто пригладила их руками. Их легкий живописный беспорядок понравился мне. Теперь же она причесалась, и волосы висели безжизненно, как шторы.
— Приподними голову, — прошу я.
— Вот так?
— Замечательно.
«Чтобы нарисовать тебя, мне нужно тебя прочувствовать», — мысленно говорю я Мари-Лу. Измеряю расстояние между намеченными глазами и подбородком. Затем кладу карандаш поперек изображения и отмечаю место, где должно быть ее левое ухо.
Каждая деталь, к которой я приступаю, каждая проведенная линия, каждая наложенная тень будит во мне новый вопрос. Вопрос о ней. Или о ней и обо мне.
Что мы знаем друг о друге? Что хотим узнать? Можно ли сохранить часть себя только для себя самого? Ту часть, которую стыдно показывать другим, свою изнанку. Или нужно вывернуть душу и показать себя таким, какой есть? Вытащить на свет всю ту грязь, которая лежит на самом дне?
Или все дело в нашей непохожести? Ведь мы, люди, все разные. Мы даже по-разному открыты и по-разному закрыты для других. Я сам не всегда одинаковый. Все зависит от того, с кем я и в каком настроении.
— Как дела? — спрашивает Мари-Лу.
— Идут, — говорю я. — Самое трудное только начинается.
— Я чувствую себя Моной Лизой, — говорит Мари-Лу и таинственно улыбается.
— Ты красивее.
— А правда, что она на самом деле мужчина?
— Кто? Мона Лиза?
— Да, я слышала такую версию.
— Я не верю в это. Леонардо да Винчи был гением. Он жил в пятнадцатом веке и писал картины лучше, чем кто-либо сегодня.
— Интересно, кем она была?
Я пропускаю вопрос мимо ушей, а сам думаю: «А ты, Мари-Лу? Кто ты на самом деле? По правде говоря, я так мало о тебе знаю».
Возможно, я сам виноват. Придумал себе такой образ Мари-Лу, какой хотел ее видеть. А может, это временами дают о себе знать воспоминания о лете, когда нам было двенадцать. Остались ли мы все теми же, какими были три года назад? Я сам себе задаю вопрос и сам отвечаю: нет.
Каждый из нас идет дальше. Постоянно. Все дальше и дальше. Я должен постараться разглядеть ту Мари-Лу, которая передо мной здесь и сейчас.
— Ты опять закрываешь лицо цветами, — говорю я.
— Прости.
Я чувствую, что не хочу больше рисовать. Она сегодня какая-то напряженная. И дело не только в волосах. Дело в ней самой. Сегодня она сидит как фарфоровая кукла.
— Думаю, на сегодня хватит. Свет не тот, — вру я.
* * *
Я достаю ручную газонокосилку Бритт. Она лежит в той же коробке, в которой ее купили, рядом стоит ручка, завернутая в пузырчатую упаковку. Эта Бритт всегда такая педантичная. Не понимаю, как она выносит моего отца?
Я достаю газонокосилку и прикручиваю ручку. Машина как новенькая. На голубой краске ни царапины, ножи в чехле.
— Подожди, дай мне попробовать! — кричит Мари-Лу, когда я появляюсь во дворе.
Я отдаю ей газонокосилку, и она крепко хватается за ручку. Я иду позади и везу коляску. Маленькая газонокосилка мурлычет как кошка, вгрызаясь в траву.
— Как здорово получается! — кричит Мари-Лу.
Я лишь киваю и сосредоточенно провожу коляску между деревьями у сарая. Затем мы едем по прямой через сад. Сив и Рут бегут немного позади нас. Они любят свежескошенную траву. Мари-Лу видит это и смеется. Сегодня она в хорошем настроении.
— Давай споем что-нибудь!
— Что? — спрашиваю я.
Мари-Лу начинает петь песню Джона Леннона «Imagine». Я хоть и не силен в пении, но подпеваю. Мне нравится петь с Мари-Лу, потому что мой голос тонет в ее голосе, сильном и чистом. У каменного ограждения нам нужно развернуться, и я на минутку останавливаюсь. Газонокосилка замолкает. Я тоже закрываю рот и сосредотачиваюсь на коляске. Но голос Мари-Лу продолжает петь, разносясь по двору, летя к озеру: «Imagine there's no heaven? It is not hard to do…»
Это так красиво, что по моему телу бегут мурашки.
Затем я снова начинаю аккомпанировать ей газонокосилкой.
* * *
Мари-Лу хочет, чтобы я потренировался плавать, но я отказываюсь. Все равно не получится. Я не хочу. Говорю, что мое терпение лопнуло, и я больше не могу. Уж лучше пойду и куплю себе спасательный жилет. Ведь есть обычные куртки с пришитым к подкладке спасательным жилетом. Вот такую я и хочу приобрести.
— Какой же ты ребенок, — настойчиво говорит Мари-Лу. — Я считала тебя гораздо более зрелым.
— А что? Это мое личное дело. Не все умеют плавать. Не все водят автомобиль. В этом нет ничего странного.
— Можешь плюнуть на автомобиль. Существуют поезда. Это лучше для окружающей среды. Но ты должен уметь плавать. Пойдем!
— Нет.
— Перестань, Адам. Пойдем сейчас же! — командует Мари-Лу.
— Я сам решаю, что мне делать. Ты же не хочешь, чтобы я помог тебе с тренировкой. Я принимаю это. Ты тоже должна принять, что я не хочу учиться плавать.
Я рад, что прибегаю к этому аргументу. Ей нечем крыть. Мари-Лу многозначительно молчит. Она долго сидит на мостках и дуется или размышляет.
Но она не из тех, кто легко сдается:
— Это так много значит для тебя?
— Что именно?
— Желание помочь мне.
— Я хочу этого ради тебя, Мари-Лу.
— Я тоже хочу ради тебя, чтобы ты научился плавать.
Тишина. Мари-Лу ехидно смотрит на меня:
— Если я соглашусь?
— Чтобы я тренировал тебя?
— Да. Будешь тогда учиться плавать?
Она загнала меня в угол. Я не хочу. После моего последнего купания я чувствую страх, с которым не могу разобраться. Стоит лишь вспомнить о пенопласте, как мне становится дурно.
— Я не знаю.
— Во всяком случае, это справедливо, не так ли?
— Все еще хуже, чем раньше. Не ты же рискуешь захлебнуться.
— Ты просто боишься, в этом все дело.
Я ничего не говорю. Ищу путь к отступлению. У меня есть сотни оправданий, почему я не хочу находиться в воде. Но внезапно я понимаю, что не могу придумать ничего правдоподобного, чтобы соврать. Я смотрю на озеро, кажется, в бухте опять появился хариус. Утвердительно киваю.
— Пенопласт не помогает, — признаюсь я.
— Мы потренируем ноги. Если ты будешь держаться за кресло, точно не утонешь.
Я обдумываю ее предложение. Шевелить ногами, кажется, не так опасно.
— Тогда потом можно мне потренировать тебя?
Мари-Лу кивает.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Но только движение ногами.
Я завожу коляску с Мари-Лу в воду. За последнее время вода прогрелась. По крайней мере, у берега. Мне по собственному опыту известно, что все может быстро измениться. Достаточно ветру поменять направление, и нагретую солнцем воду унесет прочь. Однажды летом, когда я был маленьким, меня чуть не унесло на надувной лодке таким вот образом. Я играл в ней и на минутку выпрыгнул из лодки на берег и побежал к деревьям пописать, а когда вернулся, лодка была уже далеко. Разумеется, я закричал, и со двора прибежал папа. Он поплыл вдогонку за лодкой, но все было напрасно. Лодка оказалась быстрее. «Ее несет к Фьюку», — радостно объявила Бритт, когда папа подплыл к мосткам.
— Приступим, — говорит Мари-Лу.
Я ложусь в воде на живот и крепко хватаюсь за колесо коляски. Несколько раз булькаю ногами по воде. Я уже тренировался на мостках под контролем Мари-Лу и знаю, что у меня неплохо получается.
— Прекрасно, — хвалит меня Мари-Лу. — Вытягивай ногу после каждого движения.
— Это не так опасно, — говорю я.
— Ну, вот видишь.
Я тренируюсь довольно долго. Затем Мари-Лу говорит, что на сегодня довольно.
— Ты прекрасно двигаешь ногами, Адам.
* * *
Однако когда я говорю, что теперь ее очередь тренироваться, она не хочет.
— Я уже выполнила свою программу на сегодня, — утверждает она.
— Разве ты тренируешься каждый день? Ты говорила про один раз в неделю.
— Я тренируюсь достаточно часто, но не всегда.
— Почему же?
— Потому что не хочу.
Мы идем в дом. Я купил большой батон, и мы делаем бутерброды с икорной пастой и сваренным вкрутую яйцом. В кухонном шкафу я нахожу пакетик какао и завариваю горячий шоколад.
— Ты поешь эту песню в хоре? — спрашиваю я, наливая в чашку Мари-Лу дымящийся напиток.
— «Imagine»? Да, иногда. Мы пели ее в церкви святой Катарины. Ну, ты знаешь, которая сгорела и была заново построена. Это было что-то необыкновенное. Я думала, потолок взлетит.
— Жаль, что меня там не было, — говорю я.
Позже мы обсуждаем, как поймать хариуса. Проблема в том, что у нас нет мух. Мари-Лу рассказывает, как ее отец ловил хариуса на живца. К его лодке был прикреплен длинный прут, к пруту привязаны веревки. На концах веревок насажены искусственные мухи. Я говорю, что помню это.
— Может, к лодке прилагалось какое-нибудь дополнительное снаряжение? — спросила она.
— Только то, что есть, — отвечаю я. — Хотя я посмотрю в сарае. Все равно нужно найти мачту.
Я беру свой альбом и начинаю подписывать названия цветов: сначала на шведском языке, потом ищу в папином справочнике растений латинское название и записываю его в скобках. Мари-Лу наблюдает за мной.
— Тебе не нравится, как я сижу, да? Поэтому ты закончил сегодня так рано?
— Нет, все хорошо.
— Тогда в чем дело?
— Ни в чем. Просто не тот свет, ты причесалась и как-то слишком явно позировала. Первый раз ты просто сидела и была самой собой. Ты была прекрасна. Просто супер. А сегодня ты была Моной Лизой.
— Мог бы сказать что-нибудь, — бурчит Мари-Лу.
Я продолжаю искать в справочнике лапчатку, в которой не совсем уверен.
— Ты проверял почтовый ящик? — спрашивает Мари-Лу.
— Нет, забыл. Завтра проверю.
* * *
Я обещал папе поддерживать в автофургоне чистоту и с утра пораньше принимаюсь за уборку. На траве роса. Я выпускаю Сив и Рут и разбрасываю по земле в птичьем дворе немного зерна. После этого осматриваю фургон изнутри. На полу слой помета в сантиметр толщиной. Я на авось ковыряю отверткой. Помет словно пристыл.
Я раздумываю, как бы его отскоблить. Затем приношу из сарая лопату и ведро. Помет составляет единое целое, как ковровое покрытие, и когда мне удается подцепить его острым краем лопаты, отходит целый пласт. Мне бы пригодилась тачка, но я не решаюсь возить в ней куриные какашки.
Сив и Рут смотрят на меня, словно им интересно, чем это я занимаюсь. Затем встряхиваются и неторопливо идут во двор.
Когда солнце поднимается над мысом, в фургоне становится жарко, как в печке. Я стою на коленях и соскребаю помет. Пот льет с меня ручьем.
Наконец пол освобожден, и я приношу мыло. Нагреваю в кухне ведро воды и перехожу к влажной уборке. Результат меня не впечатляет, но в фургоне становится значительно чище и хорошо пахнет. Надеюсь, курам понравится.
С самим салоном все гораздо хуже. Помета не так много, но он размазан. Сиденья вряд ли удастся отчистить, но если чем-нибудь по ним бить, то можно убрать большую часть помета. Под сиденьями лежат резиновые коврики. Я выношу их на улицу и вытряхиваю. Потом вытираю панель управления и окна и оставляю двери открытыми настежь.
Я спускаюсь к берегу и снимаю джинсы. Намыливаюсь шершавым куском мыла, забегаю в воду и ныряю. Замечаю, что недостаточно чист, и повторяю процедуру.
Мари-Лу сидит в кухне и читает рецензию на роман на обратной стороне книги, найденной на папиной полке.
— Фу, как от тебя воняет, — говорит она, подняв на меня взгляд.
Я встаю на одну ногу и пытаюсь прокукарекать. Но Мари-Лу снова погружается в чтение. Я намазываю себе несколько бутербродов и стоя ем.
— Позже устроим тренировку, — говорю я.
* * *
Мари-Лу неохотно позволяет отвезти себя во двор. Я ставлю коляску в тени под яблоней. Затем прошу ее показать те движения, которые она обычно делает.
— Они разные, все зависит от того, какую часть тела я тренирую.
— Ноги.
— Чаще всего я выполняю «велосипед». На спине, ну ты знаешь, — говорит Мари-Лу.
Я задумываюсь.
— Мне кажется, ты могла бы делать вот так, — говорю я. Очень медленно я поднимаю вперед одну ногу. Когда ступня оказывается на высоте нескольких дециметров над землей, я опускаю ее.
— Это действительно так необходимо? — говорит она.
Я киваю.
Мари-Лу вздыхает и поднимается. Она держится руками за ствол дерева.
— Ты должна раскачивать ногой вперед и назад.
— Сколько раз?
— Не меньше десяти каждой ногой.
— Десять раз вперед и десять назад?
Я киваю.
— Начнем с правой, — бойко говорю я.
Мари-Лу смотрит на меня с отвращением.
— Вверх! — командую я.
Мари-Лу медленно поднимает ногу. В десяти сантиметрах над землей я торопливо говорю:
— Еще немного!
Нога на мгновение застывает. Затем медленно поднимается еще на несколько сантиметров.
— Хорошо. Подержи ее так!
Но Мари-Лу не хочет. Нога опускается. Я притворяюсь, что не обращаю внимания.
— Теперь левой ногой. Вверх!
Левая нога начинает медленно подниматься.
— Не останавливайся! — говорю я. — Еще немного. Вот так! И еще немного! Хорошо. Подержи ее на весу, если можешь.
Нога снова опускается. Мари-Лу смотрит на меня злым взглядом.
— Все хорошо, — говорю я. — Теперь снова правой.
Несколько секунд Мари-Лу не двигается, словно сомневаясь, стоит ли меня слушать. Затем правая ступня отрывается от газона и медленно поднимается.
— Еще немного!
Нога поднимается. Мне кажется, даже выше, чем в прошлый раз.
— Замечательно, Мари-Лу! Задержи ее в таком положении.
Нога повисает в воздухе. Я тихо считаю.
— А теперь вниз.
Ступня приземляется на траву.
— Ты считаешь, это слишком трудно? — спрашиваю я.
— Нет, просто скучно, — отвечает Мари-Лу.
Я смеюсь.
Я не знаю, какой должна быть гимнастика для инвалидов, но мне хватает нескольких минут, чтобы понять, что Мари-Лу обладает большим потенциалом, чем хочет мне показать. Мне кажется, она могла бы поднять ноги выше. Если б только захотела. Интересно, почему она ленится?
Я вспоминаю одного маленького польского мальчика, Кржиштофа или Круссе, появившегося в нашей команде юниоров в прошлом году. На поле он был подвижный, как белка, но его мускулы на руках были такими слабыми, что он ронял клюшку, едва взяв ее в руки. Я дал ему пару гантелей. Уделял ему по несколько минут на каждой тренировке. Следил, чтобы он все делал правильно. Хвалил его. Сказал, что, если хочет, может взять гантели домой. Весной он стал лучшим нападающим. Его было почти невозможно остановить. Примерно таким, как Круссе, был и я в его возрасте. Таким же безнадежно слабым. Думаю, поэтому-то я о нем и заботился. Или это мой материнский инстинкт?
Каждый мускул имеет свой потенциал. Он может стать огромным, если регулярно тренироваться. Вот и вся тайна. Пятнадцать минут в день — это два часа в неделю. Сто часов в год. Насколько я понимаю, между Мари-Лу и моими семилетками нет никакой разницы. Уж если что-то двигается, то оно двигается. В противном случае не о чем говорить. Но ее ноги могут ходить. И я хочу, чтобы они ходили лучше.
— А теперь левой ногой! — командую я.
* * *
Мари-Лу сидит передо мной, я откидываюсь на спинку стула с альбомом на коленях и осторожно царапаю карандашом по мягкой бумаге. Я начинаю понимать, зачем художникам мольберты. В любой момент можно отойти на несколько шагов назад, склонить голову набок, посмотреть на работу со стороны.
Глаза Мари-Лу следят за мной. Я вижу, что она думает обо мне. Глаза выдают ее мысли. Она смотрит скептически. Словно снова отдалилась от меня. Возможно, всему виной гимнастика. Или она считает, что я сую нос не в свое дело.
Я почти уверен, что она не подозревает, что я вижу ее мысли. Чем дольше я вглядываюсь в ее лицо, тем больше узнаю о ней.
Наши лица — как открытые книги. Остается лишь прочитать. Там написано обо всем. Вся наша жизнь, все трагедии и радости, которые мы пережили, отражаются на лице. В глазах, морщинках у рта, в посадке головы и подбородка. Все это я хочу уловить. Но я вижу нескольких Мари-Лу. Какую из них мне выбрать?
И все же: рисовать — это гораздо больше, чем просто изображать свою версию кого-то. Нужно владеть разными техниками, много упражняться. Иначе как передать объем головы Мари-Лу, заставить ее выйти из плоского листа? Я снова бьюсь над формой. Рисую большое овальное яйцо, затем заполняю его линиями, пока не начинаю чувствовать объем изнутри.
Сегодня она гораздо естественнее, чем вчера, когда была Моной Лизой, но я все равно недоволен ею. Не то выражение глаз. Щеки какие-то впалые. Губы сжаты.
Я работаю над правой рукой, покоящейся на подлокотнике. Мне повезло с предварительным наброском, я смог уловить ее красивую форму, изящество тонких пальцев. Руки могут испортить всю картину. «Будьте внимательны, — говорила Гунилла Фаландер. — Смотрите фильмы, посещайте выставки. Плохие художники никогда не рисуют руки. Они скрывают их за спиной или под шерстью собаки».
Я рассматриваю предплечье Мари-Лу. Сейчас, когда она одета, не видно, насколько натренирована у нее верхняя часть тела. Но я видел ее и в бикини, и без бикини и знаю, что мышцы ее рук как у тяжелоатлета.
Я пропускаю другую руку с бутылкой и цветами и перехожу к ногам и ступням. Сегодня она босиком, мне это нравится, хотя рисовать пальцы ног так же сложно, как и пальцы рук. Кстати, ее пальцы рук и ног очень похожи. Такие же длинные и слегка поджатые, как у сидящего котенка.
Такое сравнение подходит для пары босых ног, торчащих из-под джинсов. «Вот она, настоящая Мари-Лу. Это уже что-то», — думаю я и выпрямляю спину.
— На сегодня хватит, — говорю я.
— Сегодня мне тоже нельзя посмотреть?
— Ты же знаешь, нельзя.
* * *
На улице все так же жарко. Мы почти не в силах что-либо делать. Весь день проводим на мостках. Перетаскиваем из дома все больше и больше вещей, и вскоре мостки становятся похожи на гостиную. Среди них термос в цветочек, чашки и блюдца, комиксы, в основном старые номера «Агента Х9», моя старенькая стереосистема, махровые полотенца, голубой складной пластмассовый стул, бутылочка солнцезащитного крема, купленного мной для Мари-Лу, мой альбом для эскизов, карандаши, папин справочник и куча разных мелочей.
Я вполуха слушаю интервью врача, лечащего душевнобольных людей. Мари-Лу читает роман Стига Дагермана «Обжегшись на молоке», купленный папой зимой на книжной распродаже. Она погрузилась в чтение с головой. Едва отвечает, если я у нее что-нибудь спрашиваю. Время от времени облизывает кончик пальца и перелистывает страницу. После обеда Мари-Лу захлопывает книгу.
— Какой хороший роман! Жуткий, но хороший, хотя и старый.
— Папе тоже понравилось.
— Ты читал его?
— Не этот роман. Другой. В школе я писал доклад по творчеству Дагермана. Он покончил жизнь самоубийством. Закрылся в машине и отравился выхлопными газами, когда ему было тридцать.
— Фу, — говорит Мари-Лу. — Это чувствуется. Такое же настроение. Главный герой пытается покончить с собой на острове.
Я чувствую, что не хочу обсуждать тему самоубийства.
— Искупаемся? — предлагаю я.
— Если только будем в состоянии добраться до воды, — отвечает Мари-Лу.
Вот так мы проводим эти жаркие дни. Нам хорошо.
* * *
Ближе к вечеру, когда жара немного спадает, я снова тренирую Мари-Лу. Она выполняет то же самое упражнение, качает ногой взад-вперед, хотя мне оно уже разонравилось.
Мари-Лу не испытывает ни капли восторга, но делает то, что я говорю. Через силу, вяло, словно это ее совсем не касается.
— Держи ногу так, — говорю я. — Хорошо, Мари-Лу! А теперь вниз…
Она зло смотрит на меня, волосы взлохматились и закрывают пол-лица, но она и не откидывает их.
— Левую ногу вверх! Хорошо. Продолжай! Продолжай! Борись, Мари-Лу. Повыше. Еще немного. Вот так. Держи ногу так. Хорошо. И вниз…
Я не обращаю внимания на ее надутый вид. Я полностью сконцентрирован на ее ногах. Регистрирую каждое движение, отмечаю каждое малейшее изменение. Я вижу, что она может больше, чем показывает. Интересно, насколько больше? У меня есть в запасе еще одно упражнение, думаю, оно тоже подойдет. Но сейчас не время болтать об этом. Слишком рано.
— И правой, вверх!
Мы делаем по десять махов каждой ногой, я хвалю ее изо всех сил. Расспрашиваю о собственной программе, и она называет несколько упражнений, но говорит, что считает их бессмысленными.
— А ты пробуешь ходить?
— Иногда.
— Если хочешь, давай сейчас походим?
Она качает головой, но я становлюсь к ней вплотную и кладу правую руку на талию.
— Мы попробуем сделать лишь пару шажков, — говорю я. — Я бы хотел посмотреть, как ты это делаешь.
Мари-Лу не отвечает. Но я чувствую, что все ее тело говорит мне «нет».
— А я потом буду отрабатывать движения руками. Очень долго! — говорю я.
Не знаю, чем ее так очаровала идея научить меня плавать, но она уверена, что сможет меня научить. На этот раз она кивает:
— Ну ладно.
Мари-Лу поправляет одежду. Затем я чувствую, как она напрягается, по ее телу словно проходит ток. Крепко сжимает мою руку. Правая нога медленно скользит вперед по мосткам. Останавливается. Отдыхает. Снова концентрируется. Делает левой ногой такое же скованное движение. Мы преодолеваем несколько дециметров. Я чувствую, как она снова напрягается. Руки сжимаются. Толкает правую ногу вперед. Снова пауза, концентрация, и за правой ногой следует левая. Мари-Лу тяжело выдыхает. Я понимаю, что ей очень тяжело.
— Хорошо, — говорю я тихо, чтобы ей не мешать.
Мари-Лу помогает себе всем телом. Я чувствую, как участвует каждый мускул, каждый нерв.
Я крепко держу ее за талию, словно это поможет. Понимаю, что все дело в концентрации. Этим руководит мозг. Ее желание заставляет ноги медленно скользить по мосткам.
Мы преодолели приличный отрезок пути. Намного дальше, чем я думал. Если бы у Мари-Лу хватило сил, она бы дошла до конца мостков. По-моему, это просто фантастика, что парализованная девушка может ходить.
— Хорошо, Мари-Лу! — шепчу я. — Просто здорово!
Кажется, я сам все испортил. Волшебство исчезает. Мари-Лу теряет концентрацию. Она останавливается, покачивается и, скорее всего, упала бы, если б я не стоял рядом. Она смотрит на меня и говорит:
— Прекрати сейчас же!
— Что ты имеешь в виду?
— Думаешь, ты Иисус? Думаешь, ты можешь натренировать меня так, что я расстанусь с этим проклятым креслом? Ты воображаешь, что благодаря тебе я вскоре буду прогуливаться тут, как ни в чем не бывало?
Я пристально смотрю на нее. Не знаю, что сказать.
— Я лишь хотел помочь тебе, Мари-Лу.
— Ты должен плюнуть на меня. Понимаешь? Послать меня ко всем чертям!
— Нет, я этого не сделаю.
— Ты дурак, Адам. Тупоголовый спортсмен-придурок.
— Я забочусь о тебе. Разве это глупо?
— Ты совершенно ничего не понимаешь. Иногда ты меня просто бесишь.
Она бьет меня рукой в живот. Задевает ногой один из моих карандашей, и тот скатывается в воду.
— Привези мне кресло.
Я медленно бреду по мосткам. Не могу удержаться и измеряю шагами расстояние. Один… два… три… и еще полметра. Она прошла три с половиной метра. Это просто сенсация, и я рассказываю об этом Мари-Лу, когда та садится в кресло.
— Ты когда-нибудь прекратишь, черт тебя побери?! — кричит она, разворачивается и едет во двор.
Я стою и долго смотрю ей вслед. Это наша вторая настоящая ссора.
* * *
Я снова рисую Мари-Лу. Она просто прекрасна. Расслабленна. Лицо отдыхает, словно остров в лучах солнца после бури. Глаза сияют мягким светом, никаких косых взглядов, никаких размышлений. Каждый мускул на своем месте. Уголки рта приподняты, а ямочки на щеках похожи на двух паучков, искусно наколотых мастером-татуировщиком. Волосы висят спонтанно и слегка растрепаны. Она выглядит именно так, как я хотел. Мой карандаш жадно скрипит по бумаге. Пытается запечатлеть то, что видят мои глаза. Если мне удастся воспроизвести хоть немногое, я никогда не скажу ни единого плохого слова о художниках. Я рисую, пока пальцы не сводит судорогой. Не знаю, долго ли мы сидим. Когда я поднимаюсь с альбомом в руках, одна нога совсем занемела. В мышце колет, когда я пытаюсь растрясти ее.
— Сегодня ты чертовски хороша, — говорю я.
* * *
Я замечаю, что Мари-Лу хочет побыть в одиночестве, и предлагаю ей съездить и проверить наш почтовый ящик, потому что опять забыл про него.
Мари-Лу охотно соглашается, и, когда она уезжает, я спускаюсь к берегу. Прыгаю в воду и отрабатываю мои «самые красивые в мире движения ногами».
Цепляюсь за мостки и заставляю ноги работать. Жаль, что таким образом нельзя отрабатывать движения руками. Но с руками у меня уже лучше. Мари-Лу говорит, что я смогу плавать как вперед, так и назад. Я проделывал это несколько раз, лежа на пенопласте. Двигал одновременно и руками, и ногами.
Но при мысли, что я должен делать это без пенопласта, меня наполняет страх. Я уверен, что сразу же утону, стоит мне только попробовать.
Когда Мари-Лу возвращается, я сижу на мостках и выковыриваю из пальца занозу.
— К тебе приедут гости, — говорит она, держа в руке открытку.
— От кого?
— Сам прочитай.
Ее голос звучит как-то странно, я беру открытку и торопливо пробегаю по ней взглядом. На открытке изображен замок, это от папы, у него странное чувство юмора. Я торопливо читаю короткое послание:
«Здорово, старик! Надеюсь, у тебя все в порядке. В городе жара, как в аду. Мы с Бритт собираемся навестить тебя. Мы взяли несколько дней отгула, и, если погода будет такой же, мы останемся до середины следующей недели. Нужно же пользоваться случаем. Продукты купим сами перед отъездом. Увидимся в пятницу вечером. Андерс».
* * *
Я в полном смятении от этого известия. Как же так? Папа и Бритт? На целую неделю!
— Какой сегодня день? — спрашиваю я у Мари-Лу.
— Понятия не имею. Кажется, среда.
Я вспоминаю, что вчера слушал музыкальную передачу по радио, а она выходит по средам.
— Нет, сегодня четверг, — говорю я.
— Значит, они приезжают завтра?
— Выходит, что да.
Я смотрю на открытку. Папа не написал дату, а на почтовом штампе не разберешь. Открытка могла пролежать в ящике несколько дней. «Здорово, старик!» Чертов папа!
Мы долго сидим и молчим, но я догадываюсь, что мы оба лихорадочно думаем.
«Странно, — думаю я. — как много может изменить маленькая открытка». Все, что мы построили, внезапно оказывается под угрозой. Наши тихие, ленивые дни на мостках. Наши прекрасные утренние часы с чашечкой чая и кофе и бутербродами, долгие теплые вечера, когда солнце тонет за горизонтом и озеро готовится к отдыху. Регулярные поездки на тачке в «шмелиный домик». Распорядок дня, который мы с таким трудом нашли. Или который сам нас нашел.
Все это скоро изменится. О том, чтобы продолжать уроки плаванья при папе и Бритт, не может быть и речи. Продолжать рисовать портрет Мари-Лу тоже.
Наш маленький мирок рухнул.
— Что будем делать? — спрашивает Мари-Лу.
— Давай съедим по бутерброду, — предлагаю я.
* * *
Я собирался приготовить пасту с копченым сигом, благодаря Линде я смог купить его вдвое дешевле. Но теперь все отменяется. Вечер безнадежно испорчен. Все испорчено. Во всяком случае, так кажется. Мы не можем думать ни о чем другом, кроме как об открытке.
Мы вообще не можем ни о чем думать. Мари-Лу курит в доме, хотя знает, что я этого не выношу.
— Как приятно снова встретиться с Бритт, — иронично говорит она. — Давно не виделись.
— Так не пойдет, — говорю я. — Папу мы еще могли бы вынести. Я почти уверен в этом. От него не так много шума. Он обычно тихо сидит за столом во дворе со своим ноутбуком и холодным пивом и всем доволен. Но Бритт… Она — птица другого полета.
— Интересно, что они скажут, увидев нас здесь? — задумчиво говорит Мари-Лу.
Я не отвечаю, не знаю, что сказать. Не имею ни малейшего понятия, как они отреагируют. Удивятся? Наверняка. Рассердятся? Не знаю.
Я нарезаю хлеб, а Мари-Лу ставит на стол плавленый сыр и чашки.
— Мне тоже интересно, — говорю я через несколько минут.
— Что?
— Что они скажут.
— А, ты об этом.
Я намазываю бутерброды, рисую на каждом из них икорной пастой кораблик. Жду, когда закипит вода.
— Завтра вечером, — говорит Мари-Лу и смотрит в окно. — Завтра вечером, — монотонно повторяет она.
— Так не пойдет, — говорю я. — Нужно что-то предпринять.
— Ну и что?
— Мы сбежим отсюда. Сбежим куда-нибудь в другое место.
Мари-Лу смеется:
— Как ты это себе представляешь? Прицепишь к коляске свою кошмарную газонокосилку? Я никуда не поеду. Но мы всегда можем позвонить в социальную транспортную службу и попросить забрать нас.
Я откусываю кусочек бутерброда. Случайно натыкаюсь взглядом на нарисованные икорной пастой кораблики и говорю, не успев до конца понять:
— На лодке, конечно же. Поплывем куда-нибудь под парусом.
Мари-Лу смотрит на меня скептически. Мне знаком этот взгляд, я знаю, что заставил ее задуматься. Она размышляет над моими словами.
— Ну и куда?
— На Фьюк! — восклицаю я. — Там нас никто не побеспокоит. Я всегда хотел туда попасть.
Мари-Лу смеется.
— Возможно, ты не так туп, как кажется, — говорит она. — На Фьюк! Ловко придумано, Адам! Это и правда неплохая идея. Мы отправимся туда. Мы сбежим на Фьюк.
Она берет бутерброд. Рассматривает икорный кораблик. Смотрит на меня и качает головой:
— Ты станешь художником, Адам. Просто великолепным художником.
* * *
Наше настроение резко меняется. Мы выплываем из глубокой депрессии к пузырящемуся счастью. Чем больше мы разговариваем про Фьюк, тем больше нам нравится эта идея. Мы начинаем строить планы с таким воодушевлением, словно вскоре отправимся в свое первое школьное путешествие. Мари-Лу пишет список всего необходимого, а я хожу по дому и скороговоркой твержу то, что запомнил: палатка, спальные мешки, примус, плащи-дождевики, зубные щетки, радио, справочник растений, мои принадлежности для рисования, теплые свитера.
— Это слишком много, — говорит Мари-Лу. — Что-то нужно вычеркнуть. В лодке не хватит места.
— Плащи-дождевики вряд ли нам понадобятся, несколько свитеров тоже ни к чему.
Мари-Лу вычеркивает эти вещи из списка.
Список продуктов тоже весьма длинный. Завтра утром мне придется съездить в «Вивохаллен» и закупить все необходимое.
— Жаль, что нет снастей и прочих вещей для рыбалки, — вздыхаю я.
— Ну, так купи их в магазине, — предлагает Мари-Лу.
Мы занимаемся сборами до позднего вечера. Кажется, все продумано. Осталась единственная проблема — в нашей лодке отсутствует мачта. Ее нужно найти.
— Займемся этим завтра, — говорю я.
* * *
Я припоминаю, что папа хранит некоторые вещи на чердачке под крышей сарая, и говорю Мари-Лу, что должен залезть туда и посмотреть, нет ли там мачты.
Лестница висит на боковой стене сарая. Это длиннющая, состоящая из двух частей металлическая стремянка, ее можно разобрать, и получатся две довольно высокие лестницы.
Но сейчас мне нужна одна. Пошатываясь, я тащу ее к стене, наверху которой виднеется дверца чердака, и умудряюсь удариться обо все, что попадается на пути. После нескольких попыток я приставляю ее к стене в нужном месте.
Некоторое время я раздумываю. Лезть по ней вверх — решительно не для меня. Но если не смотреть вниз, то, возможно, я справлюсь.
Все идет хорошо, пока я не оказываюсь где-то на полпути. Вдруг стремянка начинает качаться. На такое я не рассчитывал. Лестница дергается и ползет вбок по стене, но в какой-то момент внезапно останавливается. Я чувствую, как внутри у меня все сжалось. Мои руки словно пристыли к металлу.
— Не двигайся, просто стой! — кричит Мари-Лу.
Я застываю. В любую секунду я могу шлепнуться на спину. Ноги дрожат. Я всем телом прижимаюсь к лестнице и практически ложусь на нее животом. Стремянка перестает раскачиваться.
— Если будешь подниматься очень медленно, она не будет двигаться.
Я неподвижно лежу на лестнице. Затем начинаю предельно осторожно поднимать ногу на ступеньку. Нога находит опору. Вторая нога проделывает то же самое. На лбу выступает пот. Я закрываю глаза. Ползу вверх. И вот чувствую, что нога упирается в стену. Наконец-то! Шарю руками в поисках краев дверцы, собираюсь открыть ее, но тут вспоминаю, что забыл ключ. Вот черт! Я в отчаянии ударяю кулаком по дверце.
— В чем дело, Адам?
— Ключ от чердака! Я забыл его.
— Где он?
— В прихожей. Все ключи висят под электрическим щитком.
— Какой он?
— Самый маленький. Там только один такой.
— Подожди. Я сейчас принесу его.
Коляска Мари-Лу быстро уезжает. Я снова закрываю глаза. Пытаюсь вспомнить что-нибудь веселое, но ничего не идет в голову. Через некоторое время возвращается Мари-Лу.
— Это он?
Я вглядываюсь в ключ, который она держит.
— Точно, он.
— Сможешь поймать, если я его подброшу?
— Постараюсь.
Мари-Лу бросает мне ключ. Тот пролетает в полуметре от меня. Я не решаюсь протянуть руку. Ключ ударяется о стену и падает в траву.
— Попробуй еще раз, — говорит Мари-Лу и поднимает ключ.
— Постарайся бросить поближе ко мне, если сможешь! — кричу я.
Мари-Лу прицеливается. Снова кидает ключ. В этот раз она более точна. Ключ летит прямо мне в грудь.
Я успеваю схватить его одной рукой.
— Браво, Адам!
Я вставляю ключ в скважину навесного замка. Он подходит. Дверца открывается, я вваливаюсь на чердак и падаю на пол.
— Ну как, мачта там?
Я медленно прихожу в себя и оглядываю пыльный чердак. Вспоминаю, что где-то здесь было осиное гнездо. Неподвижно лежу и обвожу взглядом потолок и стены. Осиного гнезда нигде не видно.
— Адам, ты нашел ее?
Я шарю руками по полу и нащупываю что-то напоминающее круглый столб. Поднимаю его за один конец. Пару раз чихаю и кричу:
— Да, нашел!
Я подтягиваю к себе длинную мачту и высовываю один ее конец из окошка чердака.
— Осторожней, я отпускаю.
Мачта скользит вниз, стукается о землю и стоит, прислоненная к стене. Стальные тросы, удерживающие ее в лодке, некоторое время стукают о доски сарая. Вскоре становится тихо.
— Еще одну! — кричу я и просовываю конец шеста поменьше, на который крепится сам парус. Слышу, как он ударяется о землю и встает рядом с мачтой.
— Готово! — кричит мне Мари-Лу.
— Хорошо.
— Ты сможешь спуститься по лестнице?
— Нет.
— Как же ты слезешь?
— Не знаю.
«Ну вот, — думаю я. — Здесь я и останусь. Мне никогда не спуститься отсюда».
* * *
Не знаю, сколько времени я уже просидел на чердаке. Полчаса, два часа или полдня. Время меня не интересует. Оно словно остановилось. Я сижу будто в лихорадочном тумане, вдалеке от шумного летнего дня. Не чувствую ни рук, ни ног. Тело безвольно, словно медуза на суше. Лишь тот, кто сам боится высоты, сможет меня понять. Время от времени откуда-то снизу до меня доносится голос Мари-Лу:
— Адам!
— Да?
— Ты должен попытаться.
— Я не могу.
— Ты собирался в магазин. И установить мачты и повесить паруса. У нас полно дел. Эй, Адам!
— Я не могу.
— Но ведь скоро приедет Бритт.
Я медленно прихожу в сознание. Эти слова действуют на меня удивительным образом. Я чувствую, что мои ноги словно твердеют и принимают свою форму. Бритт. Бритт Бёрьессон! И папа.
— Бритт! — говорю я.
— Да, — кричит Мари-Лу. — Она же сегодня приезжает.
— Бритт! — повторяю я и выглядываю из чердака.
— Давай спускайся, Адам!
Я смотрю вниз на нее и чувствую, как внутри снова все сжимается. Коляска кружится перед моими глазами. Я поспешно втягиваю голову обратно, словно улитка перед приближающейся опасностью.
— Слазь задом!
Медленно поворачиваюсь к чердачному окошку задом и пячусь.
— Бритт, — бормочу я.
— Вот так!
Я нащупываю одной ногой ступеньку. Мари-Лу дирижирует. Второй ногой ищу следующую ступеньку. Встаю на нее, облегченно выдыхаю и отдыхаю. Мой зад и ноги уже снаружи. Это уже что-то!
— Хорошо! Теперь точно так же, — говорит Мари-Лу.
Бесконечно медленно я нащупываю ногами ступеньку за ступенькой. Все это время не открываю глаз. Иногда моя нога дрожит так, что я не могу пошевелиться. Тогда я твержу про себя: «Бритт! Бритт!», и мне удается спуститься еще немного.
Наконец я оказываюсь на земле, и Мари-Лу хлопает в ладоши. Я кланяюсь, словно цирковой актер после удачного трюка.
— А теперь нам нужно поторапливаться, — говорю я.
* * *
Напоследок я оставляю на кухонном столе записку. Запираю дверь и как обычно прячу ключ в водосточном желобе. Когда я спускаюсь к мосткам, мне приходит в голову, что папа очень удивится тому, что в доме появилась рампа. И исчезли все пороги. Но единственное, что ему остается, так это теряться в догадках, пока не закончатся его отгулы.
| Назад | Оглавление | Далее |