Творчество

Ральф | Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда

Трудные наступают дни.
Уже маячит на горизонте
Ожидающий своего часа час.
Ингеборг Бахман. Отсроченный час
Раз в семь лет изолированность Дома от мира давала трещину. Ральф трижды наблюдал подобное, но так и не научился воспринимать выпуски как нормальное явление. Невозможно было привыкнуть к тому, что наружность внезапно оказывалась вхожа в Дом, к тому, что из Дома в нее уходили, казалось бы, сросшиеся с ним существа. Старые воспитатели люто ненавидели предвыпускной семестр, пугая им поступающих на работу молодых в течение нескольких лет. «Кто не пережил выпуск, тот, считай, ничего не видел». Ральфу в свое время повезло (или не повезло) попасть в Дом накануне выпуска, так что подобного рода высказывания не преследовали его годами, как остальных. Он, с самого начала был тем, «кто видел это». Новобранцем, с ходу угодившим на поле боя и понюхавшим пороху. Хотя тот, первый, выпуск, он в дальнейшем помнил смутно. Лучше всего — нашествие родителей.
Как не было в Доме двух одинаковых учеников, так не было похожих родителей, но все же воспитатели делили их на категории. Операторы и Контактеры. Операторы активно общались со своими детьми, регулярно навещали их в отведенные для визитов дни, изводили воспитателей телефонными звонками. Контактеры появлялись в предвыпускные дни. В лучшем случае за две недели до выпуска. Остальные родители помещались между этими двумя крайностями, не удостаиваясь отдельного наименования.
Визиты Контактеров совпадали с приездом проверочных комиссий, пожарной и санитарной инспекций и всех возможных и невозможных организаций по делам несовершеннолетних, какие только можно вообразить. Раз в семь лет воспитателям давали понять, что существуют вышестоящие инстанции, интересующиеся их работой. Их проверяли и перепроверяли. От них требовали отчетов и рапортов, графиков дежурств и подробно составленных анкет на каждого учащегося. Все это сличалось и подробно рассматривалось. Пожарная инспекция проверяла состояние огнетушителей и экзаменовала воспитателей. Те, кто не мог скороговоркой изложить последовательность действий при пожаре и начертить план срочной эвакуации, отправлялись на курсы противопожарной безопасности. Медицинская инспекция перетряхивала лазарет. Санитарная инспекция проверяла кухни. Контактеры нуждались в советах, повышенном внимании и медицинской помощи по первому требованию. Операторы требовали к себе уважительного отношения. Проверочные комиссии иногда приезжали по три раза. Директор к концу месяца терял человеческий облик.
За время отпуска воспитатели успевали более или менее оправиться от пережитого, а сразу по возвращении им предстоял набор шестилеток. Принятая в Доме система приема и выпуска учащихся, по мнению Ральфа, была верхом идиотизма. Он не мог понять, почему младших в выпускной год не отправляют на отдых раньше обычного, чтобы избавить от лицезрения выпуска. Сам факт отъезда половины населения Дома был для них потрясением, но то, что они видели, как это происходит, Ральф считал недопустимым. Как и то, что после они получали возможность без помех обсуждать увиденное в летних лагерях, не отвлекаясь на уроки, почти лишенные воспитательского надзора. И то, что, возвращаясь, обнаруживали новых младших — свою смену, наглядное подтверждение того, что их в скором времени ожидает участь старших, потому что старшими теперь называли их. Неудивительно, что они не питали большой любви к младшим, не заботились о них и не опекали. Неудивительно, что воспитатели переходили в разряд врагов и не могли рассчитывать на возвращение потерянного доверия. Удивительным был только восторг, с каким относились к этим отвратительным подросткам младшие. Старшие могли ими пренебрегать, могли их третировать, малолеток это не отталкивало. Они перенимали у старших все, в том числе страх перед выпуском, постепенно делавшийся чем-то обязательным. Признаком взросления.
В этот раз Ральф был единственным воспитателем, присутствовавшим при других выпусках, и мог сказать, что этот предвыпускной месяц на удивление тих и спокоен. Единственная проверочная комиссия. Ни одного родителя сверх приглашенных. Малочисленные нетребовательные Операторы, никаких Контактеров, никаких инспекций, никаких дополнительных отчетов. Единственная комиссия прибыла и отбыла без нареканий. При том что Дом был запущен донельзя, Акула был безалабернейшим из директоров, а в документах царил полный хаос.
Поразмыслив, Ральф догадался о причинах такой лояльности. Дом прекращал существование. Никого не возмутил его внешний вид, отсутствие в положенных местах огнетушителей и отваливающиеся от стен пласты штукатурки. Пожарную и санитарную инспекции не интересовало здание, предназначенное под снос. Глупо было бы требовать ремонта и соответствия нормам безопасности. С удивившей его самого грустью Ральф понял, что в Наружном мире Дом уже списан со всех счетов и доживает последние дни.
Единственным, что не вписывалось в теорию «доживания», были родители. Родителям полагалось наезжать. Посещавшим своих детей — чаще обычного, не посещавшим — внезапно и нервно. Контактерам полагалось начать налаживание контактов. Самым робким — осаждать кабинет Акулы звонками. Но не было ни звонков, ни внезапных визитов, и даже Операторы, словно сговорившись, сократили количество визитов до минимума. Ральфу чудилось в этом безразличии что-то нарочитое. Изредка он развлекал себя воображаемыми сценами передачи родителям Стервятника, Слепого или Мертвеца. Ему хотелось бы посмотреть, как пройдет такая встреча. Но он знал, что ничего подобного не увидит, потому что за такими не приезжали никогда. Должно быть, в Наружном мире срабатывали своего рода предохранители. И вот теперь Ральфу казалось, что эти предохранители сработали все одновременно.
В день отъезда последних прошедших тесты тревожные мысли не так осаждали его. День этот даже чем-то напомнил предыдущие выпуски. Родители четырех «умников», как один, явились раньше назначенного часа. Активный Оператор — отец Пискуна, устроил грандиозный скандал, растянувшийся на пол-утра. Родители Бедуинки скандалов не устраивали, но их дочь постаралась сделать свой отъезд памятным событием, и ей это вполне удалось. Мать Чумки упала в обморок, обнаружив на теле дочери три татуировки на память от любящих подруг.
По традиции, воспитатели провожали учеников из своих групп, поэтому Ральфа задействовали в качестве охранника. Дольше двух часов он отгонял от приемной желающих приобщиться к проводам, прислушиваясь к доносящимся из-за двери воплям, пока все столпившиеся в коридоре не разошлись. Буквально через пару минут после того, как коридор опустел, из приемной вышел Гомер и выехали два Фазана. Гомер выглядел ужасно, Фазаны лучились удовлетворением.
Ральф дождался Акулы, сообщил ему, что дежурство в коридоре прошло спокойно, и поинтересовался, отчего так затянулись проводы.
— Хорошо, что они вообще состоялись, — ответил Акула. Вид у него был слегка виноватый.
В приемной послышались чьи-то крики и звон бьющейся посуды. Акула поспешил скрыться. Ральф догадался, что так отходит от общения с родителями Душенька, но не стал проверять свою догадку. Воспитатель, не общавшийся с родителями и увозимыми, и воспитатель, только что через это прошедший, различаются, как солдат, отсидевшийся в окопе, и побывавший в бою. Вид Ральфа мог окончательно вывести находящихся в приемной из равновесия.
Он не навещал Курильщика сам, но каждый день справлялся о его самочувствии. Не потому, что его беспокоило здоровье Курильщика, а потому, что мучила совесть. Кроме того, он опасался, как бы Курильщик не захандрил. По просьбе Ральфа ему не стали придумывать никаких мифических болезней, объяснив задержку в лазарете всего лишь неблагоприятными анализами, но мнительного мальчишку и это напугало до смерти. Надо было что-то решать. Нельзя было держать его в лазарете дольше десяти дней, но Ральфу пока не хотелось возвращать его в группу, откуда Курильщика выживали.
Зайдя в учительскую, чтобы сделать очередной звонок и справиться о Курильщике, он застал там Крестную, одну из немногих, кто использовал учительскую как рабочий кабинет. Крестная сидела за своим столом, перебирая какие-то бумаги и, вежливо кивнув на его приветствие, спросила, может ли он уделить ей немного времени. Ральфа это не удивило. По мере приближения выпуска воспитатели все чаще расспрашивали его о предыдущем. Привык он и к тому, что вопросы они задают одни и те же, иногда по нескольку раз, словно не слыша или не понимая ответов.
Крестная спрятала в папку разрозненные листы и, только очистив стол и аккуратно, ладонь к ладони, сложив на нем руки, посмотрела на Ральфа.
— Вы однажды сказали, что во время предыдущего выпуска ситуация в Доме была более нестабильной. Если я не ошибаюсь, имея в виду противостояние двух враждующих группировок.
— Да, — подтвердил Ральф. — Тогда дела обстояли намного хуже.
Он сел, как всегда ощущая в присутствии Крестной некоторую скованность. Эта женщина вызывала в нем двойственное чувство. Она, несомненно, прекрасно справлялась со своими обязанностями, легко разрешала проблемы, ввергавшие Душеньку в истерику, была умна, ответственна, педантична, пользовалась уважением среди девушек. В то же время ее холодность и высокомерие отталкивали. Симпатии она ни у кого не вызывала. Ральфу казалось, что и в ней самой нет никаких чувств к воспитанницам, что она относится к ним с абсолютным равнодушием. Он убеждал себя, что это не так, что хороший воспитатель умело скрывает свои эмоции, но отделаться от предубеждения так и не смог. Крестная была слишком холодна для своей работы. А может быть, слишком стара. Стройная, как балерина на пенсии, в неизменном сером костюме, с неизменно сверкающими белоснежными манжетами, она выглядела на пятьдесят, но на самом деле ее возраст приближался к семидесяти.
— Меня интересует, не было ли подобное высказывание всего лишь попыткой успокоить директора? — спросила Крестная. Глаза за стеклами очков смотрели сурово и как будто с осуждением. Круглые и бесцветные, в сочетании с длинной шеей и крючковатым носом, они придавали ей сходство с хищной птицей. Несмотря на это, говорящему с ней отчего-то казалось, что перед ним бывшая красавица.
Ральф задумался.
— Нет, — сказал он. — Я не помню тот разговор, который вы имеете в виду. Возможно, я пытался его успокоить, но в прошлый раз ситуация действительно была менее стабильной.
— А то, что на сегодняшний день в Доме опять образовалось две враждующие группировки, вас не настораживает?
Ральф не сразу сообразил, что она имеет в виду, а сообразив, едва не рассмеялся.
— Нет, — сказал он. — Меня это не настораживает. Я не считаю это противостояние чем-то серьезным.
Крестная не сводила с него пристального взгляда.
— Почему? — спросила она.
— Видите ли, — начал он, чувствуя неловкость от того, что своими рассуждениями вторгается на ее территорию, — эту так называемую «войну» затеяли девушки. По-моему, таким образом они защищаются. Им известно, что выпуска не избежать, следовательно, им предстоит разлука с мальчиками, к которым они успели привязаться. Надежды продолжить эту дружбу за пределами Дома у них почти нет. Так что легче, смириться с предстоящей разлукой или убедить себя в том, что им предстоит расстаться с врагами? Они выбрали второе. Это причинит им меньше боли. Выглядит их «война» глупо, но метод довольно действенный.
— Вы считаете себя знатоком женской психологии? — поинтересовалась Крестная, и Ральфа взбесило то, что ее вопрос вогнал его в краску.
— Нет, — ответил он сухо. — Не считаю. Я всего лишь высказал свое субъективное мнение.
— Которое, однако, заслуживает высокой оценки, — произнесла Крестная еще более холодно. — Я восхищаюсь вами.
Ральф сдержал раздражение.
— У вас есть еще вопросы?
— Пожалуй, нет, — сказала Крестная. — Но хочу, чтобы вы знали: директор не разделяет вашего оптимизма.
— Еще бы, — пробормотал Ральф.
— И он намерен принять все возможные меры по обеспечению безопасности на момент выпуска. Как вы к этому относитесь?
— С пониманием, — ответил Ральф, вставая. — Простите, но до собрания у меня еще есть кое-какие дела.
Крестная кивнула.
— Конечно. Внесете ли вы какие либо предложения?
— Возможно.
Она не проводила его взглядом. Осталась сидеть на прежнем месте, уставившись в стену, как выключенный робот. Очень прямая. С аккуратно сложенными на столе руками.
Круглолицый лопоухий мальчик в черной майке с черепом и скрещенными костями, не спеша, вперевалочку отошел от двери. Ральф прикрыл ее.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он шепотом.
— Подслушиваю, — честно ответил паренек. — Я знаю, что это нехорошо, — добавил он, не дожидаясь реакции Ральфа.
Ральф потер веки кончиками пальцев.
— Тогда зачем ты этим занимаешься?
— Иногда любопытство пересиливает моральные принципы, — признался мальчик. — С вами такого не случалось?
Ральф прислонился к двери.
— Уйди, — попросил он. — Скройся с глаз.
Белобрюх понимающе кивнул и попятился.
— Нет, ну какова наглость! — пробормотал Ральф, направляясь к лестнице. — А ведь даже не Лог!
На самом деле он был только рад. Встреча с наглым, но симпатичным Белобрюхом заслонила образ неподвижно сидящего в учительской манекена. Пугающий, в чем он пока не был готов себе признаться.
Ральф поднялся на третий этаж, в комнату отдыха, где на три часа было назначено собрание. Комната эта редко использовалась по назначению. Предполагалось, что воспитатели будут расслабляться здесь в домашней обстановке, но унылая казенная мебель и хрупкие столики с замусоленными журналами вызывали стойкие ассоциации с приемной дантиста, и желающих проводить здесь свободное время не находилось. В конце концов в комнату перенесли три письменных стола и диапроектор, повесили на стену школьную доску и стали проводить в ней собрания. Это ее оживило. Воспитатели начали держать здесь свои вещи, обзавелись любимыми креслами, выделили один из столов под чайный, объявили крохотный балкончик зоной для курящих, а Шериф даже перенес сюда свой магнитофон. Теперь в комнате отдыха в любое время можно было кого-то застать. Чаще всего дремлющего на диване Гомера.
Сегодня тут пахло валерьянкой и сердечными каплями, и Ральфу опять вспомнилась приемная при зубоврачебном кабинете.
Распростертые в креслах Гомер и Ящер казались жертвами стихийного бедствия. На плешивой голове Гомера красовался устрашающих размеров компресс. Неподвижный взгляд Ящера был прикован к потолку. Галстуки у обоих выглядели так, словно их этой деталью гардероба душили, пиджаков поблизости не наблюдалось.
За одним письменным столом Душенька обновляла косметику, за другим сокрушенная Овца готовила свежий компресс. В проеме балконной двери, занимая его почти целиком, возвышался Шериф. Дым от его сигары шел в комнату, но Шерифа это не смущало, он находился в зоне для курящих, а куда устремлялся дым, было неважно: Шериф не хотел пропустить ничего из происходящего в комнате.
Ральф сел на диван между двумя креслами — с постанывающим Гомером и со зловеще молчаливым Ящером. Процокав к Гомеру, Овца сменила ему компресс, бросив на Ральфа укоризненный взгляд. «Где вы пропадаете, в то время как мы здесь страдаем, нуждаясь в вашем участии?» Так или приблизительно так расшифровывался этот взгляд. Хотя, возможно, он просто упрекал его в молчании. В недостатке сочувствия. А может, и этого не было. Водянистые, навыкате глаза Овцы всегда казались переполненными слезами, всегда в чем-то упрекали. Игривые кудряшки и рюшечки ее девичьих блузочек смотрелись неуместно жизнерадостно на фоне печального лица.
— Слава богу, мне удалось сегодня никого не придушить, — пробормотала Душенька сквозь зубы, рассматривая свое отражение в зеркальце пудреницы. — Удивительное самообладание…
— Ха-ха-ха! — мрачно подал признаки жизни Ящер.
— Я думала, со Стёклами никто не сравнится, — продолжила Душенька. — Но эта сексуально озабоченная корова Бедуинка и ее переплюнула.
— Ах, ну как можно говорить такое о ребенке! — возмутилась Овца.
— Ребенке?! — изумленная, Душенька, едва не выронила пудреницу. — Ребенке? Да она выглядит старше своей матери, эта жирная сучка!
— Что за выражения! — ахнула Овца.
Выражения в комнате отдыха явно звучали и более крепкие, а негодование Овцы успело утратить выразительность. Ральф порадовался, что не пришел раньше. Истерика к его появлению успела выдохнуться, а он не был сочувствующим слушателем, способным вывести ее на новый виток. Впрочем, он не сомневался, что еще до начала собрания его успеют посвятить во все подробности учиненных в приемной безобразий.
— Что вы там так пристально высматриваете? — раздраженно осведомился Гомер у Душеньки. — Не прибавилось ли у вас с утра морщин?
— Нет! — Душенька с треском захлопнула пудреницу. — Я смотрю, не поседели ли волосы у меня в носу.
Воспитатели обменялись ненавидящими взглядами. Гомер невольно дотронулся до носа. Волосы в нем росли всякие, и седые, и пегие, достаточно далеко вылезая из ноздрей, так что замечание Душеньки он просто не мог не принять на свой счет.
— И он еще разговаривает! Он еще чем-то недоволен, — фыркнула Душенька. — После всего, что мы по его милости выслушали!
Гомер застонал, дергая ногами в расшнурованных ботинках, и поправил компресс на лбу.
— И имеет наглость изображать из себя жертву!
Овца, словно надеясь охладить накаленную атмосферу комнаты, включила стоящий в углу вентилятор. Шериф протопал к подоконнику и взгромоздился на него.
Душенька — неожиданно красивая в ярости, нос ее как будто стал короче, глаза заблестели — обратилась к Ральфу:
— Вот зачем, скажите, ему понадобилось притаскивать на встречу с родителями одного Фазана троих? Кто-нибудь может мне это объяснить?
Никто ничего не собирался объяснять о Фазанах, и меньше всего Ральф, но Душенька и не нуждалась ни в чьих объяснениях. Ей необходимо было выплеснуть негодование. Молчаливый слушатель ее вполне устраивал. Но у нее нашелся конкурент.
— Чертов Акула не отрывался от телефона, — доверительно сообщил Ящер Ральфу. — Почти сорок минут. Папаша Пискуна жрет меня с потрохами, а старый пень все это время воркует с молчащей трубкой. Здорово, да?
— Чего он хотел? — спросил Ральф, понимая, что, так или иначе, ему все расскажут.
— Кто?
— Отец Пискуна.
— Аттестат, чего же еще? Чего они все хотят, даже когда разоряются насчет знаний. Берите откуда хотите, это не мои проблемы, и вообще предупреждали бы, что у вас здесь школа для слабоумных, заранее.
Ящер потер переносицу.
— Писки раздобыл своему родителю экземпляр вопросника. И вот этот бык машет передо мной треклятой бумажкой и ревет так, что слышно в соседнем квартале. Интересуется, как так вышло, что большинство наших учащихся не сумели ответить на эти вопросы. И что я мог ему сказать? Когда там самый сложный вопрос: относится Австрия к европейским странам или к азиатским. И заметь, все это время его тошнотворные Фазанята, — Ящер кивнул на виновато заморгавшего Гомера, — в двух шагах от нас щеголяют латинскими изречениями и до кучи цитируют каких-то античных философов.
Гомер издал протестующий стон, переполошивший Овцу.
— Пока, наконец, — продолжил Ящер, распаляясь все сильнее, — мама Сморкача не сообразила взять у папаши Пискуна его замурзанную бумажку, не ознакомилась с вопросами и не начала выяснять, каким таким образом вот эти мальчики, — Ящер заговорил высоким голосом, имитирующим женский, — вот эти двое, демонстрирующие такой высокий интеллектуальный уровень, могли не пройти примитивнейшее тестирование.
Ральф не сумел сдержать улыбку.
— И как они выкрутились? — спросил он.
— Выкрутились? — изумился Ящер. — Фазаны? Да никак! Просто сидели и пялились на нас, гнусно усмехаясь. Выкручиваться пришлось мне. Причем за всех, потому что Альф упал в кусты и прикинулся дохлым!
— У меня случился сердечный приступ! — возмутился Гомер. — Я чуть не умер, и не было в том ни малейшего притворства!
— Ну да, — кивнул Ящер. — Конечно, не было. У одного сердце, другой обнимается с телефоном, а кто-то отдувается за всех.
— Если вы меня спросите, — прогудел Шериф с подоконника, — так это он во всем виноват, — Шериф ткнул пальцем в сторону Гомера. — Незачем везде пихать своих Фазанов, от них у нормальных людей мурашки по коже. Мои Крысята бы не подкачали, они зазря рты не разевают.
— Потому что они у них и так вечно разинуты, — вмешалась Душенька. — А глаза закрыты. И головы дергаются.
— Ну? А я о чем? — согласился Шериф, ничуть не обидевшись. — Самое оно, то, что и требовалось.
Вконец затерроризированный Гомер проглотил пару таблеток, запив их из поднесенной Овцой кружки.
— Кофе? Чай? — спросила Овца остальных.
Прежде чем кто-либо успел ей ответить, появился Акула. В измятом костюме, с криво повязанным галстуком, но непривычно деловитый и собранный. Следом вошла Крестная.
Акула подошел к чайному столу, налил себе воды, выпил, обвел собравшихся взглядом полководца перед решающей битвой и объявил:
— Тема собрания — выпуск.
Ральфу подумалось, что зрелище, представшее перед Акулой, малоутешительно. Предполагаемая армия дезорганизована и явно собиралась второпях. Стянувший с головы компресс Гомер выглядел жалкой развалиной. Ящер, с его перекрученным галстуком и блуждающим взглядом, немногим лучше. Сидящий на подоконнике Шериф смахивал на Шалтая-Болтая, готового вот-вот «свалиться во сне», Овца годилась разве что на роль подушечки для булавок. Обновившая макияж Душенька, как всегда, не сумела вовремя остановиться и накрасилась, как впервые явившаяся на дискотеку старшеклассница.
«А ведь эта нелепая компания, выглядящая так по-идиотски — моя стая, — подумал Ральф. — То, что, скорее всего, можно так назвать. Я — один из них».
Среди собравшихся в комнате отдыха самый пристойный вид имела Крестная. Стройная, подтянутая, немного похожая на престарелую Катрин Денев, она стояла позади Акулы, скрестив на груди руки, и на плечи ее серого костюма так и просились погоны.
— Итак, выпуск, — многозначительно повторил Акула. — Во время прошлого собрания я попросил каждого из вас всесторонне обдумать проблему и внести соответствующие предложения по ее решению.
Спрятав руки в карманы брюк, Акула покачался на каблуках и добавил:
— Сейчас я намерен эти предложения выслушать.
После чего он замолчал, и только через несколько минут до воспитателей дошло, что вступительная речь окончена. Они изумленно переглянулись. Акула никогда не отличался лаконичностью. Как правило, на то, что бы добраться до сути дела, ему требовалось полчаса. За это время собравшиеся успевали допить свой кофе, шепотом посплетничать, заскучать и даже подремать. Они неплохо наловчились изображать внимание к речам Акулы, занимаясь посторонними делами, и теперь, когда Акула лишил их привычной порции скуки, чувствовали себя чуть ли не обделенными.
— Я жду, — предупредил Акула после недолгой паузы и опять, неожиданно для всех, замолчал.
Первым опомнился Шериф. Подергав себя за подтяжки, пробасил, не слезая с подоконника:
— Мое предложение будет, значит, вот какое. Ночь перед выпуском каждый из нас проводит в своей группе и держит все под контролем. До утра.
Шериф победоносно оглядел собравшихся.
Ясно было, что предложение не примут, зато он в очередной раз сумел продемонстрировать свою крутость.
— Позвольте заметить, коллега, — Крестная сделала шаг вперед и встала впереди Акулы, — что для осуществления вашего плана некоторым из нас пришлось бы раздвоиться. — Она задержала взгляд на Ральфе. — Не говоря уже о том, что в нашем корпусе тринадцать спален. При четырех воспитателях. Возможно, вы об этом забыли.
Судя по выражению лица Шерифа, он никогда об этом не задумывался.
— Это… сколько же их у вас там? — спросил он испуганно.
Душенька хихикнула.
— У нас было пятьдесят шесть девушек, — отчеканила Крестная. — На девять четырехместных и четыре шестиместные спальни. Стыдно не знать элементарных вещей о месте, где вы работаете не первый год.
Но Шерифа трудно было смутить.
— Бросьте, — проворчал он. — Когда это я разгуливал по вашей территории? Мне и своих забот хватает. Ладно, коли так, давайте думать дальше. Можно собрать всех девчонок в одном месте. На одну-то ночь это не страшно.
— Смотря кому! — возмутилась Душенька. — И где, интересно, вы предлагаете их собрать? В актовом зале? Меня лично не устраивает перспектива провести предвыпускную ночь с полусотней истеричных девиц, в месте, где поблизости нет даже туалета. Прикажете водить их туда под конвоем? Или обеспечить всех ночными горшками?
Шериф разразился своим печально знаменитым захлебывающимся хохотом. Раскачиваясь на подоконнике, он хлопал себя по ляжкам, булькал и клекотал, так, что казалось, клетчатая ковбойка вот-вот лопнет под напором его веселья.
Крестная, наконец, села. На самый краешек стоящего возле двери стула. По-прежнему лицом к остальным воспитателям, скорее как учительница в классе, чем как одна из них.
В ожидании, пока веселье Шерифа пойдет на убыль, Акула демонстративно смотрел на часы.
— Потрясающе! — Шериф вытер раскрасневшееся лицо не очень чистым носовым платком. — Как представлю… эти ваши самовлюбленные телки… каждая со своим горшком!
Взгляд Крестной человека более совестливого приморозил бы к подоконнику, но Шериф не отличался чувствительностью.
— Если вы в достаточной мере насладились этой воображаемой сценой, может, мы выслушаем другие предложения?
Сарказм Акулы тоже не достиг цели. Толстокожесть Шерифа делала его неуязвимым.
— А что ж, давайте выслушаем, — согласился он. — Я так понимаю, идея не сгодилась. Так что можно и других послушать.
— Спасибо, — холодно поблагодарил его Акула.
Если Шериф сейчас ответит «всегда пожалуйста» — его уволят, подумалось Ральфу. И хотя в последнем триместре не увольняют, Акула сделает для него исключение.
К счастью, Шериф промолчал.
Акула с минуту сверлил его взглядом и, только убедившись в том, что реплик с подоконника больше не последует, продолжил:
— Кто еще может что либо предложить?
Душенька встала. Изящно оправила юбку и сдула со лба серебристую челку.
— Мое предложение простое, — сказала она деловито. — Запремся на третьем, и пусть все идет своим чередом. Все равно мы не знаем, чего от них ожидать. Может, они спокойно проспят до утра. А может, устроят прощальную гулянку. В конце концов почему бы им не отметить это событие? Во всех школах так делается.
Душенька похлопала ресницами, угодливо улыбнувшись Акуле.
— Я не права?
— Это не выход из положения, а капитуляция, — проворчал Акула. — Варианты «давайте сидеть сложа руки» на данном этапе рассматриваться не будут.
— Ладно, — Душенька пожала плечами, стараясь не выглядеть задетой. — Больше мне нечего предложить.
Акула уставился на Ральфа. Потом перевел взгляд на Ящера. Выждал и сделал приглашающий жест. Крестная встала. По тому, как Акула подчеркнуто галантно уступил ей место, Ральфу стало ясно, что эти двое находятся в сговоре, и это ему не понравилось.
Крестная кивнула собравшимся. Поправила очки. Откашлялась.
— Не могу сказать, что последнее предложение кажется мне заслуживающим внимания, хотя оно и предпочтительнее иных, прозвучавших здесь. Я, со своей стороны, хочу предложить два варианта действий. Поверьте, что оба тщательно продуманы, с учетом всех возможных последствий.
Крестная говорила так тихо, что казалось, малейший шорох может заглушить ее, и все сидели, напряженно вслушиваясь, чтобы ничего не упустить. Избитый ораторский прием, но надо отдать ей должное, Крестная применяла его с блеском.
Шериф кренился с подоконника, оттопыривая ухо ладонью. Подчеркивая свою глухоту. Выглядело это смешно. Можно было поверить, что бесчисленные проводки от наушников, лишающие слуха Крыс, каким-то образом дотягиваются и до его ушей. И что он из-за этого тоже глохнет. Преподносилось это, во всяком случае, так. Как профессиональное заболевание.
Ральф ощутил нарастающее напряжение. Что-то вот-вот должно было произойти. Крестная кивала Акуле, Акула любезно скалился в ответ. Эти двое вели себя как заговорщики, причем заговорщики, не скрывающие, что у них заговор.
— Как вам всем известно, официальная дата выпуска — семнадцатое июля, — продолжила Крестная. — Я предлагаю переместить ее. Если выпуск состоится ранее ожидаемого, мы вполне можем рассчитывать обойтись в предвыпускную ночь без происшествий. Само собой разумеется, учащиеся не должны быть в курсе изменений. Вся проблема в сохранении этой информации в строжайшем секрете.
Она выдержала паузу.
Воспитатели переглянулись. Глаза Овцы наполнились слезами. Гомер сдержанно поаплодировал. Ящер даже привстал от волнения.
— Эй, а ведь это может сработать! — воскликнул он. — Действительно может сработать. Очень дельная мысль!
— Может и сработать, — без особого энтузиазма согласилась Душенька. — Если они ничего не пронюхают.
Ральф промолчал. Ему претила мысль о том, чтобы обойтись с ними так. Объявить о выпуске чуть ли не в момент выпуска. Это было подло, нечестно, по-Акульи трусливо, но… Ящер был прав, это могло сработать. Имел ли он право возражать против плана, гарантирующего им спокойную жизнь на ближайший месяц? Не предложив взамен ничего более достойного? И он промолчал, что при желании можно было счесть согласием.
— В целях сохранения конфиденциальности следует полностью исключить контакты учащихся с родителями, — Крестная обвела воспитателей строгим взглядом. — Все переговоры с родителями должны вестись на третьем этаже в присутствии кого-либо из нас. Личные визиты только с разрешения директора и только с заранее подготовленными родителями. Сами мы ни в коем случае не должны упоминать о переносе даты ни в частных разговорах, ни в письменной форме, и особенно при общении друг с другом где-либо за пределами третьего этажа. Я бы очень хотела, чтобы и на третьем этаже подобные разговоры не велись. Телефон, находящийся в учительской, я предлагаю изъять. Есть подозрения, что учащиеся иногда пользуются им.
— Господи, — прошептал Ящер. — Есть подозрения! Мы сто лет знаем, что они им пользуются. Да что она о себе вообразила, эта старушенция?
— И последнее, — Крестная повысила голос, неодобрительно глядя на Ящера. — И последнее. Подлинную дату выпуска будем знать только мы двое — я и наш уважаемый директор.
Ральфу показалось, что он расслышал стук отвалившейся челюсти Ящера. Ему стало смешно. Гомер вскочил, размахивая руками:
— Это… это просто невозможно! Как же так? Как это, не знать дату выпуска?
Овца неожиданно для всех выкрикнула тонким голосом:
— Я протестую! Это недопустимо!
На фоне негодования самых бессловесных воспитателей поблекло даже грозное рычание Шерифа. Ящер сидел, вытаращившись и вцепившись в подлокотники кресла. Глядя на него, Ральф от души понадеялся, что сам не выглядит настолько ошеломленным. Крестная стояла под шквалом гневных возгласов, спокойная и исполненная уверенности в себе. Нельзя было не восхититься ее выдержкой.
— Выслушайте меня, пожалуйста, — сказала Душенька, когда страсти немного улеглись. Впечатленная хладнокровием Крестной, она изо всех сил старалась держаться с таким же достоинством, но получалось у нее это из рук вон плохо. — То, что вы предлагаете, невозможно по многим причинам. Во-первых, — она загнула пальчик со сверкающим цикламеновым ноготком, — во-первых, они должны собрать и упаковать свои вещи. На это требуется время. Во-вторых, родители! Допустим, вы не сообщаете эту вашу секретную дату нам, но им-то ее придется сообщить. И вы надеетесь, что они сохранят эту информацию в тайне? В назначенный день одни приедут раньше, другие позже, третьи сообщат, что не могут приехать именно в этот день, а могут в любой другой, и так далее. Представьте, что будет твориться! Больше ста человек, которым внезапно сообщили, что их забирают, в то время как они не успели собраться, попрощаться, накраситься, написать памятные записки или что там они собирались проделать… плюс их родители и мы, тоже совершенно не в себе, потому что, видите ли, были не в курсе, что выпуск состоится именно в этот день! Да это просто смешно! Нас сегодня четверо отъезжающих едва не свели в могилу, а вы предлагаете…
— Пожалуйста, успокойтесь, — перебила Крестная поток Душенькиного красноречия. — Все не так страшно, как вам кажется, особенно если не терять головы и не накручивать себя, рисуя апокалиптические картины.
— Да, — поникший было Акула приосанился. — Все не так страшно. Мы обговорили процедуру в деталях, заручились поддержкой кое-каких дружественных организаций и надеемся, что с их помощью хаос удастся предотвратить.
— Каких таких организаций? — поинтересовалась Душенька, но ей никто не ответил.
Крестная прошлась по комнате, скрестив на груди руки.
— Мне кажется, вы не осознаете всей важности соблюдения полной конфиденциальности, — сказала она с упреком, останавливаясь возле съежившегося в кресле Гомера.
— Наши воспитанники проницательны. Малейший промах со стороны любого из вас — и информация о переносе даты перестанет быть тайной. При этом вовсе не обязательно упоминать о ней вслух. Достаточно необъяснимой суетливости, выражения лица, незаметных нам самим признаков. Не говоря уже о сборах… — Крестная мельком поглядела на Душеньку, — например, если из дежурной комнаты исчезнет большая часть принадлежащих кому-то из нас предметов, вряд ли подобное останется незамеченным. Я говорю о том, что мы можем выдать себя ненамеренно, поставив тем самым всю затею под удар.
— А я с вами не спорю, — слабо отмахнулся Гомер, принявший большую часть сказанного на свой счет. — Вы меня вполне убедили. Прошу простить мне мою несдержанность.
Крестная поверх его головы с улыбкой смотрела на Ральфа.
Он улыбнулся ей в ответ.
Я тебя понял, Стальная Леди. Суетливость и волнение — это к Гомеру. Сборы — слабость Душеньки. Шериф — болтун. Ящер способен выдать себя злорадным выражением лица. Овца — страдальческим. А вот в чем ты сомневаешься, когда речь идет обо мне? Уж не в том ли, что я побегу докладывать им о ваших планах?
Уловив это «ваших» в собственных мыслях, Ральф, вздрогнув, прикрыл глаза.
Я так и подумал? Ваших, а не наших? Что ж, может, она не так уж и неправа, эта старая сука.
СТАРАЯ СУКА?
— Я прошу всех высказаться, — потребовал Акула. — Всех, без исключения. Сейчас, потому что после голосования мы к этой теме уже не вернемся.
— Я согласен с тем, что это удачный план, — поспешил заявить Гомер. — Хотя и возмущен недостатком доверия со стороны руководства.
Душенька громко фыркнула.
— Недостаток доверия? Ха! Вот так это теперь называется? Мило!
— Вы согласны или нет? — перебил ее Акула.
— Согласна.
— А я нет, — пробурчал Шериф с подоконника. — И именно по последнему пункту. Насчет нас. Что я, по-вашему, такая болтливая баба, что мне нельзя и секрета доверить? Нет уж, я лучше уволюсь, чем терпеть такое!
— Прекрасно, — кивнула Крестная. — Никто не удерживает вас в Доме против вашей воли. Если это ваше окончательное решение, подайте заявление об уходе, директор его утвердит.
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только шелестом разрезающих воздух лопастей вентилятора. То, что Крестная высказалась за Акулу, покоробило всех, а Шерифа просто ошеломило.
— Ну это уж слишком! — возмутился он. — Чего это вы раскомандовались? Что вы себе позволяете?
— Все, сказанное здесь нашей уважаемой коллегой, согласовано со мной, — с удовольствием подтвердил Акула. — Согласовано и одобрено.
Шериф уставился на директора с непередаваемым выражением лица. Ральф никогда не думал, что Шериф может быть до такой степени изумлен.
Где же ты был последние полчаса, глупый человек? Неужели только сейчас до тебя дошло то, что все мы давно поняли и приняли к сведению.
— Да, и если не передумаете, потрудитесь подать заявление в течение двадцати четырех часов, — потребовала Крестная. — Мы должны точно знать, уходите вы или остаетесь.
— Не собираюсь я увольняться перед самым выпуском! — взревел Шериф.
Взревел, впрочем, не так громогласно, как привык это делать.
— В таком случае не бросайтесь пустыми угрозами.
Шериф мрачно ссутулился на подоконнике. Похожий на обиженную, разжиревшую горгулью. Глядя на него, Ральф ощутил укол жалости, подумав, что если сейчас Крестная велит Шерифу слезть с подоконника и сесть, как полагается, на стул, он, скорее всего, подчинится.
К счастью, Крестная не стала размениваться по мелочам. Шериф был явно и безнадежно добит. Теперь она сужала круги вокруг Ральфа, а позор Шерифа требовался лишь в качестве примера для склонных к сопротивлению.
— Итак, продолжим голосование, — предложил Акула.
Голосование продолжили.
Когда большинством голосов предложение Крестной было принято, Акула поаплодировал (Гомер присоединился было к аплодисментам, но заметив, что никто другой этого делать не стал, осекся) и попросил обнародовать вторую идею.
— Я сгораю от нетерпения, — сообщил он, потирая руки.
— Ага, сгораешь, как же, — буркнул Ящер себе под нос, так, чтобы было слышно Ральфу. — Интересно, сколько раз вы все это отрепетировали?
— Пункт второй.
Крестная посмотрела на Ральфа.
— Я предлагаю удалить из Дома несколько личностей, которых мы, после должного обсуждения, сочтем опасными. Личностей с нестабильной психикой и неадекватным поведением, тем не менее, имеющих влияние на прочих воспитанников.
Ральф откинулся на спинку стула, закрыв глаза. Вот оно. Теперь, без сомнения, настал его черед протестовать и получить за это по носу. Что ж, Крестную ожидал неприятный сюрприз.
— Оу! — у Душеньки слегка поднялось настроение. — Любопытно! Кто же они, эти нестабильные и влиятельные психи? Я хочу принять участие в обсуждении кандидатур!
Ящер, наоборот, помрачнел.
— Я — против! — крикнул он, вскакивая. — Это спровоцирует беспорядки. Мы получим именно то, чего опасались, только намного раньше.
— Я — за! — высказался Гомер. — Очень правильное и своевременное решение.
— У меня вопрос, — Овца подняла руку, как примерная ученица на уроке. — Среди обсуждаемых будут девочки?
Крестная сдержала улыбку.
— Если вы предложите чью-либо кандидатуру, мы обязательно ее обсудим.
— Боже упаси! — пискнула Овца. — Мне бы такое и в голову не пришло!
— Но в основном, имелись в виду, конечно, парни? — нетерпеливо уточнила Душенька.
— Да. Так называемые вожаки.
Ящер схватился за голову.
— Предлагаю обсудить Сфинкса из четвертой, — сказала Душенька. — Авторитетный, пользуется влиянием и, несомненно, омерзительная личность. Можно сказать, извращенец.
— Среди моих питомцев нестабильных личностей нет, — гордо провозгласил Гомер. — Я предлагаю исключить первую группу из обсуждения.
— Это… — Акула сделал вид, что колеблется, — это против правил, но поскольку первая действительно образцовая группа, для них можно сделать исключение. Предложение принимается. Что же касается Сфинкса…
— Он не из вожаков, — тихо подсказала Крестная. — Его кандидатуру мы обсуждать не будем.
— Действительно, — немедленно согласился Акула. — Не самая влиятельная личность, не будем тратить время попусту. Второе предложение отклоняется.
Душенька надулась.
— Мы обсуждаем сейчас не кандидатуры, а само предложение, — утешила ее Крестная. — Итак, двое — за, один — против…
— Категорически против, — уточнил Ящер.
— Двое воздержавшихся, — продолжила Крестная, даже не взглянув на Овцу и Шерифа. И один… — она сделала паузу.
— Против, — сказал Ральф.
Крестная удовлетворенно кивнула, словно ждала от него именно этого, сделала паузу, давая Ральфу возможность высказаться, которой он не воспользовался, и продолжила:
— Двое — за, двое — против, двое — воздержались. Я, естественно — за, а наш уважаемый директор…
Она повернулась к Акуле, и тут Ральф понял, что с него хватит. Он устал смотреть на Крестную, устал ее слушать, и дальнейшее участие в поставленном ею спектакле его не прельщало.
— Простите, — сказал он, вставая, — Но у меня еще много дел.
Выражение лица Акулы не сулило ничего хорошего.
— Как это понимать? — спросил он. — Что за дела такие, из-за которых ты готов уйти с важного собрания?
— Дела? — Ральф остановился в дверях. — О, это очень важные и неотложные дела. Надо составить и отпечатать в двух экземплярах заявление об уходе, собрать вещи, немного прибрать кабинет, он удивительно быстро зарастает пылью, сдать белье в прачечную и несколько книг в библиотеку..
— Господи! — ахнул Ящер. — Только этого нам не хватало!
— Стоп! — сказал Акула. — Я не подпишу твое заявление.
— Не подписывай, — пожал плечами Ральф. — Мне, по правде сказать, все равно, будет там стоять твоя подпись или нет.
— Вы не хотите даже дождаться конца собрания? — удивилась Крестная. — Узнать, кого мы выберем? Неужели вас не волнует участь ваших подопечных? Вы ведете себя, как ребенок.
Ральф улыбнулся.
— Именно уверенность в том, что речь пойдет о моих подопечных, не позволяет мне участвовать в вашем балагане. Как воспитатель, я несу ответственность за каждого в моих группах. Если кто-то решает их судьбу, не считаясь с моим мнением, я могу только попрощаться. Делать мне здесь совершенно нечего.
Крестная скривила губы.
— Как легко вы отказываетесь от своей должности. Как спешите переложить ответственность на других. Меня это поражает.
— Вы не поверите, — Ральф мельком взглянул на застывшего в оцепенении Акулу. — Не поверите, до какой степени это поражает меня самого.
Он прибрал в кабинете, принял душ и собрал вещи в черную спортивную сумку. Отпечатал на старой машинке заявление об уходе, подписал его и оставил на столе. С удивлением поймал себя на том, что насвистывает. Неужели действительно все? Неужели я сейчас уеду отсюда навсегда? Просто возьму и уеду? Учитывая планы Акулы и Крестной, в этом была определенного рода справедливость. Ему не дали толком проститься с этим местом, прочувствовать свой уход, как не дадут этого сделать им. Ощущая себя необыкновенно легким и опустошенным, он покинул кабинет, не потрудившись запереть его. Там не оставалось ничего, что имело бы смысл прятать.
Кивнув дежурному Логу (без сомнения, отметившему сумку), Ральф пересек коридор второго этажа и поднялся на третий.
Буфет работал до восьми. Здесь было уютно и тихо, особенно в вечерние часы. Круглые столики — на каждом корзинка для хлеба, огромные деревянные держатели для салфеток и забавные солонки в виде мышей. На окнах ситцевые занавески в цветочек. Возле окошка раздачи вывешивалось меню, написанное аккуратным ученическим почерком.
Ральф взял две порции пирога с мясом, чай и сел за угловой столик.
Он ел, поглядывая на висящую на стене фотографию в прихотливо разрисованной рамке. Таких фотографий в буфете висело шесть, и все они могли вызывать лишь недоумение. Обычные улицы. Ни людей, ни собак, ни одно из попавших в кадр зданий не назовешь красивым, и совершенно непонятно, зачем эти безликие картинки понадобилось увеличивать, вставлять в рамку и вешать на стены, которые они определенно не украшали.
Ральф рассматривал ближайшую из фотографий, думая о том, что с его уходом и она, и все остальные окончательно превратятся в загадку, потому что после его ухода никто уже не будет знать, что снимки эти сделаны Летунами. Просто Наружность. Они снимали ее как попало, важен был сам факт, приносили свои трофеи в Дом, увеличивали, вставляли в рамки, под стекло, и развешивали в безоконной Комнате Ужасов на первом этаже. Комната Ужасов для того и существовала, чтобы выводить из равновесия. Дети Дома любили страшилки. В ужасохранилище имелись и другие экспонаты, но фотографии наружности являлись бесспорным гвоздем экспозиции.
Потом создатели Комнаты Ужасов ушли, а занявшие их место младшие до того невзлюбили оставленную им в наследство выставку, что ее пришлось ликвидировать. Фотографии перекочевали на третий этаж. Теперешние выпускники их никогда не видели, это произошло еще до их появления в Доме. Ральфу хотелось бы знать, какие чувства вызвали бы они у них. Может быть, просто удивление?
Снимки были сделаны марсианами. С полной отстраненностью. Наружность, как она есть. С ИХ точки зрения. Не красивая, не уродливая, просто никакая. Подспудно она вызывала неприятные ощущения даже у посторонних.
Ральф смотрел на фотографию, думая о том, что если бы ему предстояло удалиться из Дома в этот безликий, выхолощенный мир черно-белых улиц, он чувствовал бы себя намного хуже, чем чувствует сейчас, и как хорошо, что для него наружность — не такая, и как жаль, что нельзя поделиться своим знанием и ощущением наружности ни с кем из них.
Ящер и Акула ворвались в буфет одновременно, разразившись при виде Ральфа ликующими воплями. Крестная вошла тихо и незаметно и молча села за соседний столик.
— Я жду твоего заявления, скотина, а тебя все нет и нет!
Акула подтащил еще один стул, плюхнулся на него и со стоном распустил галстук.
— Потом мы бежим в твой чертов кабинет и находим это чертово заявление на столе! Ты даже не соизволил принести мне его на подпись! Собрался слинять втихую, так?
— Ты же сказал, что не собираешься его подписывать.
Акула покосился на стоящую под столом сумку Ральфа, поморщился и попросил Ящера взять и ему пирога.
— Две порции. Нет, одну. И омлет. И кофе. Мне срочно требуется восстановить силы.
Ящер отошел к окошку раздачи.
Крестная придвинула свой стул ближе к их столу.
— Вы удивили нас и расстроили. Неужели нельзя было обойтись без демонстраций?
Ральф пожал плечами.
— Можно. Но я не привык, что мною манипулируют.
Она вздохнула.
— Никто вами не манипулировал. Вы превратно истолковываете ситуацию.
Они молчали, пока Ящер не вернулся с подносом. Молчали, пока насыщался Акула. Руки Крестной лежали на столе — ладонь к ладони, белоснежные манжеты подчеркивали несвежесть скатерти, до ее появления выглядевшей вполне чистой. Ральф знал, что Крестная будет сидеть неподвижно, пока он не допьет свой чай, пока не наестся Акула, пока не перестанет ерзать Ящер. Как статуя. Ей не требуется занимать чем-то руки или рот, менять позу, говорить о пустяках, она умеет просто ждать. Это было невыносимо.
— Из вас получился бы хороший снайпер, — сказал Ральф.
— Простите?
Акула наставил на Ральфа вилку:
— Заметь, сам ты ничего не предложил. Ничего! А когда люди, мучительно ищущие выход из ситуации, внесли свои предложения, воспринял их в штыки и немедленно самоустранился. По-твоему, это честно? Вот чем тебе не понравилось решение о переносе даты? Оно ведь тебе тоже пришлось не по вкусу, я это заметил.
— Тогда ты наверняка заметил, что с этим решением я не спорил. Оно мне не нравится, но вполне может сработать.
— Ага! — воскликнул Акула. — Тебе не понравилось, что ты не включен в число посвященных, так?
— Не так. Точная дата меня не интересует. Тем более что вычислить ее будет несложно.
— Тогда чем, собственно, вам не понравилось это решение? — поинтересовалась Крестная.
— Жестокостью.
Его удивило негодование, отразившееся на лице Крестной.
— Жестокостью? — переспросила она, и голос ее дрогнул от сдерживаемых эмоций. — По-вашему, это более жестоко, чем то, что произошло семь лет назад?
— Нет. Поэтому я и не стал спорить.
Крестная смотрела на него, поджав губы. Не в первый раз Ральфу показалось, что она играет. В данный момент изображалось негодование, которого она не испытывала. Он не понимал, зачем ей это нужно, как не понимал, зачем она пришла уговаривать его остаться, сделав все возможное, чтобы он ушел. Он не понимал настолько многого из того, что делала эта женщина, что это уже начинало его утомлять. Акула с Ящером так увлеклись происходящим, что позабыли про свой кофе. Выражениями лиц они напоминали двух престарелых Логов. То же откровенное, беспардонное любопытство.
— Первое предложение — это обман, — сказал Ральф. — А второе — насилие. Насилия над своими подопечными я не потерплю.
Акула шумно выдохнул.
— Нельзя ли не так категорично? У меня от твоих выражений зубы начинают болеть.
На лице Крестной застыла смесь отвращения и усталости.
«А она краснеет от шеи, — подумал Ральф. — И это ее сильно старит. Чего она добивается? Власти? Главенствующего положения? Там, где скоро не над кем будет главенствовать? Или настолько боится выпуска, что действительно ищет выход из ситуации, а методы, которыми она при этом действует, просто свойство ее натуры?» Он не верил в это. Не верил в ее страх, во внезапно возникшее желание поверховодить и меньше всего в то, что она просто самозабвенно выполняет распоряжения директора. Крестная не была ни пуглива, ни услужлива, ни глупа, и то, что он не понимал ее мотивов, делало его уязвимым. Он не знал, с чем борется.
— Итак, — сказала Крестная, — нам остается положиться на вас. Если вы уверены в том, что ни один из ваших подопечных не представляет угрозы для остальных в момент выпуска, мы постараемся проникнуться вашей убежденностью и не станем принимать никаких дополнительных мер.
— Я вовсе не испытываю такой уверенности, — сказал Ральф.
— Я так и предполагала.
— Но я не уверен и в том, что ваши так называемые «обдуманные действия» не ухудшат ситуацию.
— Мы в этом тоже не уверены. Но предпочитаем действие бездействию.
— Иногда действие хуже бездействия.
Акула вертел головой, словно отслеживая прыжки мячика для пинг-понга. Крестная опустила очки на кончик носа и пронзила Ральфа учительским взглядом.
— Вы считаете, что выпускнику будет нанесен такой уж сильный вред тем, что для него выпуск состоится несколькими днями ранее?
— Смотря какому выпускнику, — сказал Ральф и осекся, поняв, что угодил в приготовленную для него ловушку.
— То есть… — ноздри Крестной хищно дрогнули. — вы считаете, что кому-то это нанесет вред, а кому-то нет?
— Можно сказать и так.
— А вы не находите, что именно личность, настолько не приспособленная к жизни вне Дома, что ей может повредить выпуск, что именно подобная личность опасна для окружающих?
Ральф промолчал.
Акула ухмылялся. Ящер старался не встречаться с Ральфом взглядом. Крестная потянулась через стол и положила ладонь ему на руку.
— Не будет никакого голосования, — сказала она твердо. — Мы доверимся вашему решению. Вы сами выберете того, кто наиболее опасен. Только вы — их воспитатель — знаете их настолько хорошо. И ваш долг, по возможности, оградить их от беды.
В тот вечер Ральф попытался напиться. Он пил в одиночестве, запершись у себя в кабинете, и почти добился поставленной цели, но в какой-то момент опьянение ускользнуло, оставив его с головной болью, в отвратительном настроении.
Решение уйти далось не в пример легче. Собирая вещи, печатая заявление, он ощущал растерянность от того, что все произошло слишком внезапно, но в то же время, знал, что поступает правильно. Единственно возможным в подобной ситуации образом. После разговора с Крестной ощущение собственной правоты исчезло. В глубине души Ральф понимал, что его согласие с планами Акулы и Крестной — капитуляция. Нельзя предавать одного, чтобы защитить многих.
Его мучило возложенное на него право выбора, и то, что он уже выбрал. Он не сомневался в том, что Слепой опасен, и еще более опасен станет в момент выпуска, но не сомневался и в том, что удаление его из Дома только ухудшит ситуацию. Кому-то это выйдет боком (он догадывался, кому), и этот кто-то, уж конечно, не был Крестной. Может, поэтому она и старалась его удержать. Им нужен козел отпущения. Ральф годился на эту роль.
— Козел, — шепнул он сам себе. — Ты пригодишься им в роли козла, дружище… или барана. Глупого жертвенного барашка.
Он поморщился, сознавая, что ведет себя как пьяный, хотя вовсе не пьян. Разве что слегка. Представляя предстоящий ему разговор со Сфинксом, после того, как Слепой будет удален, он трезвел стремительнее, чем от холодного душа.
Вряд ли это будет достойным выходом из положения, — напиться вдрызг и встретить Сфинкса пьяным бормотанием. Может, имело бы смысл прислушаться к Душеньке и убрать из Дома заодно и Сфинкса? Ральф, загибая пальцы, восстановил в памяти иерархическую лестницу четвертой. После Сфинкса у них не Лорд, нет, а Шакал Табаки, как это ни странно. Представив Шакала в роли хозяина Дома, Ральф улыбнулся, но улыбка почти сразу застыла, превратившись в безжизненный оскал. Можно будет не напиваться. Можно будет просто запереться на третьем и ждать. Табаки разнесет Дом по кирпичику, а уж потом, если повезет, вступит в переговоры. К тому времени все будут мечтать вернуть Слепого. А может, убрать и Шакала тоже?
Ральф зашел в ванную комнату, подержал голову под струей холодной воды и остервенело растер лицо полотенцем.
Перебирать кандидатуры не имело смысла. В четвертой опасен каждый. Даже бессловесный Македонский. Их лучше не доводить до крайности. Это следовало втолковать Акуле. В первую очередь ему, а дальше пусть сам разбирается с Крестной.
Ральф вспомнил, что случаи отправки из Дома некоторых учащихся иногда заканчивались их спешным возвращением. По разным причинам. Это должно было быть где-то зафиксировано. Бывший директор был педант и любил классифицировать схожие явления. У него наверняка где-нибудь хранилась папка с описанием всех подобных случаев. Было бы неплохо ее найти.
Головная боль притихла. Ральф знал, что все равно не уснет. Почему бы не сходить в библиотеку и не попытаться отыскать заветную папку? Идея показалась ему стоящей.
Он надел куртку, чтобы было куда класть фонарик, проверил в фонарике батарейки и вышел в ночь.
Одышливый старичок-сторож отворил дверь третьего этажа и ушаркал обратно в стеклянную будку то ли досыпать, то ли смотреть телевизор.
В коридорах третьего свет по ночам не гасили. Вытертая ковровая дорожка привела Ральфа в библиотеку. От библиотеки на первом эта отличалась компактностью, обилием специальной литературы и приличным состоянием книг.
Зажигая свет в отсеках между стеллажами, Ральф добрался до последнего отсека, где обширную нишу от пола до потолка занимали выдвижные металлические ящики с наклейками пояснений. На нижних ящиках надписи на наклейках читались легко, выше бумага серела, а буквы делались неразличимы, еще выше вместо наклеек на ящиках сохранились только их обрывки, а под потолком уже вообще ничего. Содержимое самых давних ящиков представляло собой загадку. К счастью, Ральфу они не требовались.
Он выдвинул один из нижних ящиков и содрогнулся при виде плотно спрессованных в нем папок. Перетащив ящик на маленький стол в углу, он начал извлекать их. После первых двух папок дело пошло быстрее. Бегло просматривая их содержимое, Ральф откладывал в сторону скрепленные листы, стопку за стопкой, пока не убедился, что в ящике нет того, что его интересует. Тогда он убрал его на место и вытащил второй. Потом третий. И всякий раз оставались папки, которые он не мог запихнуть в положенные ящики. Ральф надеялся, что ему попадется хоть один полупустой, куда он их все свалит, и что после него на столе не останется груда бесхозных папок.
В какой-то момент, оторвавшись от работы, он обнаружил сидящего в кресле между стеллажами с книгами сторожа. Сторож, в неизменной фуражке с зеленым козырьком, то ли дремал, то ли следил за ним.
— Я знаю, что здесь нельзя курить, вы зря беспокоитесь, — сказал Ральф.
Сторож покачал головой.
— Мне интересно, что вы так упорно разыскиваете?
— Вас это не касается.
Ральф вернулся к папкам, но скоро понял, что выдохся. Присутствие постороннего не давало сосредоточиться. Просматривая бумаги, он с трудом вникал в их содержание. Затолкав папки в очередной ящик, Ральф решил больше не мучиться и дать, наконец, сторожу возможность выспаться, о чем тот, скорее всего, и намекал своим присутствием.
— Зря вы думаете, что меня это не касается, — сказал вдруг сторож.
Ральф медленно обернулся.
— Что? Что вы сказали?
— Я сказал, зря вы думаете, что меня это не касается, — повторил сторож. — Вы ведь в архиве бывшего директора роетесь, если я не ошибаюсь?
Ральф подошел к сторожу, пристально в него всматриваясь.
— Не ошибаетесь, — сказал он.
Сторож извлек из кармана рубашки белую трубку с обглоданным мундштуком. Прикусил мундштук, выпрямился и снял фуражку.
— Возможно, я мог бы помочь вам в этом деле.
Господи, подумал Ральф. Как он всегда любил драматичные сцены. Вот сейчас мне следовало рухнуть в обморок от потрясения. А я даже не ахнул. Как-то некрасиво с моей стороны.
— Да, — сказал он вслух. — Пожалуй, вы тот человек, который мне нужен.
Сторож обиделся.
— Можно было по крайней мере порадоваться такому везению, — сказал он, указывая трубкой на ряды ящиков. — Здесь работы не на одну ночь.
— Это шок, — объяснил Ральф. — Я в шоке. Я просто не нахожу слов.
Слова он как раз нашел те, что следовало. Сторож немедленно вскочил и заключил его в объятия. Ральф покорно снес этот натиск и в свою очередь похлопал бывшего директора по спине.
Тот отстранил его, изучая:
— Ну! Как ты, мальчик? — и снова обнял.
По-отечески, как думал он сам. По-гномьи, думалось Ральфу, чей подбородок уткнулся в макушку Старика, как все его называли. Старик мял его, тряс и ощупывал, пока не устал. Отпустив, сел отдышаться и вновь предложил свою помощь.
Ральф задвинул на место последний ящик.
— Я искал упоминания об исключенных, — сказал он. — О тех, кого забирали незадолго до выпуска. У них еще проявлялась иногда странная болезнь. Болезнь Потерявшихся, помните?
Старик задумался, сдвинув кустистые брови.
— Болезнь Потерявшихся, — пробормотал он. — Это не здесь. Это надо порыться в лазаретных архивах. Не такое уж частое явление, но бывало, бывало…
— А другие явления подобного рода случались?
Старик опять погрузился в размышления.
— Всякое бывало, — сказал он наконец. — Разное… Трудно сказать наверняка.
Ральф испытал глубокое разочарование. Мечтая о чуде, иногда рискуешь получить его, оставшись при этом ни с чем. На что ему сдался старый клоун? Он и в лучшие времена не видел ничего дальше своего носа.
Словно подтверждая его опасения, Старик пренебрежительно махнул рукой на архив.
— Там нет того, что тебя интересует, — заверил он. — Все здесь, хранится вот в этом месте, — он постучал себя по лбу. — Кладезь информации тут, а там просто никчемные бумажки.
С этими словами он схватил Ральфа под руку и потащил к выходу:
— Идем! Я расскажу тебе все, что помню, а помню я все!
Устрашенный этим обещанием, Ральф плелся за Стариком, а тот, не переставая говорить, щелкал выключателями, погружая библиотеку в темноту.
— Понимаешь… сегодня, увидев тебя, я подумал — надо открыться! Меня словно ударило! Надо, надо открыться, подумал я…
Комнатка сторожа — первая от лестницы — оказалась крохотной каморкой, битком набитой разномастной мебелью, подшивками старых журналов и часами. Часы занимали все пространство на стенах целиком, так что Ральфу даже показалось, что стены обклеены стеклянными бляшками вместо обоев, и только присмотревшись он понял свою ошибку. Это были часы. В основном настенные. Но среди них попадались и наручные, и даже будильники. Он замер, потрясенно рассматривая окружившие его со всех сторон циферблаты. Ни одни часы не шли. Стрелки показывали разное время, у многих часов они вообще отсутствовали. Отчего-то Ральфу вспомнилась бесконечная зимняя ночь, когда часы не желали отсчитывать время, а это было одним из воспоминаний, к которым он не любил возвращаться.
Старик стоял рядом, наслаждаясь его реакцией.
— Впечатляет, да? Я собирал их пятнадцать лет. Кое-что, конечно, не сохранилось, а какую-то часть здесь просто не удалось разместить. У меня под кроватью еще две коробки, и обе набиты битком.
Он повесил фуражку на дверь и, бочком протиснувшись между столом и диваном, потопал вглубь комнаты. Нагнувшись, зашарил в темном углу.
Ральф испугался, что сейчас ему предъявят невыставленные экземпляры испорченных часов, но когда Старик выпрямился, в руках у него была бутылка.
— Кто-то однажды заметил, что срок работы часов — любых часов — в Доме на удивление короток, — сказал он, обтирая бутыль подозрительного вида тряпкой. — Это и послужило толчком. Сначала я собирал только настенные. Те, что вешали в столовой и в классах. Другой на моем месте просто перестал бы их вешать, но я заинтересовался. Появился своего рода азарт…
Он торжественно водрузил бутылку на стол и полюбовался ею.
— Ведь никаких следов специальной порчи мы, как правило, не находили. Позже я сообразил, что существуют и наручные часы, и попросил уборщиц доставлять мне любые экземпляры, какие им попадутся в мусоре. Там уже не приходилось сомневаться в том, что их кто-то ломал. Растирал в порошок. Коллекция сразу разрослась. Через какое-то время я перестал брать совсем разбитые…
Ральф попытался рассмотреть этикетку на бутылке, но Старик погасил свет и включил слабенькую настольную лампу.
— Так лучше? Вообще-то посторонних коллекция слегка напрягает.
— Да, так лучше, — согласился Ральф. — Она действительно напрягает. Уж очень блестит.
— А я привык. Все дело в привычке. Мне без них даже неуютно.
Старик вручил Ральфу стакан и придвинул табурет, сам примостившись на застеленном пледом диванчике. В стакане оказалось вино.
— А что вы, собственно говоря, здесь делаете? — поинтересовался Ральф.
Вопрос прозвучал невежливо, но Старик, ждавший его давно, не обратил на это внимания. Он подался вперед, сжимая в горсти незажженную трубку.
— Наблюдаю. Отслеживаю развитие событий. В свое время я, сказать по правде, многое упустил.
«Практически все, что можно было упустить, — подумал Ральф. — Упустил, сидя в директорском кресле. А теперь надеешься за чем-то уследить из сторожевой будки».
— Решил проверить кое-какие теории, — Старик опрокинул в себя почти все содержимое стакана. — Та история продолжает меня мучить. Года два назад я понял, что должен вернуться. И вот — я здесь!
Прозвучало это так пафосно, что Ральф поморщился. Он знал, что следует быть терпимым, но Старик раздражал все сильнее. Его самомнение, самодовольство, дурацкая коллекция часов… у Ральфа и без того выдался нелегкий день.
— И многое вам отсюда доступно? — не удержался он. — Из этой комнаты и со сторожевого поста?
— Больше, чем ты думаешь, — таинственно обронил бывший директор.
И замолчал в ожидании расспросов. Но у Ральфа не было ни сил, ни желания изображать интерес. Пауза затягивалась.
— Спрашивай! — подсказал Старик, откидываясь на стопку старых журналов, которая немедленно расползлась под его тяжестью. Журналы попадали на пол. Старик сделал вид, что ничего не заметил.
— О чем? — мрачно спросил Ральф.
— О чем хочешь. У тебя что же, нет вопросов?
Вино оказалось приторно-сладким. Пить его было невозможно. Ральф подозревал, что, так или иначе, их беседа завершится обидой Старика и его, Ральфа, угрызениями совести, за то, что он ему эту обиду нанес. Старику требовался восторженный слушатель, а Ральфу эта роль всегда удавалась плохо. Он подержал во рту сладкий сироп и с величайшим отвращением проглотил.
— Боюсь, — начал он осторожно, — что на мои вопросы вы вряд ли сумеете ответить.
— А ты попробуй! Сомневаешься во мне?
Старик насупился.
— Ладно. Я все понял. Не хочешь, не надо. Навязываться не стану. Я просто думал, может, тебя заинтересует кое-какая информация. Мне показалось, ты в тупике.
Он опять наполнил стакан и осушил его в два глотка. С усилием подавил отрыжку и добавил:
— Эта Рексова бабка не так проста, как прикидывается. Она тот еще фрукт. Я думал, тебе не повредила бы моя помощь, раз уж ты вступил с ней в конфликт.
Ральф резко выпрямился.
— Что? — переспросил он, не доверяя своему слуху. — О ком вы говорите?
— О бабуле Рекса, о ком же еще? — Старик смотрел с удивлением. — Разве не с ней вы схлестнулись на собрании?
Ральф выпил свое вино залпом, не ощутив вкуса.
— Давайте еще раз, — попросил он. — С самого начала. Мы говорим об одном и том же человеке? О Крестной? Она доводится родственницей Стервятнику?
Старик кивнул.
— Ну да. Родная бабка. А ты не знал?
— Откуда у вас эта информация?
— Господи! — возмутился Старик. — Откуда! Оттуда, откуда была бы и у тебя, если бы ты удосужился пошевелить мозгами. У меня, знаешь ли, имелась привычка наводить о людях справки перед тем, как принимать их на работу. Среди отребья, которое понабрал сюда ваш новый директор, только один человек производит впечатление профессионала. Как тут было не заинтересоваться. Ни с того ни с сего такие, как она, не идут под начало к таким, как он. И я провел обычную проверку. Документы оказались липовыми. Тогда я просто заглянул в ее водительское удостоверение. Там значилась настоящая фамилия.
Старик перевел дух, с возмущением глядя на Ральфа.
— Только не говори, что тебе это даже не пришло в голову!
Ральф налил себе еще вина.
— Но это так. Я об этом вообще не задумывался. Удивился, когда она впервые здесь появилась, и только. Мне бы и в голову не пришло проверять ее документы. Мало ли, какие причины могли ее сюда привести.
Старика это признание так расстроило, что Ральф счел необходимым оправдаться:
— Поймите, я всегда был окружен здесь приличными людьми. Профессионалами. Я к этому привык. Для вас она стала неожиданностью, потому что не вы ее нанимали. А я просто порадовался, что хоть кто-то на той половине Дома будет соображать, что делает.
Старик покачал головой, но уже не так печально. Завуалированная лесть подействовала благотворно.
— Ладно, — сказал он. — Удивляться действительно нечему. Вы — молодые, не приучены работать с бумагами, все-то мы старались вас от этого оградить. Еще одна моя ошибка, как я понимаю.
— Не берите все на себя, — в приступе самоуничижения потребовал Ральф. — Не так уж я молод. Можно было и призадуматься.
Старик похлопал его по плечу, убрал со стола пустую бутылку и тут же извлек откуда-то из-за дивана другую. У Ральфа это вызвало нервный смех.
— А теперь, — попросил он, — объясните мне еще раз, какой я идиот. Скажите, чего она добивалась своими предложениями. Я так и не понял, с чего она вдруг начала демонстрировать всем, кто здесь главный, когда до выпуска остались считанные дни.
Старик оживился.
— Да. Именно. Считанные дни. А ей страх как не хочется, чтобы ее внук куда-то там выпустился. Потому что по завещанию покойного деда их фамильный особняк отходит ему. Так что ей либо придется жить с ним под одной крышей, либо искать себе пристанище, а в ее годы это не так-то просто.
Он задумчиво подергал себя за бороду.
— Полагаю, эти люди не ладили. Или ладили, а потом перестали ладить. В любом случае, дедуля подложил своей супруге большую свинью. Многие так поступают, хотя, казалось бы, что им за радость с того на том свете?
Ральф налил себе вина.
— А что с родителями?
— С родителями? О, там все печально. Мать покончила с собой в девятнадцать. Отец то ли был, то ли его не было. Личность уже не установишь. Дед с бабкой внучат сдали сюда еще при жизни матери, сразу после рождения, и плевать на них хотели до самой дедовой кончины. Справок, во всяком случае, не наводили. Дед, я думаю, так и плевал до конца, просто не придумал, чем еще можно напакостить своей благоверной. Явно люди не ладили, я же говорю.
— Вы — гений! — сказал Ральф без тени иронии.
Старик отмахнулся. Глаза его сияли.
— Все намного легче, чем кажется. Если имеешь источники информации. А у меня их, слава богу, до сих пор хватает.
Они выпили. Ральфу казалось, что внутренности у него слиплись. В голову самодельный сироп ударял тоже довольно крепко.
«У нас сегодня Ночь Сказок, — подумал Ральф. — Мы пьем и рассказываем друг другу страшные истории о Наружности. Я и бывший директор. Вернее, это он рассказывает, а я пока только слушаю. И уже пьян, как сапожник».
Внезапно ему пришла в голову мысль, заставившая его встряхнуться.
— Минуточку! — он даже привстал от волнения. — Я не совсем понимаю… она хочет убрать Стервятника из Дома, так? Надеется, что он этого не переживет. Ладно. Но мне было сказано, что они предоставляют право выбора мне. Что я сам должен решить, кто это будет! Выходит…
— Выходит, тебя надули, — пожал плечами Старик. — Или угадали?
— Нет. Не угадали.
— Значит, переубедят. И обставят все так, словно это твое решение.
Холодная ярость затопила Ральфа. Он ощутил ее, как озноб. Пытаясь унять эту внезапно возникшую дрожь, обхватил себя за плечи, но холод шел изнутри, сейчас его не спасла бы и шуба.
Пока он мучился угрызениями совести, пока терзался, воображая предстоящие разборки со Сфинксом, чертова старуха готовилась к отправке из Дома Стервятника. Он сам помог бы ей в этом завтра, приведя все доводы против увоза Слепого, накопившиеся у него за ночь. Ей осталось бы только согласиться и выдвинуть контрпредложение. Которое ему пришлось бы принять. Ведь в отличие от четвертой в третьей не было никого, кто мог бы занять место Стервятника. Третья просто впала бы в ступор. Возможно, в глазах Акулы это стало бы большим достижением в плане обеспечения безопасности. А самым отвратительным было то, насколько хорошо она его изучила, сидя на другой половине Дома, казалось бы, полностью погруженная в свои обязанности. Ральфа ужаснула мысль о том, что старуха пристально следила за ним более четырех лет, а он умудрился этого не заметить. Она следила за ним, за Стервятником и наверняка за всеми остальными. Она предугадала реакцию Ральфа на свои действия, вплоть до демонстративного ухода, и обставила все соответствующим образом, согласно своим планам. Одного она не учла — такого же хитрого старика-наблюдателя, затаившегося на сторожевом посту, у нее под боком.
Старик между тем упорно тыкал в Ральфа спасительным стаканчиком вина, волнуясь все сильнее.
— Эй, не напрягайся так, мальчик! Соберись! Ты спал с лица. На происки врагов следует отвечать достойно. Ты меня слышишь?
Ральф взял стакан, пока его не облили, осушил залпом и решительно отставил.
— Пожалуй, мне на сегодня хватит. Не то я могу кое-кого пришибить.
Бывшего директора это заявление привело в ужас.
— Нет, нет, ни в коем случае! Только не насилие! Ты себя погубишь!
Ральф встал, но обнаружив, что нетвердо держится на ногах, вновь опустился на табурет.
— Вы меня не поняли. Я не собираюсь ее убивать. Ни в коем случае. Месть сладка, когда подкрадывается незаметно. Вы сами делали это вино?
Старик так суетился вокруг него, что Ральфу стало неловко.
— Милый старый гном, — сказал он. — Не волнуйся, я в полном порядке.
Старика это почему-то не успокоило. Споткнувшись о шнур электрочайника, он повалился на груду журналов.
— Довольно, — сказал Ральф, поднимая его. — Я же сказал, все в порядке. Сейчас мы сядем и обсудим ситуацию. Вы поделитесь со мной опытом, посоветуете, как мне быть. Я буду вас слушать. И так далее.
— Прекрасно! — с жаром выкрикнул Старик, обнимая Ральфа. — Это замечательная идея! Мы так и поступим.
Следующий час Ральф делал вид, что слушает Старика. Истории сложных интриг времен его директорства. Иногда он поддакивал. Истории делались все запутаннее, Старик говорил все менее внятно. К концу четвертой бутылки вернулась головная боль и пропало чувство времени.
И хорошо… и славно… так и надо. Надо быть очень не в себе, чтобы сделать все, как следует. Очень и очень не в себе…
Внезапно погас свет.
Выглянув в коридор, Ральф обнаружил, что там тоже темно.
— Авария, — проворчал Старик. — Как некстати. Не успели договорить. Где-то там, в столе, у меня были свечи…
Выдвинув ящик стола и нашарив в нем пачку толстых свечей, Ральф зажег одну из них.
— А у меня был фонарик, — вспомнил он. — Но сейчас его нет. Кажется, я оставил его в библиотеке. Вместе с курткой. Какое разгильдяйство!
Старик протянул ему блюдце. Капая на блюдечко воском, Ральф поразился тому, как это оказывается сложно, все время капать в одно и то же место. Заляпав полстола, он вернул Старику блюдце, вручил горящую свечу и сказал, что ему пора уходить.
Старик почти спал и не сильно огорчился.
— Точно пора? Тогда возьми еще одну свечу. И вообще, я должен тебя проводить. Запереть за тобой дверь и все такое. Ключи-то у меня. Я — здешний сторож, если ты не забыл!
Ральф заверил Старика, что ни в коем случае этого не забыл.
В коридор они вышли, сцепившись и покачиваясь. Ральф поддерживал бывшего директора под мышки, директор размахивал свечой, закапывая себя и Ральфа жгучим воском, и рассуждал о том, что лучшая месть — это, сидя на дне реки, ждать, пока мимо проплывет труп врага.
— Точно на дне? — усомнился Ральф. — Как водоросль?
— Именно, — подтвердил Старик. — Китайцы зря болтать не станут. Я не сказал, что это типично китайская месть?
Возле двери Ральф отобрал у Старика свечу и попробовал зажечь от нее вторую, но взволнованное дыхание повисшего у него на шее Старика всякий раз гасило ее, а под конец погасило обе. Ральф решил, что это даже к лучшему. Не хотелось бы оставлять Старика наедине с горящей свечой. Кое-как дотащив его до сторожевого поста, он, посветив зажигалкой, отыскал на настенном щите дубликат ключей от входной двери. Пристроил старика в продавленном кресле в углу, где тот немедленно захрапел, и пустился в обратный путь.
Свечу он зажег на лестничной клетке, после того, как запер за собой дверь. Спускаясь по лестнице — медленно, чтобы сохранить равновесие и чтобы свеча не погасла, — Ральф ощущал себя героем готического романа.
Его появление в темном коридоре второго этажа вызвало фурор. Он медленно брел, слушая восторженный шепот невидимых зрителей, держа перед собой свечу, мужчина в белой рубашке, с запавшими глазами и со слипшимися волосами. Ему мучительно не хватало подсвечника. Красивого, старинного подсвечника с витой ножкой, с ним он выглядел бы еще эффектнее. Еще хотелось большей устойчивости. И чтобы вокруг так не шуршали.
Коридор, которому полагалось привести Ральфа к двери его собственного кабинета, повел себя странно. Он трижды раздваивался, ставя Ральфа в тупик — по какому из ответвлений идти, и всякий раз Ральф сомневался, что выбрал верное направление.
Наконец, в каком-то мерзком, заваленном мусором углу — в Доме таких вообще не было, Ральф готов был в этом поклясться — его предупредительно взял под руку незнакомый мальчик и предложил проводить.
— Да, пожалуй, — согласился Ральф. — Кажется, я заблудился.
— Вас куда отвести?
Ральф осмотрел мальчика со всех сторон. Крыльев у него не было.
— Мне нужен кто-то, кто поможет осуществить страшную месть, — объяснил он. — Не китайскую. До китайской я еще не дозрел. Есть у тебя на примете подходящие личности?
Мальчик невозмутимо кивнул и зашагал впереди. Порядком уставший Ральф плелся следом. От свечи осталась половина. Пальцы уже не ощущали ожогов.
Мальчик привел его в уютную комнату и усадил в кресло с высокой спинкой. Ему дали отличный подсвечник, таблетку от головной боли и стакан воды. Ральф испугался, что заснет, и поспешил сообщить о цели своего визита.
— Я доносчик, — сказал он, сдирая с пальцев засохший воск. — Стукач. Стучу на своих. Разоблачаю происки Наружности.
К этому отнеслись с пониманием.
Воодушевленный Ральф рассказал все, что знал о Крестной.
— Предупредите Стервятника, — попросил он, закончив свою исповедь. — Скажите, что ему угрожает опасность.
Гостеприимные хозяева уютной комнаты уверили Ральфа, что непременно сделают это.
Обратного пути Ральф не запомнил.
Проснулся он на собственном диване. Внутренности жгло огнем, мочевой пузырь грозил лопнуть, но голова, как ни странно, не болела. Доковыляв до унитаза и облегчившись, Ральф с ужасом оглядел покрытые восковыми корками брюки. Рубашка выглядела немногим лучше. Умывшись, он кое-как счистил воск с перчатки и с ботинок, переоделся и вышел. Надо было успеть обработать Акулу до того, как за него примется Крестная.
Акулу он застал в полной прострации. Крестной поблизости не наблюдалось.
— Я пришел сделать заявление, — сказал Ральф.
— Вот только твоего заявления мне сейчас не хватало. Полюбуйся-ка на это.
Акула перебросил Ральфу листок бумаги.
— Как тебе это нравится?
Это было заявлением Крестной об уходе по семейным обстоятельствам. Глядя на размашистую подпись под датой, Ральф ощутил холодок, пробежавший по коже.
— Когда она его принесла?
— Она его не приносила! — взревел Акула, вскакивая. — Никто в этом чертовом заведении не удосуживается принести мне что-либо лично! Хотя она по крайней мере дотащила треклятую бумажку до кабинета. И прикнопила мне ее на дверь! Как это любезно с ее стороны, не правда ли? Кое-кто и тем себя не затруднил!
Акула пробежался по кабинету, яростно пиная мебель.
— Да за кого вы меня принимаете?! За свою престарелую глухонемую бабушку? У нее, видите ли, семейные обстоятельства! Нельзя даже зайти и объяснить, в чем дело! Мы так спешим, что еле успеваем написать заявление!
Дверь кабинета приоткрылась, в нее заглянул Ящер и, правильно оценив обстановку, поспешил скрыться. Ральф выждал, пока гнев Акулы немного уляжется.
— Кто-нибудь вообще видел ее сегодня? — спросил он.
— Я не видел! — фыркнул Акула. — А остальные меня не интересуют.
Остановившись, он оглядел Ральфа с головы до ног.
— Это что за сафари? — возмутился он. — Мало мне Шерифа с его рубахами, теперь еще ты будешь разгуливать в кедах? Форма одежды в рабочее время — костюм! Брюки, рубашка, пиджак! Желательно, галстук! В такую жару, как сейчас, я не настаиваю на пиджаке, но джинсы и майка — это уж чересчур. Нет, вы меня в могилу сведете, честное слово!
— Брюки от костюма заляпаны воском, — признался Ральф. — И ботинки тоже.
Акула бросил на него дикий взгляд и рухнул в кресло.
— В могилу! — повторил он, закрывая глаза.
Ральф почел за лучшее удалиться.
Он понимал, что Акула в панике. Уход Крестной он расценил как бегство, а то, что она сбежала именно сейчас, — необоримым страхом перед выпуском. Сам Акула боялся выпуска так сильно, что никакое другое объяснение ему бы и в голову не пришло.
Ральф заявлению тоже не поверил, но его терзали сомнения другого рода. «Что они с ней сделали?» — спрашивал он себя. В том, что что-то сделали они, он не сомневался, но что именно? Что могло заставить Крестную бежать из Дома?
В комнатке дежурного воспитателя сидела одинокая Овца. Против обыкновения, она не вязала, а листала журнал. На вопрос Ральфа о Крестной лишь удивленно заморгала.
— Подала заявление об уходе? Быть того не может! Нет, сегодня я ее не видела. Но ее дежурство начнется после двух, обычно она не спускается раньше. А заявление это, конечно, просто чья-то глупая шутка.
К трем часам Ральф выяснил, что Крестную в этот день не видел никто.
Ни на третьем этаже, ни на втором, ни во дворе. Комната ее была пуста и чисто прибрана, из гаража исчезла машина, и даже в комнате дежурного воспитателя не осталось ни одной мелочи, принадлежавшей ей.
В какой промежуток времени ей удалось уехать, уничтожив предварительно все следы своего пребывания в Доме, осталось загадкой.
Старик сторож клятвенно заверил Ральфа, что не отпирал Крестной дверей ни ночью, ни рано утром. Ральф ему верил. После его ухода Старика не разбудила бы и пожарная сирена, а запасные ключи, которыми мог бы воспользоваться любой воспитатель, так и остались у Ральфа.
Ральф знал, что дети Дома могут проникнуть куда угодно, но не представлял, как теми же труднопроходимыми путями может воспользоваться немолодая женщина. И, как он ни старался отогнать от себя эту картину, воображение вновь и вновь подсовывало ему сюрреалистическую сценку: похожие одновременно на деловитых черных муравьев и на зловещих ниндзя ребята, стаскивают вниз по водосточному желобу спеленатую, как мумия, неподвижную женщину. Иногда он видел вариации на ту же тему, где тело торжественно заносилось в подвал или заталкивалось в дворовый люк. Потом ниндзя-муравьи взлетали по натянутым веревкам к окнам третьего этажа и разбегались по комнате воспитательницы, собирая и пряча ее вещи в объемистые заплечные мешки. Видение, где задумчивый Стервятник ставил свою подпись на заявлении Крестной, сверяясь с каким-то подписанным ею документом, было более реалистичным, и от того еще более пугающим. По странному стечению обстоятельств, вожак Птиц славился своим умением подделывать почерки, которым гордился едва ли не больше, чем талантом взломщика. А вот чего Ральф при всем желании не мог представить, так это Крестную, оставляющую важный документ прикнопленным к двери директорского кабинета. Она бы так не поступила. Это был не ее стиль.
Ральф не поленился проверить подвал, чердак и все заброшенные комнаты на первых этажах обоих корпусов. Постеснялся только лезть в дворовый люк, отложив это на более темное время суток. В промежутках между поисками он еще раз посетил Акулу, убедил его не созывать внеочередное собрание и не удалять из Дома никого из учащихся, ведь бегство Крестной ясно свидетельствовало о том, что сама она сильно сомневалась в успехе своего предприятия. Акула, поломавшись для вида, согласился. Как показалось Ральфу, с облегчением.
Выходя от Акулы, Ральф столкнулся с Ящером, пожавшим ему руку. «Наша взяла!» — прошептал Ящер.
Шериф высказался еще определеннее:
— Ловко ты расправился с этой грымзой, старик, — сказал он, нежно дохнув в лицо Ральфу перегаром. — Так держать!
Шериф отмечал избавление от Крестной с утра, и к вечеру его уже нельзя было назвать вменяемым, но Ральф невольно задумался над тем, что же представляют воспитатели, поздравляя его с победой. И представив сцены, которые могли возникнуть в их воображении, бесповоротно передумал лазить в дворовый люк.
В течение дня Ральф не заходил в свой кабинет, а когда, наконец, добрался до него в десятом часу вечера, его ждал сюрприз.
Прямо посреди комнаты, на полу, стоял разлапистый бронзовый канделябр на две свечи. Одна его чашечка пустовала, в другой торчал покосившийся и оплывший огарок.