Творчество

Глава 9. Кэнди Браун

I

Спустя два вечера я впервые нарисовал этот корабль.
Сначала назвал картину «Девочка и корабль», потом – «Девочка и корабль № 1». Именно корабельный цикл, а не история с Кэнди Брауном, побудил меня выставлять свои работы. Если Наннуцци хотел организовать выставку, я уже ничего не имел против. И не потому, что гнался за, как говорил Шекспир, «дутой славой» (в этом меня просветил Уайрман). Просто признал правоту Элизабет: не следовало накапливать законченные полотна на Дьюма-Ки.
Картины с кораблем были хороши. Может, превосходны. Такое у меня возникало ощущение, когда я заканчивал каждую. Но при этом от них веяло могущественным злом. Думаю, я это знал с самой первой картины, которую написал в канун дня святого Валентина. В последнюю ночь жизни Тины Гарибальди.

II

Кошмаром я бы этот сон называть не стал, но он был таким ярким и живым, что мне не под силу описать его словами, хотя что-то удалось перенести на холст. Не все, но что-то. Может, и многое. На небе полыхал закат. В этом сне и во всех последующих на небе полыхал закат. Красный цвет заливал западный горизонт, поднимался до небес, где переходил в оранжевый, а потом, что странно, в зеленый. В Заливе царил полный штиль, лишь в редких местах гладь воды вспучивали маленькие волны, напоминая капельки пота. В отраженном солнечном свете Залив выглядел, как гигантская глазница, заполненная кровью.
На этом огненном фоне чернел силуэт древнего трехмачтового парусника. Прогнившие паруса корабля обвисли, красный свет прорывался сквозь дыры и разрывы. Живых на борту не было. Чтобы это понять, хватало одного взгляда. Не покидало ощущение, что корабль таит в себе угрозу, словно там поселилась какая-то болезнь, убившая команду и оставившая только гниющий труп из дерева, парусины и пеньки. Я помню, как подумал, что чайка или пеликан, если им доведется пролететь над кораблем, упадут на палубу с дымящимися перьями.
Не более сорока ярдов разделяли парусник и маленькую весельную лодку. В ней сидела девочка, спиной ко мне. С красно-рыжими волосами, но волосы были искусственными: у живой девочки таких спутанных волос быть не могло. Кто эта девочка, я мог определить по платью. В крестиках-ноликах и печатных буквах, образующих слова: «Я ВЫИГРЫВАЮ, ТЫ ВЫИГРЫВАЕШЬ». Илзе носила такое платье в четыре или пять лет… примерно столько же было и близняшкам на семейном портрете, который я видел на лестничной площадке второго этажа в «El Palacio de Asesinos».
Я пытался закричать, предупредить ее, что нельзя приближаться к древнему паруснику. Не мог. Ничего не мог. В любом случае значения, похоже, это не имело. Девочка просто сидела в маленькой лодочке, которая чуть покачивалась на едва заметных красных волнах, смотрела на корабль, одетая в разрисованное крестиками-ноликами платье Илзе.
Я упал с кровати на травмированный бок. Закричал от боли и перекатился на спину, слушая доносящийся снаружи шум волн и шуршание ракушек под домом. Они подсказали, где я нахожусь, но покоя не принесли. «Я выигрываю, – говорили они. – Я выигрываю, ты выигрываешь. Ты выигрываешь. Я выигрываю. Пистолет – я выигрываю. Фрукт – ты выигрываешь. Я выигрываю, ты выигрываешь».
Мне начало жечь ампутированную руку. Выбор у меня был простой: либо прекратить это, либо рехнуться, и я знал лишь один действенный способ. Пошел наверх и следующие три часа рисовал, рисовал, рисовал. Без модели на столе, без вида за окном. Не нуждался ни в первом, ни во втором. Все уже держал в голове. И работая, я осознал, что это та самая картина, к которой меня подводили все предыдущие. Я говорю не о девочке в весельной лодке – она служила лишь дополнительной приманкой, якорем, зацепленным за реальность. Корабль – вот к чему я шел все это время. К кораблю и закату. Оглядываясь назад, я вижу всю иронию сложившейся ситуации: именно в «Здрасьте», моем первом карандашном наброске, сделанном в день приезда, я в наибольшей степени приблизился к этой подсознательной цели.

III

Я рухнул на кровать где-то в половине четвертого и спал до девяти утра. Проснулся свежим, бодрым, освободившимся от всех забот. И погода не подкачала: выдался первый за неделю безоблачный и теплый день. Баумгартены готовились к возвращению на север, но я успел побросать фрисби с их мальчиками до того, как они уехали. Я не жаловался на настроение, боль практически ушла. И до чего это приятно – ощущать себя таким же, как все, пусть лишь на час.
У Элизабет голова тоже очистилась от тумана. Я прочитал ей несколько стихотворений, пока она расставляла фарфоровые статуэтки. Компанию нам составил и Уайрман, которого заразило всеобщее благостное настроение. В тот день, казалось, весь мир радовался жизни. И только потом до меня дошло, что Джордж «Кэнди» Браун, возможно, похищал двенадцатилетнюю Тину Гарибальди в тот самый момент, когда я читал Элизабет стихотворение Ричарда Уилбура о стирке: «Любовь зовет нас ко всему земному». Я выбрал его, потому что утром прочитал газетную заметку, где указывалось, что стихотворение это – фаворит Дня Святого Валентина. Момент похищения Тины Гарибальди зафиксировали предельно точно. Произошло это в 15.16, согласно временной отметке на видеозаписи, и, возможно, именно в тот момент я прервался, чтобы отпить из стакана зеленого чая Уайрмана, после чего продолжил читать стихотворение Уилбура, которое распечатал из Интернета.
Разгрузочные площадки позади торгового центра «Перекресток» контролировались камерами наблюдения. Полагаю, с тем, чтобы предотвратить кражу товара. На этот раз они зафиксировали кражу жизни ребенка. Тина, стройная девочка в джинсах и с рюкзачком на спине, пересекала контролируемую камерами территорию справа налево. Вероятнее всего, она собиралась заглянуть в торговый центр по пути домой. На пленке, которую телевизионщики крутили с маниакальным упорством, он появляется из-за пандуса и хватает ее за руку. Она вскидывает голову, чтобы посмотреть ему в лицо, и вроде бы задает вопрос. Браун кивает в ответ и уводит ее. Поначалу она не сопротивляется, но потом, аккурат перед тем, как они исчезают за большим мусорным контейнером, Тина пытается вырваться. Но он по-прежнему цепко держит девочку за запястье, пока они не пропадают из поля зрения камеры. Согласно заключению судебного медика, он убил ее почти шестью часами позже, но, судя по тому, в каком виде нашли ее тело, эти часы тянулись очень долго для маленькой девочки, которая никому не причинила вреда. Должно быть, показались бесконечностью.
«За открытым окном утренний воздух полон ангелов», – пишет Ричард Уилбур в стихотворении «Любовь зовет нас ко всему земному». Но нет, Ричард. Нет.
Это были всего лишь простыни.

IV

Баумгартены уехали. Собаки Годфри обгавкали их на прощание. Команда «Веселых служанок» прибыла в дом, где останавливались Баумгартены, и провела генеральную уборку. Тело Тины Гарибальди, обнаженное ниже пояса, нашли в канаве за детским бейсбольным полем в Уилк-парк. Девочку выбросили за ненадобностью, как мешок с мусором. По «Шестому каналу» показали ее мать, кричащую и раздирающую щеки ногтями. Кинтнеры сменили Баумгартенов. Молодежь из Толедо освободила № 39, и туда вселились три милые пожилые женщины из Мичигана. Эти пожилые женщины много смеялись и кричали: «Эй!», – когда видели меня или Уайрмана. Я понятия не имел, использовали они Wi-Fi, недавно установленный в № 39, или нет, но во время нашей первой игры в крестословицу они разделали меня под орех. Собаки Годфри без устали лаяли, когда пожилые женщины выходили на послеполуденную прогулку. Мужчина, который работал на автомойке «И-Зет джет» в Сарасоте, позвонил в полицию и сказал, что человек на видеозаписи камер наблюдения похож на одного из мойщиков, парня, которого звали Джордж Браун по прозвищу Кэнди. В День Святого Валентина Кэнди Браун ушел с работы в половине третьего и не появился там на следующий день, сославшись на недомогание. Автомойка «И-Зет джет» находилась в одном квартале от торгового центра «Перекресток». Через два дня после Святого Валентина я зашел на кухню «Паласио» и увидел, что Уайрман сидит за столом с запрокинутой головой и весь трясется. Когда тряска прекратилась, Уайрман сказал, что прекрасно себя чувствует. На мои слова, что выглядит он далеко не прекрасно, Уайрман предложил мне оставить свое мнение при себе, говорил резко, чего я прежде за ним не замечал. Я поднял руку с тремя оттопыренными пальцами и спросил, сколько пальцев он видит. Он сказал: три. Я загнул один палец, и он сказал: два. Посомневавшись, я все же решил не заострять на этом внимания. Вновь напомнил себе, что не несу ответственности за Уайрмана. Я закончил «Девочку и корабль» номер два и номер три. В «№ 2» девочка сидела в весельной лодке в синем в горошек платье Ребы, но я практически не сомневался, что это была Илзе. А в «№ 3» о сомнениях речи вообще не было. Ее волосы обрели соломенный цвет (я его помнил с тех дней), и на ней была матросская блузка с синим причудливым узором на воротнике (ее я помнил еще лучше, и не без причины: именно в этой блузке в одно из воскресений Илзе упала с яблони в нашем дворе и сломала руку). В «№ 3» корабль чуть развернулся, и я смог прочитать первые буквы его названия, написанные на носу облупившейся краской: «ПЕР». Я понятия не имел, что за ними последует. На той картине впервые появился гарпунный пистолет Джона Истлейка.
Заряженный, он лежал на одной из скамей весельной лодки. Восемнадцатого февраля приехал друг Джека – помочь с каким-то мелким ремонтом. Собаки Годфри яростно лаяли, приглашая молодого человека заглянуть к ним, чтобы они могли вырвать знатные куски как из его зада, так и из хип-хоповских джинсов. Полиция спросила жену Кэнди Брауна (она тоже звала его Кэнди, все звали этого типа Кэнди, возможно, он и Тине Гарибальди предложил называть его Кэнди, прежде чем замучил и убил девочку) о местопребывании ее мужа во второй половине Дня Святого Валентина. Она сказала, что ему, возможно, нездоровилось, но дома его не было. Он пришел только в восемь вечера или чуть позже. Она сказала, что он принес ей коробку шоколадных конфет. Она сказала, что он частенько ее так баловал. Двадцать первого февраля поклонники кантри-музыки загрузились в спортивный автомобиль и отправились бороздить те северные края, из которых и прибыли. На их место никто не приехал. По словам Уайрмана, это свидетельствовало о развороте потока перелетных птичек. Он говорил, что на Дьюма-Ки этот момент всегда наступал раньше. Потому что на острове не было ни ресторанов, ни завлекаловок для туристов (не было даже паршивой крокодильей фермы!). Собаки Годфри продолжали лаять, как бы говоря, что приток зимних отдыхающих, может, и сократился, но далеко не иссяк. В тот самый день, когда мои соседи покинули Дьюму, полиция прибыла в дом Кэнди Брауна с ордером на обыск. Согласно «Шестому каналу», они взяли несколько вещей. Днем позже три пожилые женщины вновь обыграли меня в крестословицу. Я никак не мог с ними справиться, зато узнал, что есть слово армячина[95]. Когда вернулся домой и включил телевизор, по «Шестому каналу», который смотрел не отрываясь весь Солнечный берег, передавали экстренный выпуск новостей. Кэнди Брауна арестовали. Согласно источникам, «близким к расследованию», среди прочего из его дома изъяли двое трусов, и на одних нашли кровь. За находкой последовал бы анализ ДНК, с той же неотвратимостью, с какой за ночью следует день. Кэнди Браун ждать не стал. На следующий день газеты процитировали слова, которые он произнес в полиции: «Я заторчал и совершил ужасное». Все это я прочитал, когда утром пил сок. Над заметкой поместили фотоснимок, уже такой же знакомый, как фото застреленного в Далласе Кеннеди. На фотоснимке Кэнди крепко держал Тину Гарибальди за запястье, а она, подняв голову, вопросительно смотрела на него. Зазвонил телефон. Я снял трубку, не отрывая глаз от фотоснимка, сказал: «Алло». Меня очень занимало случившееся с Тиной Гарибальди. Звонил Уайрман. Спросил, не могу ли я подъехать к ним и побыть какое-то время. Я ответил, конечно, нет проблем, и уже собрался положить трубку, когда осознал, что слышу что-то необычное, не в самом голосе, а как бы за ним. Спросил, что случилось.
– Похоже, я ослеп на левый глаз, мучачо. – С его губ сорвался смешок. Странный такой, полный отчаяния. – Я знал, что к этому идет, но все равно для меня это удар. Полагаю, мы все это чувствуем, когда просыпаемся и понимаем, что… – Уайрман с всхлипом вдохнул. – Ты сможешь подъехать? Я попытался связаться с Энн-Мэри, но она на вызове и… сможешь подъехать, Эдгар? Пожалуйста.
– Уже еду. Держись, Уайрман. Оставайся на месте и держись.

V

У меня последние недели никаких проблем с глазами не возникало. Несчастный случай привел к некоторой потере периферийного зрения, появилась тенденция поворачивать голову вправо, чтобы увидеть то, что прежде я отчетливо видел, глядя прямо перед собой. Но в остальном по этой части все было хорошо. И, направляясь к невзрачному арендованному «шеви», я задавался вопросом, а что бы я испытал, если бы все вокруг вновь начала застилать краснота… или если бы однажды утром я проснулся и обнаружил, что половина моего мира превратилась в черную дыру. Но тут возник новый вопрос. Как Уайрман вообще смог издать смешок? Пусть даже и такой странный.
Я уже взялся за дверную ручку «малибу», когда вспомнил его слова об Энн-Мэри Уистлер, которую он обычно просил побыть с Элизабет, если ему требовалось отлучиться на довольно продолжительный срок. Она была на вызове, то есть… Я поспешил в дом и позвонил Джеку на мобильник, моля Бога, чтобы он откликнулся и смог приехать. Он и откликнулся и смог. Команда хозяев записала очко на свой счет.

VI

В то утро я впервые выехал с острова за рулем автомобиля, и мне пришлось попотеть, когда я влился в плотный, бампер к бамперу, поток автомобилей, движущийся на север по Тамайами-Трайл. Направлялись мы в Мемориальную больницу Сарасоты по рекомендации врача Элизабет, которому я позвонил, невзирая на слабые протесты Уайрмана. И теперь Уайрман продолжал спрашивать, как мое самочувствие, уверен ли я, что смогу доехать до нужного места, не следовало ли мне остаться с Элизабет, а с ним отправить Джека.
– Все у меня хорошо.
– Ты выглядишь испуганным до смерти. Это я как раз вижу. – Его правый глаз сместился в мою сторону. Левый попытался последовать за ним, но безуспешно. Налитый кровью, частично закатившийся под верхнее веко, он сочился слезами. – Не впадешь в прострацию, мучачо?
– Нет. А кроме того, ты слышал Элизабет. Если бы ты не поехал сам, она бы взяла швабру и выгнала тебя за дверь.
Он не хотел, чтобы мисс Элизабет узнала, что ему нехорошо, но она пришла на кухню на своих ходунках и подслушала конец нашего разговора. Опять же у нее отчасти проявлялись те же телепатические способности, что и у Уайрмана. Мы вроде бы это не признавали, но что было, то было.
– Если они захотят положить тебя… – начал я.
– Конечно, они захотят, у них это просто рефлекс, но такому не бывать. Если они смогут что-то поправить, тогда другое дело. Я еду только потому, что Хэдлок, возможно, скажет мне, что это не постоянная темнота, а временное отключение радара. – Он кисло улыбнулся.
– Уайрман, да что с тобой произошло?
– Всему свое время, мучачо. Какие ты нынче пишешь картины?
– Сейчас это не важно.
– Дорогой мой, похоже, я не единственный, кто устал от вопросов. Тебе известно, что в зимние месяцы из сорока человек, постоянно пользующихся Тамайами-Трайл, один попадает в автомобильную аварию? Это правда. А на днях в выпуске новостей сказали, что шансы столкновения Земли и астероида размером с «Астродоум»[96] в Хьюстоне выше, чем шанс…
Я потянулся к радиоприемнику.
– Почему бы нам не послушать музыку?
– Хорошая идея, – кивнул он. – Только не гребаное кантри.
Поначалу я не понял. Потом вспомнил моих бывших соседей. Нашел самую громкую, самую тупую рок-станцию, которая именовала себя «Кость». Группа «Nazareth» с воплями исполняла «Hair of the Dog».
– Ага, блевотный рок-н-ролл, – прокомментировал Уайрман. – Вот ты и проявил себя, mi hijo[97].

VII

День выдался долгим. Если уж ты решил бросить свое тело на конвейерную ленту современной медицины (особенно в городе, где очень уж много пожилых людей, зачастую приехавших с севера и выздоравливающих после болезни) – готовься к долгому дню. Мы пробыли в больнице до шести вечера. Они действительно хотели оставить Уайрмана. Он отказался.
Большую часть этого дня я провел в чистилищных комнатах ожидания, где журналы старые, обивка стульев вытертая, а из угла вещает телевизор. Я сидел, слушая тревожные разговоры вперемешку с телевизионным квохтаньем, время от времени уходил в одно из помещений, где разрешалось пользоваться сотовыми телефонами, и с мобильника Уайрмана звонил Джеку. Как она? Отлично. Они играли в парчизи[98]. Потом она занималась Фарфоровым городом. В третий раз они ели сандвичи и смотрели Опру. На четвертый она спала.
– Скажите ему, что она сама ходила в туалет, – добавил Джек. – Пока.
Я сказал. Уайрмана это порадовало. А конвейерная лента медленно, но ползла.
Три комнаты ожидания, одна рядом с приемным отделением, где Уайрман отказался даже притронуться к планшету с зажимом, которым крепился статистический бланк, возможно, потому, что не мог прочитать ни слова (я заполнил все необходимые графы), вторая – рядом с отделением неврологии, где я познакомился с Джином Хэдлоком, врачом Элизабет, и Гербертом Принсайпом – по словам доктора Хэдлока, лучшим неврологом Сарасоты. Принсайп не стал этого отрицать и не сказал «чушь». Последняя комната ожидания находилась на втором этаже, где располагалось Очень Сложное оборудование. Здесь Уайрмана повели не к магниторезонансному томографу, моему хорошему знакомцу, а в рентгеновский кабинет в дальнем конце коридора. Я предположил, что в наш просвещенный век кабинет этот покрыт пылью и затянут паутиной. Уайрман оставил мне медальон с Девой Марией, и я сидел в комнате ожидания, гадая, почему лучший невролог Сарасоты прибег к столь древнему методу обследования. Просветить меня никто не удосужился.
Телевизоры во всех трех комнатах ожидания были настроены на «Шестой канал», так что мне снова и снова показывали одну и ту же «Картину»: рука Кэнди Брауна крепко держит запястье Тины Гарибальди, она смотрит на него, и взгляд Тины наводит ужас на любого, кто воспитывался в более или менее приличном доме, потому что каждому понятно, о чем говорит этот взгляд. Все объясняют детям, что нужно быть осторожными, очень осторожными, что незнакомец может означать опасность, и, возможно, дети с этим соглашаются, но дети из хороших семей воспитаны в уверенности, что безопасность положена им по праву рождения. Ее глаза говорили: «Конечно, мистер, скажите, что я должна сделать». Глаза говорили: «Вы – взрослый, я – ребенок, вот и скажите мне, чего вы хотите». Глаза говорили: «Меня воспитывали в уважении к старшим». И что самое ужасное, разящее наповал, глаза говорили: «Мне никогда не причиняли боли».
Не думаю, что бесконечно повторяющееся появление этой «Картины» на телеэкране являлось определяющим фактором последующих событий, но имело ли оно отношение к случившемуся? Да.
Безусловно, имело.

VIII

Уже в темноте я выехал из гаража, где оставил автомобиль на день, и по Трайл поехал на юг, к Дьюме. Поначалу я совсем не думал об Уайрмане; дорога целиком и полностью занимала мое внимание: почему-то я не сомневался, что удача вот-вот покинет меня, и поездка закончится аварией. И только когда мы миновали съезды на Сиеста-Ки, и машин стало поменьше, я начал расслабляться. Когда же мы добрались до торгового центра «Перекресток», Уайрман скомандовал:
– Сверни.
– Что-то понадобилось в «Гэпе»? Трусы? Футболки с карманами?
– Не умничай. Просто сверни. Остановись под фонарем.
Я припарковался под одним из фонарей и заглушил двигатель. Как-то мне было не по себе, хотя стоянка не была пустой, и я знал, что Кэнди Браун перехватил Тину Гарибальди с другой стороны торгового центра, где находились разгрузочные площадки.
– Думаю, я могу хоть раз все рассказать. И ты заслуживаешь того, чтобы услышать. Потому что ты всегда хорошо ко мне относился. И это правда.
– Уайрман, давай обойдемся без этого.
Руки его лежали на тонкой серой папке, которую ему дали в больнице. С его именем и фамилией на наклейке. Он поднял палец, предлагая мне замолчать, но не взглянул на меня. Смотрел прямо перед собой, на «Универмаг Биллса», который занимал этот край торгового центра.
– Я хочу рассказать все сразу и до конца. Тебя это устраивает?
– Конечно.
– Моя история похожа… – Он повернулся ко мне, внезапно оживившись. Из левого, ярко-красного глаза непрерывно текли слезы, но по крайней мере теперь он смотрел на меня, как и правый. – Мучачо, ты видел хоть один из тех радостных телерепортажей о парне, который выиграл двести или триста миллионов баксов в «Пауэрбол»[99]?
– Все видели.
– Его выводят на сцену, потом дают ему огромный ненастоящий картонный чек, и он что-то говорит, почти всегда бессвязное, но это и хорошо, в такой ситуации даже логично, потому что правильно угадать все номера – уже из ряда вон. Что-то невероятное. И лучшее, на что ты теперь способен, так это сказать: «Я собираюсь в гребаный «Диснейуолд». Ты следишь ходом моих мыслей?
– Скорее да, чем нет.
Уайрман вновь принялся изучать посетителей универмага, за которым Тина Гарибальди на свою беду встретилась с Кэнди Брауном.
– Я тоже выиграл в la loteria. Только разыгрывалась не крупная сумма, а самое большое несчастье. В моей прошлой жизни я занимался в Омахе юриспруденцией. Работал в фирме «Файнэм, Дулинг и Аллен». Остряки (к ним я относил и себя) иногда называли нашу контору «Найди, Трахни и Забудь». Если на то пошло, фирма была большая и честная. Работали мы хорошо, я занимал в ней достаточно высокое положение. В свои тридцать семь я оставался холостяком и думал, что в этом аспекте моя жизнь уже не переменится. Потом в город приехал цирк… Эдгар, это был настоящий цирк, с большими кошками и воздушными гимнастами. Многие артисты были из других стран, в цирках это обычное явление. Вот и воздушные гимнасты приехали из Мексики вместе с семьями. Одна из бухгалтеров цирка, Джулия Таверес, тоже была из Мексики. Она не только вела счета цирка, но и выполняла обязанности переводчика для воздушных гимнастов.
Имя он произнес на испанский манер – Хулия.
– В цирк я не ходил. Уайрман иногда ходит на рок-концерты, но в цирк он не ходит. И вновь сработал лотерейный принцип. Каждые несколько дней административные работники цирка тянули жребий, кому ехать в магазин за едой. Ты понимаешь, чипсы-дрипсы, кофе, газировка. И в Омахе Джулия достала из шляпы бумажку с крестом. Когда она, уже с покупками, вышла из супермаркета на автостоянку и направлялась к своему мини-вэну, грузовик, въехавший на стоянку со слишком большой скоростью, ударил в составленные в ряд торговые тележки… ты знаешь, как их составляют?
– Да.
– Отлично. Ба-бах! Тележки откатились на тридцать футов, ударили Джулию, сломали ей ногу. Она в ту сторону не смотрела, так что увернуться не могла. Неподалеку оказался коп, который услышал ее крик. Он вызвал «скорую помощь». И проверил водителя грузовика на алкоголь. Тот выдул один-семь.
– Это много?
– Да, мучачо. В Небраске один-семь означает, что ты не отделаешься штрафом в двести долларов, а попадешь под статью за управление транспортным средством в нетрезвом виде. Джулия по совету врача, который принял ее в отделении неотложной помощи, пришла к нам. В «Найди, Трахни и Забудь» тогда работали тридцать пять адвокатов, и дело Джулии могло попасть к любому. Оно попало ко мне. Ты видишь, как выскакивают выигрышные номера?
– Да.
– Я не просто представлял ее интересы; я на ней женился. Она выигрывает иск и получает приличную сумму денег. Цирк уезжает из города, как случается со всеми цирками, лишившись одного бухгалтера. Должен ли я говорить тебе, что мы без памяти влюбились друг в друга?
– Нет, – ответил я. – Я слышу это всякий раз, когда ты произносишь ее имя.
– Спасибо, Эдгар. Спасибо. – Он сидел, опустив голову, положив руки на папку. Потом достал из заднего кармана потрепанный толстый бумажник – оставалось только удивляться, что Уайрман мог сидеть на такой горе. Пролистал многочисленные отделения с прозрачными стенками, предназначенные для фотографий и важных документов, нашел нужное и достал фото темноволосой черноглазой женщины в белой блузке без рукавов. Выглядела она лет на тридцать. Писаная красавица.
– Моя Хулия, – сказал Уайрман. Когда я попытался вернуть ему фотографию, он покачал головой – уже доставая другую. Я боялся увидеть то, что на ней изображено, но все-таки взял ее.
Я увидел Джулию Уайрман в миниатюре. Те же темные волосы обрамляли идеальное белокожее лицо. Те же черные, серьезные глаза.
– Эсмеральда, – пояснил Уайрман. – Вторая половинка моего сердца.
– Эсмеральда, – повторил я. И подумал, что глаза с этой фотографии и глаза с «Картины», которые смотрели снизу вверх на Кэнди Брауна, практически не отличались. Начала зудеть рука. Та самая, что сгорела в больничной печи. Я почесал ее, точнее, ребра. Тут ничего не изменилось.
Уайрман взял у меня фотографии, поцеловал каждую (у меня защемило сердце), разложил по соответствующим отделениям. На это ушло время, потому что руки у него тряслись. И, полагаю, видел он не так хорошо, как хотелось бы.
– По идее, тебе даже не обязательно смотреть, как выскакивают эти выигрышные номера, амиго. Если ты закроешь глаза, то услышишь, как выкатываются шары: шурш, шурш и шурш. Некоторым людям везет. Раз – и в дамки! – Он цокнул языком. Звук в кабине маленького седана прозвучал очень уж громко.
– Когда Эс исполнилось три года, Джулия начала подрабатывать в организации «Ярмарка вакансий, решения для иммигрантов», расположенной в центральной части Омахи. Она помогала испаноязычным, как с грин-картой, так и без нее, найти работу и показывала нелегальным иммигрантам, которые хотели получить гражданство, правильную дорогу. Организация была маленькая, свою деятельность особо не афишировала, но приносила куда больше практической пользы, чем все эти марши и размахивание плакатами. По скромному мнению Уайрмана.
Он прижал руки к глазам и шумно, со всхлипом, вдохнул. Потом его ладони грохнулись на папку.
– Когда это случилось, я находился в Канзас-Сити. Уехал по делам. Джулия с понедельника по четверг до обеда работала. Эс ходила в детский садик. Хороший детский садик. Я мог бы подать в суд и разорить их, мог отправить хозяйку на паперть, но я этого не сделал. Потому что даже в горе понимал: случившееся с Эсмеральдой могло случиться с любым ребенком. Это всего лишь лотерея, entiendes? Однажды наша фирма подала в суд на компанию-изготовителя жалюзи (я в этом процессе не участвовал). Младенец, лежащий в колыбельке, каким-то образом ухватился за шнур, которым эти жалюзи поднимались, сунул его в рот и задохнулся. Родители выиграли дело, и им заплатили, но ребенок умер, и, если бы не шнур, причина была бы другой. Игрушечный автомобиль, идентификационная бирка с собачьего ошейника. Стеклянный шарик. – Уайрман пожал плечами. – Как с Эсмеральдой. Играя, она засунула в рот стеклянный шарик, он попал в горло, и моя дочь задохнулась.
– Господи, Уайрман! Это ужасно!
– Она была еще жива, когда ее привезли в больницу. Женщина из детского садика позвонила на работу и мне, и Джулии. Она что-то лепетала. Как безумная. Джулия выскочила из своей «Ярмарки», прыгнула в автомобиль, помчалась как оглашенная. За три квартала до больницы столкнулась с грузовиком департамента общественных работ Омахи. Погибла мгновенно. Наша дочь умерла двадцатью минутами раньше. Медальон с Девой Марией, который я тебе давал… это медальон Джулии.
Он замолчал, и тишина окутала салон. Я не стал ее нарушать. Да и что я мог сказать, выслушав такую историю? Какое-то время спустя Уайрман продолжил:
– Это всего лишь другой вариант «Пауэрбола». Пять чисел плюс самое важное бонусное число. Тик, тик, тик, тик, тик. И наконец, так, для ровного счета. Думал ли я, что такое может случиться со мной? Нет, мучачо, никогда, даже в самом кошмарном сне, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить. Мои мать с отцом умоляли меня обратиться к психотерапевту, и через какое-то время (восемь месяцев после похорон) я действительно к нему пошел. Я устал плыть по жизни, как воздушный шар, подвешенный в трех футах над моей головой.
– Мне это чувство знакомо, – вставил я.
– Я знаю, что знакомо. Мы спускались в ад в разные смены, ты и я. И, как я понимаю, поднялись обратно, хотя мои каблуки еще дымятся. Как насчет твоих?
– Да.
– Психотерапевт… милый человек, но я не смог с ним говорить. С ним я бормотал что-то нечленораздельное. С ним я начинал улыбаться во весь рот. Каждое мгновение ожидал, что роскошная деваха в купальнике вынесет мне большой картонный чек, а зрители увидят его и захлопают. И в конечном итоге чек я действительно получил. Когда мы поженились, я оформил совместную страховку. Когда появилась Эс, внес в полис и ее. Так что я действительно выиграл в лотерею. Особенно если добавить компенсацию, которую выплатили Джулии после инцидента на автомобильной стоянке супермаркета. И теперь мы подходим вот к этому. – Уайрман поднял тонкую серую папку. – Мысль о самоубийстве появилась и становилась все более привлекательной. Главным образом потому, что Джулия и Эсмеральда могли быть где-то там, но все-таки неподалеку, ожидая, когда я к ним присоединюсь… но они не могли ждать вечно. Я не религиозный человек, но, думаю, нельзя категорично отметать существование жизни после смерти… пусть потом мы и не останемся такими, как… ты понимаешь. Как сейчас. Но разумеется… – холодная улыбка тронула уголки его губ, – …прежде всего сказалась депрессия. У меня в сейфе был пистолет. Калибра ноль двадцать два дюйма. Я купил его для защиты семьи после рождения Эсмеральды. Как-то вечером я сидел за обеденным столом и… я уверен, эту часть истории ты знаешь, мучачо.
Я поднял руку, неопределенно взмахнул. Как бы говоря: «Может, si, может, нет».
– Я сидел за обеденным столом в пустом доме. На столе стояла ваза с фруктами, появившаяся благодаря любезности женщины, которая прибиралась в доме и покупала продукты. Я положил пистолет на стол, потом закрыл глаза. Два или три раза повернул вазу вокруг оси. Сказал себе, что если возьму яблоко, то поднесу пистолет к виску и покончу с собой. Если же возьму апельсин… тогда заберу лотерейные выигрыши и поеду в «Диснейуолд».
– Ты слышал холодильник, – вставил я.
– Совершенно верно, – он не удивился, – я слышал холодильник… и гудение компрессора, и щелканье морозильного агрегата. Я протянул руку и взял яблоко.
– Ты жульничал?
Уайрман улыбнулся.
– Хороший вопрос. Если ты спрашиваешь, подглядывал ли я, ответ – нет. Если тебя интересует, запомнил ли я местоположение фруктов в вазе… – Он пожал плечами. – Quien sabe[100]? В любом случае я взял яблоко. На всех нас грех Адама. Я не стал надкусывать его или нюхать. Определил на ощупь. Поэтому, не открывая глаз (и не давая себе возможности подумать, что творю), я поднял пистолет и поднес к виску. – Он продемонстрировал все это рукой, которой у меня больше не было, оттопырил большой палец, а указательный приставил к маленькому круглому шраму, который обычно скрывали его длинные седеющие волосы. – Последней мелькнула мысль: «По крайней мере мне больше не придется слушать холодильник или доставать из него еще один кусок картофельной запеканки». Никакого грохота я не помню. Тем не менее весь мир исчез в белом, и на том закончилась прошлая жизнь Уайрмана. А теперь… хочешь послушать о галлюцинациях?
– Да, пожалуйста.
– Охота сравнить со своими?
– Да. – И тут у меня возник вопрос. Возможно, один из самых важных: – Уайрман, у тебя были эти телепатические откровения… странные видения… как их ни назови… до того как ты приехал на Дьюма-Ки? – Я думал о собаке Моники Голдстайн, Гендальфе, о том, как вроде бы задушил его отсутствующей рукой.
– Да, два или три раза, – ответил Уайрман. – Со временем я, возможно, расскажу тебе об этом, Эдгар, но мне не хочется очень уж задерживать Джека у мисс Истлейк. Помимо всего прочего, она наверняка беспокоится из-за меня. Она такая милая.
Я мог бы сказать, что Джек (тоже очень милый) скорее всего беспокоится ничуть не меньше, но лишь попросил продолжать.
– Тебя часто окружает краснота, мучачо, – вновь заговорил Уайрман. – Я не думаю, что это аура в прямом смысле, и это, наверное, не свет мыслей… но случалось и такое. В трех или четырех случаях, когда это происходило, я улавливал не только цвет, но и слово, его обозначающее. И да, однажды такое случилось вне Дьюма-Ки. В галерее «Скотто».
– Когда я не мог найти нужного слова.
– А ты не мог? Я не помню.
– Я тоже, но наверняка так оно и было. Красное – для меня ассоциативный символ. Пусковой механизм. Как ни странно, из песни Ребы Макинтайр. Я нашел его почти случайно. Думаю, есть и кое-что еще. Если я не могу вспомнить то, что мне нужно, то… ты понимаешь…
– Начинаешь злиться?
Я подумал о том, как схватил Пэм за шею. Как попытался задушить ее.
– Да. Можно сказать и так.
– Ясно.
– Короче, я уверен, что красное должно выплескиваться наружу и пачкать мои… ментальные одежды. Так это выглядит?
– Близко к тому. И всякий раз, чувствуя красноту вокруг тебя, в тебе, я думаю о том, как проснулся с пулей в голове и увидел, что весь мир – темно-красный. Я подумал, что попал в ад – таким ведь должен быть ад, темно-красной вечностью. – Пауза. – Потом осознал, что это всего лишь яблоко. Оно лежало передо мной, может, в дюйме от моих глаз. Лежало на полу, и я лежал на полу.
– Чтоб я сдох!
– Да, и я подумал о том же. Но я не сдох, потому что видел лежащее передо мной яблоко. «На всех нас грех Адама, – громко произнес я. Потом добавил: – Ваза с фруктами». Все, что случилось и было сказано в последующие девяносто шесть часов, я помню с абсолютной ясностью. Каждую мелочь. – Уайрман рассмеялся. – Разумеется, чего-то из того, что я помню, не было и в помине, но я с абсолютной ясностью помню и это. И никакой перекрестный допрос не подловит меня на лжи, даже когда речь пойдет о покрытых гноем тараканах, которых я видел выползающими из глаз, рта и ноздрей старого Джека Файнэма.
У меня чертовски болела голова, но, пережив шок, вызванный лежащим у самых глаз яблоком, в остальном я чувствовал себя вполне сносно. Часы показывали четыре утра. То есть прошло шесть часов. Я лежал в луже свернувшейся крови. Она запеклась на правой щеке, как желе. Я помню, что сел и сказал: «Я – заливной денди». И еще я пытался вспомнить, считается ли желе та полупрозрачная субстанция в заливных блюдах. Я сказал: «Нет желе в вазе для фруктов». И высказывание это показалось мне очень разумным, словно благодаря ему я прошел проверку и остался среди психически здоровых. Я начал сомневаться, что пустил себе пулю в голову. Может, просто заснул за обеденным столом, лишь думая о самоубийстве, упал со стула, ударился головой. Вот откуда взялась кровь. И такое объяснение представлялось очень убедительным, учитывая, что я мог двигаться и говорить. Я велел себе произнести вслух что-то еще. Имя матери. Вместо этого произнес: «Зреет, зреет урожай, ты хозяина встречай».
Я кивнул, заволновавшись. После выхода из комы со мной такое случалось не единожды. Сядь в друга, сядь в старика.
– Ты злился?
– Нет, говорю честно! Я испытывал облегчение! Понимал, что удар головой мог привести к некоторой дезориентации. И только потом я увидел на полу пистолет. Взял его, понюхал дульный срез. Запах не оставлял сомнений в том, что из пистолета недавно стреляли. Резкий запах сгоревшего пороха. И все-таки я держался за версию заснул-упал-ударился-головой, пока не прошел в ванную и не увидел дыру на виске. Маленькую круглую дыру, окруженную короной точечных ожогов. – Он вновь рассмеялся, как смеется человек, вспоминая какой-то невероятный случай в своей жизни… скажем, как подал машину задним ходом в гараж, забыв поднять ворота.
– Вот тут, Эдгар, я услышал, как последний выигрышный номер занял свое место. Бонусный номер «Пауэрбола»! И я понял, что мне уже не избежать поездки в «Диснейуолд».
– Или в его копию, – вырвалось у меня. – Господи, Уайрман.
– Я попытался смыть следы пороха, но любое прикосновение отдавалось болью. Словно я надкусывал больной зуб.
Внезапно я понял, почему в больнице Уайрмана отправили на рентген, а не засунули в томограф. Пуля по-прежнему находилась в голове.
– Уайрман, можно задать вопрос?
– Валяй.
– Зрительные нервы человека… Ну, не знаю… перекрещиваются?
– Именно так.
– Тогда понятно, почему беда у тебя с левым глазом. Это похоже… – На мгновение нужные слова не приходили, и я сжал кулаки. Но они пришли. – Это похоже на противоударную травму.
– Пожалуй, что так, да. Я выстрелил в правую часть моей тупой головы, но пострадал левый глаз. Я заклеил рану пластырем. И выпил пару таблеток аспирина.
Я рассмеялся. Ничего не мог с собой поделать. Уайрман улыбнулся и кивнул.
– Потом я лег в постель и попытался уснуть. С тем же успехом можно было попытаться уснуть на концерте духового оркестра. Я не мог спать четыре дня. Мне уже казалось, что я никогда не усну. Мои мысли мчались со скоростью четырех тысяч миль в час. В таких обстоятельствах кокаин казался ксанаксом[101]. Я не мог даже спокойно лежать. Выдержал двадцать минут, а потом вскочил и поставил альбом с мексиканской музыкой. В половине шестого утра. Провел тридцать минут на велотренажере (впервые после смерти Джулии и Эс), принял душ и пошел на работу.
Следующие три дня я был птичкой, я был самолетом, я был суперадвокатом. Мои коллеги с тревоги за меня переключились к страху за себя (non sequiturs[102] слетали с моего языка все чаще, и я вдруг начинал говорить одновременно на искаженном испанском и французском, достойном Пепе ле Пю[103]), но не вызывало сомнений, что в те дни я перелопатил гору документов, и потом на фирму вернулась лишь малая их часть. Я проверял. Партнеры в угловых кабинетах и адвокаты в общем зале объединились в уверенности, что у меня нервный срыв, и в какой-то степени не грешили против истины. Это был органический нервный срыв. Несколько человек попытались отправить меня домой, но безуспешно. Дион Найтли, один из моих близких друзей, буквально умолял позволить ему отвести меня к врачу. И знаешь, что я ему сказал?
Я покачал головой.
– «Зерно убирается, сделка закрывается». Отлично помню! Потом я ушел в свой кабинет. Практически убежал. Для Уайрмана такой медленный способ передвижения, как ходьба, не годился. Я провел на работе двое суток. На третью ночь охранник, несмотря на мои протесты, выпроводил меня за дверь. Я проинформировал его, что у эрегированного пениса миллион капилляров, но ни единого угрызения совести. Я также сказал ему, что он – заливной денди, и отец его ненавидел. – Уайрман коротко глянул на папку. – Фраза насчет отца, думаю, его проняла. Даже знаю, что проняла… – Он похлопал по виску со шрамом. – Сверхъестественное радио, амиго. Сверхъестественное радио.
На следующий день меня вызвал к себе Джек Файнэм, верховный раджа нашего королевства, и приказал мне взять отпуск. Не попросил – приказал. Заявил, что я слишком быстро вышел на работу после «злополучных семейных перемен». Я сказал, что это какая-то глупость. Никаких семейных перемен у меня не было. «Скажи просто, что мои жена и ребенок съели гнилое яблоко, – предложил я ему. – Скажи это, ты, седовласый синдик, потому что эти слова наполняют смертного насекомыми», – и вот тут тараканы полезли из его глаз и носа. А два выползли из-под языка, они разбрызгивали белую пену по подбородку Джека, перебираясь через его нижнюю губу.
Я начал кричать. Я бросился на него. Если бы не кнопка тревожной сигнализации на его столе (я даже не подозревал, что она была у этого параноидального старикашки), я бы его убил. Опять же бегал он на удивление быстро. Я хочу сказать, бегал кругами по кабинету. От меня. Должно быть, сказались годы, проведенные на теннисном корте и поле для гольфа. – Уайрман на секунду задумался. – Но на моей стороны были безумие и молодость. Я схватил его в тот самый момент, когда в кабинет ворвалась подмога. Полдюжины адвокатов с трудом смогли оттащить меня от Джека, и я разорвал пополам его пиджак от Пола Стюарта. От воротника до низа… – Он медленно покачал головой. – Тебе следовало бы послушать, как кричал этот hijo de puta[104]. И тебе следовало бы послушать меня. Чего я только не нес, включая оскорбления (выкрикивал во весь голос) насчет его пристрастий к женскому нижнему белью. И, как в случае с отцом охранника, думаю, так оно и было на самом деле. Забавно, не правда ли? И обезумел я или нет, ценился ли как сотрудник или нет, но на том и оборвалась моя карьера в «Найди, Трахни и Забудь».
– Жаль, конечно.
– Жалеть тут не о чем, все, что ни делается, то к лучшему, – заявил он деловым тоном. – Когда адвокаты вынесли меня из его кабинета, в котором я успел много чего натворить, со мной случился припадок. Сильнейший, развернутый припадок. Если бы не медицинские навыки одного из сотрудников, я бы прямо там и умер. Но в итоге только вырубился на трое суток. И почему нет? Мне требовался сон. А теперь…
Он открыл папку и протянул мне три рентгенограммы. По качеству они сильно уступали кортикальным срезам, которые выдавал магниторезонансный томограф, но я мог полагать себя опытным специалистом, пусть и непрофессионалом, который понимает, на что смотрит.
– Перед тобой, Эдгар, объект, которого, по утверждению многих, нет в природе: мозг адвоката. У тебя есть такие картинки?
– Скажем так, если бы я хотел заполнить альбом…
Уайрман улыбнулся.
– Кому нужен альбом с такими фотографиями? Ты видишь пулю?
– Да. Ты, должно быть, держал пистолет… – Я наклонил указательный палец вниз под достаточно большим углом.
– Совершенно верно. И, вероятно, была частичная осечка. Так что пуля только пробила череп и ушла вниз, под еще более острым к вертикали углом. Вошла в мозг и остановилась. Но до остановки создала… не знаю, как это…
– Ударную волну?
Его глаза вспыхнули.
– Именно. Только серое вещество мозга по консистенции больше похоже на печень теленка, чем на воду.
– Красиво сказано.
– Я знаю. Уайрман может быть красноречив, он это признает. Пуля создала уходящую вниз ударную волну, а последняя вызвала отек и сдавила перекрест зрительных нервов. Это такое место, где правый зрительный нерв становится левым, и наоборот. Ты понимаешь, что получилось? Я выстрелил себе в висок, и не только остался в живых, но и добился того, что пуля создает проблемы для тех участков мозга, что находятся вот здесь. – Он постучал по черепу за правым ухом. – И ситуация ухудшается, потому что пуля движется. За два года она сместилась вглубь как минимум на четверть дюйма. Может, и больше. И мне не нужны Хэдлок или Принсайп, чтобы это понять. Я сам все вижу на этих снимках.
– Так пусть они сделают операцию и вытащат ее. Мы с Джеком проследим за тем, чтобы Элизабет дождалась твоего возвращения в полном…
Он покачал головой.
– Нет? Почему нет?
– Для хирургического вмешательства пуля сидит слишком глубоко, амиго. Вот почему я и не остался в больнице. А ты думал, что из-за комплекса «человека из страны Мальборо»? Ничего подобного. Мое желание умереть осталось в прошлом. Мне по-прежнему недостает жены и дочери, но теперь на моем попечении мисс Истлейк, и я полюбил этот остров. И есть еще ты, Эдгар. Я хочу узнать, чем продолжится твоя история. Сожалею ли я о том, что сделал? Иногда – si, иногда – нет. Когда si, я напоминаю себе, что теперь я не тот человек, каким был раньше, и должен проявить снисхождение к моему прежнему «я». Тот человек понес столь большую утрату и испытывал столь сильную душевную боль, что не мог нести ответственности за свои поступки. Это моя другая жизнь, и я стараюсь смотреть на свои проблемы, как на… ну… врожденные дефекты.
– Уайрман, это так странно.
– Неужели? Подумай о собственной ситуации.
Я подумал. Я пытался задушить свою жену, а потом забыл об этом. Я спал с куклой на другой половине кровати… Нет, лучше оставить свое мнение при себе.
– Доктор Принсайп хочет положить меня в больницу, потому что я – интересный случай.
– Ты этого не знаешь.
– Но я знаю! – По голосу чувствовалось, что Уайрман едва сдерживается. – После того выстрела я имел дело как минимум с четырьмя Принсайпами. До ужаса одинаковыми: все умные, но отстраненные, напрочь лишенные сочувствия и, по существу, лишь на самую малость отличающиеся от социопатов в детективных романах Джона Д. Макдональда. В борьбе с опухолью они могут попытаться использовать радиацию. На свинцовую пулю она не подействует. Принсайп это знает, но ему интересно. И он не видит ничего плохого в том, чтобы дать мне ложную надежду, уложив на больничную койку, где можно спросить, больно ли мне, когда он делает… это. А позднее, когда я умру, он, вероятно, напишет обо мне статью. И сможет поехать в Канкун и пить на пляже вино, разбавленное водой и фруктовым соком.
– Это жестоко.
– Нет – по меркам тех, у кого глаза Принсайпа… вот они-то как раз и жестоки. Я взглянул в них один раз, и мне сразу захотелось бежать куда подальше, пока еще не отняли такую возможность. Что я, собственно, и сделал.
Я покачал головой и задал главный вопрос:
– Так какие у тебя перспективы?
– Почему бы тебе не уехать отсюда? Это место начинает действовать мне на нервы. Я только что осознал, что именно здесь тот выродок похитил маленькую девочку.
– Я мог бы сказать тебе об этом, когда мы свернули сюда.
– Может, и хорошо, что не сказал. – Он зевнул. – Боже, как я устал.
– Это стресс. – Я посмотрел по сторонам и вырулил на Тамайами-Трайл, все еще не веря, что сижу за рулем. Однако само действо мне уже начало нравиться.
– Прогноз далеко не радужный. Я принял достаточно доксепина и зонеграна, чтобы убить лошадь. Это противосудорожные препараты, и они неплохо помогали, но я понял, что у меня проблемы в тот вечер, когда мы обедали в «Зории». Я пытался это отрицать, но ты знаешь этот хрестоматийный пример: отрицание утопило фараона, и Моисей привел сынов Израилевых к свободе.
– Гм… я думал, там речь шла о Красном море. Есть другие препараты, которые ты можешь принимать? Более сильные?
– Принсайп, разумеется, помахал передо мной рецептами, но он хотел предложить невронтин, а к нему я даже не прикоснусь.
– Из-за своей работы.
– Именно.
– Уайрман, мисс Элизабет от тебя не будет никакого проку, если ты станешь слепым, как летучая мышь.
Он не отвечал минуту-другую. Дорога, теперь совершенно пустынная, раскручивалась под светом фар.
– Слепота вскоре станет самой мелкой из моих проблем, – наконец нарушил он тишину.
Я рискнул бросить на него короткий взгляд.
– Ты хочешь сказать, эта пуля может тебя убить?
– Да. – В голосе не слышалось драматизма, отчего звучал он крайне убедительно. – И вот что, Эдгар.
– Что?
– Прежде чем убьет и пока у меня все еще есть один зрячий глаз, я бы хотел взглянуть на твои новые картины. Мисс Истлейк тоже хочет увидеть хотя бы несколько. Она просила тебе это передать. Ты можешь привезти их в «Эль Паласио» на автомобиле. Водишь ты его прекрасно.
Мы приближались к съезду на Дьюма-Ки. Я включил поворотник.
– Я скажу тебе, что иногда думаю, – продолжил Уайрман после короткой паузы. – Я думаю, что этот отрезок невероятного везения на моем жизненном пути когда-то должен закончиться, и после него все пойдет иначе. Нет абсолютно никаких статистических оснований, чтобы так думать, но это какая-никакая опора. Ты понимаешь?
– Да, – кивнул я. – Уайрман?
– По-прежнему на связи, мучачо.
– Ты любишь Дьюму, но при этом думаешь, что с Дьюмой что-то не так. Что не так с этим островом?
– Я не знаю, что именно, но ведь что-то есть. Или ты не согласен?
– Разумеется, согласен. Ты знаешь, что согласен. В тот день, когда мы с Илзе попытались проехать по дороге в глубь острова, нам стало дурно. Илзе скрутило сильнее, чем меня.
– Она – не единственная, кому досталось, если верить историям, которые я слышал.
– А есть истории?
– Да. На берегу все нормально, но вот в глубине острова… – Уайрман покачал головой. – Я думаю, здесь что-то странное с грунтовыми водами. По той же причине и растительность здесь прет из земли, как бешеная, хотя при таком климате без полива не должна расти даже трава на лужайке. Я не знаю, в чем дело. Но лучше туда не соваться. И особенно молодым женщинам, которые хотели бы иметь детей. Детей без врожденных дефектов.
Вот эта мысль даже не приходила мне в голову. Остаток пути я проехал молча.

IX

Из воспоминаний, относящихся к той зиме, лишь некоторые запечатлелись особенно ярко, и среди них – возвращение в «Эль Паласио» тем февральским вечером. Нас встретили приоткрытые ворота. Между створками в инвалидном кресле сидела Элизабет Истлейк, как и в тот день, когда мы с Илзе отправились в неудачную исследовательскую экспедицию на юг. Обошлось без гарпунного пистолета, но она вновь надела спортивный костюм (правда, на этот раз набросила сверху что-то вроде старого пиджачка от школьной формы), и ее большие кеды (в ярком свете фар «малибу» они из синих стали черными) стояли на хромированных подставках для ног. Рядом с креслом расположились ходунки Элизабет, а позади них – Джек Кантори с фонарем в руке.
Увидев приближающийся автомобиль, Элизабет начала подниматься. Джек шагнул вперед, чтобы ее остановить, но когда понял, что настроена она серьезно, положил фонарь на землю и помог встать с кресла. К тому времени я уже остановился у ворот, а Уайрман открывал дверцу. Освещенные фарами «малибу», Джек и Элизабет напоминали актеров на сцене.
– Нет, мисс Истлейк! – крикнул Уайрман. – Не пытайтесь встать! Я отвезу вас домой!
Она словно и не услышала. Джек подвел ее к ходункам (или Элизабет подвела его), и она схватилась за ручки. Затем двинулась к автомобилю. К тому времени уже я пытался вылезти с водительского сиденья, как обычно, борясь с травмированным правым бедром, которое вылезать не хотело. Я стоял у капота, когда Элизабет отпустила ходунки и протянула руки к Уайрману. Дряблые мышцы повыше локтей обвисли, кожа в свете фар стала белой как мука, но широко расставленные ноги прочно упирались в землю. Насыщенный ночными ароматами ветер отбросил волосы назад, и я не удивился, увидев на правой стороне головы шрам (очень давний), практически такой же, как и у меня.
Уайрман вышел из-за открытой дверцы со стороны пассажирского сиденья, замер на секунду-другую. Думаю, он решал, искать ли ему утешения или утешать самому. Потом он направился к ней, вразвалочку, медвежьей походкой, наклонив голову, его длинные волосы закрывали уши и колыхались у щек. Элизабет протянула руки, прижала его к своей внушительной груди. На мгновение покачнулась, и я уже испугался, что ее не удержат даже широко расставленные ноги, но тут же выпрямилась, и искривленными артритом руками принялась поглаживать спину Уайрмана, которая поднималась и опускалась.
Я подошел к ним, чувствуя себя несколько неуверенно, и ее взгляд переместился на меня. Я увидел совершенно ясные глаза. Эта женщина не стала бы спрашивать, когда придет поезд, не сказала бы, что в голове у нее все перепуталось. Все шарики и ролики занимали положенные им места. Во всяком случае, временно.
– Мы управимся сами, – услышал я. – Вы можете ехать домой, Эдгар.
– Но…
– Мы управимся сами, – повторила Элизабет, продолжая поглаживать спину Уайрмана шишковатыми пальцами, поглаживать с бесконечной нежностью. – Уайрман отвезет меня в дом. Через минуту. Не так ли, Уайрман?
Он кивнул на ее груди, не поднимая голову, не издав ни звука.
Я подумал и решил: пусть будет, как она хочет.
– Ладно. Спокойной ночи, Элизабет. Спокойной ночи, Уайрман. Пошли, Джек.
Джек положил фонарь на полочку ходунков, посмотрел на Уайрмана (тот все стоял, уткнувшись лицом в грудь старухи), потом пошел к открытой дверце со стороны водительского сиденья.
– Спокойной ночи, мэм.
– Спокойной ночи, молодой человек. В парчизи вам пока недостает терпения, но потенциал у вас есть. Эдгар? – Она посмотрела на меня поверх склоненной головы Уайрмана, его вздымающейся и опадающей спины. – Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги. Вы это чувствуете?
– Да. – Я не знал, о чем конкретно она говорит. Но понимал смысл.
– Останьтесь. Пожалуйста, останьтесь на Дьюме, что бы ни произошло. Вы нужны нам. Вы нужны мне, вы нужны Дьюма-Ки. Не забудьте об этом, когда разум вновь покинет меня.
– Не забуду.
– Поищите корзинку для пикника няни Мельды. Она где-то на чердаке, я уверена. Она красная. Вы ее найдете. Они внутри.
– И что я в ней найду, Элизабет?
Она кивнула.
– Да. Спокойной ночи, Эдуард.
Я понял, что реальность вновь начинает ускользать от нее. Но я знал, что Уайрман отвезет ее в дом, что Уайрман позаботится о ней. А пока он не мог этого сделать, она будет заботиться о них обоих. Я оставил их на вымощенном камнем въезде во двор, между ходунками и инвалидным креслом. Она обнимала его, он вжимался лицом в ее грудь. Эта картина по сей день стоит у меня перед глазами, ясная и четкая.
Ясная и четкая.

X

Вождение автомобиля вымотало меня (думаю, сказался и день, проведенный среди множества людей после месяцев одиночества), но о том, чтобы лечь, а уж тем более заснуть, не могло быть и речи. Я проверил почтовый ящик и нашел письма от обеих дочерей. У Мелинды в Париже обнаружилась стрептококковая инфекция, и она, как всегда, воспринимала болезнь как личное оскорбление. Илзе прислала ссылку на газету «Ситизен-Таймс», которая издавалась в Эшвилле, штат Северная Каролина. Я кликнул по ссылке и нашел восторженную рецензию на выступление «Колибри». Они спели в Первой баптистской церкви, и паства кричала «аллилуйя». На фотографии Карсон Джонс и красавица-блондинка стояли перед остальной частью группы с открытыми в песне ртами, глядя друг другу в глаза. Подпись под фотоснимком гласила: «Дуэт Карсон Джонс и Бриджит Андрейссон исполняют «Как велико Твое искусство». Х-м-м-м. Моя If-So-Girl написала: «Я совсем не ревную». Два раза х-м-м-м.
Я приготовил сандвич с копченой колбасой и сыром (и после трех месяцев пребывания на Дьюма-Ки меня тянуло на копченую колбасу), затем пошел наверх. Посмотрел на картины «Девочка и корабль», которые на самом деле следовало называть «Илзе и корабль». Подумал об Уайрмане, спросившем, что я нынче рисую. Подумал о длинном сообщении, которое Элизабет оставила на моем автоответчике. Об озабоченности в ее голосе. Она сказала, что я должен принять меры предосторожности.
Решение пришло спонтанно, и я как мог быстро спустился вниз.

XI

В отличие от Уайрмана я не таскал с собой старый, битком набитый бумажник «Лорд Бакстон». Обычно я засовывал в передний карман одну кредитную карточку, водительское удостоверение, пару-тройку купюр и полагал, что этого достаточно. А бумажник держал в запертом ящике письменного стола в гостиной. Я его достал, просмотрел визитные карточки, нашел нужную, с надписью «ГАЛЕРЕЯ СКОТТО» вытянутыми золотыми буквами. Как и ожидал, услышал автоответчик, включавшийся после окончания рабочего дня. После того как Дарио Наннуцци произнес положенную речь и прозвучал звуковой сигнал, я сказал: «Привет, мистер Наннуцци, это Эдгар Фримантл с Дьюма-Ки. Я… – Я сделал паузу, потому что хотел сказать «парень», но вовремя понял, что он меня таковым не воспринимает. – Я художник, который пишет закаты с большими раковинами, растениями и другими поставленными на них предметами. Вы говорили о возможной выставке моих работ. Если интерес до сих пор не пропал, не могли бы вы мне позвонить?» – Я продиктовал номер и положил трубку. Настроение у меня чуть поднялось. Само собой, я же что-то сделал.
Я достал из холодильника пиво, включил телевизор, решив, что смогу найти и посмотреть какой-нибудь приличный фильм, прежде чем лечь спать. Из-под дома доносился приятный, убаюкивающий шум: ракушки вели негромкий и неспешный разговор.
Этот разговор прервался голосом мужчины, стоявшего перед частоколом микрофонов. Я попал на «Шестой канал», и на текущий момент роль звезды досталась назначенному судом адвокату Кэнди Брауна. Должно быть, его записанная на видео пресс-конференция происходила в то самое время, когда Уайрману обследовали голову. Выглядел адвокат лет на пятьдесят, волосы зачесывал назад, собрав на затылке в конский хвост, и не создавалось ощущения, что к делу он относится формально. Напротив, и внешность, и голос указывали на готовность положить все силы и опыт на защиту клиента. Он говорил репортерам, что мистер Браун просит признать его невиновным по причине безумия.
Он сказал, что мистер Браун – наркоман, шизофреник и большой любитель порно. Адвокат ничего не сообщил о пристрастиях мистера Брауна к мороженому, равно как и о его музыкальных вкусах, но лишь потому, что список присяжных еще не был сформирован. Помимо микрофона «Шестого канала», я увидел микрофоны с логотипами «NBC», «CBS», «ABS», «Fox» и «CNN». Тина Гарибальди не получила бы такую известность, если бы выиграла конкурс по орфографии или научную олимпиаду, не получила бы, даже если б спасла домашнего песика, бросившись за ним в бурную реку. А вот если тебя изнасиловали и убили, то о тебе уже говорит вся страна. И все знают, что убийца держал твои трусики в ящике комода.
– Он честно признается в своих зависимостях, – известил адвокат. – Его мать и оба отчима были наркоманами. Детство мистера Брауна напоминало сплошной кошмар. Его систематически избивали, он подвергался сексуальным домогательствам. Он лечился в психиатрических клиниках от душевных заболеваний. Его жена – добрая женщина, но и у нее с психикой далеко не все в порядке. Такого, как он, вообще не следовало выпускать на улицы.
Теперь адвокат смотрел прямо в объективы камер.
– Это преступление Сарасоты – не Джорджа Брауна. Я искренне жалею семью Гарибальди, я плачу вместе с семьей Гарибальди, – камеры не смогли уловить на его лице ни одной слезинки в подтверждение последнего, – но казнь Джорджа Брауна не вернет Тину Гарибальди и не исправит систему, при которой психически больные люди без всякого присмотра ходят по улицам. Это мое заявление, спасибо, что выслушали, а теперь, если позволите…
Он начал отходить от микрофонов, игнорируя вопросы, и все было бы в порядке (во всяком случае, могло пойти иным путем), если бы я выключил телевизор или перешел на другой канал. Но я этого не сделал. Я смотрел и слушал говорящую голову уже в студии «Шестого канала»: «Ройал Бонниер, адвокат-крестоносец, который выиграл с полдюжины безнадежных pro bono[105] процессов, сказал, что сделает все возможное, чтобы исключить из материалов дела видеозапись, сделанную камерой наблюдения у разгрузочных площадок «Универмага Биллса».
И тут же начался показ этой чертовой видеозаписи. Девочка с рюкзачком за плечами пересекает контролируемую камерой зону справа налево. Браун появляется из-за пандуса и берет ее за руку. Она смотрит на него снизу вверх и вроде бы задает вопрос. И вот тут жутко зазудела моя отсутствующая рука. Будто ее атаковал пчелиный рой.
Я вскрикнул (как от изумления, так и от боли) и повалился на пол, сбросив на ковер и пульт дистанционного управления, и тарелку с сандвичем. Принялся чесать то, чего не было, до чего не мог добраться. Услышал собственный крик: «Прекрати! Пожалуйста, прекрати!» Но, разумеется, прекратить это можно было лишь одним способом. Я поднялся на колени и на четвереньках пополз к лестнице, услышал хруст – колено опустилось на пульт дистанционного управления и раздавило его. Но сначала переключился канал. С «Шестого» на «КМТ» – «Кантри-мюзик телевижн». Алан Джексон пел об убийстве в Музыкальном ряду. Поднимаясь по лестнице, я дважды хватался за поручень правой рукой… схватился бы, если б она у меня была. Но я буквально чувствовал скрип потной ладони по дереву, а потом рука проваливалась, как сквозь дым.
Каким-то образом мне удалось забраться по лестнице в «Розовую малышку». Не без труда я встал. Локтем включил все лампы и, пошатываясь, поспешил к мольберту. На нем стояла незаконченная картина «Девочка и корабль». Я снял ее, не удостоив и взглядом, поставил чистый холст. Я задыхался, со стоном втягивая в себя воздух. Из-под волос выступил пот. Я схватил тряпку, которой протирал кисти, и накинул на плечо, как накидывал слюнявчик, когда девочки были маленькими. Зажав одну кисть зубами, вторую сунул за ухо, потянулся к третьей, но вместо нее взял карандаш. И как только принялся рисовать, чудовищный зуд в руке пошел на спад. К полуночи я закончил картину, а зуд пропал. Не просто картину – так ее назвать не поворачивался язык. Я закончил Картину, с большой буквы, очень уж она была хороша, если я имел право на оценку. А я имел. Я действительно был талантливым сукиным сыном. На моей картине рука Кэнди Брауна сжимала запястье Тины Гарибальди. Тина смотрела на него снизу вверх, этими темными глазами, трагическими в своей невинности. Мне удалось идеально, с предельной точностью передать ее взгляд, и если бы родители Тины увидели картину, им захотелось бы покончить с собой. Но они никогда ее не увидят.
Да, эту – не увидят.
Моя картина практически полностью повторяла фотографию, которая с пятнадцатого февраля хотя бы раз публиковалась во всех флоридских газетах и, возможно, в большинстве газет Соединенных Штатов. Разница была лишь в одной, пусть и важной, детали. Я уверен, Дарио Наннуцци сказал бы, что это фирменный знак (Эдгар Фримантл, Американский Примитивист, боролся с клише, пытался по-новому взглянуть на Кэнди и Тину, эту парочку, которую соединил ад), но эта картина не предназначалась и для глаз Наннуцци.
Я рассовал кисти по баночкам из-под майонеза. Краска заляпала мне локоть (и левую половину лица), но мысль о том, что нужно ее смыть, даже не пришла в голову.
Слишком уж хотелось есть.
У меня был гамбургер, но замороженный. Как и свиная отбивная, которую Джек купил на прошлой неделе в «Мортоне». А остаток копченой колбасы я съел на ужин. Оставалась еще непочатая коробка «Спешл К» с фруктами и йогуртом. Я уже начал насыпать хлопья в миску для овсянки, но при моем зверском аппетите миска эта показалась мне размером с наперсток. Я отодвинул ее с такой силой, что миска ударилась о хлебницу и отскочила от нее. Потом достал из шкафчика над плитой салатную миску и высыпал в нее всю коробку. Я разбавил хлопья половиной кварты молока, насыпал семь или восемь полных, с верхом, ложек сахарного песка и принялся за еду, прервавшись только раз, чтобы добавить молока. Все съел и поплелся в спальню, с остановкой у телевизора: заглушил поющего городского ковбоя. Рухнув поперек кровати, я оказался лицом к лицу с Ребой, а ракушки под «Розовой громадой» продолжали шептаться.
«Что ты сделал? – спросила Реба. – Что ты сделал на этот раз, паршивый парниша?»
Я попытался ответить: «Ничего», – но заснул прежде, чем слово сорвалось с губ. А кроме того… я знал, что это ложь.

XII

Меня разбудил звонок. Со второй попытки мне удалось нажать правую кнопку на телефонном аппарате и произнести что-то, отдаленно напоминающее «алло».
– Мучачо, просыпайся и приходи к завтраку! – воскликнул Уайрман. – Стейк и яйца! У нас праздник… – Он помолчал. – Во всяком случае, я праздную. Мисс Истлейк опять не в себе.
– И что мы празд… – Тут до меня дошло, я понял, что это могло быть, и резко сел, скинув Ребу на пол. – Зрение вернулось?
– Увы, радость не такая большая, но все равно радость. Праздник у всей Сарасоты. Кэнди Браун, амиго. На утреннем обходе охранники нашли его в камере мертвым.
На мгновение правая рука зазудела, а перед глазами все стало красным.
– И что они говорят? – услышал я свой голос. – Самоубийство?
– Не знаю, но в любом случае, будь то самоубийство или смерть от естественных причин, он сэкономил штату Флорида много денег и уберег родителей от судебных мерзостей. Приходи, обсудим. Что скажешь?
– Я только оденусь. И помоюсь. – Я посмотрел на левую руку, разноцветную от красок. – Я поздно лег.
– Рисовал?
– Нет, трахал Памелу Андерсон.
– Твоя воображаемая жизнь достойна сожаления, Эдгар. Я прошлой ночью трахал Венеру Милосскую. И у нее были руки. Не задерживайся. Как тебе приготовить huevos[106]?
– Согласен на омлет. Буду через полчаса.
– Отлично. Должен отметить, я ждал более бурной реакции на мой выпуск новостей.
– Я все еще пытаюсь проснуться. А в принципе я очень рад, что он мертв.
– Возьми номерок и займи свое место в очереди. – С этими словами он положил трубку.

XIII

Пульт дистанционного управления я сломал, поэтому пришлось включать телевизор вручную. Эти навыки остались в далеком прошлом, но я все-таки справился. На «Шестом канале» вместо «Только Тина, ничего, кроме Тины», показывали новое шоу: «Только Кэнди, ничего, кроме Кэнди». Я увеличил звук до максимума и слушал, оттирая краску.
Джордж «Кэнди» Браун вроде бы умер во сне. Охранник, которого интервьюировали, сказал: «Этот человек был самым громким храпуном. Мы шутили, что сокамерники убили бы его только за храп, если б он сидел в общей камере». Врач что-то пробормотал насчет остановки дыхания во сне и предположил, что Браун умер от возникших осложнений. Отметил, что взрослые от этого умирают редко, но тем не менее случай Брауна – не единичный.
Остановка дыхания во сне показалась мне неплохой версией, но я подумал, что осложнением стал именно я. Соскоблив с себя большую часть краски, я поднялся в «Розовую малышку», чтобы посмотреть на Картину уже при утреннем свете. Не думал, что теперь она покажется мне такой же выдающейся, что и ночью, перед тем как я спустился вниз, чтобы съесть целую коробку овсяных хлопьев… быть такого не могло, учитывая, как быстро я работал.
Но она была выдающейся. Я нарисовал Тину в джинсах и чистенькой розовой футболке, с рюкзачком за плечами. Я нарисовал Кэнди Брауна, также в джинсах, с пальцами, сомкнувшимися на запястье Тины. Ее глаза смотрели на него, и ее рот был чуть приоткрыт, словно она задавала вопрос, скорее всего:
«Чего вы хотите, мистер?» Его глаза смотрели на нее, полные черного умысла, но на остальной части лица никаких эмоций не отражалось, потому что остальной части лица не было вовсе. Я не нарисовал ни нос, ни рот. У моего Кэнди Брауна под глазами белел чистый холст.