Творчество

Глава 10. Ясное солнце после дождя

Когда проходит первое потрясение и те, кому предстоит долго ухаживать за больным, осознают неизбежное и смиряются с ним, погружение в рутину жизни помогает им не чувствовать, как томительно тянутся дни. Механизм ухода налажен. Каждый день необходимо делать одно и то же в одни и те же часы одним и тем же способом. Каждую нужную мелочь держат под рукой; и, как бы печальны и усталы ни были дежурящие у постели больного, само однообразие и размеренность их занятий дают им возможность на чем-то остановиться мыслями.
Но в том, чем приходилось заниматься миссис Эш и Кейти, было слишком мало этой монотонности, чтобы помочь им пережить время болезни Эми. О какой размеренности и методичности могла идти речь, если постоянно случалось что-то непредвиденное, а самых необходимых вещей часто просто не было в наличии? Обыкновенные удобные приспособления для комнаты больного — точнее, те, которые считаются обыкновенными в Америке, — было невероятно трудно достать, и у Кейти уходило немало времени на то, чтобы придумать, чем можно их заменить.
Требовался лед? Приносили ведро грязного снега, в котором было полно соломинок, палочек и прочего мусора и который, очевидно, соскребли с мостовой после ночных заморозков. Ни крошки этого льда нельзя было положить в молоко или воду; все, что оставалось, — это использовать ведро в качестве холодильника и опускать в него для охлаждения чашки и стаканы.
Нужен был поильник? Он появился, громоздкий и старомодный — вероятно, им пользовался в детстве Геркулес, — но современная Эми ужасалась и отказывалась пить из него. Такую вещь, как стеклянная трубочка, невозможно было найти во всем Риме. Резиновую грелку Кейти тоже так и не удалось найти.
Но труднее всего пришлось с крепким бульоном. Это была единственная пища Эми и почти единственное ее лекарство, поскольку доктор Хилари считал, что в случаях лихорадки лучше всего предоставлять природе действовать почти самостоятельно. Однако из гостиничной кухни им присылали под названием бульона смесь растопленного жира и горячей воды — смесь, которую вообще нельзя было давать Эми. Напрасно Кейти протестовала и объясняла, как нужно готовить бульон. Напрасно она сама спустилась в кухню, чтобы перевести повару подробный рецепт приготовления бульона и сунуть ему в руку блестящую пятифранковую монету, которая, как надеялась Кейти, пробудит его энергию и смягчит его сердце. Напрасно она заказывала отдельный запас лучшего мяса с рынка. Повара крали мясо, не обращали внимания на рецепт и изо дня в день присылали наверх бутыль все с той же жирной жидкостью, которую Эми не желала даже взять в рот и которая не принесла бы ей никакой пользы, даже если бы она выпила ее до последней капли. Наконец, доведенная до крайности, Кейти купила несколько бутылок из прочного толстого стекла и каждое утро медленно и аккуратно резала на мелкие кусочки два фунта мяса, раскладывала его по бутылкам с водой, запечатывала их с помощью собственного кольца-печатки и отправляла вниз, в кухню, с указанием кипятить в течение определенного времени Дело пошло лучше, так как вороватый повар не осмеливался подделать ее печать; но это был долгий и трудоемкий процесс, отнимавший у Кейти куда больше времени, чем она могла ему уделить, — ведь постоянно были поручения, которые не мог выполнить никто, кроме нее, и бесконечная утомительная беготня по лестнице, казавшейся с каждым днем все длиннее.
Наконец явилась добрая самаритянка в образе некоей американской дамы, которая жила в Риме в собственном доме и которая, услышав об их злоключениях от миссис Сэндс, взялась обеспечивать Эми ежедневно великолепным крепким бульоном из своей кухни. Это принесло Кейти неописуемое облегчение и казалось, что, избавившись от этой заботы, стало легче справляться с остальными.
Еще легче стало, когда спустя некоторое время доктору Хилари удалось найти английскую сиделку вместо приносивших мало пользы монахинь — сестры Амброджии и ее заместительницы, сестры Агаты, которую Эми в своем полубредовом состоянии упорно называла «сестрой Рогатой». Новая сиделка, миссис Свифт, была высокой, жилистой, угловатой особой, сделанной, как казалось, наполовину из железа, наполовину из пластинок китового уса. Она никогда не уставала; она могла поднять кого угодно и сделать что угодно; и было похоже на то, что она испытывает нечто вроде отвращения к регулярному ночному отдыху в постели, предпочитая сидеть в кресле и задремывать ненадолго, когда это удобно.
Миссис Свифт прекрасно справлялась с Эми, которой сразу пришлась по душе. Никто другой не мог так хорошо успокоить больную, когда та была в бреду. До приезда новой сиделки пронзительный голосок, казалось, не умолкал, и днем и ночью звучали бессвязные исступленные крики или, что было еще печальнее, глухие жалостные стоны. Заглушить эти звуки было невозможно. Постояльцы гостиницы, занимавшие комнаты внизу и за стеной, были вынуждены переехать, так как крики Эми не давали им заснуть, а бедная миссис Эш не могла ни на миг покинуть свою дорогую девочку, пока звучал этот отчаянный плач. Но неторопливая, сдержанная англичанка, похоже, оказывала гипнотическое действие на Эми, которая с момента появления новой сиделки никогда не впадала в неистовство. Кейти была несказанно рада этому, так как ее главным тайным опасением — опасением, в котором она не смела откровенно признаться даже себе самой, — было то, что здоровье «дорогой Полли» может пошатнуться, прежде чем Эми начнет поправляться, и тогда — что будут делать они тогда?
Она заботилась о своей подруге как только могла. Она заставляла ее есть, ложиться отдыхать, глотать ежедневную порцию хинина и портвейна и старалась избавить от каждого лишнего шага. Но никто, каким бы любящим и услужливым он ни был, не мог снять с плеч миссис Эш груз горя и забот, превративший ее румянец в тусклую бледность и положивший темные круги под красивыми серыми глазами. Она мало думала о том, как она выглядит, с тех пор как Эми заболела. Мелочи, которые прежде делали ее туалеты привлекательными, завитки и локоны — все исчезло, и тем не менее почему-то никогда еще она не казалась Кейти такой прелестной, как теперь — в простом черном платье, которое носила весь день, с волосами, стянутыми в узел на затылке. Строгая простота наряда лишь подчеркивала подлинную красоту ее черт, которым непритворное выражение чувств придавало особое очарование. Никогда еще Кейти так не восхищалась своей подругой, как в эти дни усталости и томительной неопределенности, никогда так глубоко не осознавала, насколько ценны те качества, которыми обладала миссис Эш, — мягкость характера, самоотверженность, способность посвятить себя другим.
"Полли держится замечательно, — писала Кейти отцу. — Первые дни она была совершенно подавлена, но теперь проявляет удивительное мужество и терпение. Когда подумаю, как дорога ей Эми и как одинока будет она, если девочка умрет, едва могу удержаться от слез. Но Полли не плачет. Она спокойна, решительна, почти всегда бодра и занята выполнением необходимых дел. Она никогда не жалуется, а выглядит прямо-таки красавицей! Я и не знала прежде, какими замечательными качествами она обладает".
Все это время от лейтенанта Уэрдингтона не было никаких известий. Миссис Эш написала ему сразу же после того, как Эми заболела, а затем отправила еще и две телеграммы, но не поступило никакого ответа, и это странное молчание усиливало ощущение одиночества, беспомощности и оторванности от дома, которое приходится переносить тем, кого в чужих краях подстерегла болезнь.
Медленно тянулась сначала одна, затем другая неделя. Лихорадка не прекратилась на четырнадцатый день, как надеялись, и, по словам доктора, болезнь должна была пройти еще одну стадию, однако жар был уже не таким сильным, что могло считаться хорошим признаком. Эми стала спокойнее и бредила реже, но была очень слаба. Красивые локоны пришлось отрезать, отчего худенькое личико казалось совсем маленьким. Одновременно пришлось пожертвовать и золотыми кудрями Мейбл. Эми настаивала на этом, а они не осмелились ей перечить.
— У нее тоже лихорадка, и гораздо более тяжелая, чем у меня, — утверждала она. — Щеки у нее как огонь. Надо положить ей лед на лоб, а как это сделать, когда у нее такая густая челка? Отрежьте ей волосы, все-все, и тогда я дам отрезать свои.
— Лучше уступить ребенку, — сказал доктор Хилари. — Она в таком состоянии, что не стоит раздражать ее по пустякам. Да это даже и к лучшему, так как инфекция может сохраняться и в голове куклы, и мне все равно пришлось бы подвергнуть ее обеззараживанию, что могло бы испортить ее вид.
— Она не кукла! — воскликнула Эми, услышав его слова. — Она моя дочка, и не смейте обзывать ее! — И, крепко сжав Мейбл в объятиях, она с вызовом посмотрела на доктора.
Кейти, с сожалением, аккуратно отрезала локоны Мейбл, голова которой стала гладкой, как бильярдный шар, и Эми, вполне удовлетворенная, ласково гладила свою дочку, пока стригли ее собственные волосы, и бормотала: «Ничего, дорогая, может быть, потом они отрастут и будут маленькими кудряшками, как это было с Джонни Карр», а затем погрузилась в самый спокойный за последнее время сон.
На следующий день после этого Кейти, выполнив несколько поручений, вернулась в гостиницу и увидела, что миссис Эш стоит прямая, бледная и с испуганным взглядом, прислонившись спиной к двери в комнату Эми, словно защищая ее от кого-то. Напротив нее стояла мадам Фрюлини, padrona, или хозяйка гостиницы. Щеки у мадам были красные, глаза блестели и в них было свирепое выражение. Она, очевидно, была в ярости и изливала свой гнев в потоках взволнованного итальянского, вставляя иногда французское или английское слово в виде знака препинания, и все это так быстро, что только натренированное ухо могло уловить смысл ее речи.
— Что случилось? — спросила Кейти в изумлении.
— Ах, Кейти, я так рада, что вы пришли! — воскликнула бедная миссис Эш. — Я не понимаю почти ни слова из того, что говорит эта ужасная женщина, но кажется, она хочет выгнать нас из гостиницы, хочет, чтобы мы перевезли Эми в какое-нибудь другое место. Это убьет девочку — я знаю, что убьет! Я ни за что, ни за что не соглашусь переехать, если только доктор не скажет, что это совершенно безопасно для Эми. Я не должна… я не могу… она не может меня заставить, ведь не может, Кейти?
— Мадам, — сказала Кейти, и глаза ее сверкнули так, что padrona чуть попятилась, — что все это значит? Почему вы приходите беспокоить мадам, когда ее ребенок так тяжело болен?
Последовал новый поток объяснений, которые ничего не объясняли, но Кейти все же сумела разобрать достаточно слов, чтобы понять, что миссис Эш была совершенно права в своих догадках и что мадам Фрюлини просила — нет, настаивала, чтобы они немедленно увезли Эми из гостиницы. В городе, по ее словам, было полно свободных комнат теперь, когда окончился карнавал, — ее кузина сдает комнаты неподалеку отсюда, — так что это легко устроить, а из «Дель Мондо» каждый день уезжают постояльцы из-за того, что в доме лихорадка. Это невозможно, это недопустимо, голос хозяйки срывался на крик: «Ребенок должен уехать!»
— Вы жестокая женщина, — сказала Кейти с негодованием, когда поняла причину этой яростной вспышки. — Это подлость, это трусость — прийти и нападать вот так на бедную женщину, которая находится в вашем доме, когда ей и без того так много пришлось перенести. Там, в комнате, лежит ее единственный ребенок — единственный, вы понимаете, мадам? — и она вдова. То, о чем вы просите, может убить его. Я не позволю вам и вашим людям войти в эту дверь, пока не придет доктор, а когда он придет, я расскажу ему о том, как вы вели себя, и послушаем, что он на это скажет. — С этими словами она повернула ключ в замочной скважине, вынула его и положила в карман, а затем решительно обернулась к хозяйке и взглянула ей прямо в глаза.
— Мадемуазель, — горячилась хозяйка, — честное слово, уже четверо уехали из гостиницы из-за шума, который производит маленькая мисс. И другие уедут. Я не получу никаких доходов за эту зиму — никаких! — и будут говорить, что в «Дель Мондо» лихорадка, и никто больше не поедет ко мне. Полно других гостиниц и комнат, удобных — очень удобных! Я не допущу, чтобы целый сезон пропал для меня зря из-за этой болезни, нет, я не допущу!
Голос мадам Фрюлини опять срывался на крик.
— Замолчите! — сказала Кейти сурово. — Вы испугаете ребенка. Я сожалею, что вы лишитесь кого-то из постояльцев, мадам, но лихорадка здесь и мы здесь, и здесь мы должны оставаться, пока переезд будет представлять опасность. Мы не двинем ребенка с места, пока доктор не даст своего разрешения. Деньги — еще не все на свете! Миссис Эш возместит вам по справедливости ваши потери, но сейчас вы должны покинуть эту комнату и не возвращаться, пока не появится доктор Хилари.
Впоследствии Кейти никак не могла догадаться, откуда взялась у нее способность так долго и связно говорить по-французски. Она пыталась объяснить это тем, что волнение вдохновило ее на минуту, но как только эта минута прошла, вдохновение исчезло, оставив ее совершенно безмолвной и смущенной.
Кловер сказала, что ей этот случай напоминает библейское чудо с заговорившей ослицей Валаама см. примечание 180, и Кейти весело согласилась, что, вполне возможно, и с ней произошло то же самое и что ни в одну эпоху ни один осел на свете не был, вероятно, более благодарен Провидению, чем она, за неожиданно открывшийся дар речи.
— Дело не в деньгах — дело в моем престиже! — заявила хозяйка.
— Слава Богу! Доктор здесь, — воскликнула миссис Эш. Доктор, действительно, уже несколько мгновений стоял в дверях и слышал часть беседы Кейти с мадам Фрюлини. Рядом с ним стоял другой мужчина, при виде которого миссис Эш заплакала от радости. Это был — наконец-то! — ее брат.
Когда итальянец сталкивается с итальянцем, начинается состязание в употреблении бранных слов. Доктору Хилари не потребовалось и секунды, чтобы увлечь хозяйку в коридор, откуда было слышно, как они набрасываются друг на друга, словно два разъяренных кота. Шипение, громовые раскаты, захлебывающаяся речь, взаимные упреки и обвинения! В пять минут мадам Фрюлини была, метафорически выражаясь, поставлена на колени, и доктор, стоя над ней с обнаженным мечом, заставил ее взять обратно все ее слова и угрозы.
— Престиж твоей жалкой гостиницы! — гремел он. — Где будет этот престиж, если я возьму и расскажу англичанам и американцам — всем, кого я знаю, до одного! — как ты обошлась в своем доме с их соотечественницей! Как ты думаешь, очень поможет тебе твой престиж, если доктор Хилари поставит позорное клеймо на твою дверь? Я тебе говорю: не поможет! И в следующем году ни один иностранец не съест и тарелку макарон под твоей поганой крышей! Я пропечатаю тебя и твое поведение во всех иностранных газетах — в «Фигаро», и «Галиньяни», и в «Швейцарских ведомостях», и в той английской, которую читает вся аристократия, и в нью-йоркской «Геральдо», которую внимательно читают все американцы…
— О, доктор… простите меня… я сожалею, что сказала… я в отчаянии…
— Я развешу объявления на вокзалах, — неумолимо продолжал доктор, — я попрошу моих пациентов написать всем их друзьям и предостеречь их, чтобы они не останавливались в твоем полном блох «Дель Мондо». Я извещу все пароходные компании в Генуе и Неаполе. Ты увидишь, что из этого выйдет, — клянусь, увидишь!
Повергнув таким образом мадам Фрюлини во прах, доктор соблаговолил перевести дух и выслушать ее мольбы о пощаде, а вскоре снова появился в комнате вместе с ней, на этот раз рассыпающейся в извинениях и уверениях, что дамы неверно истолковали ее слова, что она хотела всем только добра, что у нее не было ни малейшего намерения обеспокоить или обидеть их и что сама она и весь персонал гостиницы к услугам «маленького ангела». После этого доктор с выражением презрительной терпимости отпустил ее и взялся за ручку двери, ведущей в комнату Эми. Дверь была заперта!
— Ах, я забыла! — воскликнула Кейти со смехом и достала ключ из кармана.
— Вы ге-ро-иня, мадемуазель! — сказал доктор. — Я видел, как вы стояли перед этой тигрицей, и глаза у вас были как у фехтовальщика, следящего за рапирой противника.
— О, она держалась так мужественно и так помогла мне! — воскликнула миссис Эш, порывисто целуя Кейти. — Ты, Нед, и представить не можешь, как она поддерживала меня вэти недели и как облегчала мою жизнь.
— Вполне могу, — заверил Нед, бросив полный теплоты и благодарности взгляд на Кейти. — Я охотно поверю всем добрым словам о мисс Карр.
— Но где же были вы все эти недели? — спросила Кейти, чувствуя себя смущенной этим потоком комплиментов. — Нас так удивляло, что от вас нет никаких известий.
— Я был в десятидневном отпуске и охотился на муфлонов см. примечание 181 на Корсике, — объяснил мистер Уэрдингтон. — Телеграммы и письма Полли я получил лишь позавчера и отправился в Рим, как только смог получить разрешение продлить мой отпуск. Очень жаль, что я не мог приехать сразу. Я всегда буду сожалеть об этом.
— Теперь, когда ты приехал, это неважно! — сказала сестра, прислонившись головой к его плечу с выражением облегчения и спокойствия, которое было приятно видеть. — Теперь все пойдет хорошо, я уверена.
— Кейти Карр была сущим ангелом для меня, — заметила она в разговоре с братом, когда они остались наедине.
— Молодец девушка! Я застал заключительную часть этой сцены с хозяйкой гостиницы, и — честное слово! — мисс Карр была великолепна. Я и не думал, что она может выглядеть такой красавицей.
— Пейджи уже уехали из Ниццы? — спросила сестра без всякой видимой связи с его словами.
— Нет… Во всяком случае, в четверг они еще были там, но, кажется, их отъезд был назначен на сегодня, — небрежно отозвался мистер Уэрдингтон, но лицо его омрачилось.
Он не мог забыть небольшую сценку, имевшую место перед самым его отъездом из Ниццы. Он сидел в Английском саду с Лили и ее матерью, когда ему принесли телеграммы сестры, и он прочитал их вслух, отчасти для того, чтобы объяснить, почему он вынужден немедленно покинуть дам и почему вечером не состоится прогулка в экипаже, о которой они только что договорились. Неприятно, когда ваши планы срываются, и, так как ни миссис Пейдж, ни ее дочь не питали никаких чувств к маленькой Эми, не было ничего удивительного в том, что они испытали прежде всего разочарование. И все же этим нельзя было оправдать вырвавшееся у Лили восклицание: «Вот досада!» И хотя она тут же пожалела о своей неосмотрительности и выразила приличествующее случаю сочувствие и надежду, «что бедняжке скоро станет лучше», дядя Эми не мог забыть покоробившей его фразы. Она завершила длительный процесс освобождения из-под власти чар, а так как случается иногда, что сердца после разочарования в одной любви быстро предаются другой, миссис Эш была не так уж неразумна, когда сделала благоприятные для своих смутных сестринских надежд выводы из его очевидного восхищения храбростью Кейти и неожиданно пробудившегося внимания к ее приятной внешности.
Но ни нежным чувствам, ни сватовству не могло быть и места, пока жизнь Эми все еще висела на волоске. Всем троим нашлось немало дел в следующие две недели. Лихорадка не отступила и на двадцать первый день. Началась еще одна неделя мучительного ожидания. С каждым днем опасные симптомы становились все менее выраженными, но каждый день был отмечен и потерей сил у ребенка, так долго подвергавшегося тяжелому испытанию. Эми была теперь в полном сознании и лежала спокойно, много спала и редко говорила. Не оставалось ничего иного, кроме как ждать и надеяться, но пламя надежды едва теплилось порой, когда огонек маленькой жизни дрожал, словно готовый погаснуть, как светильник под порывом ветра.
Иногда мистеру Уэрдингтону удавалось уговорить сестру выйти вместе с ним на улицу — проехаться или прогуляться пешком на свежем воздухе, которого она так долго была лишена, и раз или два он убедил Кейти сделать то же самое, но каждому из них, казалось, было тяжело надолго оставлять свое место у постели Эми.
Близкие отношения складываются быстро, когда людей объединяет общая тревога и они изо дня в день разделяют опасения и надежды друг друга, говорят и думают об одном и том же. Веселый молодой офицер в Ницце, так мало значивший в жизни Кейти, исчез, а занявший в Риме его место добрый, заботливый, мягкосердечный мужчина был в ее глазах совершенно другим человеком. Кейти начала считать Неда Уэрдингтона другом, от которого можно ждать помощи, понимания и сочувствия и к которому можно с уверенностью обратиться в случае необходимости. Она чувствовала себя с ним вполне непринужденно, просила сделать то или это, прийти и помочь ей или, напротив, уйти — и все это так же свободно, как если бы перед ней был Дорри или Фил.
Он же со своей стороны нашел чарующей эту непринужденную близость. После недолгого увлечения прекрасной Лили сама непохожесть Кейти на ее кузину привлекала его к ней. Эта непохожесть заключалась, среди прочего, в том, что Кейти была искренней во всем, что говорила и делала. Окажись на ее месте Лили, она, вероятно, тоже помогала бы миссис Эш и заботилась об Эми, но мысли о себе пронизывали бы все, что она говорила и делала, а необходимость следить за тем, чтобы неизменно выглядеть изящной и привлекательной, определяла бы ее поведение даже в чрезвычайных обстоятельствах.
Кейти же, напротив, поглощенная насущными заботами, обращала мало внимания на то, как она выглядит или что думают о ней другие. Привычка к аккуратности заставляла ее раз в день уделять время тщательному туалету — она причесывалась, приводила в порядок одежду, что было ее обыкновением, — но, отдав эту дань личным удобствам, она уже больше не обращала внимания на свою внешность. Она изо дня в день надевала все то же старое серое платье, которое Лили ни за какие сокровища не надела бы и на полчаса — таким непривлекательным оно было. Но лейтенанту Уэрдингтону нравилось и это серое платье, как нечто, составляющее часть самой Кейти. А если ему случалось принести розу, чтобы оживить мрачную неподвижность комнаты больной, и Кейти прикалывала цветок к своему платью, сразу казалось, что она наряжена, чтобы покорять сердца. Красивые платья очень хороши на красивых людях — они действительно играют важную роль в нашем странном маленьком мире, но уверяю вас, дорогие девушки, права женщины на внимание влюбленного никогда не установлены более ясно и недвусмысленно, чем тогда, когда он перестает замечать или обдумывать, во что она одета, и безусловно принимает ее наряд, каков бы он ни был, как часть дорогого ему человеческого существа, которое стало или становится для него лучшим и самым прелестным на свете.
Серое платье сыграло свою роль и в ту долгую, тревожную ночь, когда все они сидели и, затаив дыхание, ожидали, к лучшему или к худшему изменится состояние дорогой Эми. В полночь зашел доктор и снова ушел, чтобы вернуться на рассвете. Миссис Свифт сидела, суровая и бдительная, возле подушки больной, иногда поднимаясь, чтобы коснуться лба девочки, пощупать пульс или влить ей в рот ложку бульона или лекарства. Двери и окна были распахнуты, чтобы дать доступ в комнату свежему воздуху. В смежной комнате все было тихо. В углу за ширмой горела тусклая лампа, заправленная оливковым маслом. Миссис Эш лежала на диване, закрыв глаза и перенося напряжение ожидания в полном молчании. Брат сидел рядом с ней, держа в своей руке ее горячие руки, нервные движения которых были единственным, что говорило о вздымающихся в ее душе надежде и страхе. Рядом в большом кресле отдыхала Кейти; ее печальные глаза были устремлены на маленькую фигурку Эми, смутно различимую в полутьме; она следила за каждым звуком, доносившимся из комнаты больной.
Так они бодрствовали и ждали. Иногда Нед или Кейти тихонько поднимались, подходили на цыпочках к постели, а затем возвращались, чтобы шепотом сообщить миссис Эш, что Эми пошевелилась или что она, похоже, заснула. Это была одна из тех ночей, какие нечасто бывают в жизни, — ночей, которые люди никогда не забывают. Темнота кажется полной значения, тишина — смысла. Бог далеко. Он держит в правой руке утреннюю зарю, держит вместе с солнцем наших земных надежд — придет ли рассвет в горе или в радости? Мы на осмеливаемся спросить, мы можем только ждать.
Слабое дуновение ветра и чуть забрезживший свет заставили Кейти очнуться от оцепенения и неясных мыслей. Она еще раз на цыпочках прошла в комнату Эми. Миссис Свифт предостерегающе прижала палец к губам: Эми спит, показала она жестом. Кейти шепотом передала это известие неподвижной фигуре на диване, а затем бесшумно вышла из комнаты. Огромная гостиница крепка спала, ни один звук не нарушал глубокую тишину темных коридоров. Желание вдохнуть свежего воздуха привело ее на крышу.
Рассвет только что слабо окрасил восток — глубокая таинственная синева, обычная для неба Италии, была заметно даже в этот ранний час. Дул свежий трамонтана см. примечание 182, и Кейти поспешила закутаться в шаль.
Вдали над туманной Кампаньей вздымались Альбанские горы а за ними еще более высокие Сабины и Соракта, ясно вырисовывающаяся на фоне неба, словно волна, застывшая в тот миг, когда должна была разбиться о берег. Внизу лежал древний город, с его необычным слиянием старого и нового, с частицами прошлого, повсюду вкрапленными в настоящее, — или этонастоящее набросило тонкий покров на богатое и величественное прошлое — кто скажет?
Отдаленный стук колес и поднимавшиеся кое-где столбики дыма говорили о том, что Рим просыпается. Свет незаметно сменял темноту. Пунцовое сияние зажгло горизонт. Флорио зашевелился в своем загончике, вытянул свои крапчатые ножки, а когда на крыше блеснул первый солнечный луч, поднялся, бесшумно прошел по покрытой гравием черепице и ткнулся своим мягким носом руку Кейти. Она погладила его с мыслью об Эми и склонилась над цветочными ящиками, вдыхая запах резеды и левкоев и устремив глаза вдаль, но сердце ее было в эти минуты дома со спящими там родными, и глубокая тоска охватила ее… Скоро ли кончится это мрачное время, отпустят ли их на свободу, чтобы они могли уехать без гнетущего своей тяжестью горя и снова быть беззаботными и счастливыми в своей стране?
Звук шагов заставил ее вздрогнуть. Нед шел по крыше на цыпочках, словно боясь кого-то потревожить. Лицо его было решительным и взволнованным.
— Я хотел сказать вам, — произнес он приглушенным голосом, — что доктор здесь. Он говорит, что у Эми нет лихорадки и что при соблюдении известной осторожности можно считать, что она вне опасности.
— Слава Богу! — воскликнула Кейти, разразившись слезами.
Длительное утомление, страхи, так упорно сдерживаемые, только что минувшая бессонная ночь взяли свое, и она плакала и плакала, так, словно никогда не сможет перестать, но с такой радостью и благодарностью в сердце! Она чувствовала, что Нед обнял ее за талию и крепко сжимает обе ее руки, но душевное волнение настолько объединило их в этот момент, что ничто не казалось странным.
— Какое чудесное солнце! — сказала она, освобождаясь из его рук, и счастливая улыбка блеснула сквозь слезы. — Кажется, что оно так давно не было по-настоящему ярким. Как это глупо плакать! А где же дорогая Полли? Я должна сейчас же спуститься к ней. Ах, а что она говорит?