aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Страница 4. Часть первая | Айвангу

Доктор Моховцев сказал, что операция прошла успешно. Айвангу ампутировали ступни, и он быстро поправлялся, томясь ожиданием, когда за ним. приедут из Тэпкэна. Наступила весна, дружная, горячая. Еще не успел в низинах стаять снег, а реки, уже набухшие талой водой с южных склонов гор, тронулись.
Со дня на день вскроется море и начнется весенняя морская охота. А Сэйвытэгин бригадир вельбота. Значит, придется дожидаться лета, когда смолкнут выстрелы в море, а моржи уйдут кормиться на богатые жирными моллюсками северные отмели.
По охотничьей привычке Айвангу и в больнице просыпался на рассвете. А весной рассветает рано: не успеет ночная мгла окончательно победить день, как уже наступает утро. А тут еще окна. Два огромных окна, выходящих на залив. Первые дни они угнетали Айвангу. Ему все казалось, что от стекла несет холодом, хотя в палате жарко топилась печь. Все-таки он не выдержал и попросил перенести кровать подальше от окон, поближе к теплой кирпичной стенке.
В палате сначала лежали втроем: Айвангу, русский доктор с северного побережья Саша Конников и пожилой пастух из Амгуемской тундры Кытывье, которого изрезал ножом хозяин. Кытывье только стонал и не разговаривал. Но однажды ночью он позвал Айвангу и сказал:
– Я умираю.
Он произнес эти слова спокойно, будто хотел сказать: «Я иду гулять».
Айвангу крикнул врача. Пришел доктор Моховцев, подержал кисть пастуха в своей руке и спокойно, почти таким же голосом, что и Кытывье, произнес:
– Он умер.
Только эти слова он сказал по-русски.
– Не может быть! – воскликнул Айвангу. – Он только что со мной разговаривал!
– Он умер, – с прежним спокойствием повторил доктор Моховцев. – Сердце его остановилось.
Тело умершего унесли, но еще долго незримо присутствовал он в палате, вызывая у Айвангу беспокойные мысли. Разум говорил, что Кытывье теперь нет, а казалось, что он просто ушел в другой мир, отделенный от реального непроницаемой черной стеной, от которого и сам Айвангу недавно был так близок.
Теперь в палате остались вдвоем. Доктор Конников кашлял кровью. Сначала Айвангу не верил, что Конников доктор. Это было так неправдоподобно: быть доктором, которому ничего не стоит отрезать ногу или вспороть живот человеку и снова его зашить, как порванный торбас, и вдруг болеть и кашлять, сгибаясь на кровати и заставляя жалобно стонать стальные пружины. Но Конников был действительно доктором. Он провел три года в Ванкаремской тундре, лечил оленеводов – старых и молодых, женщин, мужчин, детей, пока сам не свалился. А теперь он лежал рядом с Айвангу, с тоской глядел в окно и пел песни, ожидая лета, когда за ним придет пароход и увезет его в теплые края, где ласковый воздух будет нежить его застуженные легкие.
Конников просыпался рано, почти одновременно с Айвангу. Он кашлял, свистел горлом, потом негромко спрашивал:
– Не разбудил?
– Я сам проснулся, – отвечал Айвангу и поворачивался лицом к соседу.
В ожидании завтрака начинался долгий утренний разговор, состоявший из воспоминаний. То, что рассказывал Айвангу Конникову, было более или менее известно. Зато рассказы доктора о Русской земле для Айвангу были настоящим откровением, и в голосе русского слышалась тоска по родине.
– Почему ты сюда поехал, если так любишь зеленый лес? – спросил его Айвангу.
– Так сразу не ответишь, – задумчиво сказал Конников, – и даже самому себе точно сказать не могу. Не знаю, как других, а меня всегда тянуло на трудное: совладаю или нет?
– Наверное, у всех людей так, – выждав некоторое время, сказал Айвангу. – Каждому хочется найти свою дорогу, проложить ее самому.
В восемь утра в палату приходила Гальгана – повар и в то же время медсестра, толстая молодая женщина. Она ловко придвигала ногой табурет к кровати и ставила на него тяжелый поднос с завтраком – обычно какой-нибудь кашей на молоке, большой кружкой со слабым, но очень сладким чаем. А чукчи пьют крепкий и сахар расходуют экономно.
Айвангу старался перекинуться с Гальганой несколькими чукотскими словами – он истосковался по родной речи, а русский разговор с непривычки утомлял его.
– Как погода? – спрашивал он Гальгану.
– Отличная, – по-русски отвечала она.
– Говори со мной по-настоящему, по-нашему, – просил ее Айвангу.
– Нехорошо будет, – уже по-чукотски отвечала она. – Твой сосед может обидеться, ведь он не понимает нашего разговора.
– Понимаю, – на ломаном, но вполне разборчивом чукотском языке вступал в беседу Конников.
Гальгана притворно ахала и стыдливо прикрывала лицо рукавом белого халата. Такую наивную игру она проделывала каждое утро. Поправляя постели, она невольно прикасалась к Айвангу своим упругим, как у сивуча, телом. Айвангу отворачивался от нее и вспоминал прохладные, гладкие плечи Раулены, ее горячее дыхание.
После завтрака Айвангу и Конников читали. День тянулся удивительно медленно. Часов у них не было, и они то и дело спрашивали время у дежурной медсестры. Клавдия Павловна ворчала:
– Ведь только пять минут прошло!
Потом им в палату поставили будильник. Большой зеленый будильник с блестящей шляпкой – звонком. Первое время Айвангу подозревал, что он испорченный, – так медленно двигались стрелки. Он сказал об этом Моховцеву. Доктор вынул свои карманные часы, ногтем открыл крышку, поглядел на них, потом на будильник и спокойным голосом произнес:
– Будильник спешит.
Он отвел стрелки на десять минут назад, и Айвангу совсем стало грустно.
Когда у Конникова проходил кашель и дышать становилось легче, он пел, читал стихи и много разговаривал.
– Переделать здешнюю жизнь – это будет великое дело! Шутка ли: люди до революции жили почти в каменном веке! Невежество, грязь, неграмотность – этого еще и сейчас много, а глядишь – проклюнулись и ростки нового. Эх, дожить бы, когда все ванкаремцы покинут яранги!
Конников знал множество стихов. Он читал их таким голосом, словно думал вслух:
…На краю села большого –
Пятистенная изба.
Выйди, Катя Ромашова,
Золотистая судьба.
– Твою любимую зовут Катя? – спросил Айвангу.
В ответ доктор запел:
Всю-то я вселенную проехал!
Нигде я милой не нашел!
Кашель перебил песню, напев захлебнулся в горловом хрипе и клокотании.
В палату сердито вошел доктор Моховцев, взметывая полами халата застоявшийся, пропахший лекарствами воздух.
– Александр Ильич! Перестаньте мальчишествовать!
– О доктор, – сквозь кашель и слезы оправдывался виноватым голосом Конников, – дайте обреченному допеть лебединую песню…
– Опять за свое! – кричал Моховцев. – Перестаньте скулить!
Безудержное веселье у Конникова неожиданно сменялось самой черной тоской, и тогда на него было жалко и страшно смотреть. На глазах у Айвангу угасал человек, который отдал его народу свою молодость, свое здоровье… Когда Айвангу думал об этом, в душе его поднималась волна теплой нежности к Конникову и Моховцеву, ко всем русским людям, которые пришли на эту неласковую, холодную землю…
Порой Конников доверительно говорил Айвангу:
– Поеду к себе на Волгу, на плесы, буду пить парное молоко – глядишь, и зарубцуется у меня в легких! А то к башкирам подамся, кумысом буду лечиться…
Конников не дождался парохода. Однажды он не проснулся, не окликнул своего соседа. Айвангу подождал, потом спросил:
– Ты спишь, доктор?
Конников не ответил. Тогда, предчувствуя беду, Айвангу сполз с кровати, подтянул на руках свое тело к лицу Конникова и увидел его мертвые, широко открытые глаза. Айвангу закричал. Прибежала заспанная дежурная сестра. Послали за доктором Моховцевым.
Доктор стремительно вошел, мельком глянул на умершего и распорядился:
– Перевести Айвангу в родильное отделение! Родилку перебазирозать сюда!
Он ушел. Потом Гальгана рассказывала, как плакал суровый доктор Моховцев, обнимал и целовал умершего друга. Оказывается, они вместе учились, вместе и на Чукотку приехали.
Смерть соседей по палате тяжело подействовала на Айвангу. Он замкнулся в себе, мало разговаривал и почти не ел.
– Надо побольше есть, если хочешь быть здоровым, – убеждал его доктор Моховцев.
– Сколько ни ешь – новые ноги не отрастут.
За окнами бушевала весна. Звенели капли, срываясь о длинных ледяных сосулек, свесившихся по всей длине крыши больничного здания. По ночам Айвангу просыпался, слыша свист крыльев утиных стай, пролетающих над самой крышей. Как хорошо сейчас на косе Тэпкэн! Рано утром охотники уезжают на собачьих упряжках на дальнюю косу, уже освободившуюся от снега. Упряжки располагаются возле моря, а охотники садятся в ожидании восхода на южной, прилагунной стороне косы, на холодной ледяной гальке. С первыми лучами солнца начинается лет. Утиные стаи почти стелются над землей, и даже никудышный охотник возвращается под вечер с изрядной добычей. Дымят костры в ярангах. С запахом дыма смешивается аромат сытной, вкусной пищи из огромных котлов.
Однажды после обеда к Айвангу вошел доктор Моховцев.
– Здорово, друг! – шумно приветствовал он, но Айвангу не ответил.
– Печалишься? – участливо спросил Моховцев, присаживаясь не на стул, как обычно, а прямо на кровать.
– Домой хочется, – ответил Айвангу.
– Это понятно, что домой хочется, – сказал доктор. – А ты подумал, что будешь делать в родном селении?
Доктор помолчал, крепко потер одна о другую плотные, шершавые ладони, сухие от частого мытья.
– Охотником уже тебе не быть, это невозможно, и ты сам это отлично понимаешь, – продолжал доктор. – В старое время ты был бы просто ненужным человеком для своего племени. Но нынче об этом даже разговора не может быть. Тебе нужно учиться, стать по-настоящему грамотным человеком. Тогда ты сможешь работать счетоводом, учителем, продавцом в магазине…
– А может, мне лучше стать сказочником? – спросил Айвангу, перебив рассуждения доктора.
– Можно и сказочником, – серьезно ответил доктор, не уловив иронии в словах Айвангу. – Обо всем надо подумать как следует. Скоро мы тебя выпишем. Можешь остаться здесь, на Культбазе, и поступить на курсы.
– Ладно, подумаю, – пообещал Айвангу.
Он хотел, чтобы доктор побыстрее ушел и не растравлял его разговорами. Разве сам Айвангу не понимает, что теперь он калека? Отрезали только ступни, а что толку-то? Лучше быть безруким, но способным стоять на земле! Но самое тяжелое и обидное – прощай мечта о капитанстве. Теперь все корабли пойдут мимо Айвангу, и самое большее, на что он может рассчитывать, – ездить пассажиром.
Жаркими ночами Айвангу снилась Раулена. Он ее обнимал, ласкал, это было так явственно, что, просыпаясь, он долго чувствовал жар ее дыхания. Но как он подойдет к ней, безногий? Приползет или приковыляет на коленях? И какая женщина согласится лечь с безногим мужчиной?
В лихорадочных размышлениях проходил остаток ночи и наступало весеннее утро, полное солнечного света, птичьего гомона и неутоленной тоски. В палату входила Гальгана. Весна играла лукавой улыбкой в ее глазах, все ее плотное тело было полно женской нежности. Дарит ли она ее кому-нибудь? Или, как Айвангу, мечется в ночи?
Гальгана ставила поднос на табурет возле кровати и стояла рядом, пока Айвангу не начинал есть. Руки у нее были полные, словно перевязанные у кисти, как у грудного младенца.
– Голова у тебя, как у чернобурки высшего сорта, – сказала Гальгана, касаясь пухлыми пальцами головы Айвангу. – Седина.
– Откуда ты знаешь, какая чернобурка высшего сорта?
– Я на Культбазе давно, – охотно ответила Гальгана. – Сначала работала ученицей в пушной фактории. Селение тогда здесь только начинали строить. Игнат Петрович меня учил. Потом ушла от него в больницу.
– Не понравилось?
Гальгана замялась:
– Он хотел на мне жениться.
– Что плохого в том?
– Он мне в отцы годился, зубов во рту совсем мало, да и те желтые, как старый моржовый клык. Глаза гноились, противный был.
– А ты сейчас замужем, Гальгана?
– Нет еще, – ответила Гальгана, – не встретила такого, который бы мне на всю жизнь понравился.
– Неужели? – притворно удивился Айвангу. – Сколько народу на Культбазе! Пожалуй, нет такого большого селения на нашем побережье.
– Э! – махнула рукой Гальгана и переменила разговор: – Ешь, ешь. А то мне нужно еще роженицу кормить. Привезли из Янраная. Совсем молоденькая девочка, а будет с сыном.
– Почему обязательно с сыном?
– Все, кому я завидую, рожают сыновей, – с тоской в голосе ответила Гальгана и принялась собирать посуду.
Больше разговаривать в палате было не с кем, поэтому доктор Моховцев разрешил Айвангу выезжать в коляске в больничный двор. Коляска была черная, с большими колесами. Для того чтобы съехать с крыльца на землю, завхоз смастерил из досок широкий трап.
Айвангу огибал длинное больничное здание и выкатывался на солнечную сторону, где снег уже сошел и зеленела трава. За речкой синел залив Святого Лаврентия, а вдали торчал Нунямский мыс, где жили родичи – чукчи.
С удивлением узнал Айвангу, что в таком огромном доме больных было всего несколько человек. Неохотно шли чукчи в больницу.
Ночью Айвангу опять не спал. В окно сквозь щели между рамой и байковым одеялом пробивался свет летней ночи.
Медленно приоткрылась дверь, и Айвангу увидел Гальгану в белом халате.
– Ты что здесь делаешь ночью? – удивился Айвангу.
– Дежурю, – ответила Гальгана. – Вместо Клавдии Павловны.
Гальгана подошла и села на стул, рядом с кроватью.
– Спать надо, – ласково сказала она.
– Не спится, – Айвангу вздохнул.
Гальгана погладила его по голове.
– Спи, черно-бурый. Скоро за тобой придет вельбот, и ты уедешь в родной Тэпкэн. Спи. Время быстрей пройдет во сне, завтра проснешься, на день будешь ближе к дому.
Айвангу повернулся к ней и взял ее за руку.
– Как ребенка баюкаешь.
…Он опомнился только тогда, когда Гальгана притворила за собой дверь. Значит, он еще может быть настоящим мужчиной!.. Гальгана, Гальгана, спасибо, что ты вернула веру в силы, спасибо за ласку… Нет, не будет он счетоводом, учителем, продавцом. Айвангу останется охотником!
Давно, в очень далеком детстве, слышал он от матери легенду об охотнике-эскимосе, который, так же как и Айвангу, был безногим. Но он был сильным человеком. Эскимос охотник приделал к своим ногам полозья – заостренные моржовые клыки – и мчался на них по льду, перепрыгивая через высокие торосы. У него была собачья упряжка из маленьких волчат, быстроногих и злых.
Конечно, стать человеком из легенды заманчиво. Только Айвангу знает, что такое торосы в открытом море. Никакие полозья не помогут. На обыкновенных ногах не пройти иной раз через ледяную гряду, а тут без ступней. А если все же попробовать? Терпения у него хватит, силы можно накопить. Зато никто никогда не посмотрит на него с жалостью и не посетует, что безногий человек живет за счет других и не может сам добыть себе пищу. А там, кто знает, может, удастся и на ноги стать с помощью искусственных ног – протезов, о которых упоминал доктор Моховцев. На одну ногу, говорил, не трудно сделать протез, а вот на две…
Целый день Айвангу был в восторженном состоянии. Доктор Моховцев удивился и спросил:
– Рад, что скоро едешь домой?
– Радуюсь весне, – уклончиво ответил Айвангу.
Из бухты Провидения на Культбазу пришла первая шхуна. Вся больница сбежалась на берег встречать прибывших. Айвангу выкатился на крыльцо, съехал на землю и хотел направить к морю свою колесную нарту, но по сырой, уже заросшей свежей травой земле она еле двигалась даже под сильными руками охотника. Айвангу остановился у мостика: отсюда виднелись только мачты шхуны, торчащие над галечной грядой правее угольной кучи, и трепещущий на весеннем ветру голубой морской флаг.
– Как ты сюда попал? – услышал Айвангу знакомый голос.
К нему бежала Гальгана. Она была в цветастом платье, и Айвангу впервые видел ее без белого халата.
– Тебе разрешено быть только около больницы, а ты вон куда укатил! – ворчала Гальгана, решительно берясь за коляску и разворачивая ее от моря.
Айвангу было приятно, что коляску катят руки ласковой женщины, но в то же время он чувствовал себя неловко от сознания, что Гальгана видит его беспомощность.
– Остановись! – крикнул он.
– Почему? – в удивлении спросила Гальгана. – Надо скорее ехать, пока не увидел Моховцев.
– Сам доеду! – грубо сказал Айвангу и схватил мокрые, испачканные в глине ободья колес.
Гальгана обиженно поджала губы и отошла в сторону – больница была рядом, и Айвангу потребовалось совсем мало времени, чтобы подкатить коляску под окна своей палаты. Отдышавшись, он поругал себя за дурацкую вспышку.
С берега шли люди. Многие получили письма. Они их распечатывали тут же и читали на ходу. Новости были полугодовой давности, но с какой жадностью накидывались на них работники Культбазы! Доктор Моховцев нес целую связку газет, журналов и книг.
– Айвангу, смотри, сколько чтения несу!
После обеда он зашел в палату и подал Айвангу книгу.
– Как раз для тебя.
Взяв ее, Айвангу прочитал на обложке: «Как закалялась сталь», – и вопросительно посмотрел на доктора.
– Это значит, как закаляется твердое железо, которое идет на ножи, – загадочно объяснил Моховцев.
Доктор ушел, и Айвангу в нетерпении начал читать первую страницу. Попадалось много непонятных слов, но общий смысл он улавливал, и вскоре книга захватила его. Только ломота в шее заставила его переменить положение и взглянуть на будильник. Ого, прошло три часа!
Так вот, какие они, эти комсомольцы, которые приехали на Чукотку помогать чукчам налаживать новую жизнь! Значит, Белов тоже воевал в гражданскую войну, иначе откуда у него суконная буденовка и широкие галифе с вместительными карманами?
Неслышными шагами в палату вошла Гальгана, принесла ужин, а Айвангу даже не повернул в ее сторону головы.
– Уже забыл меня? – вкрадчивым голосом спросила Гальгана.
Он не ответил. Просто не успел ответить – ему хотелось дочитать строку, чтобы не потерять нить рассказа.
– Безногий калека! – услышал он полные злобы слова. – Я пожалела тебя, ты должен бы меня благодарить, а уже загордился! Думаешь, еще найдется такая женщина, которая ляжет с тобой, не брезгуя твоими ногами?
Эти слова падали на голову Айвангу, как тяжелые камни, вдавливая ее в подушку. Спазмы сжали горло, и он не мог вымолвить ни слова. Гальгана раздраженно поставила тарелки на табуретку у кровати и вышла из палаты, шумно хлопнув дверью.
Айвангу не притронулся к еде. Когда Гальгана пришла за посудой, он притворился спящим. Она потрогала его за плечо.
– Не спишь, я знаю, притворяешься, – заискивающим голосом сказала Гальгана. – Ладно, не буду на тебя обижаться. Покажи свое лицо… Если хочешь, я попрошусь и на сегодня дежурить.
Не дождавшись ответа, Гальгана ушла. Айвангу откинул одеяло и долго сидел в задумчивости, опираясь на белую подушку.
Ночью он распахнул занавес на окне. За горами на противоположном берегу залива поднималось солнце. Утренней зари не было – солнце скрывалось совсем ненадолго, и небо не успевало померкнуть, светлело, как днем.
На подоконник села пуночка и с любопытством посмотрела на человека, прильнувшего к стеклу. Айвангу смотрел на нее и думал: «Страдает ли зверь, если ему перебьют лапу? Не от боли, потом, когда уже все заживет? А человеку и после бывает очень трудно. Так трудно, что он очень жалеет, что у отца не хватило твердости удержать на прицеле винчестер».
Как слово может ранить человека! Оно бьет сильнее кончика плетки и остро вонзается в тело. Как будто не ноги отняли у Айвангу, а обнажили ему сердце. И теперь каждое прикосновение к живому сердцу ранит его, заставляет страдать долго и мучительно. Сейчас подумалось о смерти, а желания умереть нет. Разве можно уйти от нарождающегося дня, от освещенных восходящим солнцем облаков в зените? Разве можно уйти от сочувственного взгляда птицы в небытие, туда, где тебя не увидит живой глаз?
Айвангу снова задернул занавес на окне и закрыл глаза: надо уснуть, уйти от мыслей, а сон не идет. Бывало, совсем недавно, на весенней морской охоте так захочется спать, что приходилось прибегать ко всяческим ухищрениям, чтобы не выронить весло за борт, не свалиться на дно вельбота. Тогда готов на все, лишь бы прикорнуть на секунду, хотя бы на мгновение закрыть глаза, воспаленные от бессонных ночей, от блеска воды и плавающих льдин.
А нынче глаза не закрыть… Может, и верно остаться на Культбазе и стать пишущим человеком? Отказаться от моря, от нескончаемого простора и слушать напев ветра не в открытой тундре, а в печной трубе? Отказаться от своего корабля? Тогда надо смириться с тем, что ты не настоящий человек… А Гальгана!.. Подарить такую радость, а потом тут же исхлестать как негодного человека. А Раулена… Айвангу усилием воли отгонял мысли о жене и даже боялся спросить себя о том, как она встретит его в Тэпкэне.
Утром, еще до завтрака, в палату вошел Моховцев и прямо с порога крикнул:
– Радуйся, Айвангу! Капитан «Чукотки» согласен взять тебя в Тэпкэн!
Радость предстоящего свидания с родным селением отодвинула все иные мысли. Он скоро будет в Тэпкэне, ступит на землю, где родился! Как ни любопытно жить в Кытрыне, в деревянном доме и даже спать на подставке для сна, называемой кроватью, – к этому не привыкнуть. Родная яранга, простая постель из оленьей шкуры лучше и мягче самых упругих стальных пружинных матрацев.
Когда Айвангу несли к берегу, он от волнения ничего не мог сказать. Рядом шел Моховцев, за ним – медсестра Клавдия Павловна, чуть поодаль шагала Гальгана со свертком еды на дорогу.
Шхуна вблизи выглядела внушительно и нарядно – она только что вышла из зимней стоянки и была заново окрашена. Капитан Музыкин приветливо встретил Айвангу у борта и распорядился отнести его в свою каюту.
Матросы с готовностью подхватили носилки, но Айвангу наконец-то обрел голос и попросил:
– Подождите, я попрощаюсь с друзьями.
Он крепко пожал руку доктору Моховцеву, Клавдии Павловне, Гальгане. Гальгана передала ему сверток и печально произнесла:
– Не увижу тебя больше, черно-бурый…
Жалость шевельнулась в груди у Айвангу.
– Мы еще увидимся, Гальгана. Я приду сюда.
«Чукотка» отдала ледовые швартовы и взяла курс на мыс Дежнева, за каменной громадой которого находилась родина Айвангу – селение Тэпкэн.

Назад Оглавление Далее