aupam.ru

Информация по реабилитации инвалида - колясочника, спинальника и др.

Творчество

Принцесса Вишня

Если хочешь — вот моя рука.
Только знай: я не сверну с пути,
Чтоб испить всю нежность до глотка.
Я пришел, но мне пора идти.

Мне пора — за музыкой дорог,
Что всю жизнь манит издалека.
Я ведь странник, гость на краткий срок.
Если хочешь — вот моя рука.
Яльмар Гуллберг

Маргарета гасит окурок. Едва за Кристиной захлопывается дверь, она откидывается на спинку старинного венского стула и потягивается. Со стола лучше убрать прямо сейчас, от греха подальше. Чтобы с их милостью не случилось сердечного приступа, если вдруг они вернутся слишком рано и увидят, что посуда не убрана с самого завтрака.
Она всегда поражалась тому, что Кристина, до мелочей перенявшая все обычаи и коды образованных обывателей, так и не поняла, что безупречная чистота в доме у них не очень-то ценится. Не то что тело и тряпки. Ухоженное тело, приличные шмотки и засранное жилье — это вроде пароля. Выметенные углы отдают буржуазной мелочностью. А то и пролетарским комплексом неполноценности. Только тот, кому есть что скрывать, может так все вокруг себя вылизывать.
В этом отношении сама она куда четче, чем Кристина, усвоила стиль жизни того слоя, к которому обе теперь принадлежали. Ее квартира в Кируне пребывает в состоянии вечного хаоса. Ну и что, ведь все те, кому случается зайти навестить ее, — тоже физики, как и она сама, и понимают, в чем юмор, когда она, извиняясь, повторяет дежурную шутку:
— Энтропия-то возрастает. Особенно у меня дома.
Хотя вообще-то она с удовольствием пожила бы, как Кристина. Приятно ведь, когда утренний свет сочится сквозь хрустальной чистоты оконные стекла, когда широкие половицы на кухне выскоблены до нежной замшевой белизны, а тряпичный половичок отстиран так, что видны тончайшие цветовые переходы. Но сколько же это стоит труда! И денег — ведь и Эрик, и в особенности полученное им наследство, — тоже непременное условие такой Кристининой жизни. Сама Маргарета всегда предпочитала держать своих мужиков на некотором расстоянии, даже тех, у кого имелись тугие кошельки. Самое противное в большинстве мужчин — что они метят в главные герои не только собственной жизни, но и жизни своей женщины, а Маргарете как-то совсем неохота стать эпизодическим персонажем собственной биографии.
Теперь она, по крайней мере, сходит и посмотрит, что тут и как. Вчера вечером она видела в гостиной шкафчик, и он ее заинтересовал. Он напоминал маленький алтарь, — покрытый белой скатертью, с оловянными подсвечниками и старой фотографией юной круглощекой Эллен. Есть все основания подозревать, что шкафчик этот хранит в себе тайны. И весьма любопытные.
Вымыв посуду, Маргарета вытирает ладони о джинсы и приоткрывает одну створку дверей в гостиную. Она чуть поскрипывает. Кухня уже залита утренним солнцем, а тут по-прежнему серый рассветный сумрак. Маргарета стоит в дверях и оглядывается, потом качает головой. Теперь она видит то, чего не видела вчера. Кристина сделала из своей гостиной храм Святой Эллен. Повсюду — ее реликвии, понятные для того, кто умеет толковать знаки: скатерка с коклюшечными кружевами, незатейливая ваза для фруктов из прессованного хрусталя, которая прежде стояла в гостиной Эллен, ржаво-красные томики пятидесятых годов — собрание сочинений Мартина Андерсена-Нексе. Не говоря уже об иконе в серебряной рамке на алтаре. О самой фотографии.
Но Эллен не нужно храма. Она не была святой, просто женщиной, правда наделенной необыкновенным талантом материнства. Но она могла и выбранить девочек на все корки, так что молоко сворачивалось и мухи валились в обмороке с кухонного окна. Вдобавок она была прижимистая. Альбомы для рисования и цветные мелки считались щедрым подарком и приберегались к Рождеству и дням рождения, остальное время приходилось рисовать шариковой ручкой на старых конвертах и оберточной бумаге. Но это-то ладно. Хуже было с завистью, ядовито-зеленым стеклянным осколком, который пару раз вспыхивал в глазах Эллен. По одному и тому же поводу. Из-за школы.
Осколок сделался особенно заметным, когда Кристина, которой уже исполнилось двенадцать, ожидала уведомления о приеме в гимназию, как ждут смертного приговора. Каждое утро она бродила взад-вперед перед дверью, стиснув зубы, пока Тетя Эллен ходила за почтой. День за днем она становилась все меньше и тоньше. Казалось, долгое ожидание высасывает из нее все силы, и если уведомление не придет еще пару дней, она уже не сможет подняться с постели.
Когда письмо наконец пришло, Тетя Эллен вскрыла конверт прямо в саду, держа его в руке, вошла в дом.
— Что? — прошептала Кристина.
Тетя Эллен с серьезным видом смотрела на стенку позади нее.
— Ах как жалко... Тебя не приняли.
Кристина стала пепельно-серой, казалось, она вот-вот грохнется в обморок. Отступив назад несколько шагов, она бессильно опустилась на скамеечку под телефоном.
— Я так и знала! — пролепетала она.
Тетя Эллен рассмеялась и помахала письмом:
— Да что ты, я же просто пошутила, понимаешь? Еще бы тебя не приняли. С твоими-то оценками!
Но Кристина все так же сидела на скамеечке, не в силах радоваться.
Теперь, задним числом, Маргарета понимает зависть Тети Эллен, но принять не может. Потому что если даже Тетя Эллен так переживала, что в ее время внебрачному ребенку текстильщицы нельзя было и мечтать о гимназии, то, как человек взрослый и умудренный жизнью, она должна была бы желать своим девочкам лучшей доли, чем досталась ей самой.
Сама Кристина отказывается вспоминать этот эпизод, и когда Маргарета как-то напомнила ей о нем, голос в телефонной трубке сразу сделался резким, в нем послышался металл. Ложь и клевета! Если кто и желал им всем самого-самого лучшего, так это Тетя Эллен! После чего их милость бросили трубку и разорвали дипломатические отношения. Маргарете пришлось распинаться и кланяться много месяцев, чтобы вновь добиться благоволения.
Маргарета поморщилась. Неужто вспомнить Тетю Эллен такой, как она была, — это значит клеветать? Или любить ее меньше? Нет. Тетя Эллен при всех своих недостатках оказалась самой лучшей мамой из всех, какие были у Маргареты. Даже будь между ними реальная конкуренция...
Алтарь Тети Эллен представлял собой старый деревенский шкаф, год его создания — 1815-й — был выведен краской на фронтоне. Приходится трижды повернуть ключ в замке, прежде чем неуклюжая дверца наконец подается, а открыв ее, Маргарета поначалу почувствует себя обманутой. Шкаф почти пуст, не считая нескольких старательно заклеенных скотчем пластиковых пакетов на верхней полке и коричневого бумажного свертка на нижней. И это все. Но то, что найдено, подлежит осмотру.
Она усаживается на пол, скрестив ноги, и тянет руку за пластиковыми пакетами. И уже заранее знает, что в них. Рукоделье Тети Эллен, тщательно отобранное Кристиной на аукционе, — едва ли сотая доля наследия Эллен, но зато — самая изысканная. Первый пакет Маргарета вскрыть не осмеливается, боясь повредить его содержимое — коклюшечное кружево-фриволите с узором в виде птиц, пущенное по синему бархату. Маргарета улыбается. Тетя Эллен была не в силах сдержать торжество, когда другие тетки из Объединения народных промыслов, увидев эту работу, заговорили про выставки и музей. Конечно, эта вещь бросалась в глаза: поистине инженерный шедевр, результат многих месяцев кропотливого счета. Маленькие скатерки с мережкой она тоже помнит — на каждую уходило около двух месяцев. Но это — что-то незнакомое: клетчатый девчачий фартук с вышитой каемкой из птичек и монограммой — все крестиком. «КМ». Кристина Мартинссон, стало быть. Но она никогда не видела на Кристине этого фартучка. А вот — нет, ну надо же! — крохотная распашонка из нежнейшего батиста. Наверное, это ее распашонка, ведь только она, Маргарета, попала к Тете Эллен во младенчестве...
Со всей возможной осторожностью она отклеивает скотч и вытаскивает распашонку из пакета. Грудка — не больше ее ладони. Неужели она была такой крошечной, когда попала к Тете Эллен? Какого, собственно, размера может быть четырехмесячный ребенок?
Маргарета расстилает пакет на полу и тщательно расправляет распашонку на пластике. Все — ручная работа: и стебельчатый стежок на боковых швах, и заделанные невидимыми стежками подвороты, и белая вышивка на сборчатом воротничке. Столько усердия и трудов могли потратить только ради очень желанного ребенка. Ну конечно! На самом деле кто-то желал Маргарету.
— Какой-то ангел узнал, что мне очень одиноко и грустно, — бывало, говаривала Тетя Эллен, когда Маргарета еще была единственным ребенком в доме. — Он тихонько потряс облачко, и тут ты с него свалилась и упала прямо ко мне...
— И в крыше получилась дырка? — спрашивала Маргарета.
— Нет, что ты, — говорила Тетя Эллен. — Ты же умница — опустилась как раз на нашу вишню. А я пошла однажды собирать ягоды и нашла тебя.
— А я тоже съела немножко вишен?
— Кучу! Ты всегда была обжорой. Под деревом было уже полным-полно косточек. В тот год я не делала вишневого сока — вишен не хватило. Ну и ладно, зато у меня появилась ты.
Маргарете уже в ее пять лет хватало ума понять, что это только сказка. И все равно она смеялась счастливым смехом, зарывшись поглубже в объятия Тети Эллен.
Высунув язык от усердия, она складывает крохотную распашонку по старым сгибам. Хорошо, что эта вещь у Кристины: в ее шкафу она будет надежно храниться еще много лет, а после ее смерти об этой вещице позаботится кто-нибудь из ее дочерей. В этом семействе так принято — копить, беречь и прятать, чтобы передать следующему. И когда этот сгусток известных и неизвестных частиц, составляющих ныне Маргарету Юханссон, однажды распадется, рассыпавшись на тысячу других частиц, распашонка будет, как и прежде, свидетельством ее существования. Батистовое надгробие!
Ого! Кажется, она расчувствовалась? На сантименты нет времени, надо сосредоточиться, чтобы убрать пакеты в том же порядке, в каком они лежали. Если Кристина заметит, что Маргарета рылась у нее в шкафу, то впадет в ярость — ледяную и долгую-предолгую. А Маргарете этого не хочется: с нее хватает и обычных Кристининых поджатых губ.
Маргарета, улыбнувшись, тянется за свертком на нижней полке, но то, на что натыкается рука, мигом стирает ее улыбку. Открыв сверток, она заглядывает внутрь. Ну да. Рука не ошиблась. В бумагу завернута студенческая фуражка. Кристинина.
Она бы в жизни не поверила, что Кристина станет ее хранить.

* * *

Машины, украшенные молодой березовой зеленью. Забавные плакаты. Шум и гам. Маргарета стояла в самой гуще толпы на школьном дворе, пытаясь разглядеть школьную лестницу и дверь. Напрасно. Ей не хватало роста даже на цыпочках. Может, ей бы это удалось, будь у нее настоящие туфли на высоких каблуках, но с другой стороны, в подобных туфлях ее бы из дому не выпустили. Марго тщательно следила за подростковой модой, а высокие каблуки уже давно не носят. Только вульгарные девицы теперь ходят на каблуках. А ты же не хочешь ходить как вульгарная девица, правда, Магган, детка?
Нет. Она совсем-совсем не хочет ходить как вульгарная девица. И ей по большей части нравилась одежда, купленная для нее Марго: мини-юбки и туфли на низком каблуке, белые полусапожки и платья с геометрическим рисунком в стиле оп-арт. Но даже если не нравилась, она ее все равно носила. Так спокойнее — это она уже успела себе уяснить.
Сегодня на ней белые сапожки с открытым мыском и оранжевое мини-платьице. Она роско-о-ошна! Совершенно великоле-е-епна! Парни от нее будут падать, как осиновый лист... Маргарета хмыкнула. Ее раздражало, как Марго постоянно путается в метафорах, утверждая, что солнце печет как из ведра или что пол — скользкий как угорь.
Ну и наплевать. Теперь у нее куча свободного времени, Марго будет разочарована, если она вернется слишком рано. Ей дали целых пятьдесят крон на цветы — купи всем своим приятелям-выпускникам, Магган, детка! Ни одного не забудь! — и Марго рассчитывала, что сия солидная сумма поведет Маргарету с одного празднования на другое, и так до полуночи.
На самом деле Маргарета решила, что поздравит одного-единственного выпускника. Кристину. Что-то вроде искупительной жертвы: при мысли о сестре ее уже давно мучила совесть. Они не один раз встречались на переменах с тех пор, как перебрались в Норчёпинг, но лишь изредка останавливались в коридоре и торопливо обменивались новостями о Тете Эллен. Как-то Кристина встретила Хубертссона возле госпиталя, а Маргарета раз в месяц тайком ему звонила. Об этом они и говорили. Но о самих себе и о том, что сталось с Биргиттой, по некоему молчаливому соглашению они не заговаривали никогда.
Вид у Кристины был нездоровый. В последние годы он не был здоровым ни единого дня. Бледная, как привидение, с черными кругами под глазами, она каждую перемену стояла в закоулке школьного двора и зубрила. Сама же Маргарета стояла в самом центре двора, вечно хохоча, болтая и кокетничая. Иногда торопливо поглядывала в сторону Кристины, но та на нее не смотрела. Она словно не замечала, что есть мир и помимо книг, что она стоит на школьном дворе, где возможны всяческие приключения. Впрочем, она жила в своем собственном мире еще тогда, у Тети Эллен. Никогда не выходила из сада куда-нибудь на игровую площадку, как Биргитта с Маргаретой, не ездила с ними летом купаться в Вараму, не ходила зимой в библиотеку или к «Орлятам»[16]вместе с Маргаретой, и у нее никогда не было закадычных подружек, как у других девчонок. Она просто сидела себе, словно маленькая бесцветная копия Тети Эллен, и плела кружева или вышивала. Она, наверное, здорово успела надоесть Тете Эллен — год за годом ходит за ней хвостом...
Но теперь уж Маргарета по полной программе поздравит Кристину со сдачей экзаменов. Она купила три желтые розы, чтобы повесить ей на шею, и сборник стихов Карин Бойе, который торжественно преподнесет ей уже в гостях. Она толком не знала, где живет Кристина и ее мама, но это можно спросить, вешая на нее гирлянду цветов...
Интересно, где ее мама? Маргарета огляделась. Она, без сомнения, узнала бы эту ведьму, чей визит в дом к Тете Эллен произвел там в свое время неизгладимое впечатление. Но на школьном дворе собралась такая толпа, что обнаружить ее было невозможно.
Но вот по толпе пронесся шорох: идут! Вдалеке пронзительными голосами затянули студенческую песню, потом раздались звуки одинокой трубы. Она подыграла несколько тактов, пока пение не перешло в радостный крик. Выпускники ворвались на школьный двор, толпа расступилась, давая им пройти церемониальным маршем.
Общее настроение передалось и Маргарете, и вдруг она обнаружила, что стоит в самом первом ряду и прыгает на месте от восторга. Какая глупость, что она не купила цветов побольше! Потому что там был Андерс с большими ушами, его надо хотя бы обнять. А вон Лейф! И Карина — какое на ней клевое выпускное платье! Чмоканье, приветы, поздравления!
Потная и раскрасневшаяся, она высвободилась из худых, но крепких рук Андерса и огляделась. Где же Кристина? Может, она уже успела уехать на одной из машин с березовыми ветками на бампере?
Да нет, вот же она! Разве это не Кристина целеустремленным шагом идет через школьный двор? Зубы стиснуты, бледная, как всегда, и все-таки не похожая сама на себя. Выставив вперед левую руку и прикрываясь ею, как щитом, упирается ладонью в спины совершенно незнакомых людей и отпихивает их в сторону, втискиваясь между гордыми матерями и радостными сыновьями-выпускниками, тычет локтем в спину пожилой женщины и пихает ее в сторону. Что это с ней? Она в своем уме?
— Кристина! — закричала Маргарета, протискиваясь к ней. — Поздравляю, Кристина! Поздравляю!
Кристина на мгновение замерла, уронив руки, и снова продолжала свой путь. Она уже успела выйти на тротуар, когда Маргарета наконец ее догнала.
— Погоди, Кристина! Погоди!
Кристина обернулась и уставилась на нее невидящими серыми глазами, потом моргнула и снова стала собой. Маргарета повесила свои цветы ей на шею, и они сиротливо болтались поверх белой синтетической блузки — из тех, что продаются в магазинах Н&М по 9.90. Прямая белая юбка, судя по всему, была примерно в ту же цену. Туфли-лодочки явно выкрашены в белый цвет накануне торжества. Увы! Краска треснула на старых сгибах, обнажив кожу. Коричневую. Взгляд Кристины последовал за ее взглядом, и мгновение обе стояли, глядя на трещины. Маргарета смутилась.
— Поздравляю тебя. — Она подняла глаза. — Удачи!
— Спасибо, — сказала Кристина.
— Где отмечаешь?
Кристина издала смешок, похожий на сухой кашель, но прежде чем успела ответить, перед ними оказалась толстенькая маленькая женщина.
— Кристина! Это ты! Поздравляю, деточка!
Кристинины щеки вдруг залила краска, она сделала книксен и грациозно наклонила голову, чтобы женщина могла надеть ей на шею свою цветочную гирлянду. Ландыши.
— А где твоя мама, дружочек? Я хочу ее поздравить. Она, должно быть, так тобой гордится — в такой-то день...
Кристина снова сделала книксен.
— Она не смогла прийти, сестра Элси. Ночью она заболела.
Толстенькая прикрыла ладонью рот.
— Нет, ну скажите, как не повезло! Именно сегодня! Надеюсь, ничего серьезного?
Кристина снова сделала книксен, кажется, она приседала всякий раз, когда обращалась к этой женщине.
— Надеюсь, что нет. Но у нее очень высокая температура, вчера вечером был сорок один и два. Так что, к сожалению, торжество пришлось отменить...
Сестра Элси нахмурилась:
— Сколько? Сорок один и два? Хм-м. Если не спадет, нужно везти ее к врачу.
Кристина снова присела в книксене.
— Обязательно отвезу. И огромное спасибо за подарок.
Сестра Элси погладила ее по щеке:
— Да не за что, малышка. Так приятно знать, что на свете по-прежнему есть прилежные девочки.
Кристина пошла прочь, едва сестра Элси скрылась из виду. Маргарета заторопилась следом.
— Правда, жалко, Кристина, что твоя мама больна. Тебе надо домой — или может, мы еще погуляем, пожрем где-нибудь, у меня деньги есть, могу угостить...
— Она не больна.
— Что?
— Астрид не больна, она на работе. Я это только так сказала.
— Так у вас будут гости?
— Нет, не будут.
Она шла большими шагами, Маргарета бежала вприпрыжку, чтобы не отстать.
— Тогда пойдем полопаем, а? Отметим?
— Нет. Не получится.
— Но почему?
— Не успеваю. Мне надо на поезд.
Она резко повернула за угол и выскочила на Дроттнинггатан. Маргаретины пальцы выбились из открытых мысков, она вынуждена была остановиться и, держась за стенку дома, поправить сапожки. Повернув наконец за угол, она увидела, что Кристина успела уже отмахать полквартала, пришлось бежать, чтобы за нею угнаться. Пальцы снова вылезли наружу.
— Подожди, — тяжело выдохнула она. — Что за поезд? Куда ты едешь?
— В Вадстену, — сказала Кристина. — Я нашла себе работу на лето в приюте, где лежит Тетя Эллен.
Кристина, должно быть, все приготовила еще с утра. Чемодан с вещами уже стоял в вокзальной камере хранения, билет был надежно припрятан в закрытом на молнию отделении бумажника. Казалось, она немного успокоилась, когда получила свой чемодан, и, поставив его между ног, бросила взгляд на вокзальные часы.
— Мы даже рановато, — заметила она. — До поезда не меньше получаса.
Тем не менее Кристина решила немедленно выйти на перрон. Сморщилась, поднимая чемодан, однако не позволила Маргарете его донести, только меняла руки. Они уселись на скамейку и уставились на рельсы.
— Свобода, — сказала Кристина.
— Что?
— Так, ничего...
— Где ты будешь жить? В приюте?
Кристина рассмеялась:
— Нет, у монахинь, в монастырском пансионе. Страшно дешево. А если на кухне помогать, то еще и скидку дают...
— Ты что, в религию ударилась? — недоумевала Маргарета.
Кристина снова рассмеялась — попав на перрон, она словно ожила.
— Нет, ни во что я не ударилась. Просто хочется покоя, а в монастыре этого хватает.
— А что скажет твоя мама?
— Астрид? Она не в курсе.
— Она не знает, куда ты едешь? А если она объявит тебя в розыск, — ты же несовершеннолетняя?
Кристина пожала плечами:
— Вряд ли. Для этого надо идти в полицию, — она не осмелится. Кстати сказать, она и сама рада от меня избавиться.
— Думаешь?
— Да, — отвечала Кристина. — Может, она вместо меня себе кошку заведет. И посадит ее в стиральную машину.
Маргарета почувствовала, что у нее ум за разум заходит, и, наклонившись, уставилась на собственные ноги — пальцы, розовые, как поросята, выглядывали из белой кожи сапожек.
— Что, все и правда так плохо? — произнесла она наконец.
— Да, — сказала Кристина. — Правда.
Она стояла на перроне, покуда поезд не ушел. Кристина с развевающимися волосами высунулась из окошка купе и махала студенческой фуражкой — вдруг стало казаться, что она опьянела, как от шампанского. Маргарета вяло помахала в ответ. Мурашки беспокойства поползли у нее под кожей, перепончатокрылые с острыми челюстями прогрызали ходы под ложечкой, жирные мухи забегали вверх-вниз по рукам, а пауки сползались со всего тела в глотку. Стало трудно дышать.
Вернувшись в зал ожидания, она разменяла в кассе крону на четыре монетки по двадцать пять эре. Пришлось подождать, пока телефонная кабина освободится, и когда подошла очередь, Маргарета от волнения сделалась такой неловкой, что едва попала монеткой в щель.
Ответила женщина. Взрослая женщина. Маргарета старалась говорить детским голосом:
— Здравствуйте, это Маргарета Юханссон из второго реального класса. Можно мне поговорить с адъюнктом Андре?
— Минуточку. — Женщина, прикрыв трубку рукой, громко выкрикнула: — Берти-иль! К телефону! Ученица!
Он взял трубку почти сразу, в голосе слышалось нетерпение.
— Алло!
— Это я.
Он, переведя дух, понизил голос:
— Ты с ума сошла! Зачем ты сюда звонишь?
— Милый, — шепнула Маргарета, уставившись на дырчатую фанерную стенку перед собой и ковыряя мизинцем и без того расковырянную дырку. — Не сердись! Я просто очень соскучилась... Мы не могли бы встретиться сегодня вечером?
Возвращаясь домой, вскоре после полуночи, она выдумала себе некоего кузена из Стокгольма. Она встретила его в гостях у Андерса, нет, лучше у Расмуса, потому что Марго его не знает... Крена звали Петером, и был он слишком хорош, чтобы существовать в реальности. Блондин с прической под Битлов. Голубоглазый и загорелый. Любит играть в теннис. У его папы — автомобильная фирма, а сам он собирается стать адвокатом. По знаку — Скорпион. Любимый цвет — синий.
Марго, сидевшая на пышном диване в гостиной в своем розовом халатике поверх «грации» и в тюрбане из махрового полотенца точно такого же оттенка, купилась на Петера на счет раз.
— А он тебя поцеловал? — Она положила свою пухленькую ладошку на Маргаретину. Пришлось сдержаться, чтобы не отдернуть руку.
— Нет. Он, конечно, попытался, но я сказала «Нет». Позволила ему только в щеку...
— Вот и правильно, — сказала Марго. — Нельзя слишком легко уступать. А вы еще встретитесь?
Маргарета, кивнув, улыбнулась:
— М-м-м... Мы завтра вечером идем в кино. А днем я обещала показать ему город.
Марго, подняв плечи, восхищенно заворковала:
— Дивно! А что ты наденешь?
Маргарета вздохнула про себя, она была измучена и растеряна, и у нее болело в паху, но ничего не поделаешь. За стол и кров надо расплачиваться.
— Не знаю. — Она склонила голову на плечо. — Может, ты поможешь мне выбрать?
Марго фыркнула:
— Прямо сейчас?
Маргарета кивнула.
Они пошли на цыпочках наверх, Маргарета с белыми сапожками в руке, и Марго в розовых махровых тапочках. Интересно, а сколько у нее вообще махровых тапочек? Розовые, голубые, бирюзовые, красные... И к каждым — махровый халат такого же цвета. Очень важно, чтобы все было под цвет. Если не под цвет, значит, тебе не хватает стиля.
В Маргаретиной комнате все подходило друг к другу идеально. Иногда начинало казаться, что сама Маргарета — только аксессуар, последняя деталь, придающая интерьеру завершенность. Для девочкиной комнаты нужна как минимум девочка. Марго купила ковры, гардины и покрывала в Лондоне за год до того, как в доме появилась Маргарета. Она просто не могла пройти мимо! Подумайте сами: одинаковые розочки на гардинах и на покрывале! Такое только в Лондоне и найдешь — а не в этой унылой стране с социалистами у власти! Всю свою жизнь Марго мечтала иметь дочку, хорошенькую девочку-подростка, чтобы она жила в комнате с цветастыми коврами, и, увидев наконец эти ковры, она поняла: все, пора! Все очень складно получилось. Чиновникам из комиссии по делам несовершеннолетних достаточно было одним глазком заглянуть на эту виллу, чтобы понять, что для приемного ребенка это идеальное место. Просто мечта любой девочки! Но инстанции повыше тоже были задействованы. У всякого человека есть свой ангел-хранитель, а у Марго он к тому же очень энергичный. Его зовут Астор — разве она не говорила?
Они уже успели добраться до верхнего холла, когда равномерное гудение, слышавшееся все время, пока они шли по лестнице, вдруг оборвалось. Марго застыла.
— Шш-ш! — Она приложила палец к губам. И обе стояли совершенно неподвижно, пока храп Генри не послышался снова. Марго хихикнула:
— Я боялась, он проснется... А нам ведь этого не нужно, а?
Маргарета, улыбнувшись, покачала головой.
— Иногда нам, девчонкам, надо чуточку побыть одним, — сказала Марго, открывая дверь в Маргаретину комнату. — Посмотрим, проказница, что у нас за гардероб...
Они занимались этим с полчаса — и все без толку. Маргарета натягивала на себя наряд за нарядом и поворачивалась перед зеркалом. Марго подперла голову рукой, и вид у нее становился все более удрученный.
— Нет, — сказала она. — Это не годится. Надо с утра выйти в город... Я видела жутко миленькое платьице, желтое с зеленым, в этом новом бутике на Дроттнинггатан. В бутике? Или в бутике? Какое надо ударение?
Маргарета, кивнув, улыбается: пилюлю нужно подсластить:
— Мне же завтра с утра в школу...
— А. — Марго махнула рукой. — Я тебе справку напишу. Да это недолго, ты успеешь до конца занятий...
— Но завтра же суббота. Короткий день.
— Да наплюй. Ты относишься к этому чересчур серьезно, девочке вообще не обязательно становиться студенткой. И не говори Петеру, что выбрала естественные науки, а то он испугается. Мальчишки не любят слишком умных девочек, я тебе уже говорила.
Прежде чем Маргарета успела ответить, дверь открылась, в холле стоял Генри в стариковской полосатой пижаме. Штаны вздулись спереди — у него была могучая стойка.
— Пойдем, Марьит?
— Марго, — резко поднявшись, раздраженно поправила она. — Марго, а не Марьит. Когда ты выучишь... — И, торопливо глянув в зеркало, она облизнула губы и приготовилась сдаться.
По-быстрому почистив зубы, Маргарета торопливым шагом возвращалась из ванной к себе в комнату и зажимала уши ладонями. Бесполезно: любовные игры Генри были громогласны. Его стоны все равно пробивались в уши.
Теперь она уже знала, что мало заткнуть уши ватой, от рева Генри можно оградить себя, только если крепко-крепко нажать указательными пальцами на козелки. Тогда ничего — можно забраться в постель и притвориться, что в доме не происходит ничего особенного.
Но сложность была в том, что спать в таком положении она не могла. Дома — у Тети Эллен — она всегда спала в царской позе, на спине, закинув руку за голову. Тогда сон приходил в считанные минуты, а теперь она подолгу лежит и не может заснуть. Что плохо. Ей больше нравились ее сны, чем ее мысли, а когда лежишь в кровати и не спишь, то от мыслей никак не отделаться. Ночь за ночью она вела тяжбу сама с собой. Кто такая Маргарета Юханссон? Кто она? Человек с постыдной тайной. Обманщица. Лицемерка.
Но при всем том она понимала, что выбора у нее нет; она не представляла себе, как можно прожить в этом доме без вранья. Начни она говорить правду, и с ней поступят так же, как с тем надоевшим пуделем, которого Марго в прошлом году велела усыпить. Правда, ее Марго вряд ли повела бы к ветеринару — подобному решению как-то недоставало бы стиля, — но выпроводили бы ее отсюда — это как пить дать. И только одному Богу известно, какими бы оказались новые приемные родители. Не говоря уже о новой школе.
При этом к Марго она относилась в общем неплохо. Иногда раздражалась, но куда чаще жалела. Было что-то трогательное в этой походке вперевалочку и всегда тщательно подобранных и неизменно плохо сидящих на ней нарядах. Марго никогда никому не показывала своих волос — когда на ней не было очередного синтетического парика, она накручивала на голову махровое полотенце. Но на самом деле она оказалась вовсе не лысая, — иногда из-под тюрбана выбивались короткие тонкие прядки. Просто ей не хотелось их показывать, как не хотелось показывать свое тело. Она никогда не снимала тугой «грации» и надевала ее даже под купальный халат, когда изображала из себя эдакую разнеженную малышку, лениво развалившуюся на диване после душистой и пенной ванны. Прошлым летом она целыми днями не снимала «грации», парика и нейлоновых чулок, несмотря на тридцатиградусную жару. Тогда-то Маргарета и поняла, что Марго стесняется своего тела — иначе зачем бы ей так его прятать.
Тетя Эллен не прятала ничего и никогда не носила летом чулок. Сидя в саду, она подставляла ноги солнцу, ничуть не стесняясь, что ее белую кожу исчертили лиловые сосудики. Но про это нельзя думать, вообще нельзя думать про Тетю Эллен, когда ты одна. В школе-то ничего, можно, например, когда сядешь перекусить с девчонками из класса, но когда одна — ни-ни. Ведь кто в этом виноват? Почему все так сложилось? И об этом тоже ни в коем случае нельзя думать.
Марго не любила, когда она заводила разговор о Тете Эллен. Вообще не стоило лишний раз напоминать, что ты приемный ребенок, — Марго хотелось играть в дочки-матери, чтобы все по-настоящему. Поначалу она желала, чтобы Маргарета звала ее «мамуликом», но потом отстала, почувствовав, как фальшиво и принужденно это получается у Маргареты. В этом отношении Марго была молодец. Многие современные родители позволяют детям звать их по имени, это она вычитала в «Еженедельном ревю». Или в «Фемине». Или в «Дамском мире».
Еженедельники были единственными друзьями Марго. Именно в их обществе она коротала дни, выпроводив Маргарету в школу, а Генри — на Фирму. За ужином сразу было ясно, какой из еженедельников вышел сегодня. Если «Шведский дамский журнал», то все было «очаровательно», если «Дамский мир» — «шикарно». Попав в этот дом, Маргарета тоже подписалась на «Бильд-журнален» и «Еженедельное ревю», и, соответственно, все вокруг на много месяцев стало либо «классным», либо «миленьким».
Генри, по-видимому, считал совершенно нормальным, что его жена живет в придуманном мире. Иногда он покачивал головой и называл ее дурочкой, но этим и ограничивался. Когда она требовала у него несколько сотенных — что случалось почти ежедневно, — он открывал бумажник и, посмеиваясь, что-то ворчал насчет «этих баб» и их капризов. Генри, догадывалась Маргарета, понимает, что и сама она тоже — один из таких капризов Марго: дорогостоящая причуда, вроде новой шубки или настоящего восточного ковра, забавная игрушка для маленькой женушки, чтобы та не слишком дулась. Его же это ни капельки не интересовало, он ни единой секунды не потратил на роль приемного папы — едва здоровался с Маргаретой. Ему ведь нужно думать о Фирме, об этом предприятии, которое он из маленькой столярной мастерской превратил в солидную фабрику — шутка ли, триста рабочих. Теперь у него есть деньги и на дурочку жену, и на избалованную приемную дочку, но совершенно нет времени, чтобы ими еще и заниматься. Не считая ночи, разумеется, когда от Марьит — или Марго, как эта сдобная булка с недавнего времени велит себя называть, — ожидается то единственное, на что бабы годятся.
Вот и выходит, что без вранья тут никак. Ложь как плата за стол и кров. Марго желала доверительности, но доверительности вполне определенного сорта. Функция Маргареты состояла в том, чтобы воплощать в жизнь слащавые истории из еженедельников, и поэтому приходилось выдумывать идеальных мальчиков и полуневинные романы. И в этом была конечно же некая божественная справедливость, вполне логичное наказание. За то, что у тебя язык без костей, пришлось расплачиваться — больше не ляпнешь, голубушка, не подумав.
Узнала она и еще многое, о чем прежде и понятия не имела. Например, что у всего есть своя цена, что никому ничего не дается даром. Поэтому ей придется побыть игрушкой, куклой для наряжания, еще как минимум год, до студенческих экзаменов. Если только она их сдаст — теперешние ее отметки — так себе. Марго напрасно беспокоится, Маргаретины школьные успехи не отпугнули бы никакого жениха.
Но на самом деле ей никакого жениха и не нужно. И мальчика тоже. Вокруг каждого мальчишки на школьном дворе колыхалась удушливая вонь исходящей похотью плоти, — запах ее пугал. Но противостоять этому зову она почти не могла. Она кокетничала вовсю на переменах, она бросала искрометные взгляды и дерзкие реплики, но стоило кому-нибудь из парней попытаться ее обнять, как она выскальзывала прочь. Ей хотелось совсем другого. Мужчину. Могучего мужчину, огромного, чтобы заслонил половину неба...
Она осторожно отпустила козелок уха. Все, что ли? Да. Генри снова захрапел, теперь можно повернуться на спину и закинуть за голову руку.
Повернувшись, она почувствовала саднящую боль в промежности. Вздохнула: ничто не дается даром. Такова цена мужчины. Могучего мужчины, огромного, заслонившего половину неба.
Андре. Так она его называла, хотя на самом деле это — фамилия. Но звать его Бертилем — только не это... такое имя идет лишь зубрилам и директорам банков, а для любовника совершенно не подходит.
А он — ее любовник. В ее неполные семнадцать у нее уже есть настоящий любовник.
Она сама не понимала, стесняться ей или гордиться. Когда она сидела и сплетничала с подружками в какой-нибудь забегаловке, от мысли о нем на глазах выступали слезы унижения — он старик! Господи, она спуталась со стариком! — но, встречая его в коридоре, она чувствовала, как кровь приливает к щекам, и не знала, как спрятать свое торжество. Вот идет мой любовник! Об этом знаем только я и он и больше никто на всем белом свете.
И все-таки хорошо, что он не преподает в их классе. Лишь однажды — она только-только переехала в Норчёпинг — он у них заменял другого учителя. Тогда-то все и началось, в тот самый момент, когда он бросил свой старый потертый портфель на кафедру и сказал:
— Привет, паршивцы. Сели и замолчали!
Стулья задвигались по полу, «паршивцы» замерли в веселом ожидании. Андре. С ним не соскучишься, это точно.
— Новенькая? — Он разглядывал список класса. — Маргарета Юханссон. Где ты там?
Она чуть помахала рукой, он поднялся и медленно пошел между рядами, глубоко засунув руки в карманы фланелевых брюк, — высокий и сильный, с густыми темными волосами и орлиным носом. Он чем-то напоминал этого американского актера, как его... Дин Мартин. Точно. Хубертссон, кстати, тоже немножко смахивал на Дина Мартина.
— Из Муталы? А в Мутале географию изучают?
Класс захихикал. Маргарете это понравилось — хихиканье было дружелюбное и заинтересованное.
— Конечно, — улыбнулась она. — Еще как.
Он уселся на краешек ее парты, его бедро было всего в нескольких сантиметрах от ее руки.
— Да что ты говоришь. В таком случае, может, перечислишь реки Халланда?
Класс засмеялся. Маргарета, загибая пальцы, затараторила, припоминая старый школьный стишок-подсказку:
— Лаган, Вискан, Этран, Нискан...[17]
Класс грохнул. Маргарета растерянно заморгала. Неужели это так смешно? Андре, улыбаясь, все сидел на ее парте, пока не смолк последний смешок.
— Очень хорошо, — сказал он, поднимаясь. — Особенно Нискан.
— Ой. — Маргарета зажала себе рот ладонью.
С того дня он всегда улыбался, стоило ей наткнуться на него в коридоре. А Маргарета улыбалась в ответ, но с каждым днем все более поспешно и робко. Этот блеск в его глазах... Прижав книги к груди, она спешила поскорее исчезнуть из виду.
— Что это ты покраснела? — спросила Маргарету соседка по парте, когда та вошла в класс.
— Покраснела? Я?
— Э, не притворяйся...
Все летние каникулы она предавалась фантазиям о нем, причем фантазировала с таким упоением, что в конце концов он стал ей сниться. Но сны были странные. Ночь за ночью они боролись на школьном дворе, пыхтя и тяжело дыша, с сопением и стонами.
Но ей вовсе не хотелось бороться с Андре. Она хотела только, чтобы он ее поцеловал.
Он дежурил на первом осеннем школьном вечере. А ее выбрали в совет школы. И то, что они несколько раз заговаривали в течение вечера, выглядело вполне естественно, как, впрочем, и то, что он протянул руку и схватил ее за запястье, когда она хотела отойти. А когда он пригласил ее, это можно было понять как любезный жест в сторону совета школы — танец с одной из хозяек. Если только это не шутка, не очередной прикол из репертуара Андре. Потому что когда он обнял ее за талию, то вся публика в спортзале заулыбалась: глядите! Андре танцует с Маргаретой!
Он держал ее чуточку на расстоянии, не тискал и не прижимал, как мальчишки, но твердой рукой вел ее по танцевальной площадке и смотрел ей в глаза не отрываясь. Его глаза сузились, когда она нечаянно коснулась его животом, он раздвинул губы, сверкнув зубами. Маргарете нравилось, как он на нее смотрит, как удерживает ее взглядом, но куда больше ее занимали его руки — пальцы левой сплелись с ее пальцами правой, широко расставленные, обхватили ее спину. Они и в самом деле огромны: казалось, она вся умещается в его ладони, — можно свернуться там калачиком и заснуть. Ей хотелось, чтобы он поднял ее и понес на своих больших руках, крепко прижал к себе и закружил.
Он поблагодарил за танец, поспешно наклонившись к ней, так что его щека задела ее щеку, от этого прикосновения ее бросило в дрожь, и она даже не расслышала, что он шепнул.
— Прошу прощения? — переспросила она, но не глядя на него, а устремив взгляд на свою руку. Волоски на ней встали дыбом. Как будто от холода.
Он снова наклонился и повторил:
— Ты маленький бесенок, правда?
Когда отзвучал последний танец, он надел пальто и вообще вел себя так, словно собрался уходить, однако мешкал еще около часа, пока Маргарета и другие представители совета школы убирали зал. Когда они почти закончили, он встал в дверном проеме, придерживая дверь так, что ученики один за другим, уходя, ныряли под его руку.
И вот осталась только Маргарета. Она стояла одна в середине спортзала, сцепив руки на животе. Она надеялась, что сейчас она — хорошенькая, впервые в жизни ей осознанно захотелось быть сейчас хорошенькой!
Он прислонился к дверному косяку и смотрел на нее.
— Иди сюда, — позвал он.
Вот оно, подумала она и выставила ногу вперед. Сейчас это произойдет. Точно.
— Господи! — закричал он, входя в нее.
Потом они шли вместе через школьный двор, он — впереди, большими шагами, она следом, вприпрыжку, спотыкаясь. Уже в машине, поворачивая стартер, он закурил сигарету — от пламени зажигалки по его лицу пошли плясать тени.
— Почему же ты не сказала, что ты девочка?
Она пожала плечами и потянулась за сигаретой.
— Тебе было больно?
Она мотнула головой. Ей не было больно. Ей было хорошо. Но не так, как ему, как-то иначе: ни одной секунды у нее не возникало желания кричать или болтать без умолку. Ей и теперь хотелось побыть в этой своей тишине. Покуда длится молчание, она все еще в его объятиях, замкнута, заключена в них. То, что произошло, произошло там, где слов уже нет, и лишь покуда молчишь, можно все еще ощущать его кожу своей кожей, лишь покуда твои губы не разомкнутся, ты сумеешь сохранить во рту вкус его рта.
— Ну ответь же! Я сделал тебе плохо?
Она положила свою руку на его — вдруг отчаянно захотелось, чтобы оба они умели разговаривать знаками, как глухонемые. Хотя при этом она понятия не имела, что бы ему тогда сказала.

* * *

Засранец!
Со слезами на глазах Маргарета засовывает студенческую фуражку в бумажный пакет и запихивает его обратно. При мысли об Андре ее до сих пор трясет от бешенства. Будь он теперь тут, она обязательно дала бы ему по морде! А впрочем, кому теперь давать по морде? Трупу? Или трясущемуся старикашке в каком-нибудь доме престарелых. Но можно, по крайней мере, пожелать ему подагры. Или еще какой-нибудь старческой хвори, так чтобы ему было больно по-настоящему.
Он использовал ее. Конечно же она сама с готовностью бросалась к нему в объятия, конечно же иногда она прокрадывалась в преподавательскую раздевалку и засовывала записки в карман его пальто, конечно, она день за днем околачивалась на школьном дворе, дожидаясь его. Но все-таки ей шел только семнадцатый год, когда все это началось, а ему сколько? Сорок. Если не все сорок пять. Отец троих детей и преподаватель в ее школе. Он знал, что у нее нет родителей, что она — приемыш, что она грызет ногти, что у нее иногда болит живот. Ему следовало бы понять, что единственное, что ей нужно, — это быть замеченной. А что сделал он? Вырастил из нее Лолиту по ускоренной программе.
Впрочем, это она поняла, когда ей самой перевалило за сорок. Больше двадцати лет она ходила с постыдным чувством, что ее сексуальность — не такая, как у других женщин, а тайная, секретная, блуждающая на задворках чужих супружеств, кормящаяся изменой, ложью и притворством. Что толку было строить рожи перед зеркалом и отшучиваться от собственного отражения, что, мол, дрянные девчонки — это не самое худшее? В глубине души она все равно считала себя ничтожеством. И это Андре сделал ее такой, это он внушил ей, что она обязана раздвигать ноги за каждое ласковое слово. Нежность оплачивается сексом. Интерес оплачивается сексом. Самое право существовать для таких, как Маргарета, оплачивается сексом.
Если бы Андре оставил ее в покое, она, может, встретила бы какого-нибудь ровесника, коротышку-очкарика с прыщавым подбородком и потными руками. Тогда все могло сложиться иначе. Может, они полюбили бы друг друга вместо того, чтобы заниматься друг с другом любовью. Они бы ссорились и мирились, засыпали в объятиях друг друга и могли бы довериться друг дружке.
Она с грохотом захлопывает дверцу шкафа. Как там у Муа Мартинссон? «Доверяешься мужчине? Значит, мало били тебя». Теперь надо спрятать ключ и пойти принять душ. И забыть, что на самом деле она попросту любила его, что с тех пор не любила ни одного мужчину, не вспоминая при этом об Андре.
Об этом засранце.
Телефон все звонит, пока она, остановившись на ступеньке лестницы, раздумывает, к какому аппарату подойти — наверху или внизу. Наконец, она принимает решение, но уже поздно, из нижнего холла с автоответчика слышится Кристинин официальный голос. Маргарета продолжает свой путь вниз по лестнице, может, это сама Кристина и звонит, тогда надо отключить автоответчик и взять трубку.
И в самом деле это ее сестра, понятно уже с первого слога. Только другая. Совсем другая.
— Ах ты, блин, пафосная задавака, — невнятно бубнит Биргитта. — Это какой же нужно быть паскудой, чтобы не дать человеку денег на раз проехать в автобусе? И как вообще додуматься — такое письмо написать? Что? Докатилась? Крыша поехала? Ну погоди у меня, я уж...
Маргарета машинально берет трубку — каждой клеточкой тела понимая, что потом пожалеет, и все-таки берет.
— Алло, — говорит она. — Биргитта?
Трубка на мгновение замолкает.
— Маргарета? — переспрашивает наконец Биргитта. — Это Маргарета?
— Да.
— Господи! Я думала, ты у себя в тундре. Или в Африке.
— В Африке?
— Да. Ты же вроде работала как-то в Африке...
— Да нет же. В Южной Америке. И всего три месяца. Причем давным-давно.
— Насрать. Ты что, в гостях у мокрицы?
А то не знаешь, думает Маргарета. Но вслух не произносит. Ей вдруг делается не по себе. Стыд и срам, стыд и срам, никому тебя не надо!
— Я тут проездом, — говорит она напряженным голосом, хотя хочется ей сказать совсем другое: «Спасибо за письмо и бессонную ночь, дорогая сестричка. Но не забывай, что все мы сидим в одной лодке: ты тоже оказалась никому не нужна. Даже твоему драгоценному мамусику-пусику».
— Ты на машине?
— Да, но...
— Черт, вот шикарно! Кисонька, может, ты приедешь заберешь меня, а то я совсем на мели.
Могу себе представить, думает Маргарета, и слышит собственные слова:
— Погоди. Ты где?
— В Норчёпинге.
— В Норчёпинге? Что ты там делаешь?
— Да ладно, это целая история. Потом поговорим. Тебе долго до Норчёпинга ехать-то? Часик? Лады, тогда через часик буду ждать у полиции...
— Погоди! — кричит Маргарета, но уже слишком поздно. Биргитта успела положить трубку.
Что люди делают? Маргарета, стоя в ванной, обреченно смеется над собственным отражением. Что делает воспитанная женщина, когда ее сестра попадает в беду?
Плюет. Вот что.
Эта мысль вызывает у нее легкое чувство вины. Но Биргитта же взрослый человек, пора бы усвоить, что нельзя вот так дергать людей туда-сюда. И коли ее угораздило попасть в Норчёпинг, пусть сама оттуда и выбирается.
Стало быть, Биргитта за последнее время расширила свой охотничий участок. Они изредка общались — раз в несколько лет, — и получалось, что в течение последнего десятилетия она в основном обреталась в Мутале. Хотя, возможно, это только одно из звеньев в цепочке вранья. Биргитта ведь не знает, что Маргарете известно о ее вылазках. Например, в Вадстену, где она подбросила Кристине на стол пакет с дерьмом и свистнула подшивку рецептов. Или что ее упекли на несколько месяцев в Хинсеберг.[18]Однако, попав в тюрьму или наркодиспансер, она никогда не станет звонить Маргарете и сообщать эту радостную новость. Значит, теперь у нее определенно нет ни выпивки, ни наркоты. Совершенно определенно.
В первые годы после того, как Тетю Эллен разбил инсульт, Биргитта частенько ездила в Норчёпинг, это Маргарета уже тогда узнала. Она сама видела ее в Салтэнгене как-то вечером, когда они с Андре колесили в поисках уединенной стоянки.
— Остановись! — Она положила руку на его руку. Он тормознул — просто от неожиданности, — а потом снова нажал на газ.
— Не здесь. Ты что, не видишь, где мы?
Как же. Она видела. Они — в самых гнусных трущобах Норчёпинга, а может, и всей Швеции. Здесь до сих пор уборные на улице, а в кранах — только холодная вода, тут живут непризнанные пасынки, которых так и не пустили в приличный Дом для народа. По вечерам по улицам Салтэнгена медленно разъезжали сверкающие автомобили, откуда жадными глазами зыркали по сторонам те, кто устал от слишком упорядоченной жизни.
Биргитта стояла в классической позе под уличным фонарем. Неужели она? Да. Точно. Маргарета вроде бы узнала даже ее старую замшевую куртку, накинутую поверх белой блузки, туго обтянувшей грудь. Биргитта выросла. Да и она сама тоже.
— Погоди, — снова сказала Маргарета. — Я ее знаю...
— Кого? — спросил Андре и снова притормозил. — Эту, под фонарем?
— Это моя сестра.
— У тебя же вроде нет сестер.
— Ну да, не то чтобы родная сестра, но тоже, в каком-то смысле... Дай чуть-чуть назад, я скажу ей пару слов.
— Абсолютно исключено, — отрезал Андре. — Это же проститутка.
Вода в душе даже слишком горячая, это прекрасно, но от нее наваливается усталость, а мысли становятся призрачно-легкими. Нет сил даже намылиться, она просто стоит, подняв вверх лицо. Может, лучше поспать часик-другой — просто в интересах безопасности дорожного движения, прежде чем забирать машину из ремонта и ехать в Стокгольм? Интересно, сколько стоит эта выхлопная система? И сколько у нее вообще осталось от зарплаты? Надо полагать, негусто. В этом месяце, как и во всех предыдущих, она руководствовалась все тем же экономическим принципом: сорить деньгами, пока не кончатся.
Повернувшись, она поднимает волосы, чтобы вода лилась на шею. Нет, ее не деньги огорчают. Это как раз единственное в ее жизни, с чем нет особых проблем. Тут она как шелковичный червь: как только нитка кончится, достаточно выпустить из себя еще чуть-чуть. Можно настрогать статейку про северное сияние или про магнитные бури на солнце в какое-нибудь воскресное приложение к вечерней газетенке (под псевдонимом, само собой), это она делала и прежде, или пристроиться почасовиком в какую-нибудь гимназию. С этим как-нибудь уладится. Кроме того, половину стоимости этой выхлопной штуковины она сдерет с Класа. Это вполне логично. Ему это даже нужнее, чем ей. Может, он звонил из Сараева, может, автоответчик уже мигает на ободранном письменном столе в его квартире в Сёдермальме? Хотелось бы. Она любит слушать его голос в автоответчике...
И вдруг под слоем этих легких мыслей взрывается тяжеленная: откуда Биргитте стало известно, что Маргарета окажется в Вадстене? Ведь до вчерашнего дня этого не знала даже она сама. Как можно было узнать, в какую мастерскую она поедет? Как это вообще, чисто технически, возможно — затаиться в нужном месте в нужное время, чтобы успеть сунуть под дворник это письмо, пока Маргарета говорила с хозяином мастерской?
Непостижимо. Какая-то тайна. Как это ей раньше в голову не пришло?
Вода вдруг пошла ледяная. Маргарета обхватила себя руками за плечи. Холодно!
Тайн Маргарета не любит. Но ей пришлось научиться с ними жить.
Ее нашли в прачечной в Мутале, в самой обычной по тем временам прачечной. Помещалась она в подвале многоквартирного дома постройки сороковых годов, и цементные ступеньки вели туда, к выкрашенной белой краской двери, в середине которой было оконце из мутного стекла. Внутри у одной стены стоял чан для белья, а у другой — цилиндрическая стиральная машина из нержавейки. Кафельный пол, красный резиновый шланг, похожий на рифленую змею, соединял кран на стене со сливным отверстием машины. Все это она знает, все может припомнить. Потому что через неделю после выпускных экзаменов она что-то наврала Марго и отправилась туда.
Лето только начиналось, но жара стояла небывалая. Дверь в прачечную была приоткрыта, во дворе на веревках неподвижно висели простыни, а в песочнице чуть в сторонке копошилось несколько малышей. Маргарета медленно спустилась по лестнице и, встав в дверном проеме, заглянула внутрь. Там стоял пар, густой, как туман, и сначала она ничего не увидела, кроме собственной тени на белом кафельном полу.
— Чего тебе?
Из тумана вынырнула женщина, в халате и резиновых сапогах, с повязанным на голове шарфом, похожим на тряпку, — большая, толстая, с бисеринками пота на лбу. Маргарета протянула ей руку и на всякий случай сделала книксен. В ответ женщина вытерла руку о халат и протянула ей.
— Чего тебе? — повторила она.
Маргарета вдруг онемела. Как ей объяснить?
— Я хочу посмотреть, — выговорила она наконец.
— Посмотреть? На что?
— На прачечную.
Женщина нахмурилась и уперла руки в бока.
— Посмотреть на прачечную? Еще чего выдумала! Иди своей дорогой!
— Но...
Женщина замахала руками:
— Ишь! А ну брысь отсюда, убирайся!
Маргарета сделала шаг назад, запнулась о ступеньку и упала. В последний момент она успела ухватиться за перила, но крестец все-таки ушибла. Было так больно, что она не смогла совладать с собой: слезы навернулись на глаза, и она заплакала, громко и жалобно, как ребенок. А начав, уже не могла остановиться, она оплакивала все и вся, и инсульт Тети Эллен, и Андре, который не мог ее любить, она плакала о Кристининых страхах и Биргиттиных грехах, о бедняжке Марго и всех ее тщательно подобранных нарядах. Но больше всех она оплакивала самое себя — что она одна-одинешенька на белом свете и ей даже не позволили войти в прачечную.
Женщина явно перепугалась:
— Что ли, сильно ушиблась?
Маргарета повернулась к ней и всхлипнула:
— Я хоте-ела только посмотре-еть. На прачечную. Потому что в ней меня нашли...
— Тебя нашли? Так это ты? Найденыш?
Звали ее Гунхильд, и было ей шестьдесят. Теперь уже вдовая, она по-прежнему жила в той же двухкомнатной квартире, куда они с Эскилем перебрались после войны. Она ходила вперевалочку по кухне от мойки к столу, ставя на него кофе, булочки и семь сортов печенья. Пусть Маргарета угощается, чем богаты, тем и рады. Уж так приятно, что она зашла, она-то, Гунхильд, часто думала, как у девочки жизнь сложится.
Нашла ее не сама Гунхильд, а Свенссон, консьерж, только он уж помер давно. Маргарета даже лежала на этой тахте, прямо тут, в комнате, Свенссон ее принес сюда, потому что телефон во всем доме был только у них с Эскилем. Но ненадолго. Через четверть часа явилась полиция, а через час — человек из комиссии по делам несовершеннолетних. Он принес бутылочку с молоком и чистые пеленки, и очень кстати, потому что кричала Маргарета ужасно.
— А в чем я была?
Гунхильд наморщила лоб, припоминая.
— Вообще-то на тебе ничего не было. Она замотала тебя в какую-то тряпку, кажется, в мое старое полотенце, которое я оставила в прачечной. И пуповина осталась вся целиком, прямо ужас... Но она тебя обмыла, на тебе не было ни крови, ни липкого ничего...
Маргарета обмакнула в кофе третье печенье и набралась духу для главного вопроса:
— А вы знаете, кто она была?
Гунхильд опустилась на стул и скрестила руки на жирной груди. В сумрачной кухне было прохладнее, чем на улице, но на ее белом лбу выступали все новые капельки пота.
— Да что ты, не знаю я. Правда не знаю.
Маргарета смотрела на свой кофе, там плавало несколько крошек.
— Ну а сами-то что думаете? Может, кого-нибудь из этого дома подозреваете?
— Нет, — сказала Гунхильд. — Ходили слухи, что греха таить, но чтобы о ком из этого дома — нет...
— Это правда?
Гунхильд, словно почувствовав всю важность вопроса, посмотрела Маргарете в глаза и положила обе руки на стол, чтобы их было видно.
— Да, — сказала она. — Правда.
Наступила тишина. Только из крана в раковину капала вода — было похоже на стук сердца, словно кто-то тихонько подслушивал их разговор, затаив дыхание, но не в силах заглушить стук собственного сердца. Маргарета принялась помешивать кофе ложечкой, старательно звякая о дно чашки, чтобы только не слышать этого ритмичного стука.
— Она родила меня в прачечной?
Вид у Гунхильд был затравленный.
— Не знаю, и никто этого не знал... Могла, наверное, а потом замыла все за собой. Наверняка, пол-то был мокрый, потому как Свенссон наследил тут в большой комнате. Подтирать потом пришлось.
В этот миг Маргарета увидела его как живого: тщедушный маленький человечек в синей спецовке посреди гостиной Гунхильд. Откуда она могла знать, что он тщедушный? Откуда... знала, и все. Но не знала другого, например, куда светило тогда солнце, в кухонное окно или в гостиную.
— В какое время дня это было?
— Утром. Эскиль только-только ушел на работу.
— А как она попала в прачечную?
Гунхильд задумалась, не донеся печенье до рта, потом положила его на расписную тарелочку.
— Нет, и этого тоже не знаю. Но, может, где в газете написано... Ну я растяпа — забыла про газетные вырезки! Бери еще печенье, я сейчас принесу альбом.
Маргарета осталась одна в сумрачной кухне, во дворе за приоткрытым окном играли дети. Их голоса в такую жару казались прохладными и слепяще-белыми. Кран все капал.
— Вот!
Гунхильд, колыхаясь, вернулась на кухню, прижимая к груди большой альбом с вырезками, и, смахнув пухлой рукой крошки с клеенки, переставила свой стул и уселась рядом с Маргаретой.
— Сейчас посмотрим, — сказала она, открывая коричневую обложку. — Вообще это альбом Эскиля, тут все больше про футбол. Он был однокашником Йесты Лёфгрена.
Маргарета кивнула. Она выросла в Мутале — ей ли не знать, кто такой Йеста Лёфгрен. Даже Тетя Эллен его знала. Гунхильд торопливо перелистывала альбом, одновременно повествуя о пути Лёфгрена в сборную страны.
— Вот, — наконец сказала она, ткнув толстым указательным пальцем в заголовок:

В ПРАЧЕЧНОЙ ОБНАРУЖЕНА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА.

Маргарете как-то никогда не приходило в голову, что о ней наверняка написали газеты, но теперь она поняла, что в свое время стала сенсацией не только для местных, но и для центральных газет. «Экспрессен» первой напечатала ее фотографию — младенец с серьезным видом таращится в объектив. Заголовок взывал: МАМА, ГДЕ ТЫ? В том же духе писала и «Квельс-постен». Маргарета смущенно скривилась и принялась смотреть другие вырезки. «Эстгёта-корреспондентен», «Мутала тиднинг» и «Дагенс нюхетер» были не столь приторны и сентиментальны, но и они разразились километровыми статьями.
Она продолжала вяло перелистывать страницы, заголовок за заголовком, не читая. Вдруг она подумала, что зря приехала. Ответа нет ни в альбоме Гунхильд, ни в ее прачечной. Напоследок она близоруко склонилась к одной из вырезок с фотографией. Консьерж Вильхельм Свенссон действительно оказался маленьким и тщедушным человечком. В какой-то миг даже его запах защекотал ее ноздри — смесь крепкого табака и летнего запаха пота.
Гунхильд медленно наполнила чашки по второму разу — было заметно, что и она устала. Должно быть, эта ретроспектива и для нее тоже обернулась не тем, на что она рассчитывала.
— Постарайся ее простить, — сказала она Маргарете. — У нее ведь не было выбора. Теперь все иначе, а тогда ведь какая стыдобища была — родить ребенка незамужней. Сраму не оберешься!
Она помешала кофе ложечкой и, внимательно глядя на его коловращение, повторила:
— Сраму не оберешься!
Когда после этого Маргарета продолжила свой путь, ее малость мутило — печенья Гунхильд колом стояли в животе, зной всей тяжестью давил на равнину, и в открытые окна автобуса вползал его собственный удушливый выхлоп.
Тетю Эллен ее приезд застал врасплох, она вытянула вперед здоровую руку и улыбнулась своей кривой улыбкой. Теперь она уже могла говорить, правда, медленно и невнятно, но много говорить не стала, вместо этого показав телом и жестами, что ей нужно. Вот она провела рукой по лбу. Ее измучила жара.
Прогулка с Тетей Эллен по Вадстене оставила яркое впечатление. За все время своей жизни у Марго Маргарете только пару раз удавалось обманом выклянчить себе свободное воскресенье и денег на автобус, но оба раза был снег. Зато теперь инвалидное кресло легко скользило по тротуару, и они смогли отправиться далеко-далеко, намного дальше, чем Маргарета могла себе представить. Они медленно слонялись по улицам, через равные промежутки времени останавливаясь перед витринами магазинов рукоделья, и Тетя Эллен, подавшись вперед, рассматривала кружева и с легким вздохом обреченно взмахивала здоровой рукой. Город вокруг казался тихим-тихим, так что в этой тишине Маргарета тоже непроизвольно понижала голос, стараясь не шуметь, — словно Тетя Эллен уснула в своем кресле и ее нельзя было будить. Но разговаривали они лишь о вещах пустячных, о жаре, о Хубертссоне, о том, что Кристина опять собирается в Вадстену. На это лето она снова устроилась на работу в приют и через неделю приедет из Лунда.
В Прибрежном парке народу почти не было, туристический сезон еще не начался. Под высокими деревьями лежали мягкие зеленые тени, одинокие солнечные зайчики блестели на только что подстриженной траве газона, и сам Вадстенский замок тоже маячил, как тень, на краю парка. Маргарета поставила кресло Тети Эллен на тормоз, а сама уселась на скамейку. Они долго сидели молча, глядя на Веттерн, вдыхая запах свежескошенной травы и слушая гвалт чаек.
— Я была сегодня в Мутале, — наконец сказала Маргарета. — В той самой прачечной.
Тетя Эллен повернула голову и посмотрела на нее, но Маргарета не отрываясь глядела на воду. Ее мысли сбивались куда-то в сторону, как всегда, когда нужно рассказать о чем-то действительно важном. «Я всегда считала, что синяя вода — это только так говорят, — подумалось ей. — На самом деле она серая. Но сегодня она правда синяя. Синяя и сверкающая».
— Странно, — продолжала она вслух. — Когда мы жили в Мутале, мне ни разу не хотелось туда сходить. Я ведь знала и улицу, и дом, где это произошло, — знала, но вроде как не верила. Это было как бы ненастоящее. Мне почему-то проще было поверить, что ты и правда нашла меня на той вишне...
Тетя Эллен улыбнулась торопливой улыбкой, Маргарета, опустив глаза, смотрела на свои руки.
— Но знаешь, что я на самом деле думала, когда была маленькая? Я думала, что ты — моя настоящая мама, только это почему-то скрываешь.
Тетя Эллен протянула руку вперед, Маргарета ее поймала.
— Мне так казалось. Так что мне просто незачем было думать о той, другой, — ее просто не существовало. И только когда я приехала в Норчёпинг, то стала задумываться о ней, только тогда до меня дошло, что все это правда, — то, что ты мне рассказывала. Что я найденыш, безродная сирота.
Тетя Эллен стиснула ее руку, но Маргарета, высвободившись, принялась рыться в сумочке. Зажав между губ сигарету, она наклонилась вперед и раскурила ее, воровато глянув через плечо.
— Марго умерла бы, если б меня увидела. — Она выпустила облачко дыма. — Воспитанные девочки на улице не курят...
Тетя Эллен пожала плечами и повернула голову к озеру, следуя взглядом за чайкой: вот она ныряет в сверкающую воду и в следующий миг взмывает в небо с рыбкой в клюве, сияющей, как серебряный кулон.
— Почему она меня бросила? — вдруг спросила Маргарета, швырнув недокуренную сигарету. — Не знаешь? Не знаешь, как можно вот так взять и бросить новорожденного ребенка?
Тетя Эллен не отвечала, она неподвижно сидела в своем кресле, не отрывая взгляда от чайки.
— Нет, конечно,— вздохнула Маргарета. — Тебе-то откуда это знать?
Физика стала утешением. Куда большим, чем археология.
«Это самое человечное из всех учений, — думала она в первые годы своих занятий. — Мы ничего не знаем о своих корнях. Бог бросил всех нас в прачечной и удрал».
Ей хватало ума не говорить этого вслух. Очень скоро она поняла, что естественно-научная традиция предполагает известную сдержанность в отношениях как с микро-, так и с макрокосмом. Нельзя углубляться в экзистенциальные стороны этой науки наук прежде, чем тебя объявят гением, — от простого физика требуется умеренность в мыслях, словах и действиях. Иначе рискуешь оказаться сосланной на философский факультет, а то и — страшно подумать! — на теологический. И правило это все еще действует. Средней руки физик-докторант на краю света не смеет думать о Боге, это дозволено только таким, как Альберт Эйнштейн и Стивен Хокинг. Да и им-то не очень. Отношение Хокинга к Богу слишком тщеславно и крепко отдает самолюбованием, что вызывает у коллег не столько уважение, сколько иронию, а фигура Альберта Эйнштейна временами сама выглядит как предостережение.
Он сказал: «Бог не играет в кости». Но, разумеется, это не так. Если Бог есть, то он — матерый игрок: квантовая физика тому свидетельство. Материя вечно пребывает в состоянии неуверенности, она никак не определится, состоит ли она из волн или из частиц — все решается уже внутри глаза наблюдателя. Некоторые частицы, кроме того, обладают свойством находиться в нескольких местах одновременно, что, в свою очередь, можно понимать как свидетельство правильности теории множественности вселенных. Иными словами, способность частиц находиться в разных местах одновременно — это сигнал о том, что действительность непрерывно расщепляется, что вселенная увеличивается путем деления.
«Мы гонимы Богом, как щепки волной, — думает порой Маргарета, — он играет нами и тешится. Но мы уже взяли его след — и пусть он городит себе на нашем пути все новые мистификации. Все равно мы расковыряем все его творения до последней детали, отследим пропавшую часть антивещества до последнего позитрона, рассчитаем точную массу нейтрино, потому что это он только в насмешку над нашими попытками вычислить вес вселенной изобразил дело так, будто ей не хватает массы, мы поймаем частицы Хиггса в жестяную банку и, погромыхивая ею, еще посмеемся в ответ. Нас ему не провести».
Но все это она думает исключительно про себя: днем она скромненько утыкается в компьютер и занимается магнитными бурями. Эту часть действительности она в состоянии объять и чувством, и пониманием. О другой же части — о тайнах — она не говорит.
И все-таки любопытно бы узнать, способны ли другие физики мобилизовать свою мыслительную мощь, чтобы постичь, а не только просчитать действительность. Например, четвертую силу природы. Гравитацию. Маргарета знает не хуже других, как ее описать и обсчитать, но не знает, что это такое на самом деле. И никто, наверное, не знает, что же такое на самом деле гравитация. Но порой кажется, что, кроме Маргареты, никто об этом не задумывается. Иногда в обеденный перерыв, сидя в столовой Института космической физики в Кируне, она думает: вот возьму-ка я сейчас встану и спрошу. Она отчетливо представляет сцену: как все перестают есть, положив вилки и ножи на стол, и в столовой воцаряется полная тишина.
— Простите, — скажет она, — что я отрываю вас от еды, но есть тут хоть кто-нибудь, кроме меня, кто считает, что гравитация — это Бог? Или, по крайней мере, — руки Божьи?
Нет уж, дудки. Совершенно ясно видно и продолжение сцены — вот усталый коллега хватает ее за шиворот и за брюки и выкидывает в сугроб. Exit Маргарета Юханссон. Туда, где ни научной работы, ни защиты диссертации. Если ей вообще светит эта самая защита. Скорее — психиатрическая неотложка.
Так что Маргарета продолжает смирно сидеть за столиком институтской столовой, пить свое обезжиренное молоко и жевать ореховый рулет. Но иногда закрывает глаза и присматривается к своей мечте. Просто очень хочется, чтобы нашелся кто-нибудь. Друг. Ребенок. Сестра. Кто-нибудь, с кем можно поделиться этим своим любопытством.

* * *

Не тратя время на поиски купального халата, она заворачивается в махровое полотенце, вся дрожа, сбегает вниз по лестнице, бросается в гардеробную и мокрыми руками роется в кармане своей куртки. Листок уже здорово помялся, но телефонный номер еще можно разобрать. Стуча зубами, она набирает его, ухитряясь сдерживать дрожь голоса.
— Алло, — говорит она в трубку, — я вчера у вас «фиат» оставила. Он готов? Замечательно. Я буду через десять минут.
Где телефонная книга? Она выдвигает один за другим ящики старинного комода, потом оборачивается. Черт. Тысяча шелковых шарфиков и кашемировых шейных платков, и ни одного телефонного справочника. Придется звонить в справочную. Нужно два номера — такси и Кристининой поликлиники.
Потом она в три огромных прыжка взбегает наверх, чтобы как можно быстрее натянуть на себя одежду и выбраться вон из этого дурдома.
Кристина такая же ненормальная, как и ее мамаша. Тут двух мнений быть не может.
Похватав свои вещи и застегнув чемодан на молнию, она делает глубокий вдох. Для разговора с Кристиной нужен спокойный и равнодушный голос, нужно небрежно сказать «спасибо, до свиданья», так, словно бы она до сих пор ровным счетом ничего не поняла и даже не заподозрила.
— Могу я поговорить с доктором Вульф?
— Она вышла, — ответил усталый голос. — Соединяю с медсестрой.
Вышла? Неужели поехала домой?
— Медсестра Хелена.
Суровая дама!
— Я хотела бы поговорить с Кристиной Вульф. Но она, очевидно, вышла.
— К сожалению, да. Могу ли я вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы записаться на прием?
— Да нет. Я ее сестра. Я вот побывала у нее, навестила, а теперь уезжаю и хочу напоследок поблагодарить и проститься.
Голос медсестры Хелены опускается тоном ниже и звучит чуть более задушевно.
— Вот как. Да, тогда жалко, конечно, что Кристина вышла... Понимаете, ее вызвали в приют.
— Тогда вы, может, передадите ей привет и скажете, что я звонила? И что я ей перезвоню уже из Стокгольма.
— Обязательно.
Маргарета уже собирается закончить разговор, когда вспоминает:
— А Хубертссон тоже работает у вас? Он на месте?
Сестра Хелена покашливает.
— Вообще-то да, но сейчас, к сожалению, он не может подойти к телефону.
— Тогда вас не затруднит передать привет и ему? Мы много лет не виделись, но думаю, он меня помнит. Я — Маргарета. Кристинина младшая сестра.
Хелена явно заинтересовалась.
— Так вы с Кристиной знали Хубертссона еще раньше?
Маргарета улыбается. Очень характерно и для Кристины, и для Хубертссона — скрыть от всех в поликлинике, что они давно знакомы. Но если Маргарете представился случай нарушить эту пустяковую тайну, то она сделает это с удовольствием.
— Конечно. Он несколько лет жил у нас в доме...
— Подумать только, — удивляется Хелена.
Маргарета, как было велено, прячет ключ от кухонной двери в Кристининой ракушке и выходит на улицу, предпочитая дождаться такси вне дома — на тот случай, если ненароком объявится его хозяйка.
Рехнувшаяся. Полоумная. Абсолютно сумасшедшая.
Пожалуй, Биргитта никакого дерьма ей на стол не подбрасывала. Может, и подшивку рецептов не крала... И вообще у нее определенно не хватит ни денег, ни воли, ни решимости провести столь хитроумную операцию, жертвой которой стала Маргарета. А у Кристины — хватит.
Она, должно быть, потратила кучу времени на эту милую шутку. Сперва ей надо было как-то заполучить информацию о том, что Маргарета едет в Гётеборг, потом она должна была приехать туда, чтобы за ней проследить. А позже, когда Маргарета остановилась у «Золотой выдры» выпить кофе и полюбоваться видом, она залезла под машину и раскурочила глушак...
На этой мысли она запнулась и растерянно рассмеялась вполголоса. Правда смешно! Представить только — Кристина в своем мохнатом манто и тщательно наглаженном шелковом шарфике от «Гермеса» ставит сумочку на асфальт парковки, ложится на живот, заползает под машину, там с трудом переворачивается на спину и ковыряется в железках под автомобильным днищем...
Полный бред. Такого не могло быть. Хотя бы потому, что Кристина в таком случае запачкала бы руки. А Кристина не выносит, когда у нее грязные руки. Ей плохо становится. В буквальном смысле. Ее рвет.
Наверное, это она сама, Маргарета, потихоньку сходит с ума.
Плевать. Все равно надо уезжать. И чем скорее, тем лучше.
Доверие. Открытость. Отзывчивость. Сочувствие. Уверенность. Надежность. Верность. Защищенность. Слова.
Возможно, в какой-нибудь другой вселенной они что-то и значат.
Если бы ей хватило здравого смысла в шестнадцать лет — да если бы вообще ей хватало здравого смысла, — такого бы никогда не случилось. Умей она подавлять и контролировать свою тревогу, умей помалкивать, не открой она дверь в ту злосчастную телефонную будку, все шло бы так, как было намечено.
Тетя Эллен и по сей день жила бы в своем доме в Мутале. Раз в неделю ей, наверное, нужна была бы помощь по дому, и кому к ней приходить, как не Биргитте. Потому что Биргитта конечно бы перебесилась и успокоилась: лет в девятнадцать она повстречала бы какого-нибудь Билла, или Лейфа, или там Кеннета, какого-нибудь положительного рабочего-станочника, или автомеханика, или строителя. И, родив ему двоих детей — мальчиков, конечно, другого варианта в Биргиттином случае и вообразить невозможно, — она бы уже могла не возвращаться на фабрику. Посидела бы несколько лет дома, в своей трехкомнатной квартире, утирала бы носы детям и варила им кашу, оплакивая свою маму и свои иллюзии, отдыхала бы и собиралась с силами, пока Билл, или Лейф, или Кеннет, работая сверхурочно, накопил бы денег на первый взнос за маленький домик, о котором они мечтали. А когда переедут в домик, Биргитта возьмет надомную работу — почасовую, разумеется, — чтобы хватило на ренту и амортизационные платежи. Ее спина бы распрямилась, весь давний стыд забылся, и она разъезжала бы на велосипеде по улицам Муталы со спокойной улыбкой, как когда-то Тетя Эллен. Глядите, вот она едет с ветерком, Биргитта Фредрикссон (или какая там у нее будет фамилия), добропорядочная жена добропорядочного рабочего. Самый обычный человек.
И если временами Тетя Эллен прихварывала бы — ведь ей было бы уже за восемьдесят, — то Биргитта звонила бы своей старшей сестре Кристине. Врачу. И Кристина после рабочего дня садилась бы в свой автомобильчик и ехала к Тете Эллен, мерила бы ей давление, назначала лекарства и запрещала бы волноваться. Но после ее ухода Тетя Эллен, конечно, звонила бы Маргарете и с напускным возмущением ворчала: все равно она пойдет на годовое собрание пенсионеров, что бы там Кристина ни говорила! И Маргарета бы смеялась, охотно поддерживая эти крамольные порывы.
А на Рождество все собирались бы у Тети Эллен. Биргитта приходила бы со своим Биллом, или Лейфом, или Кеннетом и сыновьями, с двумя могучими парнями, у которых ладони широкие, как крышка сливного бачка, и смеющиеся глаза. Они бы обхватывали ручищами свою толстенькую маму и чуточку тискали, они звали бы Тетю Эллен бабушкой и ошарашивали бы ее своими рассказами, со всякими мудреными техническими словечками, о своей мастерской, где они надежно обеспечены постоянной работой. Потому что Биргиттины мальчики должны надежно устроиться в жизни, должны иметь образование и не бояться нынешней безработицы, ведь в мастерской без них обоих просто не обойтись.
И в точности, как в былые времена, для молодежи в столовой у Тети Эллен будет накрыт отдельный стол, и за этим столом по одну сторону сядут Биргиттины мальчишки, по другую — Кристинины девочки — Оса и Туве, разумеется, потому что хоть Кристинин профессор и не подарок, но Маргарета ни за что не выкинет в своих мечтах ни его, ни его детей из Кристининой жизни — да, ее девочки по другую. А в торце останется место для пятого. Для ее ребенка.
Это будет тот самый мальчик, которого она видела в детском доме в Лиме. Через Маргарету и ее сына Тетя Эллен станет родоначальницей бесконечного рода подкидышей — детей, которые из поколения в поколение станут протягивать руку и принимать к себе других брошенных детей. Но сам он при этом вовсе не будет брошенным. Он будет сидеть там, меднокожий индеец, красивый и загадочный, как сказки Андских гор, там, за рождественским столом Тети Эллен, и разглядывать своих кузин и кузенов узкими черными, чуть улыбающимися глазами на непроницаемо серьезном лице. В самый разгар торжественного ужина он перехватит Маргаретин взгляд, поднимет свой стакан с соком и звонко воскликнет:
— Роr la vida,[19]мамочка!
И Маргарета улыбнется, подымая свой бокал в ответ. Роr la vida! За жизнь, за доверие и отзывчивость, которые вечно живут в доме Тети Эллен.
Такси запаздывает, Маргарета усаживается на ступеньки «Постиндустриального Парадиза», подперев подбородок руками. Что со мной, думает она. Что с нами тремя? Почему мы всегда готовы поверить в самое худшее друг о друге? Откуда столько изобретательного коварства и подозрительности?
Все должно быть иначе. Мы выросли в эпоху надежности, когда каждый восход солнца был победой над вчерашним днем. Вся боль осталась позади, прошлое они перестрадали, перетерпели и превозмогли, и впереди — лишь бесконечная череда ясных рассветов... Впрочем, это общеизвестно. И нам тоже — всем троим.
Но, видимо, доверчивость — это в принципе та же наивность, и, видимо, они правы, циники, которые теперь управляют миром, когда неустанно повторяют — наивность по сути своей есть глупость и больше ничего. Все точно. Пусть Маргарета и впрямь была наивным ребенком наивной эпохи, этого мало, чтобы распахнуть тогда перед Кристиной дверь телефонной будки. Тут нужно быть еще и дурой. Причем редкостной дурой. Полной дебилкой.
Хотя, если честно, она была не очень-то и наивна. Она уже знала, что мир полон теней. Некоторые из них таились на самом краешке ее бытия, готовые исчезнуть, как ее собственная мама, да и Биргиттина, а другие, как Кристинина, грозно ожидали своего часа. Порой таинственные тени омрачали облик даже самой Тети Эллен. Когда той казалось, что никто ее не видит, она садилась к кухонному столу и прятала лицо в ладонях, — а потом, когда отнимала их, лицо ее было исчерчено полосками от слез и крови из носа.
Но тени водились не только в доме Тети Эллен. Одна девочка в классе рассказывала с болезненным блеском в глазах про место под названием Аушвиц, где ее мама пролежала двое суток возле газовой камеры в ожидании смерти, пока ее не спасли какие-то люди в белом автобусе. А Сюзанн, другая одноклассница, как-то после школы открыла шифоньер и показала Маргарете тайну, запрятанную под стопкой белых наволочек. Это был снимок. Фотография маленькой девочки с закрытыми глазами и в розовом пушистом джемпере.
— Это моя сестра, — шепнула Сюзанн. — Ее зовут Дейзи.
Маргарета поглядела на девочку на снимке, потом тоже шепотом спросила:
— А почему она глаза закрыла?
— Она слепая.
Маргарета, содрогнувшись, попыталась найти утешение.
— Все равно она такая симпатичная. Очень миленькая.
— Была. Теперь уже нет, — прошептала Сюзанн, засовывая снимок обратно под наволочки. — У нее водянка головы.
— А что это?
— Голова растет и растет, а в ней вода... Мы навещали ее три года назад, и голова у нее тогда уже была жуть какая огромная... Как надутый шарик. Дейзи даже сидеть не могла, голова перевешивала.
— И что, ее уже никогда не заберут домой?
Сюзанн закрыла дверцу шифоньера и повернула ключ в замке. И вдруг заговорила обычным голосом, словно при запертом шифоньере шептаться стало незачем. Ведь они были одни, папа и мама Сюзанн ушли, а кроме Дейзи, у нее не было больше ни сестер, ни братьев.
— Нет. Нельзя. Мы ее даже навещать уже не ездим.
— Но почему?
— Потому что она так кричит. Кричит несколько дней подряд уже после того, как мы уедем.
После этого Маргарета прямиком поехала домой и, бросив велосипед на гравий садовой дорожки, вбежала в дом. Тетя Эллен стала ее отчитывать, но когда Маргарета рассказала про Дейзи, та умолкла и отвернулась.
Нельзя говорить о тенях. К тому же они скоро исчезнут. В будущем их не станет.
Только повзрослев, она поняла, что ни Кристина, ни Биргитта никогда особенно не разделяли ее надежд относительно светлого будущего. Возможно, потому, что тени их детства были куда темнее. Прозрение пришло к Маргарете, когда несколько лет назад она позвонила Кристине — узнать, какой приговор получила Биргитта за кражу подшивки рецептов и последовавшие за этим подлоги. В голосе Кристины слышалось сдерживаемое торжество, когда она сообщила, что Биргитту уже отправили в Хинсеберг. Маргарета почувствовала разочарование. Она-то надеялась на условный срок и принудительное лечение.
— Дом для народа пошел вразнос, — заметила она.
— Невелика потеря, — отвечала Кристина.
Причем таким тоном, что перед глазами Маргареты мгновенно возникла картинка. Небоскреб, серая бетонная высотка среди перекопанной глины. Вот что такое Кристинин Дом для народа. Возникло подозрение, что и в Биргиттиных глазах он такой же серый — для нее это, наверное, какая-нибудь тоскливая маленькая муниципальная контора. Но в воображении Маргареты Дом для народа всегда был иным. Белый домик в зеленеющем саду. Дом, где даже брошенные дети могут расти в покое и уюте. Индустриальный парадиз.
— Едем или как?
Водитель такси раздражен. Перегнувшись через свободное пассажирское место, он откручивает стекло вниз, он явно успел проехать по всей Сонггатан, развернуться и поставить машину капотом в нужную сторону, прежде чем Маргарета его заметила.
Она поспешно улыбается:
— Извините. Я тут замечталась...
Лет десять назад такая улыбка и такой ответ заставили бы его растаять, он бы выключил мотор и, выйдя из машины, помог ей дотащить чемодан и распахнул бы переднюю дверцу, чтобы она наверняка села с ним рядом. А теперь — теперь он только нетерпеливо посматривает в полуоткрытое окно, как она волочет свой чемодан по тротуару. И вовсе не протестует, когда она плюхается на заднее сиденье. Маргарета чуть улыбается — не то чтобы она выступала раньше в том же амплуа, что и Биргитта, просто десятилетиями ее преследовало ощущение, будто она продирается между мужских взглядов и рук, как сквозь тесные заросли. И очень даже замечательно, что все это позади, что перед ней наконец открылись просторы, что можно свободно бродить по свету, не боясь, что юбка завязнет в очередных зарослях, ради этой свободы можно и потаскать свои чемоданы и выслушать брюзжание недовольных шоферов. Теперь ей больше не надо вечно быть настороже, а можно стоять и ходить так, как хочется, не опасаясь вызвать очередное извержение тестостерона. Но, пожалуй, для Биргитты это освобождение прошло вовсе не так просто и безболезненно...
Вспомнив про Биргитту, она тут же принимает решение. Она поедет в Норчёпинг, несмотря ни на что. И даже привезет Биргитту в Муталу.
Потому что Маргарета не боится ни черта, ни тролля, ни своих сестер.
Отъезжая от мастерской, она бросает взгляд на часы на панели управления: если поддать газу, она опоздает всего на полчаса.
В такие дни, как этот, хорошо, когда есть куда спешить, лететь на всей скорости по узкому и свободному от машин шоссе на Муталу, и опустить пониже стекло, чтобы бешеный солнечный ветер трепал волосы. Небо над нею высокое и ясное, земля под нею влажная и ждущая.
Правая рука Маргареты нашаривает выключатель радио, и, повернув рычажок, она смеется от неожиданности. Это голос Класа, он наполняет машину, она сидит в раздолбанной машине Класа и слушает его голос! Он ведет репортаж своим обычным рубленым стаккато, присущим, похоже, всем на свете иностранным корреспондентам. До нее не сразу доходит содержание. Очередное массовое захоронение найдено в горах Боснии: сорок четыре тела, предположительно мужчины и мальчики...
Она сбрасывает скорость и ощупью ищет сигареты. Сорок четыре тела. Она так и видит их пустые глазницы и оскал голых черепов. И Класа — в тяжелых башмаках и с микрофоном под носом на краю их могилы.
Он вернется к выходным, она обещала встретить его в Арланде в субботу вечером. Потом они пойдут куда-нибудь пообедать, перед отъездом он, как обычно, заранее, за три месяца, заказал столик в ресторане. И там он будет, как всегда, сосредоточенно ковыряться ножом и вилкой и ничего, собственно, не расскажет. Клас никогда ничего не рассказывает. Он заполняет словами пустое пространство между ними, но ничего не говорит. Ничего по-настоящему важного. Ничего подлинного.
А сама она тоже ничего не говорит, по крайней мере — ничего по-настоящему важного и подлинного. Она ведь не знает, как он к этому отнесется. И он тоже не знает, чего ждать от нее в ответ на откровенность.
Они утешают друг друга. Но не доверяют. Ни одной минуты.
Когда Маргарета только начинала работать в Институте космических исследований, до нее дошли разговоры, что один из сотрудников — вроде бы верующий. Хотя по виду не скажешь. Ругался он и куролесил побольше иных атеистов, а когда раз в полгода отправлялся на Свальбард[20]проверять оборудование, то считал своим долгом всем и каждому сообщить, что обязательно сунет в рюкзак бутылочку виски.
Даже фамилия у него была — Викинг.
Поначалу Маргарета смотрела на него с некоторой опаской. Ведь с верующими, все равно что с поэтами или любителями стихов, — никогда не знаешь, на что они могут обидеться. Но ее страх был вызван не только этим, а еще и подспудным искушением сойтись с ним поближе. В общении с ранимыми есть и свой плюс — можно поднять забрало и самой стать чуточку ранимой.
И однажды вечером она уступила искушению; тогда отмечали чье-то пятидесятилетие, и в институте закатили потрясающий банкет. В столовой накрыли длинный стол, а потом, попозже, устроили танцы. Маргарета решила удрать, и едва на магнитофон поставили первую пленку, поспешила вверх по лестнице в свой кабинет, словно вдруг вспомнила что-то очень важное и неотложное. На самом деле она пошла забрать свое пальто. Как нередко бывало и прежде, она устала от веселья и толчеи и теперь хотела чуточку передохнуть, проветриться в одиночестве на крыше лаборатории — постоять, подумать.
Наверху, в кабинете, она накинула стеганое пальто, но молнию не застегнула и не стала переобуваться в сапоги — ей нравилось смотреть на свои ноги в этих узеньких вечерних туфлях и воображать, что она — это кто-то другой и этот кто-то — лишь внешне ее копия, а жизнь у него совсем другая и куда более понятная, чем у нее.
Попасть на крышу было просто. Достаточно подняться по лесенке и пройти в обычную дверь, и все. Крыша института должна быть доступна, поскольку там стоят пластиковые «пузыри» — большие уродливые защитные колпаки, прикрывающие объективы камер и других приборов, всегда нацеленных в небо.
И, едва открыв дверь, Маргаретта увидела северное сияние. Гигантское, охватившее полнеба, а цвета! — о таком она только слышала. Обычно сияние бывало белым или голубоватым, но в тот вечер в небе вздымались темно-фиолетовые гребни, волнистые контуры то возникали, то растворялись, огромные пурпурные клочья развевались, как белье на сказочном ветру. И небо отражала земля. Снега на ней вдруг сделались сиреневыми.
— Ой! — вырвалось у Маргареты, одновременно очарованной и разочарованной. Проработав в Кируне уже два года, она так и не избавилась от страстного иррационального желания услышать северное сияние, ей хотелось, чтобы космос наполнила музыка, едва солнечные электроны начнут свой танец в стратосфере, чтобы скрипки следовали за колыханием каждой складки этого небесного занавеса, чтобы грянули литавры и трубы, едва солнечная корона явит свои лучи, и чтобы потом, когда представление окончится, в небесах еще длилась бы, угасая, серебряная песня тихой флейты.
Но, естественно, услышать северное сияние невозможно, даже такое фиолетовое. Цвет зависит от глубины, на которую высокоскоростные электроны проникают в атмосферу. Но все равно, при всех своих электронах, этот струящийся фиолетовый шелковый занавес был чудом, а тому, кто сподобился лицезреть чудо, надлежит затаить дыхание, прижать ладонь к груди и обратить лицо к небу. И можно ликовать в душе, но — молча, чтобы не выдать себя ни единым звуком...
Эх! Отняв руку от груди, она полезла в карман за сигаретами. Если каждому хранить молчание перед лицом чуда, то молчать придется всем на нашей планете. Ибо что он такое, этот елочный шарик, если не чудо? Забытое чудо, шумное, конечно, и захламленное, полное суррогатов и тривиальностей, полинялых пластиковых уточек и старых календарей, драных колготок и свалявшихся акриловых кофточек, вонючих отбросов и засаленных посудных тряпок. И, быть может, нам стоит быть благодарными за весь этот отвлекающий нас мусор, думала Маргарета, потому что если бы мы, люди, постоянно помнили, что живем посреди чуда, нам пришлось бы, как диснеевским феям, шествовать повсюду, выпрямившись, с торжественно-мрачными лицами, в развевающихся мантиях, без конца восторженно ахая и охая над каждым листком и травинкой. Веселое занятие, ничего не скажешь.
Она наклонилась зажечь сигарету, и в этот момент ее толкнули в спину дверью, да так, что Маргарета отлетела на несколько шагов. В проем двери просунулась квадратная физиономия Викинга.
— Опля! — сказал он. — Прошу прощения.
Маргарета наконец обрела равновесие.
— Ничего страшного. Идите сюда, сегодня тут грандиозное шоу.
— Да вижу. — Викинг провел рукой по лицу. — Beликолепно!
Он был в одной рубашке, да еще с наполовину закатанными рукавами.
— Не холодно? — спросила Маргарета.
— Нет. Я как раз остыть хочу. Там внизу жарковато, народ уже дошел до кондиции..
— Смотрите, легкие можно застудить!
Викинг, ухмыльнувшись, подмигнул ей:
— Ну и что. Я верю в жизнь после смерти
Маргарета смущенно хихикнула и, обхватив плечи руками, потопала туфельками, чтобы согреть онемевшие ноги.
— Сама-то я, как видите, в пальто...
— Да. Но в туфлях.
— Просто у некоторых такая привычка: ничему до конца не верить. Даже температуре воздуха.
Наступило молчание. Северное сияние над их головами разошлось не на шутку.
— А это, наверное, здорово — верить? — спросила Маргарета. — Это упрощает жизнь?
Викинг с легким вздохом скрестил руки на груди.
— Корректным ответом будет «нет». Вера, строго говоря, не является ни способом получения удовольствия, ни средством упрощения жизни.
Маргарета ждала продолжения, но он больше ничего не сказал. Пришлось пробиваться дальше самой.
— А какой настоящий ответ? Некорректный?
— Настоящим ответом будет «да». Верить — это здорово. Это делает жизнь проще. Дает доступ к иному языку. — Он обернулся и, прищурясь, посмотрел на нее. — Я не ошибусь, если предположу, что вы — заблудившийся гуманитарий?
Маргарета рассмеялась:
— Пожалуй. Только заблудившийся — скорее, чем гуманитарий. Если я понятно говорю...
— Нет. Как вас занесло в физику?
Маргарета глубоко затянулась. Рассказать? Нет. Можно, скажем, с ним переспать, если до этого дойдет, но рассказать про параболоиды в Тануме — никогда. Есть же, в конце концов, границы...
— Э-э, — протянула она. — Знаете, как оно было в семидесятые. Физиком никто не хотел быть, все рвались в социологи. Так что на естественно-научные специальности брали всех, кто подвернется... Вот я и подвернулась. Я, собственно, думала стать археологом.
Прислонившись к стене, она загасила окурок о туфлю, мгновение пепел черной точкой лежал на светлой коже, потом распался, и темные хлопья упали на снег.
— Гравитация, — хихикнула Маргарета, — и тут тоже...
Викинг вопросительно поднял брови, но ничего не сказал. Маргарета выпрямилась и, сунув руки в карманы, втянула шею и подбородок под воротник.
— Могу ли я со своей стороны предположить, что вы совершили квантовый скачок? — спросила она. — Из класса в класс?
Он поспешно улыбнулся:
— Ну да. Папаша был лесорубом. А вы?
— Ясное дело. Мама была социальным работником, пока не стала домохозяйкой.
— Ага, — отозвался Викинг. — И что же, вы увидели или узнали что-нибудь новенькое, пока перепрыгивали?
— Да так, кое-что, — усмехнулась Маргарета. — О том, что нам досталось и чего не досталось.
Викинг с размаху захлопал себя руками по бокам, пар от дыхания клубился возле носа, как белый плюмаж.
— Самоуверенности, верно? Этой, испускаемой каждым человеком: ты — это норма, а все остальные — исключения из нее? Да, у нас ее нет. Как и уверенности, что тот, кто рожден богатым, достоин богатства, в то время как другие достойны той нищеты, которая им дана по рождению.
Маргарета криво усмехнулась:
— Вы забыли про плюсы. Свободу. У нас есть свобода, которой у них не будет никогда.
Викинг сунул руки под мышки. Он начал мерзнуть и забыл про северное сияние.
— Может быть.
— Это особенно заметно по женщинам, — продолжала Маргарета. — Жалко смотреть...
Викинг принялся прыгать с ноги на ногу, продолжая прятать ладони под мышками.
— В каком смысле?
— Они до ужаса воспитанные. Никогда не повышают голоса. Никогда не хохочут во все горло. Не бегают. Не лазают. Не фантазируют. Только знай себе сидят сжав коленки и надеются, что никого не побеспокоили. Какие-то полумертвые.
Викинг, не переставая прыгать, словно заглянул куда-то внутрь себя.
— Да, — сказал он, — тут вы, пожалуй, правы. Это и мужчин касается. Принадлежность к имущему классу накладывает требование единообразия. К пролетариату, впрочем, тоже.
Тут запрыгала и Маргарета, она тоже замерзла, а спускаться вниз не хотелось. В кои-то веки можно честно поговорить с честным человеком. Их ноги выбивали в такт чечетку на крыше.
— Однако мы, путешественники из класса в класс, свободны, — сказала она. — Мы все разные. И в этом наш ресурс.
Вздох Викинга облачком повис на губах.
— Не знаю. Иногда, наверно, приятно ощущать свою принадлежность как что-то очевидное и не требующее рассуждений.
Маргарета закрыла глаза и задумалась, продолжая прыгать.
— Нет, — наконец сказала она. — Приятно как раз этого избежать.
— Значит, никаких минусов вы не видите? Свобода и только?
Маргарета перестала прыгать и крепко обхватила плечи руками. Викинг тоже остановился, тяжело дыша.
— Нет, почему же, — ответила Маргарета, — один минус есть. Только я не способна разобраться, что это — психологическая проблема личного порядка или следствие квантового скачка. Я лишилась доверчивости. Никому не могу довериться.
Викинг мгновение пристально смотрел на нее, а потом тоже обхватил себя руками.
— Доверчивости? — переспросил он. — Не вижу для нее никаких оснований.
— Вы тоже никому не доверяетесь?
Викинг открыл дверь, жестом погоняя ее в тепло.
— Я доверяюсь Богу, — сказал он. — Но людям? С какой стати доверяться людям? Они способны на все, что угодно.

* * *

Здание полиции Норчёпинга торчит на Северной Променаден, словно восклицательный знак. Маргарета видит его уже издали, но, подъехав, вынуждена сделать еще два оборота по круговой развязке, соображая, куда припарковаться.
Норчёпинг в своем репертуаре. С неба по-прежнему льется свет, отдающий латунью, вдоль улиц все так же гремят трамваи, а горожане торопятся так же, как и тридцать лет назад. Она обожает этот город. Тут ни в малейшей степени не ощущается той тошнотворной праведности, которая в Кируне временами доводит ее до исступления. Пожалуй, бросит она всю эту бумажную жвачку и переберется сюда и, используя свое педагогическое образование, устроится адъюнктом в какую-нибудь гимназию и заведет любовника. Крестьянина, пожалуй, с шершавыми щеками и уходящими в почву Эстергётланда глубокими корнями. Что-то в этом есть. Или, может, пойти по стопам Хубертссона и отправляться каждый четверг на вполне благопристойные танцевальные вечера в «Стандард-отель». Чтобы потом каждую пятницу расхаживать с улыбкой сытого Чеширского Кота. В точности как Хубертссон.
Но увы. Не получится. Тот, кто рос в доме Тети Эллен, не может бросить бумажную жвачку, он обязан завершить то, что начал. С Маргаретиной диссертацией получается та же история, что и с салфеточками, которые она когда-то начинала вышивать, — хоть ты и знаешь, что результат окажется плачевным, а довести проект до конца придется. Так велела Тетя Эллен. Или Бог. Или Управление высшего образования.
Захлопнув дверцу, она запирает машину, оглядывается. Перед входом в полицию никого не видно, наверное, Биргитта ждет внутри. Достав из сумки щетку, Маргарета торопливо причесывается и одергивает дубленку, высунув от старания кончик языка. Когда идешь в подобные места, нужно выглядеть прилично, тем более что там тебя могут ассоциировать с такой личностью, как Биргитта. Властей Маргарета побаивается. Она, конечно, понимает, что полицейские участки и органы социальной опеки необходимы, чтобы помогать согражданам в беде, но сама старается по возможности не иметь с ними дела. Полицейские и социальные работники ей почему-то кажутся существами наподобие сказочных барсуков, которые вцепляются в жертву мертвой хваткой и не отпустят, пока не услышат, как хрустнул ее скелет.
У дверей — никого, и в вестибюле Биргитты тоже нет. Маргарета смотрит на свои часы; она доехала быстрее, чем рассчитывала, опоздала всего на двадцать минут. Биргитта, наверное, сообразила подождать. Может, она в приемной?
Там полно народу. Усталые граждане стоят, сидят и слоняются взад-вперед с талончиками, на которых проставлен номер — словно очередь за посылками на почте. Маргарета тоже берет талон и еле сдерживает стон. Семьдесят третья. А сейчас еще только номер 51 перегнулся через конторку и мямлит о своем деле. Значит, ей торчать тут полдня, как минимум.
Она окидывает взглядом помещение: они не виделись с Биргиттой уже несколько лет, она могла ее сразу и не узнать. Но нет. Никого, мало-мальски напоминающего Биргитту. Все ведут себя тихо и прилично, за исключением одной-единственной личности, которая что-то бормочет вполголоса и ругается. Эта вполне могла бы оказаться Биргиттой, не будь она по всем признакам мужиком — с татуировкой и щетиной на подбородке. От своей сестры Маргарета готова ждать чего угодно, кроме такого превращения. Биргитта слишком гордится своим женским началом, чтобы вдруг поменять пол.
Понятненько.
Значит, опять. Уже второй раз за эти сутки ее заманивают туда, где Биргитты нет и в помине. И все еще более непонятно, чем вчера. Кристина запросто могла соврать насчет того телефонного разговора, если ей по какой-то причине захотелось полночи бегать по больнице в Мутале из одного отделения в другое, но сегодня-то Маргарета сама разговаривала с Биргиттой. И слышала именно Биргиттин голос. Абсолютно точно. Кристина никогда бы не смогла так хорошо его сымитировать.
Плевать. Поиграли — и будет, дальше можете играть без нее, Маргареты. Скомкав свой бланк с номером очереди, она бросает его в корзину. Все. Теперь в Стокгольм. Немедленно.
Она разворачивается так резко, что задевает полицейского, идущего наискось через приемную, и прежде чем успевает подавить первый импульс, обнаруживает, что уже положила руку ему на плечо. Когда тот оборачивается, видно, что он совсем молоденький. На лице ни морщинки, как и на рубашке, кажется, будто кто-то только что выгладил его всего утюгом.
— Простите, — говорит Маргарета, — один маленький вопрос.
— Да?
Она старательно подбирает слова, выражаясь так, как, по ее мнению, должен выражаться какой-нибудь инспектор или секретарь муниципальной комиссии.
— Я должна была забрать отсюда некую личность из Муталы. Личность, задержанную сегодня утром. Биргитту Фредрикссон.
— Да?
— Но я не могу ее найти. Договорились, что она будет ждать у входа, но там ее нет.
Наглаженный морщит лоб.
— Как она выглядит?
Маргарета задумывается. А как, собственно, Биргитта теперь выглядит?
— Лет под пятьдесят. Довольно плотная. Несколько шумная.
Полицейский чуть улыбается.
— А, кажется, я знаю, о ком вы. Нам недавно пришлось ее выпроводить.
У Маргареты подкашиваются ноги. Слава богу. Биргитта была здесь, значит, ее не обманули. Подняв брови, она вопросительно смотрит на наглаженного:
— Выпроводить?
Тот продолжает уже официальным тоном:
— Она подняла тут шум, и мы велели ей покинуть помещение. Я и мой коллега вывели ее на улицу.
Маргарета проводит рукой по лбу, живо представив себе, как это происходило. Весело.
— Вы видели, куда она направилась?
— Вниз по Северной Променаден. К вокзалу.
Ей пришлось простоять на двух светофорах, прежде чем она вырулила на нужную полосу. Ее одолевало нетерпение — почему-то теперь вдруг казалось крайне важно найти Биргитту и помочь ей вернуться в Муталу.
Так. Начнем с систематической проверки вокзала. В зале ожидания Биргитты нет. Уехать она тоже не могла, за последние два часа поездов на Муталу не было. А защелки на дверях туалета в зале ожидания повернуты на зеленый цвет — «свободно», — значит, ее нет и там. Впрочем, маловероятно, чтобы Биргитта отдала целых пять крон только ради того, чтобы справить нужду в туалете. Хотя проверить все-таки не помешает.
Девчонка в туфлях на дециметровой платформе с подозрением наблюдает за тем, как она, переходя от кабинки к кабинке, опускает в каждую щель по пять крон и открывает двери лишь для того, чтобы тут же их захлопнуть. Нет там Биргитты, только обрывки туалетной бумаги на полу.
Выйдя на вокзальную лестницу, Маргарета останавливается, чтобы осмотреться. Наверное, нужно пройти через парк на другую сторону Северной Променаден, там когда-то раньше была ночлежка. Если и это ничего не даст, тогда надо снова садиться в машину и ехать в Салтэнген. Не то чтобы она была точно уверена, что Салтэнген остался тем же, что и раньше, но она хорошо знает Биргитту: та обожает бродить по следам своей былой славы.
Окинув взглядом улицу, она входит в парк и замедляет шаг: «Стандард-отель» теперь совсем не тот «Стандард-отель», и она уже не сможет пойти туда по тому же делу, что Хубертссон, и выйти оттуда с такой же сытой физиономией. Плевать. Пнув на ходу гравий, она бредет дальше, в направлении парка Карла-Юхана. Кажется, вон на той лавочке сидит компания алкашей. Она близоруко щурится: вроде бы все — мужчины, но она не раз убеждалась, что молодые мужчины и пожилые женщины издалека удивительно похожи.
Однако, подойдя ближе, она видит, что компания и впрямь исключительно мужская. Три обтерханных типа не первой молодости передают по кругу бутылку пива. Может, они и видели Биргитту, может, знают, где она... Но нет. У них лучше не спрашивать. Не то чтобы Маргарета их боялась, просто потом от них не отвяжешься. Поравнявшись с забулдыгами, она делает большой крюк, обходя их, и бредет дальше.
Минут через пять она уже сидит на одной из широких ступеней террасной набережной, на заветном местечке — позади старого ресторана «Странд», первого в Норчёпинге ночного клуба. Сидит и смотрит на реку — на Мутала-стрём. Тут так уютно, они с подружками часами тут просиживали, глядя на воду. А еще она как-то была в «Странде» на студенческой вечеринке. И Андре тоже был. Со своей женой.
Маргарета, морщась, ищет в сумке сигареты. Ох засранец! Он прямо кайф ловил, что они обе тут, рядом, и пока он обнимал Маргарету в танце, его жена, уставившись в стол, то открывала, то защелкивала замочек вечерней сумочки. А сама она, юная идиотка! Улыбающаяся, счастливая и готовая на все, стоило ему только посмотреть в ее сторону.
Здесь здорово дует, и приходится отводить рукой волосы, чтобы не подпалить их, раскуривая сигарету, но в это мгновение само пламя, оказавшись на открытом ветру, гаснет за доли секунды. Ладно, волосы важнее: прижав подбородок к груди, она щелкает и щелкает зажигалкой.
— Ух ты, явилась-таки, — раздается за спиной. — Обалдеть! Может, угостишь сигареткой?
Быть младшей сестрой Биргитты означало, среди прочего, быть ее тряпичной куклой, которую таскают повсюду с закрытыми глазами, и никогда не знаешь, где окажешься, когда наконец решишься открыть их. Так всегда бывало дома, в саду Тети Эллен: безобидная игра в любой момент грозила обернуться чем-то иным. Кусты смородины, только что бывшие стенами молочной, вдруг оказывались аптечными полками. Маргарета, не споря, склонялась над садовым креслом, ставшим прилавком, и любезно улыбалась покупательнице, которая ковыляла к ней по лужайке, пряча правую руку под кофтой.
— Давай, чур я теперь профессор, — сказала тогда Биргитта. — Такой придурочный. И я как будто спрошу у тебя, нет ли у вас в аптеке змеиного яда...
— Яда?
— Ага. А ты отвечаешь, что нету.
Маргарета, склонив голову набок, сделала книксен:
— Очень сожалею, но змеиного яда у нас нет.
Биргитта, состроив страшное лицо, выхватила руку из-под кофты и сунула Маргарете под нос стеклянную банку:
— Ха-ха! Значит, будет. Потому что у меня в банке змееныши — можете купить!
Маргарета попятилась, ощущая подступившую тошноту. Она не разглядела, что именно в этой банке, но достаточно было и одной мысли о чем-то сером и извивающемся.
— Нет!
Биргитта захохотала, закинув голову, теперь она вправду была сумасшедшим профессором:
— Ах нет?! А я как будто бы рассердился. Вы обязаны купить моих змей! Вы заплатите мне тысячу крон, или я их выпущу!
Маргарета подняла руки к лицу, заслоняясь от собственного страха.
— Нет!
— Ага, значит, нет! И тут я так рассердился, что — раз! — отвинтил крышку и ка-ак выпущу на вас моих змеюк!
Маргарета вскрикнула. Этот негромкий, но полный ужаса звук спугнул птиц с вишни, и они тенью метнулись в небо. Она уже видела змей — вывалившийся из банки пестро-серый клубок — и как они извиваются и сплетаются друг с другом на прилавке, а некоторые валятся на пол и там, свиваясь кольцами, подползают к ней все ближе, ближе, вот одна уже заползла на ногу и обвилась вокруг щиколотки... Наклонившись, Маргарета замахала руками над ногой, не смея, однако, до нее дотронуться.
— Нет, — кричала она. — Не надо! Нет! Нет!
— Да не ори ты, — спокойно сказала Биргитта. — А давай, кто выше заберется на вишню?
Банка стояла на садовом кресле. Пустая. Она все время была пустая.
Маргарета, уронив руки на колени, разглядывает Биргитту, пока та прикуривает, Биргитта отвечает быстрым взглядом, в нем — молчаливое предупреждение: я сама прекрасно знаю, как я выгляжу. Но скажешь хоть слово — и получишь так, что отлетишь!
Ее второй подбородок уже превратился в дряблый мешочек. Под глазами синие тени, шершавые губы потрескались, тусклые волосы со следами давнего перманента нависли над лицом, как полуопущенный занавес. Ляжки такие толстые, что джинсы вытерлись изнутри. Куртка проношена до того, что из кармана и из дырки на рукаве полезла белая синтетическая подкладка. А наружная ткань покрыта равномерным слоем грязи, как будто сверху на нее нанесли пульверизатором серовато-коричневый лак.
— Долго же ты, блин, ехала, — говорит Биргитта. — Уж я ждала-ждала и пошла.
— Машина была в ремонте, — говорит Маргарета. — Пока ее забрала...
Но Биргитта не слышит.
— Менты тут, суки, шизанутые...
— Неужели?
— Выходит, у них тут и по улице нельзя пройти... Я трезвая была, как стеклышко, а все равно замели. Я же им вообще ни хрена не сделала!
— А что ты в Норчёпинге делаешь? Как ты тут очутилась-то?
Биргитта глубоко затягивается и отчаянно моргает.
— Да тусовка вроде была. Не знаю толком, я вчера так ухайдакалась... Была вроде какая-то веселуха.
Провалы в памяти, отмечает Маргарета. Скоро, сестричка, мозг у тебя станет весь в дырках, как швейцарский сыр. И ты это знаешь.
— А ты не помнишь?
Биргитта, искоса глянув на нее, пытается бодриться.
— Да блин, ну, знаешь, просто тусовка отпадная была...
Она старательно растягивает рот, но надменной улыбки не выходит. Биргитта отворачивается в сторону и смотрит на воду, несколько раз торопливо смаргивая.
Маргарета кладет ей руку на плечо и притягивает к себе, и Биргитта кладет голову на ее плечо.
Один-единственный раз Маргарета ответила на телефонный звонок, хотя это и запрещалось. Дело было поздним зимним вечером, в первый год, когда Биргитта появилась в их доме. В четверг.
В четверг был у них банный день, вечером девочки надевали махровые халаты и следом за Тетей Эллен спускались в подвал. И пока Тетя Эллен отскребала одну, двое других сидели на деревянном настиле и ждали своей очереди.
Но в тот четверг Маргарета в подвал не пошла, у нее была температура, а значит, мыться было опасно. Она сидела скрестив ноги в Пустой комнате и читала «Великолепную пятерку», когда зазвонил телефон.
Она встрепенулась. Тетя Эллен всегда сердилась, когда Биргитта нарушала запрет подходить к телефону, но Биргитта все равно бросалась к аппарату с такой скоростью, что тот не успевал дотрезвонить и первого сигнала. Если Тетя Эллен мыла посуду или у нее руки были в чем-нибудь липком, то Биргитта всегда успевала схватить трубку первой, за что потом получала нагоняй.
И теперь Маргарета колебалась. Отвечать? Действует ли запрет в отсутствие Тети Эллен? Нет. Если звонят по телефону, то должен же кто-то ответить, а теперь, кроме нее, никто подойти не может. Она поспешно натянула сползшие толстые шерстяные носки — бегать босиком, когда температура, запрещалось под страхом смерти! — и на цыпочках выскочила в прихожую.
— Алло, — сказала она, подняв черную трубку, такую большущую, что еле удержала ее обеими руками.
— Миленькая детонька, — зарыдала трубка ей в ухо, — какое счастье, что ты подошла... Я уж так боялась, что опять подойдет та злюка и опять на меня накричит...
— Алло, — повторила Маргарета. — Кто это?
Женский голос в трубке снова запричитал:
— Ты что, не узнаешь, моя девочка? Ты уже не узнаешь мой голос? Это же твоя маленькая мамулечка, твой мамусик-пусик. Но я звоню в последний раз... — Рыдание перешло в вой: — Да-а, это мамочка тебе в последний раз звонит, девочка моя, потому что мамочка сейчас умрет! Все готово. Вон передо мной стоит целая банка с сонными таблетками, а рядом со мной лежит ножик... Я сейчас выпью все таблетки, а потом перережу себе вены, понимаешь? Вот тогда они увидят, эти нехорошие люди, которые нас разлучили с тобой, — это они не разрешают тебе прийти сюда и помочь мамочке! Вот тогда они пожалеют!
От жара пол закачался под ногами, и Маргарета ухватилась за стенку, чтобы не упасть.
— Кто это? — спросила она снова. — Алло! Это кто?
Рыдания мгновенно перешли в злобное шипение:
— Хватит притворяться, Биргитта! Ты прекрасно знаешь, кто это!
— Да, но... Это не Биргитта. Это Маргарета.
Незнакомый голос в трубке сразу сделался спокойным и четким.
— Ах вот как, ну тогда... Ага.
Раздались гудки. Биргиттина мама положила трубку.
— Нет, на фиг, — спустя мгновение говорит Биргитта, потягиваясь, и высвобождается из-под руки Маргареты. — Тут сидеть невозможно, задницу отморозишь...
Она права. Маргарета поднимается и оглядывается — не намокла ли сзади ее короткая дубленка.
— Ты хоть ланч сегодня ела? — Она тоже потягивается.
Биргитта ухмыляется в ответ:
— Ланч? Нет, ланч я не ем. И саппер тоже. А сегодня с утра так вообще ничего не ела.
— Тогда, может, пойдем перекусим?
Биргитта скривилась от отвращения:
— Нет, мне неохота...
— Зато мне охота. Может, хоть пиццу возьмем, а? Или как?
Биргитта, пожав плечами, ковыряется толстыми пальцами в пачке «Бленда», и лишь спустя секунду до Маргареты доходит, что это ее собственная пачка. Биргитта явно ее конфисковала, каждое ее движение показывает, что сигареты теперь ее и всякий, кто посмеет на них притязать, получит по заслугам. Маргарету раздражает собственная бесхребетность. Ну что она молчит, как дурочка, не смеет потребовать назад собственные сигареты? Она отворачивается и, сунув руки в карманы, идет в сторону Дроттнинггатан. Биргитта трюхает следом, но, нагнав ее, пошатывается.
— Зараза, — говорит она. — Туфли такие неудобные.
Маргарета следует за ее взглядом: на ногах у Биргитты старые черные лодочки — стоптанные, разношенные и явно великоваты ей на пару размеров. Маргарета покачивается на носках, пальцы немного застыли, притом что надежно упакованы в теплые и довольно модные ботинки. Все-таки еще зима.
— Ладно, хрен с тобой, пошли пожрем, — говорит Биргитта, — только платить тебе придется. У меня нет ни шиша.
Биргитта морщит нос при виде итальянского ресторанчика на Дроттнинггатан. Она не любит спагетти, они липкие и мерзкие. Но пицца и рыба-гриль, это, пожалуй, можно. Так что когда она входит, вид у нее более-менее довольный.
— Клево! — говорит она, скользя глазами по полкам с бутылками позади стойки.
Маргарета чувствует, как верхняя губа у нее сама собой поджимается. Надолго же ее хватило! Обычно ей достаточно было провести четверть часа в обществе Биргитты, как она поджимала губы, не хуже Кристины. А теперь вон вытерпела целых полчаса.
— Мы только поедим, и все.
Биргитта взмахивает руками, будто защищаясь:
— А я разве что сказала? Извиняюсь тогда. Извиняюсь за все.
В ресторанчике почти никого нет, однако официант не сразу подходит к их столику у окна. Биргитта меряет его оценивающим взглядом — молоденький брюнет в ослепительно-белой рубашке. Он в ответ бросает снисходительный взгляд и, заложив руки за спину, отворачивается к окну.
— Да? — произносит он затем повелительным тоном.
— Мы хотели бы сначала посмотреть меню, — заявляет Маргарета, напустив на себя высокомерие. — И будьте любезны принести его сию минуту.
— И пару крепкого пива, — встревает Биргитта. — Чтоб было чем горло промочить, пока мы решаем.
Маргарета со вздохом откладывает принесенное меню в сторону.

* * *

Пора бы уж научиться. За эти годы перенесено уже достаточно приступов острой благотворительности, можно бы и усвоить, что никакая помощь Биргитте не остается безнаказанной. Об этом, собственно, можно было догадаться уже после того, самого первого раза. Хотя, если честно, тогда она искала Биргитту не с целью помочь ей, — она сама тогда нуждалась в помощи.
Марго потеряла к ней интерес спустя несколько недель после студенческих экзаменов. Она что-то прослышала про заброшенное поместье на побережье Бровикене. Четырнадцать комнат! Расписной потолок! Собственный теннисный корт! — а с тех пор как Маргарета категорически отказалась бросить занятия археологией в университете Гётеборга и превратиться в томную барышню из поместья, Марго могла сутками с ней не разговаривать. Разумеется, она по-прежнему накрывала стол на троих, но когда ей случалось передавать Маргарете соль или молоко, движения ее делались какими-то деревянными и дергаными. Теперь она полностью сосредоточилась на Генри. Ее мечта о поместье стала лазерным лучом, нацеленным ему в лоб.
Особого неудовольствия у Генри эта ее причуда не вызывала, хотя он долго бурчал, что бабы дуры, ничего не смыслят в делах. Но с другой стороны, и слепая курица иной раз найдет зерно, и эти руины не такое уж плохое капиталовложение, при условии, что Марьит не станет соваться в реставрацию. Со строительной фирмой он будет иметь дело сам, Марьит может выбирать только цвет ковров, а насчет остального пусть помалкивает. Марго усердно кивала. Конечно! Но можно она закажет поездку в Лондон на август? Тогда она сможет опять зайти в тот потрясающий магазин ковров на Оксфорд-стрит, а Генри — посидеть в своем любимом пабе в Сохо. Генри милостиво кивал, и Марго в восторге складывала толстенькие ручки. Какая прелесть!
Вот так и получилось, что Маргарета оказалась дома одна, когда пришла пора укладывать вещи и собираться в Гётеборг. Сборы шли медленно, потому что ее одолевали сомнения: как быть с подарками, полученными от Марго и Генри? После трех сочельников, двух дней рождения и выпускного экзамена ее шкатулка с украшениями стала тяжелой, словно сундук с кладом. Но имеет ли она право считать эти сокровища своими? Да и во что все это упакуешь? У нее только небольшой чемодан, с которым она сюда приехала, и в него не запихнешь и третьей части накупленных за это время тряпок. И на что жить в Гётеборге — ведь до первой стипендии пройдет не одна неделя?
Еда кончилась на третий день. Маргарета поглядела на последний бутерброд — горбушку, намазанную тонким слоем масла, — и решила считать драгоценности своими. Из романов, которых прочитано было немало, она знала о ломбардах, и, кроме того, ей было известно, что один такой ломбард существует в Норчёпинге до сих пор. Она видела вывеску, когда весной якобы ходила на свиданье к сказочному принцу, а на самом деле слонялась по переулкам позади ратуши.
Отправиться в ломбард было все равно что попасть на страницы какого-нибудь романа — шестидесятые годы вмиг сменились десятыми, а сама она ощутила себя чахоточной героиней в полуботинках на пуговках и в поношенном платье, забыв про свою мини-юбку и сабо на платформе. Человек за стойкой оказался явно из того же романа: тщедушное сутулое существо в потертом черном костюме и с такими белыми пальцами, словно он никогда не покидал этой облицованной бурым камнем каморки и не видел иного света, кроме желтого огонька мутной лампочки. Он молча осмотрел золотые часики, жемчужные серьги и цепочку, которыми она решила пожертвовать, и назвал цену: триста двадцать пять крон. Целое состояние! Маргарета молча кивнула и выхватила ручку, чтобы расписаться в квитанции. Воображаемая чахотка мигом прошла, и сердце колотилось в юном и совершенно здоровом теле — в теле, которое вот-вот завоюет весь мир.
В «Домусе» она купила два чемодана и поехала домой на трамвае — волосы развевались на ветру, влетавшем в открытые окна. Одним прыжком соскочив с трамвая, она галопом помчалась к крытой пластиковой черепицей вилле Генри и Марго, взбежала наверх, перескакивая через две ступеньки, и бросила на пол чемоданы. Yes! Она свободна! Наконец-то!
Когда новые чемоданы были уложены, ей захотелось отдать дань прошлому: она позвонила Андре, хотя знала, что он уехал в отпуск с женой и детьми. Долго стояла она, крепко прижав к уху трубку и намотав провод на указательный палец, стояла и слушала гудки, представляя себе, как они разносятся в пустом доме. А потом, медленно положив трубку, схватила свои чемоданы.
Теперь — скорее на вокзал! Плевать, что она не знает расписания. Раньше или позже поезд будет.
В течение осеннего семестра она пару раз написала Марго и Генри, но не получила ответа. Молчание ее встревожило, поэтому второе письмо было длиннее, лживей и льстивей первого. Она благодарила за все то время, что провела в их доме, и бодренько описывала свое новое житье-бытье: места в общежитии ей не досталось, но она сняла комнатку с полным пансионом в Старом городе, недалеко от Хедена. Гётеборг — чудо, хотя там часто дует ветер и идет дождь. С учебой все в порядке. Первый зачет она рассчитывает сдать до Рождества. Разумеется, пришлось немножко приврать: у нее появилось много друзей. В особенности мужского пола.
Писала она и другие письма, покороче и поближе к истине, но чтобы полностью откровенные — никогда. Она никогда не упоминала в них о том, как временами муторно сосет под ложечкой, ибо имени этому ощущению не знала. Зато она писала Андре о любви, Тете Эллен — об одиночестве вечерами, Кристине о занятиях, а Биргитте — о том, как она то мечтает о семейной жизни, то боится ее. Много месяцев она не получала ни единого ответа, но в декабре, вернувшись с лекций, увидела маленькую открытку, прислоненную к лампе на комоде в холле. Квартирная хозяйка улыбнулась, увидев, с какой стремительностью Маргарета кинулась к открытке, и призналась, что уже ее прочла. Ну-ка, что же там? Маргарета пробежала глазами несколько строчек и положила ее обратно. Значит, ей не придется встречать Рождество в меблированных комнатах: Кристина собирается на Рождество в Вадстену. Спрашивает, не хочет ли Маргарета поселиться с ней вместе в монастырском пансионе? И встретить Рождество с Тетей Эллен, в приюте?
В последнюю неделю адвента она отнесла в ломбард кольцо с белыми камешками и — поколебавшись — свой предпоследний золотой браслет. Кольцо оказалось дороже, чем она предполагала. Засунув деньги в карман кроличьей шубки, купленной ей Марго в прошлом году, она вышла в город и много часов проходила по Авеню, пока наконец не нашла превосходные подарки. Шаль ручной вязки из «Рукоделья» для тети Эллен. Кожаные перчатки на меху для Кристины. И розовая кофточка из нежнейшей ламы для Биргитты.
И только сев в поезд, сообразила, что Биргитта наверняка не станет встречать с ними Рождество.
И все-таки Рождество, как положено, стало праздником примирения. На вокзале ее встретила совсем иная Кристина, непохожая на ту, с которой она рассталась на перроне в Норчёпинге. По-прежнему бледная и тощая, она казалась уже не больной, а — Маргарета подбирала слово — какой-то... подсеребренной. Теперь Кристина очень подошла бы к усадьбе Марго. Может, свести их друг с дружкой? Чтобы Кристина летом подрабатывала сентиментальной барышней в усадьбе на Бровикене и сидела бы там все лето с вышиваньем перед старинным, до полу, французским окном, олицетворяя собой духовность.
Их комната в монастырском пансионе и вправду оказалась настоящей кельей: неяркая лампа под потолком, две узкие кровати с визгливыми пружинами и распятие на стене. За узким окном стоял уже непроглядный сумрак, хотя был еще ранний вечер, снег кружился в свете одинокого фонаря на Страндпроменаден, а на заднем плане мерцали черные воды Веттерна. Маргарете вдруг захотелось плакать: прижавшись лбом к стеклу, она старательно смаргивала слезы. И все без толку, ей пришлось так стоять долго-долго, пока она, осторожно вытерев пальцем щеку, наконец решилась обернуться. Кристина ничего не заметила. Она с увлечением распаковывала Маргаретины вещи и вешала их на проволочные плечики. Как мама. Или настоящая старшая сестра.
— Я, собственно, думала, что мы заберем ее домой, — сказала она, оправляя рукой белую блузку. — Что мы отметим Рождество дома в Мутале, в точности как раньше. Ее бы отпустили на несколько дней, тут нет ничего такого... Но Стиг Щучья Пасть уже сдал дом, а всю мебель отправил на хранение на склад. Все-таки он к ней так добр!
— Но представляешь, если она выздоровеет? Где ей тогда жить?
Кристина повернулась и посмотрела ей в глаза:
— Тетя Эллен не выздоровеет никогда. Разве ты не понимаешь?
Лицо Маргареты дернулось.
— Но ведь бывали чудеса...
— Нет, — отрезала Кристина, — никаких чудес не было. Никогда.
Кристина предусмотрела все до последней мелочи. Она заблаговременно, еще за месяц до Рождества, переговорила с заведующей приютом и получила разрешение устроить отдельный рождественский стол в комнате Тети Эллен, а также заручилась позволением монахинь пользоваться по вечерам гостиничной кухней. Накануне сочельника спать она легла только в четыре утра, однако вид у нее был ни капельки не усталый, когда она, открыв холодильник, с торжествующим видом продемонстрировала свои кулинарные произведения: рыбная запеканка и маринованная селедка в баночке, ветчина и тефтели, красная капуста и запеченные свиные ребрышки, студень, миндальные трубочки и имбирное печенье. Плюс закуплены готовые деликатесы — сыры и печеночные паштеты, сосиски и солодовый хлеб. Все разложено и упаковано в маленьких формочках и пакетах из вощеной бумаги.
— О, — рассмеялась Маргарета. — Прямо рождественский стол Тети Эллен. В миниатюре...
Кристина рассмеялась в ответ:
— Вот именно. Я решила, в этом году у нас будет кукольное Рождество.
И Тетя Эллен засмеялась, когда они явились со своими корзинками: она даже стала больше похожа на себя прежнюю, один раз ущипнула Маргарету за щеку и назвала дурехой, другой — нахмурилась и велела Кристине есть как следует, чтобы у нее наконец наросло мясцо. Сиделки помогли ей украсить комнату к празднику: в конической вазе, принадлежащей ландстингу, стояло несколько еловых веток с шариками, а на подоконнике горели три свечки — в подсвечнике, позаимствованном из терапии. Когда же подошло время дарить подарки, она смутилась и забормотала:
— Если б меня руки слушались, как раньше, — пролепетала она невнятно, пока Маргарета разворачивала предназначенный ей сверток, — я бы сделала для тебя что-нибудь красивое...
Маргарета с нежностью разглядывала подарок — скромное колье из некрашеных деревянных палочек и шариков, чередующихся в прихотливом узоре.
— Но оно очень красивое, — сказала она, натягивая колье через голову. — Ужасно красивое!
Кристина, кивнув, стиснула свой сверток:
— Очень идет к этому платью. А на черном вообще будет изумительно.
Она развернула упаковочную бумагу: пара вязаных прихваток для кастрюль.
— Я только осенью научилась вязать крючком. — Тетя Эллен улыбнулась своей кривой улыбкой. — Это можно делать и одной рукой. Следующим номером будет покрывало...
— Чур мне желтое, — засмеялась Маргарета.
Что-то блеснуло в Кристининых глазах.
— А мне — розовое!
Тетя Эллен долго держалась, но ближе к десяти заметно устала. И не возражала, когда Кристина и Маргарета сняли с нее платье и надели ночную рубашку, и явно была довольна, когда потом они сидели по обеим сторонам ее кровати. Когда она уснула, они осторожно отодвинули стулья и прокрались по коридору в буфет для персонала. Пока Кристина наливала воду в мойку, Маргарета искала полотенце.
— А чем, по-твоему, сейчас занимается Биргитта? — спросила она.
Кристина пожала плечами:
— Не знаю. Надо думать, тем же, чем обычно.
Маргарета аккуратно поставила перед собой первую вытертую тарелку.
— Но не в такой же вечер... А?
Кристинин голос звучал по-прежнему тихо, но тон сделался резким:
— Кто знает, чем такие занимаются на Рождество? Кто знает, чем они вообще занимаются? Я не хочу об этом говорить. Противно!
Когда они вышли на улицу, все еще шел снег, мороз щипал Маргарету в просвет между кроличьей шубкой и сапогами. Кристина конечно же оделась куда разумнее; пальто у нее было длинное, ниже колена, да еще перед выходом она поддела рейтузы. Маргарета не сразу осмелилась задать вопрос, который мучил ее уже целый час:
— А мы пойдем к ночной мессе?
Кристина недоуменно уставилась на нее, натягивая свои новые перчатки. Они отлично ей подошли — и по размеру, и по цвету.
— Нет, — ответила она. — А зачем?
Потому что мне это нужно, думала Маргарета уже позже, лежа на скрипучей монастырской кровати.
Потому что моим глазам нужны изображения святых и горящие свечи, потому что внутри у меня пусто-пусто и я хочу наполниться ревом органа и пением псалмов, потому что хочу простить и быть прощенной...
Она зажмурила глаза, вспоминать не хотелось. Надо выкинуть все это из головы, так чтобы через несколько лет, вспоминая об этой осени, она не могла бы припомнить ничего, кроме учебы и симпатичной квартирной хозяйки. И как бы она ни напрягала память, чтобы в мыслях не всплыло бы позора... Это произошло, как только она поступила в университет, и стыд был таким тяжким, что парализовал ее, что она — шумная, хохочущая, вечно кокетничающая Маргарета — не смела заговорить с однокурсниками, что она вместо их праздников и вечеринок в одиночестве слонялась по улицам, вдавив правый кулак под ложечку... Забыть, забыть о том, как она оборачивалась и глядела в глаза незнакомых мужчин, когда те с нею заговаривали. И как она трижды шла за ними следом и молча делала то, что им хотелось.
Могла ли она даже сквозь густую темноту кельи прошептать об этом Кристине? Могла ли она рассказать ей, как стояла на каких-то задворках, спустив трусы до колен и прижавшись щекой к щеке незнакомого мужчины? Как в кинозале она раздвинула ноги под чьими-то шершавыми пальцами? Как она молча пошла за безымянным незнакомцем в дешевые меблированные комнаты? О том, что она ощущала некое облегчение, покуда все это происходило, а потом захлебывалась отчаянием и сама влепляла себе пощечину — в наказание за несбывшийся душевный мир и покой, за то, что никому она не нужна дольше чем на какие-то минуты?
Нет. Этого она никогда не смогла бы рассказать. Кристине во всяком случае. Но, может быть, Биргитте.
Тону, думала она. Спасите меня кто-нибудь!
Кристине нужно было возвращаться в Лунд уже на третий день Рождества, чтобы сдавать зачеты, начинался новый семестр. Маргарета проводила ее на вокзал, они поспешно обнялись на прощание и пообещали друг другу писать и видеться чаще.
Потом Маргарета пошла в приют, рождественский снег стал дождем и лужами, и Тетя Эллен закивала ей в ответ на предложение погулять. В те дни у них было множество прогулок, Тетя Эллен соскучилась по свежему воздуху, и ее не пугал ни моросящий дождь, ни пронизывающий ветер. Она все больше становилась прежней собой; во второй половине дня они ходили в кондитерскую на Рыночной площади, где Маргарета должна была молча стоять у кресла, покуда Тетя Эллен общалась с тетками за прилавком и допрашивала их относительно всех ингредиентов каждой булочки и пирожного. За день до встречи Нового года она заказала гигантский торт и, несмотря на зарядивший с утра мелкий дождь, настояла на том, чтобы отправиться за ним самой. И поскорее! Персонал обычно пьет кофе в четыре часа, и к этому времени торт должен быть уже на столе. На обратном пути она, съежившись в своем кресле, ворчала, чтобы Маргарета обходила булыжники, а то торт совсем расползется в коробке. Маргарета смеялась. Пальцы у нее онемели от холода, а кроличья шубка слиплась и отяжелела от дождя, но от знакомого ворчания Тети Эллен делалось теплее.
Но в конце концов праздники кончились, и надо было уезжать. Она пришла проститься, и когда Тетя Эллен погладила ее по лицу, прижалась щекой к ее руке.
— Может, напишешь как-нибудь?
— У меня рука дрожит, когда я пишу, — покачала головой Тетя Эллен. — Ты не разберешь...
— Разберу, — заверила ее Маргарета. — Ты пиши. Ну пожалуйста, напиши мне.
Тетя Эллен отвела челку с ее лба.
— Да-да, — проговорила она. — Я худо-бедно все ж таки могу писать. Раз уж это так важно...
Маргарета не отдавала себе отчета в том, что планировала это с самого начала, и, только уже стоя на перроне, сообразила, что ждет вовсе не поезда на Мьёльбю, чтобы там пересесть на гётеборгский поезд. Сперва она поедет в другую сторону. Ведь один рождественский сверток все еще лежит в ее дорожной сумке.
В Мутале тоже шел дождь, и она, постояв в зале ожидания и глядя в парк — может, дождь все-таки кончится, — наконец уткнулась подбородком в косматый воротник шубки и решительно толкнула дверь.
В кармане лежал смятый листок с адресом, ей удалось выпросить его у Стига Щучьей Пасти, прежде чем Биргитту отправили в Норчёпинг. Это был какой-то переулок в Старом городе, но что за дом, Маргарета представляла себе довольно смутно... Ничего удивительного, дома там не особенно отличались друг от друга — все примерно одинаковой высоты, кособокие и облупленные.
Однако, проходя по городу, она видела, как Мутала стряхивает прочь свое прошлое. Там, где прежде лепились одна к другой рахитичные деревянные халупы, теперь высились новенькие многоквартирные блочные дома с черепичными крышами. Будущее приближалось, неумолимое, как свекровь. Оно рассчитывало на чистоту и уют там, куда оно придет.
Но до переулка, где жила Биргитта, оно еще не успело дойти, только выслало перед собой, как гонца-скорохода, новенькую бензоколонку, появившуюся на пустыре вместо снесенного дома. А в остальном все было по-старому: ветхие заборчики возле тротуаров, обшарпанные деревянные фасады.
Маргарета нажала на ручку входной двери, вошла в подъезд и огляделась. Стены, обшитые потемневшей вагонкой, протертый линолеум на полу. И никаких новшеств, даже элементарной синей таблички с белыми пластмассовыми буквами — списка жильцов. Впрочем, на стене висело четыре старомодных почтовых ящика, может, какой-нибудь из них — Биргиттин. Но нет. Фамилии «Фредрикссон» ни на одном из них не было. На них вообще не было фамилий.
— Да чтоб ты провалилась! Блядь чертова!
На верхнем этаже открылась дверь, оттуда громыхнул бас, секундой позже вниз по лестнице загремели тяжелые шаги. Маргарета прижалась к стене. Человек, проходя мимо нее, накинул на себя черную куртку, кожаная пола хлестнула ее по лицу, но он словно бы ничего не заметил и, пинком распахнув дверь, скрылся. Но прежде чем дверь захлопнулась, она успела разглядеть на его куртке здоровенное, во всю спину, изображение тигра.
«Мальчишка, — подумала она. — Биргитта связалась с несмышленышем».
Теперь она знала, что пришла, куда нужно. Это был Дог, малость растолстевший и потрепанный, но, несомненно, тот самый Дог, что несколько лет назад был первым рыцарем раггарского ордена. А если Дог здесь, то, скорее всего, и Биргитта тоже.
Где-то закричал младенец, и была в его плаче какая-то обреченность, от которой поднимавшуюся по лестнице Маргарету передернуло. Она остановилась на площадке. За которой из этих двух коричневых дверей — Биргитта? Сама не зная почему, она выбрала правую.
Звонок заставил младенца умолкнуть, но лишь на мгновение, спустя секунду крик раздался снова, одновременно со звуком шагов по дощатому полу.
— Да, — сказала Биргитта и распахнула дверь. — Что такое?
Квартира оказалась допотопной, без отопления и горячей воды. Из щелей дуло. Одинокий обогреватель с открытой спиралью алел посреди кухни, а на железной плите стояла электроплитка. Нагреваются такие сто лет, Биргитта успела выкурить три Маргаретины сигареты, пока сварился кофе. Где-то продолжал кричать ребенок, но уже негромко и не так отчаянно.
Биргитта по-прежнему была красива: волосы такие же ослепительно-светлые, кожа — ровная и бархатная, и такой же мягкий изгиб губ. Но кончики пальцев — такие же распухшие вокруг под корень обкусанных ногтей, а в волосах уже четко просматривались борозды от расчески. Голову не мешало бы помыть. Ей вообще не мешало бы помыться: грязно-серая полоса на шее, памятная со времен детства, появилась снова, и теперь казалось, это железный ошейник сдавил ей горло.
Биргитта, заметив ее критический взгляд, взглянула в ответ не менее критически.
— Ты похожа на мокрую курицу. — Разлив кофе, она подпихнула блюдце с сухарями в Маргаретину сторону. — Что ли, вплавь сюда добиралась?
— Дождь идет, — объяснила Маргарета, хватая сухарик. — А я шла пешком от самого вокзала.
Биргитта бросила взгляд за окно, похоже, она только сейчас заметила там серую холодную морось. Потом равнодушно повернулась к окну спиной и вытянула ноги перед собой, разглядывая свои стройные икры, обтянутые черными нейлоновыми чулками. Ребенок, уставший было кричать, заплакал снова, но тоньше и слабее. Биргитта его словно не слышала.
— И чем теперь занимаешься? — Она опустила ноги.
— Учусь. В Гётеборге. Я же писала. Ты что, не получила письма?
Биргитта пожала плечами, зажигая сигарету:
— А в Мутале ты зачем? Если переехала в Гётеборг?
Маргарета протянула сверток через стол и попыталась улыбнуться:
— Чтобы принести тебе рождественский подарок.
Биргитта уставилась на сверток, уронив обгоревшую спичку в пепельницу, но брать его явно не собиралась.
— Бери, — сказала Маргарета. — Это тебе!
Биргитта нерешительно взяла сверток одной рукой, но потом, сдвинув сигарету в угол рта, проворным движением энергично рванула ленточку и скотч.
— Ого. — Она выпустила другим углом рта облачко дыма, держа розовую кофточку перед собой. Кофточка была с глубоким треугольным вырезом, такие успели выйти из моды и смотрелись немного забавно, но Маргарета знала, что Биргитте нравится стиль «вамп» — кофточки с глубоким вырезом и узкие юбки.
Биргитта положила кофточку на колени, вынула изо рта сигарету и недоверчиво пыхнула дымом:
— Ты, что ли, приехала из Гётеборга, чтобы подарить мне кофту?
Маргарета, вдруг смутившись, взялась за чашку.
— Нет. Я на Рождество была в Вадстене. У Тети Эллен.
Биргитта наморщила лоб:
— Что, старуха переехала? Она теперь в Вадстене живет?
Маргарета сделала глоток.
— Она в Вадстенском приюте.
Вид у Биргитты был удивленный.
— Она все болеет?
Маргарета кивнула, уставившись в стол. Клеенка потрескалась, из трещин торчали белые нитки.
— Ее парализовало. Половину тела. Она никогда не выздоровеет.
Биргитта глубоко затянулась и, отведя взгляд, произнесла резким голосом:
— Я не виновата.
Маргарета опустила глаза, не зная, что ответить. Наступило молчание, дождь шелестел по стеклу, а плач ребенка понемногу иссякал, как ручеек. Маргарета глядела в свою чашку, вдруг почувствовав усталость. Безнадежно. Даже Биргитте она не сможет рассказать о том, что с нею случилось осенью, а если и сможет, то Биргитта не поверит ей, во всяком случае, ничего не сможет объяснить, слишком крепко укоренившаяся в собственной жизни. Ребенок перевел дух, а секундой позже плач перешел в отчаянный вопль.
— Чертов гаденыш!
Биргитта оттолкнула чашку, поднялась и, пройдя в одних чулках через кухню в переднюю, скрылась из виду. Было слышно, как она хлопнула дверью.
— Тихо! — крикнула она пронзительным голосом. — Не замолчишь — убью!
Маргарета вскочила так поспешно, что упал стул у нее за спиной, только теперь до нее дошло, что ребенок находится тут, в Биргиттиной квартире. Она в три шага одолела кухню и, чуть не поскользнувшись на линолеуме прихожей, ухватилась за дверной косяк.
Биргитта стояла в маленькой темной комнатке, должно быть, спальне: шторы были опущены, а у стены стояла незастланная постель, на полу на матрасе валялись драные одеяла. Посреди комнаты стояла детская кроватка. Пахло отвратительно, испражнениями и чем-то приторным.
Биргитта застыла у кроватки по стойке «смирно». Спина прямая, как копье, руки прижаты к телу, взгляд устремлен в потолок.
— Цыц! — кричала она. — Цыц, засранец, не то убью!
Из кроватки донесся пронзительный крик и показалась маленькая ручонка. Маргарета нерешительно шагнула в комнату:
— Биргитта? У тебя ребенок?
Биргитта круто повернулась и тупо уставилась на нее:
— А ты думала — нет?
Ей удалось обставить это как подобие игры — младшая сестренка просит старшую дать ей поиграть в свою хорошенькую куклу. Мальчику было всего три месяца, и он почти ничего не весил, и все-таки Маргарета словно уловила блеснувший в его глазах совершенно осознанный страх, когда она подняла его и снова положила в кроватку. Его попка оказалась темно-малиновой, почти лиловой, — она попыталась подтереть его краешком ползунков, все равно безнадежно испачканных — жидкий кал давно просочился сквозь памперс и растекся по ногам.
Она сбегала на кухню и намочила ползунки, чтобы как следует подтереть малыша, потом вернулась в комнату, нашла пачку целлюлозной ваты, отщипнула несколько кусков, как когда-то делала, играя в куклы, и запихнула их под памперс. Пластик на нем задубел, а швы стали коричневыми от засохших какашек. Она завернула малыша в одеяло, и он лежал у нее на руке, как маленький капустный голубец, продолжая кричать, но потише и с закрытыми глазами. Выпуклый лобик взмок от пота.
Маргарета остановилась на пороге кухни, склонив голову набок, — Биргитта, сидя за столом, раскуривала очередную сигарету.
— Он, наверное, голодный?
Биргитта выпятила верхнюю губу и стряхнула пепел:
— Ничего он не голодный. Просто вредничает, сволочь.
— Слушай, ну пожалуйста, — взмолилась Маргарета.— Я никогда не кормила малышей из бутылочки. Можно?
Биргитта кивнула, но отвела глаза.
Ей пришлось самой искать пакет со смесью и набирать воду в кастрюльку и, найдя ершик, мыть засаленную бутылочку. Это не очень получалось, невозможно было отмыть ее как следует в холодной воде и только одной рукой. Она не смела положить малыша, он все кричал, а Биргитта, продолжая сидеть, заткнула руками уши, — кто знает, что она бы с ним сделала, положи Маргарета мальчика на пол хоть на минутку. Но готовить смесь, держа в одной руке ребенка, было неудобно — она слипалась комками.
Наконец Маргарета села у кухонного стола и сунула соску малышу в ротик, он секунду смотрел на нее бессмысленными глазами, потом закрыл их и стал сосать. В квартире вдруг стало тихо-тихо: Биргитта все так же сидела сгорбившись над кухонным столом, зажимая руками уши.
— Как его зовут? — тихонько спросила Маргарета.
Биргитта опустила наконец руки и пожала плечами. Ее пальцы шарили по клеенке в поисках сигаретной пачки, но, найдя ее, тут же отпустили.
— Слушай, — сказала она, — ты не посидишь часик с ребенком? Мне надо в магазин сходить. И в социальный отдел, мне нужны деньги на врача.
Маргарета с сомнением взглянула на часы. Голос Биргитты сделался решительнее, она напирала:
— Понимаешь, у меня коляски нету... Так что, если с ребенком некому посидеть, я не могу даже из дому выйти. А еще, как назло, в доме ни крошки. И мне правда к врачу надо, так болит!
Маргарета кивнула. Жалко Биргитту. Жалко мальчика. Нужно помочь.
— Только вернись до пяти. А то у меня поезд.
Биргитта была уже на ногах, она торопливо провела рукой по волосам:
— Да не бойся ты, я обернусь за пару часиков. Ты чертовски любезна, Маргарета. Как всегда!
Маргарета снова опустила глаза. Любезна?.. Да. Пожалуй.
Биргитта стаскивает с себя черную кофточку и зашвыривает ее в угол, натягивает на себя розовую и скрывается в передней — а когда снова появляется на кухне, глаза ее сильно подведены черным карандашом, а губы — ярко-розового цвета.
— Только пару часиков, — улыбается она. — Лапочка, уж выручи, а!
В восемь вечера Маргарета начала плакать. В десять перестала и принялась перечислять все известные ей ругательства, по одному на каждый шаг по кухне. В два часа ночи она уснула с мальчиком в обнимку. А в полседьмого кто-то крепко тряханул ее за плечо, так что она разом проснулась.
— Вали-ка отсюда, — сказала Биргитта. — Это моя постель. А я ухайдакалась, как собака.

* * *

— Ну, чего злишься. — Биргитта наполняет свой стакан. — Это всего-то пиво.
Маргарета смотрит в сторону: она снова раскаивается, она раскаивается всегда. Когда в следующий раз ей захочется оказать любезность одной из сестер, она отведет себя в сторонку и врежет там себе как следует. Просто в качестве напоминания.
— Я не злюсь, — отвечает она, но не может скрыть раздражения в голосе. — Я просто думала, ты бросила пить. Ты же обещала, когда я звонила в прошлом году.
Биргитта поднимает стакан и разглядывает на свет янтарную жидкость.
— Я и не пью, — отвечает она. — Просто пива взяла. И не нужно истерики.
Истерики? Маргарета, хмыкнув, открывает меню:
— Что ты будешь? Пиццу? Или еще что-нибудь?
Биргитта не отвечает, прикрыв глаза, она с наслаждением потягивает пиво длинными глотками.
— Лично я беру семгу. — Маргарета откладывает меню в сторону. — Семгу-гриль.
Биргитта почти опустошила стакан и слизывает пену с верхней губы.
— Семгу? Да блин, как-то жрать вроде не тянет...
Если она не съест чего-нибудь, то опьянеет, а если опьянеет, то тогда держись... Перед глазами у Маргареты встала картинка: вот она идет по Дроттнинггатан, пытаясь утихомирить горланящую и спотыкающуюся рядом с ней Биргитту. Нет уж, такого унижения она терпеть не станет. И, положив обе руки на стол, она откидывается назад и шипит сквозь зубы:
— Ты сейчас же поешь! Если не поешь, я не повезу тебя ни в какую Муталу, можешь добираться домой, как знаешь!
Биргитта сперва оторопела, но тут же затараторила:
— Черт, ну что ты дергаешься-то? Ясное дело, поем я, просто не люблю я семгу. Это что, запрещено?
Прихлебывая пиво, она принимается листать меню.
— Шницель? — спрашивает она. — Это то же самое, что бифштекс?
Маргарета закуривает, пальцы ее немного трясутся.
— Шницель — это прессованные мясные обрезки...
Она проглотила конец фразы — что это еда, которую делают для таких, как ты, те, кто презирает таких, как ты. Но Биргитта не слышит ни того, что она сказала, ни того, что подумала.
— Смотри-ка, картошка во фритюре под соусом «беарнез»... Вот зараза! Ладно, это я возьму. — Она снова наполняет свой стакан и улыбается поверх него. — Ты чертовски любезна, Магган! Всегда сделаешь по-своему!
Молчание. Маргарета смотрит в окно, чувствуя, как у нее опускаются плечи. Дроттнинггатан тонет в сумерках. Все как прежде. Те же шестидесятые, если бы не другой покрой одежды прохожих и цвет трамваев. И сама она словно семнадцатилетняя гимназистка. По крайней мере — в душе.
— Когда я жила в Норчёпинге, у меня был роман с нашим учителем, — говорит она, наливая себе пива. И поражается собственной откровенности — никогда еще она ни с кем не говорила о том, что происходило между нею и Андре. Но Биргитта, похоже, не слушает, она разочарованно следит за стаканом, который Маргарета подносит к губам, — надеялась, наверное, что и вторая бутылка достанется ей.
— Он обычно возил меня по вечерам на своей машине, мы искали тихое местечко — каждый раз другое, чтобы нас не узнали. И занимались потом любовью на заднем сиденье.
Биргитта явно заинтересовалась, она ухмыляется:
— Ух ты блин, вот уж про тебя бы не подумала. Ну и как он, ничего?
— Ничего?
— Ну да. В смысле потрахаться?
Маргарета чуть вздергивает верхнюю губу. О господи.
— Пожалуй. Но не в этом дело. Мне было одиноко, мне был нужен кто-то...
Она умолкает, молоденький официант ставит перед нею тарелку, и она равнодушно глядит на семгу. Биргитта тянется за солонкой и солит картошку широким жестом сеятеля. Маргарета, переведя дух, продолжает:
— Это было так ужасно — то, что случилось с Тетей Эллен, я, наверное, с год потом была в шоке.
Биргитта цепенеет, глаза ее суживаются.
— Я не виновата!
Гнев Маргареты вспыхивает снова — неужели трудно выслушать?
— Разве я это говорила?
Биргитта отпускает солонку и принимается искать сигареты, потом, выпятив губы, щелкает зажигалкой.
— Вы всегда меня обвиняли! Всегда!
Маргарета накалывает ломтик картофеля на вилку, ее так и подмывает выплеснуть накопившуюся злость.
— Мы же с учителем сами тебя видели как-то вечером...
Взгляд Биргитты блуждает, бросив зажигалку, она роется свободной рукой в кармане джинсов.
— На, погляди, — говорит она. — У Кристины, видно, не все дома, она меня прямо преследует. Смотри, какую херню она мне...
Она швыряет на стол сложенный вчетверо желтый листок и дрожащими руками пытается его развернуть. Маргарета наблюдает за ней с нехорошей улыбкой, теперь она не даст себя провести. Довольно ею манипулировали. Она устала быть любезной. Чего ей бояться-то?
— Ага, — говорит она. — Так и было. Мы видели тебя как-то вечером. На панели в Салтэнгене.
Секунду Биргитта пялится на нее, а потом, ткнув сигаретой в шницель, хватает желтый листок, вскакивает и тянет к себе куртку, висящую на спинке стула.
— Сволочь! — шипит она через плечо. — Шкура двуличная, задавака! Вы что, вдвоем это подстроили — вместе с Кристиной?
Маргарета холодно смотрит на нее. Пусть идет куда хочет — тем быстрее удастся добраться до Стокгольма! Но гнев ее еще не насытился: хочется вонзить зубы поглубже и отхватить от Биргитты кусок побольше! Подперев рукой подбородок, она осведомляется дружелюбнейшим голоском:
— Что, Дог был твоим сутенером? А мальчик? Издержки производства?
Биргитта сдергивает куртку со стула и накидывает на плечи — та развевается, словно мантия, когда она бросается к дверям. Туфли определенно велики, они шаркают по полу и чуть не сваливаются.
Разумеется, Маргарету будут мучать угрызения, но не раньше, чем она доест семгу. Пульс бешено колотится, и она торопливо пихает в себя еду. Она жует и глотает и с каждым куском ощущает себя крепче и увереннее. Еда вкусная, вкуснее, чем она ожидала, в особенности без этого поганого пива, — поманив к себе официанта, она сразу велела ему забрать пиво и принести бутылку минеральной. Маргарета никогда не любила пива. Оно ей противно, а те, от кого разит пивом, еще противнее. Факт.
Терзания наступают, когда официант приносит кофе, она склоняется над чашкой, упершись лбом в ладонь, и дрожит. Что на нее нашло? Как у нее язык повернулся? Что она, собственно, знает о жизни Биргитты, и разве сама она не ходила по улицам, вдавив руку себе под ложечку, словно зажимала кровоточащую рану? Может, и у Биргитты не было в жизни иного утешения, кроме встреч с незнакомыми мужчинами? Может, она, в точности как Маргарета, искала лишь подтверждения того, что она действительно существует?
Маргарета проводит рукой по лицу, выпрямляется. Нет. Между нею и Биргиттой — ровным счетом ничего общего. Сама она действительно однажды потеряла себя, едва не впав в отчаяние в первые несколько недель своей жизни в Гётеборге. Но уже весной, в следующий семестр, все стало иначе. Каждую неделю из Вадстены приходила открытка с дрожащими буквами и телеграфным текстом: Скоро весна! Будь умницей! И эти открытки словно бы ее разбудили, заставили открыть глаза и оглядеться после долгого сна. Ничем она не хуже других однокурсниц, так почему бы и ей не ходить на все праздники и вечеринки? И ее половое безумие приобрело более пристойные формы, она поняла, что преодолеть ужас и отчаяние могут помочь и собственные однокурсники. Она ходила с ними в кино и на митинги против войны во Вьетнаме, а потом даже перебралась жить к одному из них и прожила почти год в старом губернаторском доме в Маюрне, пока в одно прекрасное утро не покинула его, точно так же, как со временем последовательно покинула еще четверых. Просто поднялась пораньше, тихонько собрала вещи, оставив его досыпать в двуспальной постели, а сама ринулась в меблированные комнаты и в очередной роман с новоиспеченным доцентом. Но в отличие от Биргитты она всегда вела себя ответственно, даже в самые критические моменты — никогда не забывала про соответствующие таблетки.
И тем не менее нет у нее права заноситься над Биргиттой, нет права ее судить. Ведь неизвестно, что было бы с нею самой, если бы та неведомая женщина не ушла и не подбросила Маргарету в прачечную, а осталась бы, нависнув как тень над ее детством. Маргарета была счастлива и благодарна Богу — кем бы он ни был — за то, что попала к Тете Эллен и все сложилось так, как сложилось. Что она избежала участи Кристины и Биргитты.
Но в одном Биргитта права. Ее всегда и во всем винили. Все время, пока Маргарета корила себя за то, что распахнула дверцу телефонной будки и показала Кристине нацарапанные на стенке вирши, где-то в сторонке таился другой укор. Биргитта! Если бы она не с такой готовностью снимала трусы в машине то одного раггара, то другого! Если бы ей хватило ума не щеголять тем, чего другие стыдятся! Если бы она только понимала, как ей повезло, когда от своей оторвы-мамаши она попала к Тете Эллен! И самое главное: если бы только Биргитта не сказала или не сделала того, что она, видимо, сказала или сделала, когда у них случилась стычка с Тетей Эллен, — того неизвестного, отчего сердце Тети Эллен бешено забилось, погнав кровь по жилам, так что сосуд в ее мозгу не выдержал и лопнул. И тогда вся жизнь для них четверых сделалась совсем другой! Дура чертова!
Маргарета, поправив челку, берется за чашку, руки у нее дрожат. Разумеется, она зла на Биргитту! Это бессильное бешенство душит ее уже тридцать лет, с того мига, когда, шагнув в дверь дома Тети Эллен, услышала этот пронзительный скулеж: «Я не виновата, я не виновата, я не виновата!»
Прежде чем закрыть за собой дверь, прежде чем сделать несколько шагов через холл, прежде чем даже увидеть Тетю Эллен на полу гостиной, она уже знала: жизнь больше никогда не будет такой, как раньше.
Тетя Эллен упала на пушистый ковер и описалась, аммиачный запах ударил Маргарете в нос, когда, встав на колени, она схватила ее руку в свою:
— Тетя Эллен! Что случилось?
Тетя Эллен подняла одну бровь и шевельнула губами, верхняя была в крови, хлынувшей из носа, и в левом уголке рта выступила слюна. Она не могла говорить. Маргарета подняла голову и глянула на Биргитту, та стояла, распластавшись по стенке у окна. При полном параде: крепко надушенная и начесанная, в узкой юбке и джемпере в обтяжку. Презрение сжалось в Маргаретиной голове в одну пылающую перед глазами точку. Дрянь! Она сглотнула:
— Что произошло?
Биргитта прикрыла рот ладонью и проскулила сквозь пальцы:
— Я не виновата!
Маргаретин голос понизился до шепота:
— Ты ее ударила? Ты посмела ударить Тетю Эллен, ты, паршивая...
Биргитта еще сильнее вжалась в стену, по-прежнему не отнимая руки ото рта:
— Нет! Не трогала я ее, ей-богу... Мы поругались, она кричала на меня и потом повалилась. Я не виновата!
Маргарета, скривившись, молча отвела глаза — не стоит эта тварь, чтобы на нее смотрели. Отпустив руку Тети Эллен, она принесла диванную подушку, расшитую изящнейшим тамбурным швом, зеленой и красной ниткой, и, осторожно приподняв ее голову, подсунула под затылок.
— Ничего, мамочка. — Она погладила руку Тети Эллен. — Все будет хорошо.
В тот же миг в дверном проеме гостиной возникла Кристина, ее севший голос был едва различим:
— Что случилось?
Маргарета подняла голову, посмотрела на сестру и наконец заплакала.
Биргитта приговорена пожизненно. И она это заслужила.
Маргарета шарит по столу в поисках сигарет, потом до нее доходит — их нет. Видно, Биргитта не настолько разволновалась, чтобы забыть их прихватить. Плевать. Теперь Маргарета знает, что делать дальше. Найти цветочный магазин, купить розу и поминальную свечку на могилу, а потом ехать обратно в Муталу. Одной.. Пойти на могилу Тети Эллен и посидеть там, рассказать ей про письмо, пришедшее из ниоткуда, обо всем, что есть, и о том, что могло бы быть. Да. Она расскажет Тете Эллен то, чего не рассказывала никому — об Андре и той осени в Гётеборге, о своей поездке в Южную Америку с мужчиной, которого она бросила на третий день, и о своих одиноких прогулках по Лиме, и о том, как она вернулась в детский дом и увидела, что кроватка пуста.
— Где мой мальчик? — спросила она, обернувшись и глядя в черные глаза заведующей.
— О, сеньорита, — принужденно улыбнулась та в ответ. — Это был не ваш мальчик. Днем сюда приходила его мать с одним адвокатом. Он дает ей пятьсот долларов. А вы что, могли бы предложить больше?
Да. Она могла бы предложить больше, она много получила и поэтому может много отдать. Того наследства, которое она передала бы бесконечному роду безродных детей, хватило бы, чтобы перебить цену любой накачанной долларами американской пары. Но мальчика уже забрали, и заведующая отказалась назвать ей фамилию того адвоката. А значит, Тете Эллен никогда уже не стать родоначальницей рода подкидышей, а у Маргареты Юханссон не будет потомков. Ведь она только случайный сгусток частиц, которые рассеются и соберутся вновь в тысячи других сгустков, не оставляющих по себе никакого следа.
Выйдя из ресторана, она переходит на солнечную сторону и поднимает лицо к небу, чтобы ветер взъерошил ей волосы. Воздух прохладный и душистый, она принюхивается, пытаясь идентифицировать молекулы, ударяющиеся о слизистую носа, и улыбается, когда ей это удается. Весна в воздухе. Конечно. Завтра день равноденствия. Канун равноденствия — подходящий день, чтобы навестить Тетю Эллен.
Заметив цветочный магазин на другой стороне, она спешит к переходу, но кто-то хватает ее за локоть, едва она ставит ногу на проезжую часть. Обернувшись, она вглядывается в серое лицо Биргитты — мешочек под подбородком трясется, когда она принимается лопотать:
— Я не виновата. Ты должна поверить мне, хоть раз в жизни!
Маргарета не отвечает и, выдернув руку, устремляется на дорогу. Приходится почти бежать, еще пара шагов — и светофор переключится на красный. Автобус угрожающе рычит на нее, и не слышно, что кричит Биргитта, пока Маргарета не оказывается наконец на другой стороне улицы.
— Она лгала! Она была мерзкая старуха! Ты же не знаешь, что она сделала!
Это — последняя капля. Биргитта может добираться в Муталу, как хочет.

Назад Оглавление Далее