Библиотека

Другая жизнь

Однажды давным-давно, когда по традиции на мой день рождения собрались друзья, мне гадали по руке, и получилось, что нормальная моя жизнь продлится до сорока лет, а дальше эти линии на руке
-как-то ломались, путались, что по правилам хиромантии означало: дальше будет худо. Мама умерла в 1982 году, когда мне уже было сорок лет, гадалка ошиблась на несколько месяцев...
Мама болела уже не один год. Сказывалась нелегкая жизнь: в двадцать девять она осталась с двумя детьми на руках — отец не вернулся с войны; потом моя болезнь, с которой много лет пришлось жить не только мне, но и ей: она полностью обихаживала меня, рано ушла на пенсию, не выработав стажа. В последние полтора года ее - состояние неуклонно ухудшалось, и вот мамы не стало.
Для меня, для дальнейшей моей жизни это означало, что я съедусь с сестрой, которая была замужем и жила с мужем в однокомнатной квартире за городом, хотя и с московской пропиской. До случившегося мы никогда не говорили о будущем, все подразумевалось само собой: а как же иначе? И потому сразу после похорон через институт, в котором работала моя сестра, начались хлопоты о квартире. С большим трудом, через промежуточные инстанции, нашелся вариант: трехкомнатная квартира в новом высотном доме в поселке, где жила сестра.
Это означало, что отныне я буду жить не одна, что у меня будет отдельная комната, и все будет сделано так, чтобы я была хорошо устроена. Но это означало и многое другое. Что отныне я буду жить в доме сестры. Что окажусь далеко от друзей, которые уже не будут приезжать ко мне так же свободно, — концы не близкие. И что я потеряю свою надомную работу в издательстве, ибо возить ее за город никто не станет. В конечном итоге все вместе взятое означало, что моя личная жизнь, во многом построенная по-своему и собственными силами, уйдет, что отныне я буду жить в основном интересами сестры, и даже телефонное общение в силу разных причин сведется к минимуму.
Обо всем этом я мучительно размышляла и вот вдруг, что называется, в одночасье, поняла, что не стоит нам пока съезжаться, что этот шаг, возможно, будет роковой ошибкой для меня. Надо сказать, к тому времени, имея множество телефонных знакомств, я знала нескольких женщин-инвалидов, живущих одиноко. Но все они не были больны с детства, у них была юность, было замужество. Помню, как у одной из них я как-то спросила, почему же она, став инвалидом в результате автокатастрофы, не съехалась с родителями.
— Ты не понимаешь, — ответила она, — ведь к тому времени я побывала замужем, я была самостоятельным человеком, и я уже не хотела возвращаться в семью, как бы ни было сложно жить одной.
У меня ничего подобного в жизни не было, я никогда не была человеком самостоятельным, никогда не жила в школе-интернате, меня с начала болезни и до собственного конца обихаживала мать. И в этом смысле я была безусловно избалована, жила на всем готовом, мне все преподносилось, что называется, на блюдечке с голубой каемочкой. Я читала, рисовала, занималась самообразованием, по многу часов общалась по телефону со знакомыми. Ни стирка, ни уборка, ни приготовление еды меня не касались, не говоря уже о прочих проблемах, связанных с моим физическим состоянием, с болезнью, — все лежало на маминых плечах.
Поэтому все случившееся в те страшные, горестные дни для меня самой было полнейшей неожиданностью: никогда не думала, не гадала, что в последний момент смогу вдруг взять и отказаться от единственно мыслимого в моей ситуации варианта. Окончательное решение нужно было принять буквально за сутки. Я не спала всю ночь, прикидывала и так, и эдак, а наутро позвонила сестре и сказала, чтобы она отказалась от столь непросто найденной квартиры... Я понимала, что своим поступком наношу удар прежде всего ей: вряд ли кто в институте мог понять, что произошло, все так старались, так хлопотали. Но я ничем не могла помочь сестре, советовала все валить на меня: в конце концов, обрушившееся на инвалида несчастье было столь тяжким, что и свихнуться можно. Отказ мой, конечно же, не прошел даром, и был конфликт с сестрой, которая искренне хотела сделать все как лучше. Мне было тяжело вдвойне, и из-за смерти матери, и из-за размолвки с сестрой, но спустя время страсти улеглись, и отношения с единственным родным человеком вошли в нормальное русло.
Наступили первые тяжкие недели после смерти мамы, когда у меня по очереди ночевали сначала подруга, потом хорошая знакомая. Друзья познаются в беде — истина избитая, но, как и многие другие, не перестает быть истиной. Все мои друзья, и здоровые, и больные, оказались тогда на высоте, они старались быть рядом, помогали чем могли, делали все, чтобы смягчить удар, нанесенный судьбой.
Но минули эти недели, и я должна была начинать свою новую, непривычную жизнь — жизнь в одиночку.
Узнала я в те дни, как громко стучат часы в утренних сумерках, как страшно молчат вещи в опустевшей квартире, и как больно сжимается сердце, когда взглядом или рукой касаешься того, что принадлежало матери... И были вечера, когда уходили все и я оставалась одна, наедине со своими горькими думами да с телевизором, который первое время смотреть не могла.. То есть я его включала, но — без звука, лежа в постели, тупо смотрела на мелькавие на экране картинки, ожидая, когда подействует снотворное. Были и неизбежные слезы, и нервные 'срывы, и психозы, связанные с внезапным одиночеством. И неудивительно: за двадцать восемь лет, что мама прожила со мной, уже больной, я всего пять-шесть ночей оставалась одна в доме| да три раза уезжала в санаторий.
Но жизнь продолжалась, и нужно было приноравливаться, приспосабливаться к новым условиям существования: самой, без посторонней помощи, пересаживаться на коляску, надевать аппараты и вставать на костыли, дабы отстоять вертикальные полтора часа; самой убирать постель, подметать пол, стирать, готовить, мыть посуду, обихаживать себя. Нелегко давалось это обустройство-переустройство, трудно было прежде всего физически — трудно, пока не поняла, что не стоит бросаться на все сразу, нужно привыкать разумно расходовать свои силы. Как гласит поговорка, утром — не спеша, вечером — потише. Трудно было и морально, психологически, давила непривычная тишина. Я завела себе трехпрограммник на кухне — чтобы создать иллюзию чьего-то присутствия в соседней комнате. Вечерами, особенно ближе к осени, было не по себе, казалось, что в комнате слишком темно, и потому на душе так мрачно. Я начала мудрить с осветительными приборами, придумала самодельные абажуры на лампы, поменяла пластмассовые плафоны на люстре на стеклянные. И все равно перед сном объезжала все углы, заглядывала в ванную, прекрасно понимая, что это просто психоз, что никому я не нужна, что никого, кроме меня, в квартире нет. Помню, как ночью во время грозы я проснулась от сильного удара по оконной раме и по привычке крикнула: Мама! — а утром увидела, что огромная ветка ближнего к дому тополя рухнула на землю. Это она, падая, задела балкон, ударила по оконной раме...
Читать я тоже не могла долго, да и времени на это почти не было: с утра до вечера я была занята самообслуживанием и домоводством да мыслями о том, что буду есть и делать завтра...
Кажется, месяца через полтора, летом, 'появились в моем доме дворовые девчушки в возрасте от двенадцати до четырнадцати. Я немножко знала прежде только одну из них, Светлану, да и то чисто зрительно, видела с балкона. А она привела ко мне других. Пожалуй, их было многовато для моей небольшой квартиры, и доставляли они мне немало беспокойства, я уставала. Но они же, эти шебутные, горластые • девчонки, не давали мне вариться в собственном соку, замыкаться на своих проблемах, уводили от невеселых мыслей. Они помогали мне пережить самый тяжелый в психологическом отношении второй период, когда приходит осознание конечной утраты и того, что отныне все так и будет. Врываясь в квартиру, девчонки спорили и советовались со мной, они ссорились и мирились между собой, объявляли друг другу бойкоты, отсиживались у меня и проводили свои личные разборки. Они и уроки отчасти делали здесь, и порой приходилось им помогать, если это касалось русского языка и литературы, и, значит, опять у меня была учеба, теперь уже в последних классах, которые я пропустила в своей юности. Моя квартира стала своего рода клубом, где разговоры-беседы сменял хохот-грохот и вообще трамтарарам.
Бедная мама, она была такая чистюля, так холила дом, так берегла наш паркетный пол, ежедневно протирая его суконкой: только теперь я поняла, что этим она спасала от пыли шарикоподшипниковые колесики моей коляски. Если бы она видела, как быстро паркет в комнате утратил девственную чистоту и блеск! Если бы она видела, как на ее постели, всегда тщательно застеленной, сидит-прыгает-крутится, а порою, утомившись, спит целый девчачий выводок! Нет, этого она бы не потерпела. Ну, а у меня был выбор: либо сиди с чистым полом, но одна, либо Бог с ней, с чистотой, зато где-то среди дня затопают-зацокают по лестнице каблуки, зазвенит звонок, и появятся в дверном проеме раскрасневшиеся от вольного ветра оживленные мордашки:
— Здрасте, тетя Нина, это мы! Я не знаю, есть ли у меня какие-то педагогические данные, но вскоре, когда мы пригляделись и привыкли друг к другу, мои юные подружки стали понемногу помогать по дому, а мне это было так важно! Я понимала: главное — не впадать в занудное морализатррство, стараться идти на юморе, которым судьба меня вроде бы не обделила. И в целом получалось неплохо, если, скажем, уборку квартиры или мытье окон превращать в веселую игру, когда девчонки соревновались друг с другом и командовали мной. Родители их удивлялись:
Дома ничего не заставишь делать, а у тебя всю квартиру убрали! А ларчик просто открывался: у меня их дочка на время чувствовала себя маленькой хозяйкой большого дома, она вольна была все делать так, как ей казалось лучше, а я была лишь на подхвате, подавала тряпки да показывала, куда еще нужно заглянуть, чтобы убрать вездесущую пыль.
При всем при том я старалась не очень загружать их, не превращать дело в принудиловку, и здесь тоже помогали юмор и импровизация: не следует просить вынести мусорное ведро, если у девочки не то настроение, ей нужно поговорить о собственных делах — что делать! Мне хотелось, чтобы они приходили в мой дом сами, по своей воле, и чтобы им нравилось здесь бывать. Теперь могу сказать, что так оно и было, сама я звала их очень редко, в экстренных случаях. И когда грянул в доме нашем капитальный ремонт — а это ведь стихийное бедствие с грязью, камнями и мусором, — я пережила его с помощью мафии, как шутя окрестил кто-то мою дворовую команду.
Многое мне приходилось терпеть: племя было не только молодое, но и незнакомое, с иными, чем у нашего, взглядами, вкусами, нормами поведения. Порой от их речей и мнений в голове был полный сумбур, но вида показывать было нельзя. Скажем, отношение к школе и к учителям. Надо было видеть, с какой издевкой и как по-обезьяньи ловко изображали они нелюбимых училок! Было и смешно, и грустно, и как-то, не выдержав, я спросила:
— Ну неужто нет ни одного учителя, которого вы бы уважали?
— Есть, это наш физрук. Он как грохнет по столу кулачищем — сразу тишина в классе!
Да, в наши школьные годы было иначе, любили мы тоже не всех, но уважение все-таки было. Но и то сказать, грубое поведение, невоспитанность нынешних педагогов вряд ли способствуют взаимопониманию. Чего-чего, а унижения человеческого достоинства новое поколение не прощает...
Мне тоже приходилось не забывать об этом, ибо случались и у меня с молодыми подружками неприятности, конфликты. Одна из девчонок, пользуясь моей рассеянностью, целую неделю пропускала школу, врала мне, что болеет, и закончилось все, естественно, скандалом. И сейчас смешно вспоминать, как на мой возмущенный крик: Ты врешь мне каждый день! — последовал столь же возмущенный вопль:
И не каждый, и не каждый! Да, на юморе и на искренности держалось многое в наших отношениях, они, собственно, и рождали доверие. Главное же, молодежь подпитывала меня, заставляла держать марку, не киснуть: с молодыми волей-неволей и сам молодеешь.
Огорчало меня, правда, то, что девочки не читали. В наших разговорах присутствовало все — и семья, и школа, и отношения с мальчиками, но почти отсутствовала литература. Разве что в анекдотическом ключе, когда на нелепом полу жаргонном языке пересказывали они содержание классических произведений. Тут уж не надо было телевизора, тут тебе и кино, и цирк, и эстрада, вместе взятые! Но потом становилось грустно, обедненным представлялся мне их мир, в котором были телек, кино, видео. Нынешнее поколение любит компьютерные игры. Наверное, это интересно, наверное, это развивает логическое мышление, открывает новую реальность, мне трудно об этом судить. Однако, улучшая логическое мышление, компьютеры атрофируют фантазию, учат соображать, но не воображать, и на вид сидящие за кнопочками подростки похожи на роботов. Ну что ж, иные времена, иные интересы...
А сколько было веселых дней и вечеров, когда устраивались импровизированные игры-разборы, игры-шарады, абсолютно ненаучные, придуманные с ходу! Даже живые картины однажды устроили: девчонки попарно уходили в ванную, там намазывались губной помадой, рядились кто во что горазд, и под общий хохот сидящие в комнате пытались отгадать, что сия картина изображает. Конечно, от ежедневного общения, от шума и гама накапливалась усталость, но она опять-таки восполнялась ощущением того, что вокруг меня идет живая жизнь. Приносили мои девчонки и атмосферу родного своего дома, семьи, и по их манере говорить, по характерам я могла себе представить, как и чем живут их чд родители. Их матери, закрученные - замученные работой, бытом, не находили ни сил, ни времени на детей, и тем, в свою, очередь, не очень хотелось с ними делиться. А чужой тете они раскрывали свои полудетские тайны, и та их выслушивала, вникала, советовала. Господи, во что только не приходилось вникать: и в домашние ссоры, и в девчоночьи обиды друг на друга, и нужно было как-то -лавировать между разными характерами, мирить подружек. А порой — свою неправоту признавать, поддаваясь их доводам: те, кто доверяет нам, воспитывают нас.
И дни рождения мои отмечались еще раз, отдельно, после взрослых, чаепитием, маленькими подарками; и елка наряжалась вместе, и сама я придумывала новогодние подарки-пакетики, и дома приходилось держать всякие долгоиграющие конфеты, сушки-баранки в специальных кружках, чтобы было чего пожевать. Помню забавный эпизод, связанный с этими кружками-кормушками. Одна из девчонок, Юлька, вечно голодная — растущий организм! — приходя раньше других, совершала на них опустошительные набеги, чем вызывала недовольное ворчание опоздавших. Как-то раз я положила во все кондитерские емкости по записке: Здесь побывала Юля В., и — ой какой всеобщий вопль звенел в квартире, когда собравшиеся полезли по привычке в кружечки! Они бросились грызть хохотавшую во все горло Юльку...
Наблюдать жизнь детей, подростков, принимать в ней участие — дело интересное, увлекательное, даже если дети эти не твои.
К тому же, мир вокруг постоянно меняется, меняются одежда, речь, вкусы, и откуда мне, сидящей взаперти, узнать об этом обо всем? Да вот от них же, приносящих с собой сам воздух, атмосферу нового мира. И меня, не имевшую своей семьи, забавляло, когда чья-нибудь бабушка или мама шептала мне доверительно:
— Ты поговори с ней, она, знаешь, как с твоим мнением считается!
Не знаю, что тут сыграло свою роль — недобор общения с ровесниками в юности или просто моя личная тяга к молодежи. В этом предпочтении молодежной компании сверстникам я убедилась в последний свой санаторский заезд. В аллеях парка возле корпуса и в больших холлах санатория постоянно кучковались колясочники, и кто-нибудь, увидев меня, звал: Давай к нам! Я подъезжала, но, посидев немного для приличия в кругу женщин, послушав, о чем они говорят — о солениях-варениях и вязании, лечении болячек и бытовых проблемах, — удирала потихоньку к другим, двадцатилетним. У них были свои, интересные мне проблемы, и они со всем этим были как-то гибче, забавнее. Словом, они были молоды и хороши. Наверное, все-таки среди них я восполняла пробелы своей бедной юности, когда жила и питалась книжными страстями: и влюбленностями.
Так и мои домашние девчонки были мне интересны, и интерес этот, смею надеяться, был взаимным. Года три длилась наша дружба, потом они постепенно разъехались по Москве.
По-разному складывается их молодая жизнь, но и по сей день они все еще изредка навещают меня, рассказывают о своих делах и проблемах, зная, что они мне не чужие. И я знаю, в свою очередь: случись что — приедут, примчатся на помощь. И, как знать, понаблюдав мою жизнь, поучаствовав в ней, уже иначе будут относиться к людям с нелегкой судьбой, не пройдут мимо.
Конечно, в повседневной жизни основную помощь мне оказывали соседи: большинство их прошли коммуналки и издавна привыкли к взаимовыручке. А еще меня прикрепили к овощному магазину, откуда привозили заказанные по телефону продукты, и к районному отделению Красного Креста — для приобретения лекарств в аптеках. Хлеб и еще какие-то продукты подкупали соседи, и в целом жизнь моя шла-строилась по принципу с миру по нитке — голому рубаха, принципу, годному
для всех, а в жизни инвалида определяющему.
В общем, жить было сложно, однако жить было можно. А к концу 1987 года появилась в Москве новая служба — служба социальной помощи престарелым и одиноким гражданам, и сразу же стало намного легче: дважды в неделю социальный работник приносил мне продукты из магазина, выполнял мелкие поручения, и теперь можно было разгрузить соседей, самостоятельнее решать ежедневную << продовольственную программу.
Появлялись в те годы в доме моем и новые люди. Одни спустя время уходили, другие прикипали надолго, занимая мое время и внимание своими интересами и переживаниями, в свою очередь помогая мне в моих текущих делах и проблемах.
Порою, думая о том, какими странными и необъяснимыми путями встречаются люди, я мысленно представляю себе некую карту города, на которой в хаотичном, броуновском движении в разных направлениях движутся разноцветные огонечки. Это люди, а один, застывший и неподвижный огонек — я сама.
И вот, делая невероятные и непредсказуемые зигзаги, эти огоньки вдруг оказываются возле моего, сталкиваясь друг с другом, потом, отдаляясь, уступают дорогу следующим, за минуту до того, казалось бы, вовсе отдаленным, но стремившимся в мою сторону.
Возникал передо мной и неизбежный вопрос о том, не пустить ли кого-нибудь к себе на квартиру, чтобы вместо платы мне помогали по дому, по хозяйству. Но, поговорив с соседями, со знакомыми инвалидами, я отказалась от этой мысли. И комната у меня одна, и чужой человек — это чужой характер, и много еще всяких нюансов пришлось бы учитывать.
Но главное — опыт моих товарищей по несчастью, перед многими из которых жизнь ставила и ставит вопрос, идти в инвалидный дом или найти кого-то, кто будет за тобой ухаживать за крышу над головой. Этот опыт был, за редчайшим исключением, отрицательным. И, к сожалению, лишний раз доказывал ту печальную истину, что больной человек никому не нужен, с ним можно не считаться, можно даже злоупотреблять его беспомощностью.
Примеров, когда инвалид решался на такой отчаянный шаг и все кончалось печально, порой трагически, было достаточно.
Я же на своем опыте убедилась, что зависимость от многих разных людей — это лучше, чем зависимость от одного человека.
Во всяком случае, такой вариант для меня пока — наиболее приемлемый, хотя он тоже отнюдь не простой.
Да, все, что касалось повседневной жизни в четырех стенах, становилось для меня сложным. Например, собираться в последний раз в санаторий пришлось полностью самой, продумывая все до мелочи, начиная с одежды и оформления курортной карты и кончая вопросом, на кого оставить квартиру.
И шла с годами постепенная и, увы, неизбежная сдача позиций: перестала по утрам надевать аппараты, потому что слабым становилось тело и слишком великим — риск упасть. И сокращались постепенно телефонные разговоры, все больше времени уходило на быт, на самообслуживание. Мамины навыки, тем не менее, сказались и в том, что касалось еды, и в финансовых вопросах: резкой перемены в месячном бюджете я не ощутила, умудрялась даже откладывать немного из пенсии и зарплаты на непредвиденные расходы.
Это давало возможность даже одалживать соседям, что было приятно: я могла хоть чем-то помочь людям, которые обо мне не забывали...
Пришлось освоить и старую швейную машинку, хотя шитье для меня и по сей день занятие нелюбимое, но — жизнь заставила, корсет, который постоянно рвет одежду, заставил. И готовить, и стирать, и деньги считать, и порядок в доме по возможности поддерживать — все приходилось делать, и все делалось, вопреки извечным во все века и во всех жизненных ситуациях материнским страхам: Как ты без меня жить будешь? Грязью зарастешь, ничего делать не умеешь! Но трудностей, конечно, хватало, и мозг работал, как ЭВМ: что завтра есть, что купить, где достать, кому позвонить, кого попросить, чего не забыть.
Неизбежны были проколы самого разного рода и нервные срывы — да ведь без них не обходится в жизни любого.
А вот что касается связей с внешним миром, тут становилось все легче. Выражаясь словами товарища Сухова из Белого солнца пустыни, люди мне попадались все больше хорошие, можно даже сказать, деликатные.
И печальный получался парадокс: то, что я хотела когда-то осуществить, живя в семье, не сбылось, не случилось, и — стало возможным, когда я осталась совсем одна и должна была полагаться уже не на родных, а на чужих людей.
Это с их помощью я смогла побывать в музее имени Пушкина и увидеть наконец живьем те самые картины, которые когда-то копировала, мучаясь с абсолютно разными по цвету репродукциями, интуитивно выбирая ту, что ближе к оригиналу. Впечатления от этой поездки были богатыми, но с горчинкой: ах, кабы в свои двадцать лет я увидела всю эту красоту, увидела тогда, когда живопись импрессионистов стала для меня открытием, когда восприятие было острее!
А однажды я смогла съездить на ВДНХ, ныне Всероссийский выставочный центр, Побывать там в нескольких павильонах, погулять по размахай - просторам этого странного творения сталинской эпохи, и по Ботаническому саду — всюду, куда проезжала моя югославская прогулочная коляска.
С помощью подруги и своих новых друзей побывала я и в Выставочном зале художников на Крымском валу, где проходила большая выставка Михаила Нестерова, и в районном Бабушкинском парке, где встречались московские инвалиды на презентации одного из самых первых своих кооперативов.
Но жизнь шла своим чередом, и люди не только приходили, но и уходили тоже, иных уж нет, а те — далече. И постепенно остаются самые близкие, те, кому и ты нужен, и которые всегда нужны тебе, а на новые знакомства уже не хватает времени, а главное — душевных сил. И так понятны становятся слова романса: Чем дольше живем мы, тем годы короче, те Ад слаще друзей голоса...
Когда-то, в молодые годы, пытаясь осмыслить свою судьбу, я порой мучилась: ну почему я так легкомысленна, почему в общем и целом я плыву по воле волн, не думая о том, что со мной будет дальше, как я буду жить?
А теперь... Возможно, я не права, но и сейчас я полагаю, что наперед загадывать и планировать совершенно ничего нельзя, потому что жизнь непредсказуема.
Недаром ведь говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Попалось недавно на глаза интервью с французским киноактером Жан-Полем Бельмондо, и мне понравилось его высказывание: Я всегда считал, что не следует торопить и тем более опережать жизнь; она сама все расставит по своим местам. И еще, близкое мне по духу: У жизни больше воображения, чем у нас, поэтому-то не следует от нее отгораживаться.
Мне не дано знать, что ждет меня в жизни, что записано для меня там, в книге Бытия, но если судьба пошлет еще что-то хорошее, я приму посланное с благодарностью и постараюсь ответить добром на добро.
Конечно, будет и горькое, и плохое, с чем снова придется как-то справляться, сообразуясь со своими силами, возможностями, повторяя строки из древней молитвы:
Господи! Дай мне силы, чтобы изменить то что можно изменить. Дай мне терпения, чтобы смириться с тем, чего нельзя изменить. Дай мне мудрости, чтобы отличить одно от другого.