Библиотека

Большое видится на расстоянии

В конце 70-х годов я прочитала в Иностранке небольшую английскую повесть Мисс Броуди в расцвете лет. Речь шла о | некоей воспитательнице женского колледжа. Повесть не стала художественным событием, и я не помню, в чем там было дело, но главная мысль запомнилась. А мысль такая: у каждого человека в жизни есть определенный отрезок времени, в котором его внутренние возможности, вся душевная энергия выявляются с наибольшей полнотой и силой, личность максимально самореализуется.
Мой личный расцвет пришелся на эти самые 70-е годы, на восемь-девять лет, наиболее насыщенные событиями и переживаниями, событиями, нередко поворотными. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что эти мои расцветные годы были таковыми не случайно, была здесь своя закономерность, своя логика. Но понимаю я это только теперь, известное дело — большое видится на расстоянии...
Писатель Сергей Довлатов так сказал о себе: Вся моя биография есть цепь хорошо организованных случайностей. Он видел в этом промысел Божий или указующий перст судьбы, что, вполне возможно, одно и то же.
Его величество Случай... Как и у многих, он часто играл решающую роль в моей судьбе. Именно случай привел в наш дом восемнадцатилетнего парня с остаточным:
зрением, почти слепого. Много лет живя безвыходно - безвыездно дома и среди здоровых людей, я не знала другого вида несчастья, кроме своего. Нет, представляла, конечно, что есть на свете слепые люди, но лицом к лицу встретилась с этой бедой впервые. Наши матери работали в одной типографии, знали друг друга и знали о том, что у каждой есть ребенок-инвалид. И вот однажды осенью меня попросили помочь Юрию: оказалось, он поступил в обычный институт. Московский полиграфический, и ему нужно было почитать вслух художественную литературу по программе. Дел у меня никаких особых не было, и я охотно согласилась.
Началось с чтения Гомера, потом других классиков, но очень скоро это была уже настоящая учеба и совместная работа. Читать вслух приходилось часами, и художественную, и специальную, и учебную литературу. И еще — начитывать на катушечный магнитофон аж целые учебники, поскольку времени бесплатного чтения в кабинках Центральной библиотеки для слепых было недостаточно, а объем литературы велик. Мы вдвоем писали все контрольные и курсовые работы, готовились к зимним и весенним сессиям, причем все работы, предназначенные к зачету, переписывались шрифтом Брайля и читались каждому педагогу в институте вслух. И так длилось пять с половиной лет, пока мы не закончили учебу и не получили диплом, темой которого стало издательское дело для слепых.
Но я хочу сказать о другом. Незадолго' до окончания института я впервые в жизни выехала в санаторий, в Прибалтику, и' познакомилась там, среди прочих, с супружеской четой из-под Ленинграда. Борис был инвалид-шейник, получивший травму позвоночника в результате несчастного случая, его обихаживала жена Лина — прелестная молодая женщина, чья забота о муже и самоотверженность вызывали всеобщее восхищение. Так вот, в разговоре с этой парой — многое Лина пересказывала мужу на ухо, у него было плохо со слухом — я поведала о своей кипучей жизни, о том, что помогаю слепому парню получить высшее образование. Выслушав мой эмоциональный рассказ, они спросили:
— А что тебе это дает?
Я стала объяснять, что мне самой очень интересна эта работа-учеба, что появились у меня и заботы, и новые друзья. Но все мои объяснения их не убедили.
— Мы с Борей этого не понимаем, -сказала Лина.
Они не могли понять, что же сама-то я буду иметь в конечном итоге, если сама не могу учиться в том же институте. Да, этого я не могла, и не потому только, что не имела законченного среднего образования, но и потому, что ежедневная работа не оставляла ни сил, ни времени на себя, даже если бы и были право и желание учиться.
Не смогла я объяснить этим хорошим людям, что за все трудности, за усталость, за нервные срывы была и огромная отдача. Я получила, наконец, долгожданное живое человеческое общение — со студентами-однокурсниками, которые давали мне переписывать конспекты лекций. С новыми друзьями по институту обсуждались-решались все вопросы студенческого житья-бытья. Мне самой пришлось многое изучить, например, тот же рельефно-точечный шрифт Брайля. Овладев этой азбукой, я начала переписывать с помощью специального прибора английские тексты со словарями — вот и пригодился мой собственный скромный запас знаний английского! А многочасовое начитывание на магнитофонную ленту учебного материала было своего рода дикторским чтением, нужно было отчетливо и выразительно произносить текст:
Юрию его предстояло не раз и не два прослушивать в течение всего учебного года.
Пришлось учиться общению со слепыми людьми, и я узнала, как жадно стремятся эти молодые юноши и девушки к знаниям, как хотят быть в курсе всех событий. Им мало было радио, говорящих книг, книг, изданных по Брайлю. И усваивали они все, на мой взгляд, гораздо глубже, чем зрячие люди, — а мне было с кем сравнивать.
Но самое главное — появилось важнейшее, по-моему, для каждого человека, а тем более для того, кто волею судьбы выключен из широкого круга жизни, сознание своей нужности другому, другим людям. Я не сумела объяснить Борису и Лине, у которых был собственный опыт жизни, что в свои зрелые годы я неожиданно получила то, чего была лишена, чем в юности была обделена, — возможность окунуться, пусть с опозданием и в неполной степени, в студенческую среду. Вокруг меня закипело, закрутилось молодое племя со своими радостями и волнениями, юмором и неприятностями, в общем, со всем тем, что входит в понятие студенческая жизнь. Так что в результате этого посланного мне судьбой знакомства с Юрием трудно сказать, кто получил больше, — как говорится в известной песенке, неизвестно, кому повезло. По сути получилось, что я прошла весь курс редакционно-издательского факультета, хотя диплом, признанный одним из пяти лучших, вручили не мне.
Но те мои годы вместили в себя и еще очень многое. Была внештатная работа вместе с Юрием в издательстве Просвещение, в отделе литературы для слепых, где каждому незрячему редактору полагается зрячий помощник-секретарь. Было пришедшее вдруг увлечение французским языком, снова самостоятельно, по учебникам и словарям, увлечение, которое столь же неожиданно перебилось знакомством с не известным мне дотоле языком эсперанто, — ив этот язык в силу некоторых обстоятельств я успела погрузиться основательно. И сейчас, с высоты нынешнего своего возраста, я, с большим удивлением оглядываясь на те, 70-е, годи, вспоминаю, сколько всего они вместили в себя, и не могу понять, как это меня хватало тогда на все — читать, писать, начитывать на магнитофон, переписывать тексты по Брайлю (даже несколько французских уроков), учить самой языки! Откуда только брались силы еще и на чтение вслух другу интересных художественных новинок, и на телефонные разговоры!
Да нет, понимаю, конечно. Понимаю, что и в самом деле после тридцати приходит время отдавать накопленные знания, делиться ими, применять их. Ведь в программу факультета входила история искусства — и пожалуйста, пригодились мои познания в этой области! Я могла объяснить, чем отличается, скажем, искусство русских художников-передвижников от более поздних течений в живописи, могла рассказать, как выглядит тот или иной известный памятник архитектуры, описать словами ту или иную картину — все то, о чем рассказывалось в учебниках и о чем нужно было говорить на экзамене Юрию. Наконец, с высоты своих тридцати и на основе прочитанного я могла говорить о литературе, обсуждать ее достоинства и недостатки. Но и сама я узнавала много нового для себя: читала ранее не знакомое, постигала азы издательской деятельности вообще и редакторской в частности, основы рецензирования — все это пригодилось мне самой очень скоро. А еще в свободное время я слушала на магнитофоне говорящие книги, целые тома, начитанные для незрячих людей опытными дикторами.
Дружба с Юрием сохранилась на долгие годы. Сейчас он руководит изданием журнала для незрячих школьников, у него семья, взрослый сын. А поскольку я люблю знакомить хороших людей друг с другом, то несколько незрячих стали друзьями больных из нашего круга, опорников.
...И снова в те же расцветные годы в жизнь мою вошел его величество Случай. И снова по принципу не было бы счастья, да несчастье помогло — рядом они шагают, что ли? Умудрилась я устроить себе ожог аж третьей степени: болел простуженный бок, я приложила к нему завернутую в полотенце грелку с горячей водой и не почувствовала вовремя ничего, пока не увидела на рубашке мокрое пятно. Три месяца ходила ко мне медсестра из районной поликлиники — делала перевязки. Она много раз говорила мне о каком-то парне-инвалиде, которому лечила пролежни. Парень этот жил неподалеку от меня, звали его Сашей, и так медсестра заинтересовала меня рассказами о нем, что мне захотелось познакомиться с товарищем по несчастью, пусть хоть по телефону. Знакомство состоялось, и мне опять открылся новый., неведомый мир. В мире этом — очевидное-невероятное! — люди парализованные гуляли по улицам города, посещали кинотеатры и концертные залы, ездили на машинах за город, они встречались, знакомились, влюблялись — в общем, жили по максимуму! И еще — многие из них ездили в специализированные санатории для спинальных больных, для людей с различными заболеваниями позвоночника.
И вот одна, но пламенная страсть овладела мной — побывать хоть раз в санатории, где лечатся, и отдыхают такие же больные, как я. Узнала я, что для этого нужно устроиться на надомную работу предприятия, применяющего труд инвалидов, чтобы встать там на очередь для получения путевки. Ну что ж, в скором времени я поступила на фабрику имени Советской Армии и стала работать накатчицей бумажных ярлыков для изделий легкой промышленности. Произошло это не сразу. Мой первый знакомый спинальник дал мне для разгона кучу телефонов своих знакомых, потому что меня в ту пору интересовало совсем другое: носившаяся в воздухе идея создания Общества инвалидов по типу давно существовавшего Общества слепых. И вот, выясняя интересующие меня подробности, я, что называется, пошла по кругу, по телефонным номерам, приобретая сначала просто знакомых, потом — близких по духу людей, и наконец — друзей. Благодаря телефону я и узнала о фабрике, работа на которой подходила мне. Я прошла ученический стаж, набрала необходимую скорость печати, и первую в моей жизни путевку в санаторий оплатила фабрика. А спустя три года, когда маме тяжело стало ездить за сырьем на другой конец Москвы, я уволилась, нисколько не жалея об этой скучной работе, тем более что к тому времени свой план-минимум по санаториям я выполнила.
Кстати, о путевках. Первую путевку в санаторий я получила все же не от фабрики, она лишь оплатила ее, хотя на очередь для получения путевки я встала сразу же. О нет, там мне пришлось бы горбатиться года три, а то и больше, чтобы — может быть! — мне такую путевку выделили, в порядке живой очереди. Нет, первую путевку мне пробила знакомая журналистка из журнала Работница. Надо сказать, что в моей в целом на людей небогатой жизни мне вообще везло на людей, и в особенности везло на хороших женщин. Путевка эта была горящей, собрали меня всего за пять дней, И вот впервые за тридцать пять лет я выехала-вылетела-выпорхнула из дома и из Москвы — прямо в Прибалтику! Боже мой, какое же это было чудо: оказаться вдруг в самолете, летящем над нашей грешной Землей, увидеть сверху, с небывалой высоты, всю ее невероятную, непередаваемую красоту, — как я понимала в эти полтора часа полета космонавтов! Увидеть яркое, слепящее солнце над облаками, а спустя час очутиться в таком современном, европейском аэропорту под Ригой!
Правда, первые впечатления от самого санатория под названием Латвия были, прямо скажем, не из приятных и вовсе не соответствовали тому восторженному описанию, которое дала мне в Москве побывавшая в нем спинальница. Серое, казарменного вида здание, маленькие, на три койки, палаты, в которых третья коляска уже была лишней и вместо двери висела занавеска. Первые дни были нелегкими и физически, и морально: узкие коридоры, скопления инвалидных колясок, высоченные кровати с рамой Балканского — ко всему пришлось приноравливаться, приспосабливаться. И поначалу я здорово затужила, решив, что сама, по собственной воле упекла себя на сорок пять дней в некую далекую и неуютную лечебницу, а вовсе не в санаторий.
Однако упадническое настроение вскоре ушло-улетучилось, и во многом благодаря сопровождавшей меня родственнице, с которой вообще всегда все становилось простым и легким, все возможные препятствия как бы сами собой устранялись, а недостатки каким-то образом обращались в достоинства. За первые два-три дня я была с ее помощью максимально обустроена в палате и сориентировалась на местности. Она объездила со мной все окрестности, обкрутила меня на коляске вокруг санатория, объяснила, что где находится и как легче и быстрее вернуться к корпусу — и убыла назад, в Москву.
Раньше я всегда с иронией воспринимала сакраментальные слова докторов: Вам хорошо было бы переменить обстановку. Мы с мамой шутили по этому поводу: может, нам мебель в комнате нашей переставить — ну как еще в нашей-то жизни можно переменить обстановку? И вот здесь, в благословенной Прибалтике, в маленьком курортном городке Кемери, я впервые в жизни поняла, что на деле означают эти слова, поняла, как это здорово — очутиться за тридевять земель от родного дома, отвлечься от всего привычного, обыденного, что это такое — полностью отключиться от повседневной однообразной жизни. Ах, это сладкое слово свобода! Впервые я оказалась полностью предоставленной самой себе: врачи и процедуры занимали лишь утренние часы. Я выезжала на полурасклепанной коляске за корпус санатория и, глядя по сторонам, решала: куда сейчас? Хочу — прямо через дорогу в красивый старинный парк, в аллеи со столетними вязами, необычайной высоты плакучими ивами, голубыми елями, туями и канадскими кленами. Хочу — направо, мимо почты по; узким чистеньким тротуарам, в город, к; одноэтажным магазинчикам, в которые можно заехать прямо на коляске и купить себе какой-нибудь приятный пустячок. Самой подъехать к прилавку, самой выбрать и купить! И нет ни со мной, ни надо мной никого, а есть только ласковое, теплое солнышко (мне повезло: в сентябре в Прибалтике плюс двадцать восемь!) да голубое, в легких перистых облачках небо...
Когда я звонила домой в Москву и говорила, что мне здесь очень хорошо, мне не верили: как это мне, в моей ситуации, может быть хорошо? И вскоре приехала ко мне моя сестра, сняла угол в одном из соседних с санаторием домишек, чтобы побыть со мной две недели. И опять вышло здорово, потому что благодаря ее приезду я увидела Балтийское море! Дважды мы побывали возле моря, отправляясь ранним утром по асфальтированному шоссе за пять километров от санатория. Впервые в своей жизни видела я живое, настоящее море, то самое, которое, по словам чеховской девочки, было большое. Я сидела у самой кромки бесконечной водной глади, слушала легкий шорох набегающих на песок волн, смотрела на размытую дымкой линию горизонта, на плывущий вдали белый пароход и думала: Господи, какой простор, какой покой, какая благодать! И как ничтожны, в сущности, все мои житейские переживания по сравнению с этим вечным небом, с этим морским простором... Такая тихая благость нисходила на меня сверху, с небес, и такая красота проплывала мимо, по обе стороны шоссе, когда сестра катила мою коляску: высокие, освещенные солнцем сосны, песчаные дюны и лесные поляны, маленькие домики, пасущиеся на скошенных лугах коровы...
Так же хорошо и спокойно было ездить одной, крутя обода колес руками, по асфальтовым и грунтовым дорожкам городка, мимо скромных двориков с поленницами дров, бельем на веревках и садиками. Хорошо было сидеть в центре городка, среди бесчисленных цветников с благоухающими розами самых немыслимых оттенков и неведомых сортов. И среди этой тишины, чистоты и красоты мало что значили чисто бытовые неудобства, досадные мелочи санаторского общежития: переночевал, принял процедуры и — скорее вон из корпуса, на воздух, на волю!
Мои соседки по палате, моложе по возрасту, но уже бывалые курортницы, капризничали, говорили, что тут скучно, плохо по сравнению с другим подобным санаторием, который на юге, в Крыму, в городе Саки. Но мне-то сравнивать было не чем, и для меня все было прекрасным накрапывал ли дождик, было ли солнечно, настроение было чудесным, я забыла обо всем, наконец-то переменив обстановку.
И была поездка на машине в Ригу, с тенистыми улочками и булыжными мостовыми, с понтонным мостом через Даугаву, и был знаменитый Домский собор. Не обошлось и без приключений. Как-то поехала с приятельницей по санаторию на машине к морю, а машина застряла в лесу, на разъезженной после строительных работ и размокшей после дождя колее, да так застряла, что ее вытаскивали на шоссе с помощью подогнанного автобуса. Видела бы моя мама, как я сидела на какой-то бетонной плите посреди темнеющего леса, не зная, доберемся ли мы вообще до дома, до хаты!
Много самых разнообразных впечатлений осталось от пребывания в прибалтийском санатории, и была какое-то время переписка с новыми знакомыми. И еще осталось у меня страстное желание побывать в прославленном санатории в Крыму, о котором так много рассказывали мои соседки по палате.
Я побывала там спустя два года. И снова было открытие мира, того, где я была уже своя среди своих. Были встречи с интересными людьми. Был берег самого синего в мире Черного моря. Были поездки на машине в солнечную Ялту — через Севастополь, куда мы переправлялись на огромном пароме, минуя Симферополь, и далее по шоссе, на юг. Были невиданной красоты крымские горы, и была самая высокая гора Крыма — Ай-Петри, с которой видно все: и море, и Медведь-гору, и саму Ялту. А еще был знаменитый Бахчисарай, по которому мы ехали очень медленно, и я вспоминала пушкинские строки из романса Бахчисарайскому фонтану: Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы...
Эта моя мечта осуществилась благодаря замечательному человеку, которого, увы, уже нет на свете. Неунывающая, оптимист по натуре, Валентина Ивановна поселилась в нашем подъезде и стала бывать у нас дома. Она работала редактором в издательстве Молодая гвардия и, узнав о наших с Юрой занятиях в институте, начала нам помогать — приносила книги, учебную литературу из издательской библиотеки. А потом неожиданно предложила мне писать внутренние рецензии. В отдел по работе с начинающими авторами приходил так называемый почтовый самотек: самодеятельные поэты и писатели присылали стихи, рассказы, даже романы, написанные искренне, но в литературном отношении несовершенные. В задачу рецензента входило дать и редакции, и самому автору оценку рукописи, разобрав ее достоинства и недостатки. Тут-то для официального оформления на работу пригодились те самые корочки об окончании университета искусств, давшие возможность в графе Образование написать Среднее специальное. Оказалось, есть-таки у меня образование! Руководитель у меня был отличный, • под наблюдением Валентины Ивановны я постепенно набрала необходимый опыт рецензирования. В Молодой гвардии было несколько рецензентов-инвалидов, устроенных по линии ЦК ВЛКСМ. Конечно, работы было немного, но она была интересной, несравнимой с той, что когда-то предлагал мне районный собес. Кроме того, опыт рецензирования очень Пригодился спустя несколько лет, когда меня сосватали в отдел писем одного журнала, где я писала короткие рецензии на такие же рукописи, поступавшие в редакцию. Работа эта в течение двенадцати лет была пусть и небольшим, но стабильным материальным подспорьем к пенсии по инвалидности. К тому же, прочитывая по полсотни и более писем, сопровождающих стихи и рассказы, я узнавала о жизни глубинки, о людях из маленьких городов, деревень, поселков, о людях, одержимых страстью к сочинительству.
В конце 70-х произошел новых тихий поворот колеса Фортуны, и снова в жизнь вошел Случай. Меня попросили свести телефонно двух людей — незрячего эсперантиста, моего знакомого, и инвалида из наших, который заинтересовался этим самым неведомым мне тогда языком эсперанто. Дело было сделано, но кончилось все -тем, что незнакомец стал мне близким человеком на долгие годы, а сама я, что называется, по самую маковку погрузилась в этот самый язык — международный язык эсперанто. Начала заниматься по стареньким, через десятые руки добытым учебникам, а чуть позже появились и новые методички, словари, журналы. Как и многое в нашей стране, эсперанто тоже был в советское время репрессирован, а его энтузиасты и пропагандисты претерпели гонения как инакомыслящие, и потому в 70-е годы этот язык переживал как бы второе рождение, его наконец-то разрешили. У меня завязалась переписка с учителем из Риги, который правил мои первые переводы с русского на эсперанто, потом я стала членом Московского клуба эсперантистов, начала выписывать журналы из Венгрии, Болгарии — их я уже могла читать с помощью словаря. В 1980 году меня даже опубликовали в венгерском журнале, и я получила по почте литературную премию. Я уже могла читать и оригинальную литературу, то есть написанную сразу на эсперанто, дала в журнал свой адрес для международной переписки, после чего получила много открыток из тогдашних соцстран.
Увы, все, связанное с этим удивительным языком, кончилось-оборвалось спустя два года, когда жизнь моя круто изменилась. Потому что умерла мама, и я осталась одна. Но это уже другая история...