Библиотека

Глава 3. Вчера и сегодня

Никогда в жизни я бы не связался с наукой, если бы занятия ею не давали возможности бегать на лыжах.

После окончания института, проведя несколько месяцев в горах, я приступил к своей новой работе. Работе интересной, ибо работал я самостоятельно. Была машина для литья под давлением, был я - инженер, работавший на ней. Помогал мне всего один человек. Старый рабочий, еще до революции занимавшийся литьем. Он заливал в нашу машину раскаленный металл.

Литье под давлением - где только не применяется. Застежки-молнии, ручки дверные, детали приборов. И, конечно, - всякие мелочи для ракет и прочей военной дребедени.

Почтовый ящик номер 19 - завод, где работала уже больше года моя жена Ольга Тимофеева, куда распределился и я, - выпускал приборы для внутреннего обустройства ракет.

Мы поселились в небольшой комнатке в двухквартирном домике на самой окраине города Железнодорожный. В одной комнате - мы, в двух других - соседи с маленькими детьми. Общая кухня, на которой вечно были развешаны для просушки пеленки и подгузники.

Но мне что вся эта теснота - главное, лес рядом. Шагнул с крыльца, нацепил лыжи - и тренируйся сколько душе угодно!

Но оказалось, что все не так просто. Надо еще и работать. Не столько работать, сколько присутствовать целый день на работе. А так на тренировки, на настоящие тренировки - времени не хватает. Такой режим был мне непонятен. Я жаждал свободы. На одном из комсомольских собраний я не стерпел, вылез на трибуну и заявил, что администрация не способствует развитию самодеятельного спорта, а наоборот - тормозит, что спортсменам не дают тренироваться. Даже и представить себе невозможно, чем могло обернуться такое заявление.

Но обернулось - неожиданно хорошо. Меня избрали в бюро ответственным за спорт и физкультуру. Я добился того, что нам было разрешено тренироваться два раза в неделю в ущерб работе. Без удержания из зарплаты. Два раза в неделю мы после обеденного перерыва шли не работать, а бегать. Я возглавил лыжную сборную завода.

За все эти льготы и привилегии надо было платить. Платить победами в районных соревнованиях. В первенстве Балашихинского района.

На участие в соревнованиях профсоюз выделял нам деньги, а завод - автобус. Кроме денег, профком выделял товарища, который был держателем этих денег, следил за нашими выступлениями. Почти всегда мы оправдывали высокое доверие.

После удачного выступления мы заезжали по дороге домой в какой-нибудь загородный ресторанчик, благо в те годы пригороды Москвы кишели различного рода забегаловками. Вместо того, чтобы умыться, переодеться, отдохнуть, брали обед с выпивкой за казенный счет. С серьезной выпивкой, по поллитре на брата.

Такая была у меня команда, такой был я сам. Правда, чемпион района и по лыжам, и по бегу, и по велоспорту.

Во время своего студенчества я не знал, что такое аспирантура, и слова-то такого не знал. Не знал, что существует такой способ жизнепровождения, полуработа-полуучеба. Три года - сам себе голова, предоставлен самому себе. Куча свободного времени.

Отношения с моим стариком-рабочим складывались превосходные. Мы жили, что называется - душа в душу, и работали от души. А с ним и нельзя было по-другому. Он говорил мне: "Если уж все равно тут торчать заставляют, так лучше работать, чем баклуши бить. И душе польза, и уму польза, и дело двигается".

Именно от деда Максима я впервые услышал:

- Революция? Да революцию делали пьяницы да бездельники. Рабочему - зачем эта революция нужна была? Рабочие - работают. Я вон до революции еще квалификацию имел, в земляные формы отливал. Доход имел - семь рублей в месяц. Две коровы, куры, дом свой, жена, пятеро ребят. Трое в революцию сгинули. О какой революции я должен был думать? Мне семью надо было кормить, а не озоровать с красными флагами. А были пьяницы, забулдыги, шпана, вот им побегать-пострелять самое то. Эти-то и были - революционеры.

Отпускать в аспирантуру меня на заводе не хотели. Как молодой специалист, я обязан был отработать три года. Но мы с Максимом постарались, поработали от души. Отлили новые детали. Я напридумывал еще разных слов, - вышел реферат, необходимый для поступления. А за эти-то новые детали меня и отпустили на заводе.

Дед Максим благословил меня, хотя очень сожалел о том, что ухожу. Сердцем, говорит, уже прикипел, да уж твое дело молодое, иди дальше учись. Ко всякому ученью (только не марксистскому, естественно) - относился дед с большим уважением.

Шансов на поступление у меня не было никаких. Кафедра выделила всего одно место, а нас - претендентов - набралось пять человек. К тому же вместо того, чтобы корпеть над учебниками, готовиться, - я как всегда тренировался.

И все экзамены, кроме последнего, сдал на тройки.

Оставался - экзамен по специальности. Самый главный, по его результатам и проводилось зачисление.

По списку я стоял первым. Не начинайся моя фамилия на одну из первых букв, будь я не Белопухов, а, к примеру, Чернопухов, - пришлось бы возвращаться к моему деду Максиму.

Но первым в аудиторию вошел я. За столом сидел седой заведующий кафедрой - лауреат сталинской премии Николай Николаевич Рубцов. И с ним еще два преподавателя. Увидав меня, Рубцов жутко обрадовался:

- Это вы! - заглянул в список, лежавший перед ним, - Андантин Константинович Белопухов? Вы к нам? Сдавать экзамен? Я очень рад.

Он вспомнил, вспомнил "Медного всадника" русского мастера Фальконе.

Экзамен превратился в формальность. Мы беседовали о живописи, о скульптуре, об истории литья. Как раз во всем этом я неплохо разбирался.

Рубцов хотел, чтобы я поступил. Мне поставили пятерку, остальным - тройки. Я стал аспирантом.

Конечно, когда я уже после травмы думал, что все это было несправедливо по отношению к тем, другим, кто усиленно готовился, кто серьезно хотел заниматься наукой, кому я перебежал дорогу, - мне было стыдно. Стыдно за то, что не извинился хотя бы перед каждым из четверых.

А потом - но ведь все же по Божьему произволу, уж если так мне повезло, значит - Бог помог, значит - так надо было.

Каяться надо в другом. В том, чего сам захотел, возжелал, ради чего забывал о многом, что сам совершил.

Этот рубеж, травма - все разделила. Считайте, разделила - пополам. Сейчас - ровнехонько пополам. В этом году исполнилось двадцать пять лет с того солнечного октябрьского дня. И в дотравменной жизни - я прожил двадцать пять лет. С двенадцати лет - началась работа, с двенадцати лет - начался спорт.

Две равные половины. Две разные половины.

В первой половине - мною двигало честолюбие, карьеризм. Именно тогда я продал душу - вступил в партию.

Надо было ехать в Польшу. На международный конгресс по литью.

Эта поездка очень многое мне дала. Я увидел другой мир, окунулся в другую жизнь. Что ни говори, но после СССР Польша казалась - почти свободной. Другая культура, частное землевладение - все это было настолько непривычно, настолько ошарашивало и бросалось в глаза после нашей колхозной одноцветности.

На конгресс съехалось около восьмиста человек. Из них только половина - непосредственно участники конгресса, остальные - жены, дети, друзья.

В нашей делегации жен, детей и одновременно друзей заменяли сотрудники госбезопасности. Все тридцать пять наших - как на подбор - были в одинаковых черных костюмах, рубашках, галстуках.

Напрямую мы знали только одного гебиста, но ничем не выдавали своих знаний. Боялись - тут его разоблачишь, так он в отместку по приезде домой тебя тоже разоблачит. Перед всей советской общественностью. Да и вообще, чего человека смущать.

Боялись всего, боялись заговорить с иностранцем-"капиталистом", для общения нам рекомендовали братьев по соцлагерю. Боялись отлучиться для прогулки по городу, боялись вести путевые заметки, просто заметки "не по теме конгресса".

Сам конгресс, все доклады и обсуждения, проходил в высотном здании, похожем на те в Москве, построенные руками зеков и пленных немцев. По указанию Сталина Варшава была обезображена этим монстром, призванным символизировать тоталитаризм, "давить" на всякого, кто рискнет поднять голову.

На конгрессе были приняты три официальных языка: немецкий, французский и английский. Для своего доклада я выбрал немецкий. Когда-то в школе и техникуме изучал, хотя, конечно, практически ничего не помнил. В институте изучал английский, но его тоже почти не знал.

Месяц занятий с тещей, матерью Сони, очень помог сильно продвинуться в понимании и умении излагать свои мысли на языке великого Гете. Теща язык знала - великолепно. Еще бы, во время войны они с мужем были заброшены для разведывательной деятельности в Германию. После нашей победы они недолго работали в восточном секторе, потом муж получил повышение в министерстве, вскоре переименованном государственной безопасностью. Приближалась борьба с космополитизмом, будущий генерал спешно развелся со своей женой, у которой был соответствующий пятый пункт. Однако мать Сони не была репрессирована - помогли старые связи, а может - просто повезло.

В Варшаве меня поселили вместе с нашим делегатом, прекрасно говорившим на немецком. Мы договорились в нашем временном доме забыть о родном языке. Да еще я старался как можно больше общаться с литейщиками из братской ГДР, Мы беседовали о литье, о формах, о скоростной киносъемке - обо всем, что должно было присутствовать в моем докладе.

Но в какой переплет я попадал, когда садился иногда обедать за один столик с их женами! Обычный светский разговор о природе, о погоде - тут я не мог и слова вымолвить.

Наша делегация "вороных грачей" очень возмущалась - а почему нет официально русского языка?

После доклада мой немецкий был оценен по достоинству. Говорили, что у меня какое-то особое, бранденбургское произношение.

Два наших маститых профессора пожали мне руку и сказали:

- Ну вот, теперь можете готовить докторскую к защите.

Конгресс завершился, но нас еще две недели возили по Польше, знакомили со страной, с польскими литейщиками, с заводами.

Это было интересно. В разных странах отливки делают по-разному. То есть общие правила одни и те же, но мелочи... Бывает, в мелочи самая изюминка и заключается.

Для художественного литья можно использовать отливку в земляные формы. Так были отлиты, к примеру, статуи Юрию Долгорукому в Москве и Петру в Санкт-Петербурге. Можно - в керамические формы, словно в прочную яичную скорлупу.

Можно отливать в металлические формы без давления. Когда-то это называлось "литьем в кокиль". Но после сорок восьмого года у нас такое литье стали называть литьем "в металлические формы". И только в последнее время старое название было возвращено.

Так отливали и в Польше. Мы посетили Краков, мы видели экологически очень неблагоприятные районы. Поляки тогда уже много говорили о загрязнении атмосферы, их тогда уже волновали вопросы экологии, а мы-то и слова такого еще не знали. Зелена Гура, где дым заводов застилал горизонт. Но что такое Зелена Гура - по сравнению с Магнитогорском?

Во время этой поездки произошел один случай, который я часто вспоминал в своей спинальной жизни.

Два последних года, выезжая на улицу, я чувствую новое, изменившееся отношение к таким, как я. Предлагают помощь, чувствуется благожелательная настроенность.

А двадцать лет назад грузовики мчали, обдавая грязью. Я очень любил гонять по подмосковным шоссе на своей "рычажке". И служил помехой для шоферов. Не сбавляя скорости, они проносились мимо, рискуя задеть, зацепить мое утлое средство передвижения.

Мы ехали из Варшавы в Краков в десяти огромных автобусах. Ехали по довольно узкому, без обочин, шоссе, обсаженному деревьями.

Я ехал в первом автобусе и все никак не мог понять, почему мы неожиданно сбавили ход, десять, двадцать минут - едем медленно. Подобрался поближе к водителю, чтобы через лобовое стекло рассмотреть в ночи, - что же мешает нашему новенькому мощному автобусу гнать на всех парах.

Далеко-далеко в свете фар маячила фигурка велосипедиста.

В конце концов он свернул на боковую дорожку, к своей ферме. Когда мы проезжали мимо, я рассмотрел, - пожилой уже мужчина, чтоб не сказать старик. Если бы наш автобус пошел на обгон, ему пришлось бы сворачивать в придорожную грязь.

Наш водитель и не пытался его догнать, приблизиться. Чтобы не смутить.

Это была - Польша.

Потом, через много лет, я попал в Америку. Потом я много читал о том, как живут спинальники, да и вообще - инвалиды, на Западе. Но - большего, чем в случае с этим велосипедистом, я так и не узнал.

И особенно было больно вспоминать ночную поездку из Варшавы в Краков после того, как три года назад, тренируясь на "рычажке", я стал свидетелем отвратительной картины. Таксист, молодой, здоровенный парень, остановил машину и ждал, пока вылезет из кабины очень пожилая женщина. А она с трудом открыла дверцу, не удержалась, упала, с трудом поднялась, даже не пытаясь отряхнуться, захлопнула дверцу, поплелась, прихрамывая, и уже теперь бессильными движениями руки пытаясь отряхнуть грязный снег, примокший к пальто при падении. Наверное, и "спасибо" сказала водителю.

Рыжий таксист спокойно, даже, как показалось, с легкой усмешкой, следил за страданиями старушки. Как только дверца захлопнулась - рванул, обдавая брызгами стоящих на остановке людей.

Это было - непонятно жестоко. Непонятно, кого больше жалеть, кто более достоин жалости, - старая женщина, сказавшая "спасибо", или жестокосердый водитель.

Жестокость, конечно, бывает разная.

Когда спинальник после больницы, после восстановительного центра, попадает в теплую семейную обстановку, - это чаще всего не хорошо, а плохо. Родные, жены, мужья, дети, - должны и виду не показывать, что он инвалид, что он не здоров. Что он - не нормальный. И помощи нельзя оказывать никакой, до тех пор, пока она уж очень-очень не потребуется. Когда уже иначе - нельзя.

Это жестоко. Представьте, вы - отец или мать, или любящая еще жена - и вот любимый вами человек перемещается по квартире на коляске, с трудом с этой коляски переползает на диван. Не может подъехать к умывальнику, чтобы привести себя в порядок (ванные комнаты в наших квартирах на это не рассчитаны), не может залезть в холодильник, не может самостоятельно приготовить себе еду.

Вы, конечно, кидаетесь на помощь.

Поэтому первые годы после травмы спинальник должен жить один. В том смысле, что он должен научиться все это делать самостоятельно, без чьей-либо помощи. Только тогда он будет жить. И чувствовать, что живет, а не существует.

Эта задача - очень трудная. Перед многими моими знакомыми спинальниками стояла остро. И я очень переживал - как бы им помочь! Советами? Но нельзя лезть самому с советом, пока не спросили, пока не позвали на совет.

Часто случалось так, что люди, которые могли бороться, если бы их с самого начала не окружали заботой, лаской, - опускали руки, становились инвалидами, иждивенцами.

Любовь иногда обязана быть жестокой.

Ох, как это трудно, - все делать самому, когда все вокруг стремятся тебе помочь. Сам ведь ты почти ничего и не можешь.

Иногда, чтобы сделать что-то самому, надо не просто приехать на кухню, надо сначала с дивана сползти на пол, передвигая подушки, добраться на кухню без коляски. Потому что розетка, видите ли, запрятана далеко за холодильником на уровне пола. Потом уползти обратно, передвигая подушки, взобраться на диван, оттуда - на коляску, и так далее.

Примеров таких - множество. Любое действие в собственной квартире, действие или движение - пример. Когда приходится затрачивать часы на то, что здоровый человек успевает сделать за считанные минуты. Что здоровый человек - и не замечает.

И все равно, это - единственный выход.

Конечно, спинальник не сможет самостоятельно переоборудовать свою квартиру таким образом, чтобы ему было удобно в ней жить. Расширить дверные проемы, чтобы коляска всюду проходила, - возможно только с помощью друзей, близких, хороших знакомых.

Мне в этом помогали мои друзья.

На Западе давно уже дома строят с учетом того, чтобы в них могли жить инвалиды. Я слышал даже, что если дом не удовлетворяет таким требованиям, мэрия его не принимает.

Не знаю, насколько это правда. У нас такая возможность не учитывается абсолютно.

В пятидесятые годы Москва активно застраивалась так называемыми хрущевками (или хрущобами). Малогабаритные квартиры, маленькие кухоньки, узкие коридоры. По такому коридору спинальнику можно только - ползать.

Потом строительство слегка модернизировали, возводить начали панельные дома. Но возможности проехать в такой квартире на кухню или в ванную - не появилось.

Я сам живу уже двадцать три года в такой квартире. Где на обычной коляске проехать невозможно.

Что ж, я переделал все свои коляски. Конечно, это сделать было очень трудно. В последнее время после таких работ у меня разыгрывается цистит, ведь производить все необходимые для слесарного дела усилия, лежа на боку, а не стоя у верстака, - очень тяжело. Но что делать! Конечно, спинальница-девушка не сможет самостоятельно переделать свою коляску.

В реабилитационных центрах спинальники обычно заводят множество знакомств, общаются, делятся опытом. Но все проходит, пациенты разъезжаются, адреса теряются. У меня таких друзей осталось только двое. Один из них - Володя Архангельский - полная моя противоположность.

Травму Володя получил всего на год позже, чем я. Но если я всю жизнь после травмы стремился ползти, двигаться, совершать немыслимые походы на коляске, - он все время лежал дома, на кровати. Поэтому, конечно, он гораздо более беззащитен перед жизнью, чем я. Хотя работает, создает электросхемы, жена чертит, - так что Володя даже считается ценным специалистом в своем НИИ.

В основном мы общаемся по телефону. Но несколько раз я приезжал к нему на дачу в Солнцево, на своей "рычажке". Добирался на противоположный конец Москвы.

Во всем его жизнь противоречит моей, наверное, поэтому мы так дружны.

Его сгубило то, что сразу после травмы он попал в семью. Жена от него не ушла, именно из-за нее он и получил травму. Его пожилая мать, - сколько вреда своей помощью и заботой она ему принесла. Говорить о матери, о том, что она своей любовью навредила, - да как только язык поворачивается такое сказать!

Мать не может себя пересилить. Видя, как страдает ее ребенок, как ползет из одной комнаты в другую, к умывальнику, - не выдержит, принесет умывальник прямо в кровать.

И еду приготовит.

И - не даст самому от кровати оторваться.

Не знаю, как в подобной ситуации вела бы себя моя мать. Она умерла за два года до травмы.

Когда я пришел в себя в больнице, одной из первых пришла совершенно кощунственная мысль - как хорошо, что мама не дожила до этого всего. Страшная мысль. Но - именно об этом я и подумал.

Я думал и о своей семье, если ее можно было назвать семьей.

Я думал о том, что до травмы меня совершенно не волновало.

После развода с Ольгой я шесть лет прожил с мамой в санатории "Узкое". И только тогда начал понимать, - кто есть моя мать. Узнал, наконец, что это за человек. Полюбил за ее трудолюбие, жизненную стойкость. И все же - это все было лишь поверхностное знакомство. А иного и быть не могло, для иного я не был еще готов, я не был способен понять человека, даже очень близкого. Главными оставались - собственные успехи и победы.

Замыслы и помыслы так загромождали жизнь и свет, что не оставалось места и для мамы. Не оставалось места - женам и семьям.

Но если я могу себе простить такое отношение к женам, то к маме - нет, не прощаю.

Ведь даже умирала - не на моих руках.

Я тоща был на спортивных сборах под Москвой.

Мама умирала дома. В таком возрасте в больницу уже не берут. Тем более - с подозрением на рак.

Мы не знали диагноза. Врачи знали. Но сказали - "стенокардия".

Угасла она быстро, в двадцать дней.

У нее было правило, - каждый день гулять по часу в парке возле дома. Дышать воздухом. Я даже и не заметил, как ее прогулки все сокращались и сокращались, все меньше и меньше времени проводила она среди деревьев, а не в душной комнате. И совсем перестала выходить.

Когда стало совсем тяжело, у ее постели дежурили поочередно, - я, мой брат Лель и моя жена Соня. Я не бросал сборы, на дежурства приезжал после тренировок.

И так получилось, что мама умерла не на руках моих или брата. В тот день дежурила Соня.

Наверное, глухому все это понять - надо чтобы самого шарахнуло, чтобы Бог наказал, наказал страшной травмой. И тогда возможно войти в сообщество человеков.

Человеческие мысли приходили ко мне, тревожили меня, когда мне становилось плохо. Здоровье улучшалось - отходили на задний план, прятались - глубоко. Вот и получается, что благодарить Бога - за болезни и несчастья, ибо только в них являешь себя образом и подобием Божьим.

После травмы я заставил Соню развестись со мной. Конечно, при этом я ставил ее в ужасное положение. Она могла в чьих-то глазах стать плохой женой, бросающей мужа в беде. Но я настоял на своем. Не задумайся я наконец над тем, что такое семья, - махнул бы рукой, и осталась бы Соня моей женой. И себя бы загубила, и меня бы не спасла. Это было бы ошибкой, наша связь никогда не имела ничего общего с понятием семьи.

Мы расстались. Позже Соня вышла замуж за известного волейболиста Воскобойникова. Говорят, он ударом мяча мог убить человека. Но жили они недолго, Воскобойников начал пить, а она не смогла уберечь его от этой напасти. Недавно она совершенно неожиданно позвонила. Просила посмотреть, - не осталось ли у меня нашего свидетельства о разводе для оформления пенсии. Документа этого у меня не оказалось, и мы со смехом вспоминали - в каком же ЗАГСе мы расписывались? Так и не вспомнили. Год - проще, год - шестьдесят третий, хотя встречаться мы начали еще в пятьдесят седьмом.

Поход в ЗАГС был вынужденным, мы могли и не расписываться.

"Суровая советская действительность" заставляла совершать неправильные и ненужные поступки. Жить было совершенно негде, у матери была маленькая комнатка в "Узком", я спал там на полу.

Образовывать семью - где?

Нужна была собственная квартира. Я занял денег у друзей. Но чтобы вступить в кооператив - надо было иметь право на жилплощадь. Вот поэтому нам пришлось расписаться. Вот поэтому мы не помнили номера ЗАГСа. Потому, что все это было совершенно не важно.

Весной пятьдесят седьмого года я заканчивал аспирантуру. Но заканчивал только по срокам, сделано у меня ничего не было. Спохватившись, я начал работу. Стоял в течение месяца у литейной машины и день, и ночь. Проводил эксперимент, на который потребовался бы целый год. Но - аспирантура заканчивалась. Я на месяц даже забыл о тренировках.

Кафедра выделила мне в помощь пожилую лаборантку, но этого явно не хватало. Тогда - прикрепили еще и студентку, Соню Давыдову. Ей надо было подработать, чтобы свести концы с концами. В те времена бедные студенты, а большинство студентов были бедными, вступали в научно - технические общества. Такие общества существовали при каждом институте. Подразумевалось, что студенты будут безвозмездно трудиться на благо науки. Но, по правде, членство в таком обществе было необходимо, чтобы оформиться на полставки, давало возможность получать дополнительно к стипендии рублей тридцать - сорок.

Так и делала Соня. Она была замужем за таким же бедным студентом Давыдовым. У них был ребенок, девочка, но семья скоро распалась.

Наша связь возникла как-то мгновенно. А началось все с рисового супа.

Я не мог оторваться от машины, даже чтобы сходить пообедать.

А Соня, тоже литейщица, тоже увлеченная экспериментом, увлеклась заодно и мной. Когда приходило время обеда, она бежала через дорогу, в столовую, приносила в кастрюльке три-четыре порции моего любимого молочного рисового супа. Этот суп нас и свел. В шестьдесят третьем расписались, чтобы в шестьдесят шестом развестись.

А Сонина девочка так и жила у бабушки.

И такие семейные отношения, к сожалению, часто возникали и у меня, и у моих друзей. Наверное, из-за бедности нашей. Мы не могли позволить себе жить свободно. Ведь так было у меня и с первой моей женой. Не было бы никакой необходимости в бракосочетании, если бы не стоял вопрос с квартирой, с пропиской.

Наверное, небывалая инфантильность была присуща многим из моего поколения. Мы рано начинали работать, зарабатывать деньги, но были беспомощны в социальных, бытовых вопросах. Мы были инфантильны и в сексуальном отношении, не знали многого, что положено знать юноше или девушке. Не знали, как строить интимные отношения. Из-за этого разрушались семьи. Из-за этого создавались семьи, без которых вполне можно было бы и обойтись. Большевики приучали нас к тому, что в отношениях между мужчиной и женщиной есть только одна сторона - физическая. Что жениться надо лишь для того, чтобы удовлетворять потребности в женщине. Другого искать и не надо.

Система коллективизации, система обездушивания и обезличивания, коллективизация умов и сердец - привела к такой инфантильности.

И не зря молодыми стали считать до сорока-пятидесяти лет. Мало получали, мало имели, но и забот многих иметь не полагалось, но и требовали - немного.

И я тоже был (и остаюсь во многом) продуктом этой системы. Несмотря на генетические задатки, на все способности, - я слишком часто совершал в жизни непростительные поступки. Глупые, вздорные поступки. Обманывал близких, обманывал любимых.

Обманывал — себя.

К сожалению, спинальник не может иметь собаку или кошку. Спинальник не в силах самостоятельно уследить, справиться с домашним животным.

Мне лет двадцать подряд предлагали, - заведи себе кошечку, она будет сидеть у тебя на коленях. Пушистая такая, ласковая. Наконец, я сдался.

Надя как-то принесла маленький теплый комочек, черный, с желтыми пятнами: " Это Тяпа".

Тяпа прожила у нас достаточно долго. Мы очень любили нашего маленького друга. Но я никогда не мог уследить за ее маневрами, на коляске или ползком за кошкой не угонишься. Поэтому Тяпа жила у нас, как хотела, на вольном выпасе.

Жизнь кошки на улицах Москвы подвержена не просто случайностям, но и настоящим опасностям. Особенно в предутренние часы, когда появляются страшные мужики с баграми и сетками, им нужен дешевый мех на шапки, которые они потом продают "под кролика". Или - просто хулиганы от нечего делать камнями швыряются, стараясь размозжить голову ни в чем не повинному животному.

Каждое утро мы с волнением ожидали, вернется наша любимица или нет.

И однажды она не пришла.

Мы нашли ее в подвале, за водопроводными трубами. Всю ночь пьяные хулиганы справляли свой шабаш. Мучили не одну только, весь пол в одном углу был залит кровью.

Похоронили Типу в коробке, в садике за домом. Долго плакали Надя и Оля.

Дали как-то на пробу собаку. Она прожила у нас три месяца. Три месяца я пытался ее выгуливать, кормить, следить за ней. Но - воспитать собаку труднее, чем ребенка, - пришлось вернуть ее прежним хозяевам.

Зато прекрасно жили у нас хомяки, морские свинки.

Когда у нас появился первый хомяк - красивый, джунгарский, пушистый, - я в три дня смастерил ему специальный домик. Домик-клетку. Два этажа, на нижнем - столовая, домик с сеном и водой, на верхнем - домик в готическом стиле, спальня, туалет. На второй этаж вела парадная лестница. Наружную стенку заменяло большое стекло, - так хомяки всегда были под присмотром.

Один из наших друзей неудачно пошутил. Пришел к нам в гости больным гриппом, засунул бедного хомячка себе в рот.

Бедняга наш Мустафа, - родом из теплых краев, из Джунгарии. После этой "шутки" у него отнялись задние ноги. Он стал — почти как я. И, как и я, боролся, научился подниматься по лестнице на второй этаж, волоча парализованные ноги.

Я приделал надежные перила. Мустафа быстро сообразил, что это ему на пользу, что это - для него, прислонялся к ним спиной, чтобы случайно при подъеме не свалиться с лестницы.

Мечта иметь собаку родилась во мне очень давно. Еще тогда, когда я бегал.

Но о какой собаке могла идти речь, когда у меня времени на жен-то не хватало. Каждый день тренировки, работа в институте, писание статей, консультации, беготня по литейным цехам заводов. Даже по ночам приходилось иногда работать.

В шестидесятых годах распорядок дня бывал таков. Вставал в пять утра, в семь убегал на тренировку, на собственную тренировку, потом бежал на работу, лекции, занятия, общая тренировка. И, еле-еле живой, к одиннадцати часам приползал домой. Хорошо, тогда прямо в метро можно было купить какой-нибудь пирожок, перекусить на ходу. После и ужинать не надо. Прибегаешь домой и валишься спать.

О каких еще собаках тут мечтать! И все же полтора месяца в своей жизни я был хозяином собаки.

Правда, был хозяином напополам с Божуковым, зато ровно напополам. Собака все эти полтора месяца считала нас одним хозяином в двух лицах.

В то время мы были очень близки с Валей. Он тогда еще не женился, я часто оставался у него, жил по нескольку дней кряду, и его мама даже называла меня вторым сыном.

Мы беседовали задушевно, бывало, ночи напролет. Спорили о том, что лучше - любить или быть любимым. Я, конечно, утверждал, что гораздо лучше быть любимым. А Валентин тогда был влюблен, искал взаимности.

Позднее его любовь обернулась семейным счастьем. Первую свою дочку он назвал Женькой.

В 1962 году мы готовили штурм стены пика Революции. Необходимо было осуществить выброску грузов на пятитысячный перевал Абдукагор. Выброску поручили нам с Божуковым.

Ребята уже сидели на перевале, а мы загружали самолет в Душанбе, летели, выбрасывали грузы на парашютах, возвращались из вечных льдов в пекло города, — и все повторялось заново.

Валентин сидел в выходном проеме самолета, я его страховал, фотографировал горы, которые лежали под нами. Он выталкивал стокилограммовые ящики, и они уходили вниз, к перевалу.

Выброски прошли удачно, почти ничего не пропало. Все тридцать человек были обеспечены продуктами и снаряжением, всем необходимым для штурма. Для штурма стены была отобрана команда из лучших, способных идти по сложным скалам в условиях большой высоты, мороза, снега. Руководил командой Лев Мышляев.

Я гордился тем, что меня включили в такую команду. Ибо, несмотря на выносливость, несмотря на успехи в высотных восхождениях, впервые меня признали и как скалолаза.

В те времена Валентин еще не прыгал с парапланом, не парил над горными хребтами. Это потом у него появился такой немного пижонский стиль - вслед за грузами прыгать и самому, кружить под куполом своего параплана над базовым лагерем, потихоньку спускаясь. А тогда - нам надо было пешком догонять экспедицию.

Из Душанбе маленький юркий "АН-2" доставил нас в таджикский райцентр Ванч. В Ванче нам следовало найти попутную машину, чтобы проехать еще километров сто до геологической базы. А там оставалось тридцать километров до морены, до базового лагеря. Теперь уже пешком.

Мы сидели на аэродроме и ждали машину. И день, и два. С краешку большого картофельного поля, которое являло собой взлетно-посадочную полосу, была маленькая уютная поляночка. Во всей Азии трудно найти место, где можно было бы сесть на землю, не боясь колючек. Но здесь можно было смело ложиться на землю, здесь была травка - мягкая, родная, как в России. Протекал чистый, как слеза, ручеек.

А рядом раскидывал свою тень огромнейший абрикосовый сад. И сторожила его такая же огромная, как и сам сад, овчарка, памирская овчарка - есть такая порода. У таджиков кормить собак не принято. Собака сама должна находить себе пропитание. А мы дали ей колбасы. Бросили одновременно по кусочку. Видимо, она впервые ела то, что дали ей люди. И, съев, - признала нас хозяевами.

С тех пор и до прихода машины собака все время была при нас. Мы кормили ее, ходили с ней сторожить сад (при этом каждый делал это так, как понимал, как умел, каждый по-своему).

Но, наконец, нашлась попутная машина. Набитая таджиками, киргизами, русскими, везли мешки с фруктами, овощами, разным шмотьем.

Жалко было расставаться. Жалко было бросать признавшую себя нашей животину.

Мы спросили у местных ребят на аэродроме, чьей считается наша собака. Оказалось, сторожа, живущего в этом абрикосовом саду (надо же, а мы-то ни разу его не видели).

Пришли к сторожу. Валя говорит:

- Отдашь нам собаку в обмен на, - и показывает на майку, что была на мне. Ничего особенного, белая с синей каемкой, и размера маленького. Да и непонятно было, кто теперь сад сторожить будет. Но, видимо, майка была нужнее. Обыкновенная футболка за рубль восемьдесят.

На собаку, теперь уже окончательно нашу, была надета номинальная веревочка. И уже втроем мы побежали грузиться на машину.

Мы решили назвать нового друга (точнее, подругу) - Женька. Так предложил Божуков.

Шофер грузовой машины - самый желанный гость во всех кишлаках, встречающихся на горной дороге. Когда нужно - ведь это он всех подвозит, потому самый ценный, уважаемый человек.

А дорога трудная, серпантин, узкие развороты, отвесные склоны, обрывы.

Проехав первые тридцать километров, мы остановились. В первом же кишлаке шофера повели поить.

Чем круче дорога, чем выше, - тем больше надо шоферу.

При первой же остановке Женька выскочила из машины. Мы видели, с каким трудом ей дается поездка, как муторно ей от страшной тряски. Она решила распрощаться с нами, вернуться в свой абрикосовый сад. Она побежала вниз по дороге.

Ну что же, жаль, конечно, но пусть будет, как будет. Мы печально смотрели ей вслед. И вдруг она остановилась, оглянулась на нас, -словно спрашивала. Но мы просто смотрели на нее, ни звуком, ни жестом не выдавая своих чувств и желаний.

Она отвернулась, сошла с дороги и легла под куст чертополоха.

Несколько часов мы ждали, когда шофер выпьет и отдохнет. И через несколько часов - мы втроем влезли на борт грузовика.

Чем выше - тем больше шоферу надо. В последнем кишлаке он отсыпался после выпитого целые сутки. А всего наше путешествие на машине заняло три дня.

В течение этих последних суток в верхнем кишлаке мы сидели, как почетные гости, на дастархане, нас непрерывно поили зеленым чаем. Наливали, как уважаемым людям, по трети пиалушки. Чем больше уважают, тем меньше наливают.

Кишлак был киргизским. На Памире часто встречаются места, где население сильно перемешано. И невозможно понять, на чьей территории находишься. Киргизы мяса за один раз могут съесть очень много, наверное, килограмма четыре, не меньше. Это целое искусство. И горячий кок-чай очень помогает тому, чтобы жирная баранина усваивалась организмом.

А после еды - киргизы берут в руки свои национальные музыкальные инструменты, и начинаются песни! И начинаются пляски! И будь ты хоть самый распочетный гость - не увильнешь от участия в общем веселье.

Ну, пел-то я всегда неплохо, у Вали тоже хорошие вокальные данные. Но - плясать? Я первый и последний раз в жизни отплясывал "Барыню" - именно в этом кишлаке. А что еще делать, - шофер спит, машина стоит.

Женька была с нами. Мы старательно ее подкармливали, вызывая бурное удивление у наших хозяев. Она поправлялась на глазах, шерсть залоснилась, в глазах появился блеск, азарт. На нас она смотрела с преданностью и любовью. Это было так радостно, так приятно.

Наконец вечером третьего дня мы достигли геологической базы. Здесь начиналась горная тропа. Дальше мы должны были двигаться на своих-на двоих.

Перед выходом Валентин задумал вымыть Женьку. Все-таки спала она вместе с нами в палатке, да и вообще Валя очень любит чистоту. Я же всегда был индифферентен в таких вопросах. Мне было совершенно непонятно - зачем ее мыть.

Раздобыли огромный кусок мыла. Посреди базы была труба с холодной водой. Валентин сказал мне: "Держи Женьку", и сам начал ее намыливать. Легко сказать, держи! Эдакого теленка, весившего больше, чем я сам. Да она могла нас обоих за собой таскать, как хотела.

Но Женька не вырывалась. Всю эту затею перенесла стоически. Раз уж хозяин хочет - надо терпеть.

Мы вышли, свежие и умытые, в свой тридцатикилометровый поход.

В начале пути Женьку мы вели по очереди на четырехметровой веревке. Это было страшно неудобно и ей, и нам, она все время путалась под ногами. Пройдя так всего километр, плюнули и решили - пусть делает все, что захочет.

Мы идем под тяжелыми рюкзаками, забираемся все выше и выше, уже видны снежно-ледовые вершины, идем, потеем. А Женька - то убежит вперед, но тут мы спокойны, то отстанет, а мы волнуемся, вдруг вниз ушла, бросила нас. Проходит час, другой, - нет, смотрим, возвращается.

Так она нам нервы и мотала.

А год нашей экспедиции был как раз годом, когда сорвался, ушел вниз ледник Медвежий. Образовалось озеро, оно прорывалось, грязевыми потоками затапливались кишлаки, погибли сотни людей, множество домашнего скота.

Нам надо было вслед за взрывниками, проложившими новую тропу, пересечь двухкилометровый ледник. Ледник со странным названием, - медведи, что ли, по нему ходили?

В конце концов наша тройка достигла базового лагеря, в котором мы обнаружили одного лишь повара. Все остальные были на перевале, искали грузы, перетаскивали ящики к местам хранения. Трудность заключалась в том, что снеговые пространства были огромны, груз находили с трудом. Нам необходимо было как можно быстрее присоединиться к ребятам, указать более точно места выброски, облегчив тем самым поиски.

Взяв легкие рюкзачки, безо всякой акклиматизации, мы побежали наверх. Естественно, Женька увязалась за нами. Дорога сначала вилась по морене, по осыпям, но потом начался ледник Абдукагор. Мы вышли на блистающий, переливающийся голубизной лед. Погода - ясная, яркое слепящее солнце. Мы шли в солнцезащитных очках, совершенно не подумав о бедной нашей Женьке. Она в результате сильно обожгла себе глаза. И обморозила лапы. Но шла с нами, - что поделаешь, хозяин есть хозяин!

Ледник Абдукагор достаточно труден для прохождения, сильно изрезан трещинами. Женька все весело бежала легкой трусцой впереди, а вдруг отстала. Я сначала даже не обратил на это внимание. Шли мы очень лихо, не связавшись, не проверяя трещины впереди себя. И тут я оказался в закрытой щели. Спасли лыжи, привязанные горизонтально лямками к рюкзаку. Мы взяли с собой равнинные лыжи, чтобы на плато пика Революции попытаться бегать. Из затеи этой ничего не вышло, на пяти тысячах не побегаешь, пробежишь метров десять - и задыхаешься. Зато именно лыжи спасли меня от долгого падения в бездну, ибо трещина, в которую я провалился, расширялась книзу, казалась бездонной.

Валентин скинул мне веревку, я обвязался концом, после чего он аккуратно извлек, вытянул меня из западни.

Теперь мы стали более внимательными. Связались. И тут заметили, что как только перед нами оказывалась трещина, - Женька перемещалась в хвост нашей группы. Видимо, она чувствовала закрытые трещины, чувствовала опасность, хотя впервые была на леднике.

Мы постановили идти за ней, чтобы она и выбирала дорогу.

Идем за Женькой. Идем себе, идем, доходим до ледовой стенки. Метра четыре в высоту стеночка. Вырубили ступеньки, ввернули крюк, вышел наверх Божуков, вытащил меня. Ну а Женьку-то? Нет, решили, - хватит ей испытаний, крикнули: "Женька, домой топай, мы дальше идем одни".

Но недолго мы шли дальше одни. Через десять минут наша собака была с нами. Мы-то корячились, на стенку влезая, а Женька нашла обходной путь!

Наконец, вышли на перевал Абдукагор, Всю дорогу мучил меня разболевшийся зуб, воспалилась десна. На перевале выяснилось, что и температура поднялась. Надо было спускаться вниз. Но вдвоем с Валей - нельзя, некому будет показать ребятам места выброски, помочь им. Дело-то надо было делать.

Значит, я должен был идти вниз один. Хоть и учат в учебниках альпинизма, что ходить в горах в одиночку недопустимо. Практика, как всегда, обгоняла теорию.

Наше расставание с Валентином происходило на небольшом перевальном плато. Он двинулся вверх, я вниз, - мы расходились все дальше и дальше... А между нами металась бедная Женька. Впервые хозяин раздваивался, ей надо было выбирать, - за кем идти.

Пошла все-таки за мной, ибо я шел вниз.

Впоследствии мы уже не таскали Женьку наверх. Больные глаза и лапы не позволяли, да и лучше ей было на теплой морене, при базовом лагере, при поваре, который кормил ее до отвала.

Когда мы спускались в базовый лагерь, она радостно приветствовала нас.

Спускались сверху двое, в пуховках, мокрые, обросшие, присыпанные снегом.

Она вскакивала передними лапами на плечи одному из нас, но лишь на мгновенье, в следующее мгновенье она уже висла на другом, сбивала с ног. Она металась так между нами в течение нескольких минут, приветствуя радостно своего хозяина в двух лицах. Как это приятно, - когда кто-то так предан тебе! Какое счастье иметь такого четвероногого друга!

После окончания экспедиции Женька осталась с геологами, на базе. Ей там понравилось, ее там полюбили. Мы расставались с грустью, но что было делать? Взять в Москву мы ее не могли, да и нечего в Москве было делать ей, выросшей в горах.

Так она и осталась - у геологов.

На стену пика Революции я так и не попал. Не попал из-за несчастного случая, произошедшего в самом начале спортивной части экспедиции. Двойка улетела в трещину, были организованы спасработы. Но одного из ребят спасти не удалось.

Как начальнику спасательной службы, мне пришлось везти тело погибшего в Душанбе. Поехали мы вдвоем с начальником экспедиции Лешей Чернобровкиным. Отсутствовали десять дней, когда вернулись - ребята уже ушли на стену. Я остался наблюдателем команды. Сидел на какой-то соседней вершине и следил за движением группы по стене.

Не знаю уж, как так получилось, но нам, двоим наблюдателям, не оставили почти никаких продуктов. А мы должны были не сходить с места все двенадцать дней восхождения, никуда не отлучаясь. Из продуктов мы имели: сухари, бычки в томате, лук, чай и немного сахара. Умудрились растянуть это удовольствие на все двенадцать дней. Варили рыбный суп на первое, уху из бычков в томате. С сухарями, просто так эту гадость не проглотить. На второе - сухари с рыбными консервами (бычки в томате).

И так все двенадцать дней.

Потом мы встречали их, нашу команду, спускающихся с покоренной вершины. Вместо приветствия я крикнул: "У вас сгущенка есть? Мясо есть?", но у них оставалась только горстка сухарей и две банки рыбных консервов. У нас не хватило духу узнать - каких!

Альпинистские будни. Трагическое и веселое, смешное, переплетаются, неотделимы друг от друга.

Спускали погибшего в Душанбе. Отправляли его на родину, в Киев, запаянного в цинковый ящик. Отправили очень быстро, в Душанбе - жара страшная, долго держать нельзя было. Но десять дней - просидели. И на стену я опоздал - не из-за этого. Десять дней ушли не на это.

Занятия альпинизмом в нашей стране всегда были четко регламентированы. Это на Западе - застраховался и иди, куда хочешь. Поскольку у нас такого страхования никогда не было, а деньги на экспедиции мы получали от государства, то государство и требовало отчета в случае чьей-либо гибели, какого-либо происшествия. Выезжала специальная комиссия и начинала официальное расследование. Очень часто такое расследование приводило к запрещению экспедиции продолжать работу. Экспедицию закрывали, руководителей наказывали. Несмотря на то, что были уже к тому времени истрачены большие деньги, несмотря на то, что цель бывала близка, одна радиограмма снизу - и команда сходила с маршрута. Команде приходилось возвращаться.

Все наши десять дней ушли на разбор комиссией нашего случая. Состояла она из трех человек: Колюня Булгаков, физик из Ленинграда, Леша Одноблюдов, профессионал-альпинист из Москвы, и Владимир Папегребский, тоже профессионал, начальник учебной части альплагеря "Варзоб".

Почему-то все члены нашей комиссии очень любили выпить. Колюня мог выпить литр в день. Папегребский - полтора. Леша Одноблюдов носил с собой в портфеле снаряженную канистру, чтобы делать это без перерыва.

Работа комиссии сводилась к тому, что мы непрерывно заваливались в какую-нибудь чайхану города Душанбе, брали еду и выпивку. Они пили, мы с Чернобровкиным ели. Расплачивались - деньгами нашей экспедиции.

К сожалению, очень многие альпинисты любили выпить. Гигантское здоровье, привычка к огромным нагрузкам - требовали разрядки в мирное время, "на равнине". Многие спивались, потеряв друзей, после случавшихся трагедий. Переживания, - ведь для многих это была целая жизнь, - старались притупить водкой. И потом - умирали в сорок, в пятьдесят, хотя могли бы и до ста прожить, продолжая ходить в горы.

Чаще всего мы наведывались в чайхану, располагавшуюся на берегу Комсомольского озера. В тридцатых годах по приказу из Москвы были вырыты Комсомольские озера во всех столицах среднеазиатских республик. Я купался в душанбинском Комсомольском. Вода - тридцать три градуса, очень грязная. Но ташкентское и фрунзенское гораздо грязнее. В душанбинское втекает чистейшая горная речка Варзоб, потому-то озеро не слишком грязное и не слишком теплое. Для моего тощего тела - самое приятное купанье. Местная знать никогда не купалась в Комсомольском озере, считая, что вода в нем пахнет мочой. Я этого не замечал. Да и вовсе не так уж плохо относился всю жизнь к этому продукту человеческой жизнедеятельности. К тому же нетрудно подсчитать, что если все население города Душанбе пописает в это озеро, - вода сильно грязнее не станет.

На берегу Комсомольского озера было множество шашлычных, лагманных, где Леша Чернобровкин расплачивался за несъеденные нашими экспертами шашлыки. Я, наоборот, уничтожал все эти деликатесы. В жутких количествах. Впереди еще предстояла работа в горах, я надеялся все-таки успеть на стену. Леша тоже старался. Но пить я отказался наотрез, а ему приходилось. Иначе они сразу начинали кричать: "Ты нас не уважаешь, ты нас не любишь, ты нас обижаешь, как же мы будем заключение давать по твоей экспедиции?" И Леша вынужден был пить. Не литрами, но несколько стаканов в день приходилось на его горемычную голову.

А я поедал лагман. Наблюдал за его приготовлением, - ну и зрелище, доложу я вам! Теперь лагман в столовых подают — просто лапша с жидким супом. А тогда, в шестьдесят втором, заказанный мной лагман приготовлялся на моих глазах, так полагалось. Все должно делаться на глазах клиента.

Повар брал кусок теста и начинал раскручивать его в руках, на весу. Крутил этот кусок теста, скручивал в длинную лапшу, достигавшую в длину три-четыре метра, казалось, как вокруг гимнастки мелькает лента, так и вокруг повара перемещался, размазывался по пространству кусок теста. Потом он свертывал, нарезал и опускал варить, - не в одном общем казане, а в небольших, строго по порциям.

Велись за столом бесконечные разговоры о том, кто виноват в случившемся, виновен ли я, как начспас, виновен ли Леша, как начальник экспедиции. Все это поперву казалось очень правильным. Лишь на десятый день до меня дошло, что гибель человека здесь совершенно ни при чем, что главным для этой троицы было - выпить за наш счет.

На десятый день мы приехали в "Варзоб", к Володе Папегребскому. Приехали, чтобы составить окончательный акт. Взяли водки, выпили в столовой, нас прекрасно покормили. Разговоры продолжались. Кто прав, кто виноват. И снова звучало: "Что-то выпить хочется". Папагревский сел за руль грузовика и мы поехали выше, в какой-то кишлак. В магазинчике была только водка да печенье. Мы взяли и того, и другого. Сели на берегу горной речки. Они пили водку, закусывали печеньем. Им все равно было - чем закусывать.

И в этот момент Леша мне шепнул: "Адик, выручай, я не могу больше выпить ни глотка, в горло не лезет, спасай, - а то опять без акта останемся". Что делать, наливай! Хватил стакан, и вдруг осенило. И что мне стоило раньше выпить? Взял я бумагу, взял ручку, начал сам писать акт, спрашивая у комиссии, - верно ли пишу. Написал первый абзац, - он погиб там-то, тогда-то. Второй абзац, - никто не виноват, связка шла, расслабившись. Экспедицию можно продолжать. Все согласны?

Еще бы они не были согласны, после таких попоек! Подписали все трое.

Вечером мы передали в базовый лагерь сообщение о том, что восхождение можно продолжать.

На стену я не попал. В качестве утешения мы с ребятами сходили на один из маячивших в гребне пиков, никем доселе не пройденных. Два дня били крючья - сначала скальные, потом ледовые. Назвали - пиком Космонавтов.

На этом завершилась спортивная часть экспедиции.

Сезон 1962 года оказался для меня очень долгим. Такого сезона у меня не было в жизни, кроме, разве что, весны и лета моего выпускного пятьдесят третьего. Экспедиция на пик Революции состояла из двух команд. Объединились спортивная команда "Буревестника" и сборная Таджикистана. Конечно, сборная была значительно слабей, ведь команда "Буревестника" была фактически вузовской сборной страны. И еще в мае я, как специалист по общефизической подготовке альпинистов, вылетел в Душанбе, инспектировать наших соратников.

Вылетал из Москвы поздно ночью, в легкий заморозок, на взлетной полосе лужи подернулись тонким ледком. Прилетел в Душанбе утром - плюс тридцать. К вечеру, к началу тренировки, на которой и должна была состояться проверка, термометр показывал плюс сорок в тени.

Конечно, на проверке я должен был подавать пример, задавать темп. Начал с легкой разминки. Потом пошли всевозможные упражнения. Подтягивались, отжимались, приседали на одной ноге, - ну, тут я еще лидировал с большим отрывом. Но взбрело же в голову напоследок провести еще пятикилометровый кросс. Начав бежать вместе со всеми, я должен был первым его закончить. Иначе я не представлял себе роли проверяющего. Проверяющий, который сам не может пробежать быстрее всех, - он не проверяющий, он жулик.

Бежали сначала по стадиону, по гаревой дорожке, потом начался асфальт, вьющийся меж холмами. Асфальт этот казался мне раскаленным, я обжигался сквозь тапочки. Мне казалось, что забег проводится в парной, пот тек с меня ручьями. С первых шагов родилось предчувствие - не добегу. Упаду, умру, расплавлюсь.

Грешно хвастаться, но прибежал я первым. Много лет спустя ребята из таджикской секции вспоминали эту тренировку, рассказывали о ней другим, молодым. Значит, не зря я бежал, раз запомнили - как надо тренироваться, выкладываться.

Конечно, за одну тренировку к восхождению не подготовишься. Но тогда до начала экспедиции оставалось еще месяца два. Душанбинцы усилили подготовку. Во всяком случае, во время совместных восхождений никаких нареканий не возникало.

Базовый лагерь наш, в котором при кухне отиралась Женька, располагался на морене, вокруг красивейшего горного озера. Я тогда не был романтиком, я не замечал всей этой красоты. Мне важно было одно - тренировки, тренировки, тренировки. Я уходил далеко по осыпям, так как бегать было невозможно, и метал камни. Делал всевозможные упражнения с тяжестями. Иногда ко мне присоединялся Божуков.

А сейчас вспоминается, - до чего же там было красиво! Прозрачное зеленое озеро, в которое сверху ступенями сказочной лестницы спускался ледник. В котором отражались снежные вершины. Трава не росла, палатки стояли на разноцветной мозаике камней и камушков. А посмотреть по-другому, - ледник Абдукагор, словно дракон, выползает из озера, поднимается над ним всеми своими башенками, стеночками, разрывами, скалится трещинами, ослепляет наплывами льда.

Лагерь у озера состоял как бы из двух половин. Из двух городков на разных сторонах. Палатки "Буревестника" на одной стороне, палатки сборной Таджикистана - на противоположной.

Стена была пройдена, труднейшая стена, были сделаны первовосхождения, в том числе и на пик Космонавтов. Гибель нашего товарища постепенно забывалась, отступала. Нельзя сказать, что альпинисты - народ равнодушный. Но что делать! Каждый в горах должен быть готов к тому, что в любую минуту может погибнуть. Или, еще хуже, друг погибнет. Но от этого люди не перестают быть веселыми, жизнерадостными.

Как началась война между берегами озера, - я не помню. Точнее, войны сначала никакой не было. "Буревестник", следуя своему имперскому менталитету, высадился на островок, находившийся ровно посередине озера, и водрузил флаг РСФСР. Не нынешний, российский, а старый. И соорудили крест. Вода была очень холодной, ребята совершали подвиг, на матрасах доплыв до острова и вернувшись обратно. Их отпаивали и оттирали остатками спирта. Все радовались, стреляли из ракетниц. И вот при свете сигнальных ракет мы увидели, как по озеру на каком-то плоту к острову плывут с другой стороны таджикские ребята. Утром на острове развевался таджикский флаг.

Следующей ночью "Буревестник" предпринял еще одну попытку по захвату острова. С таджикской стороны в ребят полетели ракеты (сигнальные, конечно, но попади такая штука в лоб - не обрадуешься). Завязалась перестрелка. Слава Богу, расстояние, нас разделявшее, было достаточным, чтобы все остались целы и невредимы.

Так продолжалось несколько дней. В конце концов стороны решили уладить конфликт мирным путем. Пришли к соглашению: поскольку экспедиция совместная, то и остров тоже общий. Торжественно были водружены флаги Российской Федерации и Таджикистана. Ликование по этому поводу было всеобщим.

Так закончилась экспедиция шестьдесят второго года. Так заканчивался мой альпинизм. Я все еще продолжал ездить в горы. Но на стену я не попал все-таки не из-за опоздания, а из-за того, что уже не очень-то и хотелось. Все думы были о лыжах, о зиме, о соревнованиях. О спорте. Мой карьеризм мог существовать и питать себя только в среде спортивной, с наградами и званиями. Где сильнейший - всегда первый. А альпинизм - это не спорт. Альпинизм - это жизнь, это вид жизнедеятельности человека, это способ самосовершенствования, самопознания. Зачем же люди занимаются альпинизмом? Да затем и занимаются, чтобы сталкиваться с препятствиями, которых нет больше нигде - ни в спорте, ни в обычной жизни.

Я долго пытался превратить альпинизм в спорт. Но жизнь в горах камня на камне не оставила от моих начинаний.

Потеряв Игоря Ерохина на стене Домбая, я потерял не просто друга, не просто близкого человека. Я потерял наставника в альпинизме, учителя. Я потерял ориентацию в этом мире. И картина, прежняя, привычная - не восстанавливалась.

Чтобы снова пойти в горы, чтобы снова почувствовать интерес к этой особой жизни, необходим был какой-то перелом, какие-то серьезные изменения во мне самом.

Я вернулся в горы, уже будучи спинальником. Я вернулся, чтобы сначала просто жить в базовых лагерях, но потом - сделал несколько попыток сам восходить. Восходить - без ног!