Библиотека

Рассказ папаши Роко 38

Пятница. Мы были готовы ко всему.

Услышав короткий звонок, я потихоньку прошел открыть дверь. Паскаль, весь в черном, с ног до головы священник, вложил свою сухую руку в мою.

— Как она?

— Все хуже и хуже.

— Мадемуазель Матильды нет дома?

— Пошла в аптеку… для перемены обстановки! Бесшумными шагами пастор прошел через «первозданный хаос», где ротатор и пишущая машинка вот уже два дня стояли без дела на своих квадратах из зеленого войлока. Их черные чехлы покрывались пылью. Сидя на полу, Клод играл в сестру милосердия — расставлял пустые пузырьки с разноцветными наклейками. Другие флаконы, пустые только наполовину, валялись где попало — рядом со стопками бумаги, немытыми тарелками, сломанными игрушками, букетами цветов, наспех сунутыми в вазу с отбитым краем, в старый кувшин для воды. Их кладбищенский аромат смешивался с неприятными запахами эфира и нездорового пота и поднимался, густой как пар, оседая на зеркале. Паскаль зацепился ногой за электрический провод, который соединял с розеткой в общей комнате переносный радиатор, дополнительно обогревавший келью.

— Ну-ну! Ну-ну! — произнесла Констанция, смеясь вымученным смехом, похожим на отрыжку и звуки при полоскании горла.

Паскаль испуганно посмотрел на нее. Она страшно изменилась. Щеки ввалились, хотя все лицо стало одутловатым. Черты его застыли. Глаза навыкате, словно покрытые белой эмалью, в оправе глубоких орбит цвета блеклого бессмертника, смотрели блуждающим взглядом. Борясь с одышкой, приоткрытый рот вбирал воздух, и в гортани рождался звук, как при ингаляции. Паскаль протянул руку и коснулся пылающего лба.

— Сорок… дитесь тут.

Слабый голос скороговоркой выбрасывал огрызки слов.

— Я пришел сказать вам до свидания, — пробормотал Паскаль, не решаясь шевельнуться. — Завтра вечером я сажусь в Марселе на пароход. Я не хотел уезжать до…

У него не было времени загладить свою бестактность.

— Не до свидания, а прощайте! — сказала Констанция. — Не приходите на мои похороны. Еще немного, и вы бы их застали. Значит, Навин идет в землю обетованную?

— Да, — ответил Паскаль и, сразу став серьезным, воспользовался удобным случаем и резко закончил: — Да и вы тоже.

Я отчетливо видел, как мускулы его челюстей напряглись. В то же мгновение Констанция бросила мне взгляд, такой же, какой она бросала мне два дня назад, в начале своего разговора с Люком. «Ну вот, — сказал я себе. — Сейчас начнется второй тур. Она не продиктовала завещания. Она сама вручает каждому его долю наследства. Сегодня Паскаль явился за своей». Глаза Беллорже за очками блестели от жадного нетерпения. Желваки так и ходили под кожей. Констанция лукаво спросила:

— Кто пришел сегодня вечером — пастор? Или Паскаль?

— Благодаря вам они слились воедино.

— Я вас оставляю, я вас оставляю, — поспешил сказать я.

— Нет, нет, — возразила Констанция. — У меня ни от кого нет секретов.

Изменение в предыдущей программе: чтобы Паскаль чувствовал себя увереннее в своей победе, требовался, свидетель. Я потихоньку отошел к окну.

* * *

Констанция повернула голову налево. Ее голубые глаза горели цветом хорошо отрегулированного газового пламени. Паскаль, сидя на стуле верхом и облокотившись на спинку, уже начал читать проповедь:

— Вы сильная, Констанция, вы все можете выслушать… Вы знаете, что мы никогда больше не увидимся. Но знаете ли вы, что я долгое время питал к вам недоверие? Я говорил себе: эта девочка играет в бодрячка, она предлагает sursum corda,[32] как другие предлагают противотуберкулезные облатки. Потом я понял, что вы несли послание Другого и, сами того не ведая, являлись его рупором.

— Вы слишком добры! — сказала Констанция с кисло-сладкой улыбкой.

— Я хотел бы возвратить вам долг, — настойчиво продолжал Беллорже. — Однажды вы пожаловались мне, что история вашей жизни была в основном историей вашей смерти. Это относится ко всем нам: мы живем, губя дарованную нам возможность. Вы так хорошо это поняли, что захотели спасти, за отсутствием лучшего, хотя бы нескольких из нас… Но разве сейчас сами вы не забываете о своей доле в этой возможности? Закончить жизнь и умереть — не одно и то же. На смерть можно воздействовать точно так же, как можно воздействовать на жизнь. Достаточно одного слова! Если в течение всей жизни надо говорить «нет» всему, что нас преуменьшает, то, умирая, надо, наоборот, говорить «да» тому, что нас уничтожает. До чего же он неловко действовал! Неужто у него не было времени найти, чем можно ее пронять? Констанция еще глубже вдавила голову в подушку.

— Смирение! — с отвращением произнесла она.

— Нет, приятие. Жизнь приносят в жертву не одни герои. Действуйте через посредника, как вы действовали до сей поры. Доверьтесь богу.

— Но я в него не верю! — простонала Констанция, сдерживая слабое дыхание, явно раздираемая стремлением быть самой собой и желанием удовлетворить «клиента».

Паскаль развел руками, словно рыбак, который после неудачной подсечки забрасывает удочку с новой наживкой.

— Это он верит в вас, раз вы существуете, — наугад возразил Паскаль (так-то лучше! Видите: она вздрогнула). — А вы, вы думаете, что не верите в бога. Ваша гордость заслоняет от вас бога, вы подменили его собой, посчитав добродетель пороком. Если что-либо приводило меня в смущение, с тех пор как я вас знаю, так это отсутствие у вас глубокой веры в бога. Вы любите лишь его творение… Но оно и есть бог. Приобщитесь к нему! Вы предпочитаете его терпеть? Одно слово, и вам не придется больше терпеть. Ах, Констанция! То, что вера обладает такой силой, то, что она делает в последние мгновения любой шаг таким легким… вот подлинное чудо!

— Инициатива исходит не от меня, — упрямо произнес еле слышный голосок.

— Ах, эта гордыня! — воскликнул измученный Паскаль. Издалека донесся гудок баржи. Потом скрип в замочной скважине оповестил о возвращении Матильды, которая зашла поздороваться перед тем, как скрыться на кухне. Когда она вышла, в комнате надолго установилась тишина, густая как тень; мало-помалу она заполнила собой всю келью. Стенные часы у соседа внизу пробили семь раз.

— Похоже, — сказала наконец Констанция, — что в отношении меня боженька норовит сэкономить на чуде.

— Чтобы дать свершить его вам…

Паскаль пододвинулся вперед, вновь и вновь повторяя свои доводы.

Матильда только что зажгла в «первозданном хаосе» электричество, и конус света, проникшего через приоткрытую дверь, отбрасывал на Констанцию тень пастора.

Она слушала его холодно, но внимательно, несомненно сочувствуя такому страстному упорству Паскаля, воображающему, что его натиск заставит ее сдаться. Но все эти слова бились в ее ушах, так же как пульс в ее висках, — впустую. И веки ее опускались по мере того, как угасал пыл домашнего священника, который в конце концов, упав духом, пробормотал:

— О господь, она слушает меня. А не тебя.

Тут Констанция нашла удачную формулу:

— Не уставайте от меня вы оба. Паскаль выпрямился. Его тень, удлинившись, достала до стены.

— Как могу я устать от вас, друг мой, раз вы не устали ни от кого?

— Устав от самой себя…

Паскаль покачал головой, понимая, что скрывается за таким ответом. Констанция ускользала от него. Приступ удушья весьма кстати не дал ей продолжить. Несколько минут она, задыхаясь, жадно, с хрипом хватала воздух. Наконец она вновь смогла заговорить тихим голосом:

— Расскажите лучше о себе, Паскаль. Куда же вы, собственно, едете? Что мне хотелось бы, так это знать, добьетесь ли вы чего-нибудь в своей жизни.

Внезапно Паскаль вскочил, став выше своей тени; голова его оказалась в центре конуса света. Одну руку он поднял к виску, и, ярко освещенная сзади, она отбросила на стену изображение чего-то вроде краба или съежившегося зверька.

— Как смогу я чего-либо добиться, если вы — мое первое поражение?

На этот раз он наконец попал в цель. Никакой другой аргумент не мог так тронуть Констанцию, голова которой еще глубже ушла в подушку. Используя момент, Паскаль наклонился к этому лицу, с которого он только что согнал всякую иронию, всякую улыбку.

— Один жест, — горячо убеждал он, — я прошу у вас всего один жест. Вы всегда страдали манией жеста. Но за этот вас не упрекнет ни один человек.

Он резко откинул в сторону одеяла, простыню, нашел бесплотную руку и схватил ее за запястье; она была сухая, как карандаш, и заканчивалась искалеченной кистью, на которую было страшно смотреть. Тем не менее эта рука, имевшая всего два пальца, его, кажется, не испугала (должно быть, символ показался ему только еще возвышеннее), и он силой потянул ее ко лбу Констанции, опустил к груди, перевел на левое плечо, оттуда на правое и там оставил. Губы Констанции зашевелились, но не издали ни звука. Паскаль медленно поднялся, удивленный, напуганный собственной грубостью и, возможно, спрашивая себя (так же, как и я), был ли он в этот миг великим или смешным. Дыхание Констанции царапало тишину, терзая ее бронхи. Наконец губы ее снова зашевелились.

— Теперь уходите вон, — прошептала она. Когда он отодвинулся, свет упал на враждебное лицо, изможденное, повернувшееся к нему в темноте; оно не успело измениться, принять другое выражение. Голубые глаза стали твердыми и сухими, как купорос.

— Вон! Вон! — громче повторила она.

Ее лицо судорожно задергалось, искривилось, стало злым. Пока Паскаль пятился, смиренно кланяясь и бормоча извинения, она начала выкрикивать:

— Убирайтесь! В Камерун! В Камерун!

Паскаль бежал.

* * *

Я догнал его на площадке. Он весь дрожал, нервно протирая очки.

— Она уже не совсем в здравом уме, — очень тихо сказал я.

— Несомненно, — сухо ответил Паскаль. Схватившись за перила, он двинулся было вниз, но на первой ступеньке остановился.

— Видите ли, — беззвучно сказал он, — у меня нет больше иллюзий. Она умирает так же, как жила, — без бога. Тем не менее о ней можно сказать то, что сказал Клодель не помню о каком бразильском герое: «Если не касаться религиозных взглядов, можно назвать его фигурой евангелической».

Казалось, Паскаль находился в страшной растерянности, и у меня не хватило мужества возразить: «То-то и оно! В этом для вас и заключается главная беда: такие люди доказывают вашу бесполезность». Я позволил Паскалю процедить сквозь зубы утешительную классическую формулу:

— Известны потрясающие случаи — божья благодать помогает прозрению даже в тот момент, когда глаза уже закрываются.

Но ему и этого было недостаточно. Он воодушевился. Этот сдержанный, воспитанный человек схватил меня за пуговицу пиджака и запальчиво зашептал мне в самое лицо:

— Я возьму свой реванш в Камеруне. Вот увидите, какой реванш я возьму!

И он бросился вниз по лестнице, а я смотрел, как его рука быстро скользит по трем пролетам перил, и думал:

«Неужто девочка, сама того не зная, взяла верх? Или, предвидя этот взрыв, она увернулась от Паскаля, чтобы возбудить в нем жажду реванша?»

Вернувшись в комнату Констанции, я застал ее очень спокойной.

— Я не смогла, — слабым голоском сказала она. — Потом без всякого перехода спросила:

— Серж возвращается завтра утром, да?.. И подумать только, что его тоже придется обманывать!

Воскресенье. Констанции все хуже и хуже. Вопреки мнению Ренего, который полагал, что она не протянет и недели, мы думали, что она не протянет и этого дня. Агония началась ночью. Волосок, на котором держалось дыхание, растягивался, обрывался и снова пробивался через засорившуюся волочильню горла. Этот наводящий ужас свист можно было услышать еще на площадке лестницы. Консьержка и соседка с нижнего этажа обосновались в «первозданном хаосе». Они вязали, обмениваясь пустяковыми воспоминаниями на тему о покойниках и похоронах: «Знаете, Сидони Лаглуар, жена бакалейщика, та вот так и помирала целых три дня». Когда дыхание умирающей останавливалось, они, напрягая слух, взмахивали спицами, дрожавшими в руках, не забывая, однако, счета своих петель. Затем, как только дыхание возобновлялось со звуком отрываемой медицинской банки, они опускали носы, наклонялись друг к другу и, не останавливаясь, вязали целый ряд. Мадемуазель Матильда сидела в келье, в ногах кровати. Обессиленная проведенными без сна ночами, она молча ждала — ее тревога проявлялась лишь в необычных взмахах того шершавого века, на котором бородавка дрожала, точно красная ягода на краешке листа терновника. Сидя прямо против радиатора, поддерживавшего температуру как в теплице, она поджаривалась на собственном сале, и ее сиреневые скулы покрылись алыми прожилками. Просидев у окна с самого рассвета, я не обмолвился с ней и двумя словами. Мои пальцы медленно сжимались и разжимались. Мы с ней украдкой глядели на тоненький носик, ставший острым, как нож, на прозрачный подбородок и глаза навыкате, политые каким-то блестящим маслом, которые, казалось, были выставлены напоказ в синих кругах на маске из желтого картона; Временами голова Констанции уже лежала неподвижно под массой волос, слипшихся от едкого пота. Обессиленная, она произносила только односложные слова вместе с выдохом. Так, около шести часов она сказала:

— Долго.

Через некоторое время она посчитала необходимым добавить, словно речь шла о том, чтобы воспитать на ее мужестве почтенных свидетелей харакири:

— Держусь.

Но почти каждые полчаса на нее обрушивался приступ удушья, по окончании которого ее голова начинала метаться на подушке. Она кричала наполовину в здравом рассудке, наполовину в бреду, до последней минуты пожираемая своей гордыней, над которой она уже потеряла контроль, и из ее рта, казалось полного песка, вылетали недоговариваемые слова:

— Папаша Роко, я хочу, чтобы меня сожгли! — кричала она. — Я не желаю веками лежать, вытянувшись на дне соснового ящика. Хватит с меня моей жизни. Я хочу стать газом, дорогой мой… В конце концов нет, тетя, пускай меня закопают, как всех людей. Скажи только господу богу, чтобы никакого воскрешения во плоти. Не надо мне больше такого тела.

Матильда краснела, бледнела, клала на лоб больной свои холодные ладони, чтобы ее успокоить. Я съежился в своем углу, очень встревоженный, потому что я позвонил Сержу, вернувшемуся накануне с юга, а при таком состоянии Констанции его приход мог привести к душераздирающей сцене.

* * *

Она не разыгралась. Толкнув дверь, оставленную незапертой во избежание звонков, Серж влетел, запыхавшись, плечистый, поднимая ветер своим широким бежевым пальто. Я видел, как, повернув плохо выбритую физиономию, он торопливо поздоровался с двумя вязальщицами, чьи острые лица вспотели от любопытства, и зашагал через «первозданный хаос», вытянув руки вперед, словно желая отстранить запах лекарств — первый ладан покойников, предшествующий ладану катафалка. В трех метрах от железной кровати он сразу остановился. Констанция опять принялась возбужденно кричать:

— Бери свой блокнот, Матильда. Я буду диктовать…

— Надо всем объявить о моей смерти. Я уже слышу, как Тируан говорит: «Эта несчастная дура хотела сама написать извещение о своей смерти…»

Заметив Сержа, она тоже сразу замолчала, и ей удалось на несколько сантиметров приподнять голову. Потрясенный, он смотрел на ее безумные глаза с чуть ли не черными кругами под ними, на открытый рот, на пересохшие губы, посиневшие и потрескавшиеся, за которыми был виден еще более черный провал рта. Пересилив себя, он сказал:

— Привет, старушка!

Констанция скривила лицо, явно силясь вернуть своим чертам подвижность, заставить себя улыбнуться, и в уголке ее рта зацвело подобие улыбки.

— Привет… старик!

Цветок улыбки распустился до второго уголка губ, продержался секунду и увял.

— Как дела? — глупо спросил бедный Серж. Веки Констанции замигали часто-часто, словно она хотела послать кончиками ресниц «поцелуй-бабочку», как говорят дети. Это было все, на что оказался способен ее слабеющий рассудок. Когда Серж наклонился к ней, она пустила стрелу:

— Я это предсказывала, мой медведь. Тебя заманили сотами. Но они не из моего улья.

Совершенно не догадываясь о смысле этих слов, Серж поднялся и, глубоко опечаленный, пробормотал:

— Она не в своем уме!

Констанция сразу уронила голову на подушку и с этого момента уже не открывала рта.

* * *

Теперь, казалось, все назначили свиданье у ее изголовья. Правда, день был воскресный. Явился Люк: сразу вслед за ним — мадемуазель Кальен, которая вывернула наизнанку свои перчатки и приподняла вуалетку. Оба они склонились над Констанцией и стали изрекать мучительные утешения, не встречавшие никакого отклика. Потом Люк завладел стулом, чтобы обосноваться возле изголовья, как хозяин, который присматривает за своим добром. Он так и не сдвинулся с этого места и, достав свой не первой свежести носовой платок, вытирал лоб Констанции. Время от времени он бросал взгляд на Сержа, неподвижно стоявшего у стены, пачкавшей его пиджак известкой, и этот взгляд был откровенно враждебным. «Спи, моя Констанция», — повторял он, не заботясь о том, что может показаться смешным, не видя еле уловимой иронии, каждый раз пробегавшей по лицу из желтого картона.

Немного погодя явилась Катрин. Она проскользнула между нами, гибкая и жеманная, склоняя голову в разные стороны, раздавая свои «здравстуйте» кончиком красного клюва, как испуганная синица. Констанция ей не ответила, словно не узнавая. Ее глаза смотрели мимо, в пустоту. Она больше не обращала внимания ни на бывшую знакомую по клубу «Русалка», ни на Берту Аланек, выпятившую огромный живот.

Наконец, явился Ренего, воинственно выставив бороду, ожесточенно работая челюстями. Его вид прогнал нас из кельи, впрочем, ставшей уже слишком тесной, чтобы вместить столько народу. Все, за исключением Матильды, были вынуждены медленно и мрачно убраться в общую комнату. Прошло десять минут. Затем консьержка, у которой язык залежался во рту, завела разговор.

— В результате новый кабинет министров поручено сформировать Бидо, — шепотом начала было она, но умолкла, расстрелянная восемью парами глаз.

Однако вторая вязальщица, приняв эстафету, начала произносить лестный некролог, без запинки спрягая глагол «быть» в прошедшем времени.

— Это была святая девушка… слов нет, она была немного безрассудная, но очень и очень услужливая.

— Бедняжечка! И на кого же только не тратила она свое время, — подтвердила консьержка, бросая на меня любезный взгляд.

Они дуэтом отпускали комплименты, убежденно покачивая пучками. Катрин продолжала наклонять голову то вправо, то влево, слушая то правым ухом, то левым, сгибая и разгибая пухлые руки и точеные ноги в лодочках, стучавших каблуками по полу. Серж подбрасывал на ладони зажигалку. На веснушчатом лице Люка застыло выражение осужденного на смерть, которого вытащили из полицейской кареты. Мадемуазель Кальен, прикрыв веки, пряталась за вуалеткой. Наконец, раздраженная елейностью кумушек, она вдруг решила поднять уровень хвалебных речей и, поджав тонкие губы в розовой помаде, сказала:

— Нас покидает редкий человек. Я спрашиваю себя: все ли мы это осознаем?

Толстые губы консьержки вытянулись было для серьезных комментариев. Вмешательство Сержа уберегло нас от этого:

— Что за хор плакальщиц! А между тем это вовсе не в духе дома.

И тут дверь за его спиной приоткрылась. Ренего медленно отвел дверь к стене и посторонился, пропуская нас. Левой рукой он обхватил бородку. Правой бессильно махнул.

— Конец? — спросил Серж.

— Я сделал ей укол, — уклончиво ответил Козел.

* * *

Мы вошли на цыпочках и застыли полукругом около кровати, уже не решаясь что-либо сказать. Констанция еще боролась, несомненно поддерживаемая уколом. Ее грудь неожиданно вздымалась со звуком, какой может издать сломанная труба или рваные кузнечные мехи, и оставалась на некоторое время в таком положении, потом ребра снова опускались, рушились, а грудь содрогалась, как свод, утративший опоры. Невозможно было определить, в сознании она или нет. Так или иначе, глаза ее медленно вращались в орбитах. Почти не останавливаясь, их взгляд переходил с Люка на Катрин, на меня, на мадемуазель Кальен. Они задержались на Клоде, который ползал по полу, на Серже, стоявшем в его любимой позе, прикрыв один глаз, открыв другой — червоточину в яблоке; на тете, громоздкой и рыхлой, все еще сидевшей на краю кровати, — ее три подбородка свисали на грудь, а грудь свисала на живот. Мы все были убеждены, что Констанция с минуты на минуту скончается на наших глазах — голова ее скатится набок (как в кино), и она испустит классический последний вздох. Некоторые — например, Люк, — наверное, ждали прощальных слов, чтобы свято помнить их всю жизнь. А я, кощунствуя или любя ее проще, искренней, я говорил себе: «Прекрасно, Констанция. Ты умираешь, как умирают в конце романа с продолжениями „Бессонные ночи в хижинах“. Благородно. Все как полагается. Мы собрались вокруг тебя…»

На испуганном лице Катрин отобразилось ли не разочарование.

— Дело в том, что я не смогу опять прийти ром… — пробормотала мадемуазель Кальен.

— Три дня, вот увидите. Точно, как Сидони… — твердила свое консьержка.

Один за другим они опять надевали пальто.

— Ну, и цепкая девчонка! — сказал Серж, выходя за дверь.

А я задержался в келье. Мой инстинкт меня не обманул. Красивый конец! Девочка, которая, быть может, спала, укрывшись за черными сморщенными была достойна не таких жалких словес. Я не удивился, обнаружив на ее губах презрительное выражение.