Библиотека

Глава 12 | Разорванный круг

Выписали меня из больницы через восемь месяцев инвалидом первой группы.
Выехал я из больницы на инвалидной коляске.
С месяц сидел дома. Не мог заставить себя появиться на улице. Казалось, что все меня, молодого и несчастного, жалеют. А жалость я на дух не переношу. Обижает она меня страшно.
Первое время бабушка обслуживала. От мысли, что она столько времени тратит на меня, а я мало чем могу ей помочь, становилось еще горше.
Однажды не выдержал и поехал на своей коляске во Дворец культуры профсоюзов. Подняли меня люди прямо в кабинет к директору. И там меня прорвало. Я сказал: Помогите мне найти себя. Не могу жить без Цирка. Я организую вам самодеятельный цирковой кружок, я знаю, как это делается. Мне не нужно никаких денег. Реквизит сделаем сами и сошьем костюмы. Только дайте возможность заниматься. Не гоните.
Гнать меня, как выяснилось, никто не собирался. Директор, ошарашенный моим монологом, только спросил, кто я и откуда.
Рассказал ему о всей своей жизни. Он молча, не перебивая и не косясь на мою коляску, выслушал и дал мне надежду: Не волнуйся, поезжай домой. Что-нибудь придумаем.
На следующий день мне сообщили, что ждут во Дворце культуры. Вопрос об открытии циркового кружка решился. Я был назначен его руководителем, и мне даже положили жалованье...
Если вспоминать, то рождался-то я не единожды.
Сначала, понятно, как и все.
Затем – когда в Каунасе меня приняли в цирковую секцию.
Когда вернули к жизни, после того как упал с тринадцатиметровой высоты.
Когда мне, инвалиду-колясочнику, разрешили создать цирковой кружок.
Когда впервые почувствовал собственные ноги, хотя это и противоречило научно обоснованным предсказаниям до боли родной медицины.
Когда, заново рожденный цирковым манежем, сотворил свой первый трюк.
Затем...
Когда меня спрашивают: счастлив ли? – всегда отвечаю: да, я очень счастливый человек. Ибо столько раз рожден, что не имею права не быть счастливым.
Взять, к примеру, мое внутреннее состояние, когда приступил к набору учеников в самодеятельную труппу.
Я, безногий инвалид, испытывал чувство полета. Забыл, что такое стесняться своей беспомощности, и каждый день, крутя руками колеса инвалидной коляски, гордо мчался с одного конца Каунаса на другой – из дома на работу.
Моя работа... Мне сейчас даже себе трудно объяснить, что я испытывал, обретя любимое дело, без которого, честное слово, просто не смог бы жить.
А начал с того, что объявил конкурсный набор. Начертил, нарисовал, написал плакатики-объявления, и затем мы с друзьями оклеили ими пол-Каунаса, развезли их по всем школам города.
Возраст юных абитуриентов, желающих стать циркачами, колебался от семи до семнадцати лет.
Был экзамен. Прежде всего смотрелась фактура – кто как выглядит, после – кто что умеет из физических упражнений. Я давал задание. На силу, на ловкость, на пластику. Из двухсот желающих отобрал пятьдесят. На большее число не нашлось бы помещения. Директор ДК для цирка и так выделил апартаменты, какие я и не ожидал заполучить.
Мы начали трудиться.
И очень скоро я почувствовал, что нужен моим ученикам. Ты вправе спросить, на основании чего Дикуль сделал такой вывод. Скажу. К тому моменту я стал немножко психологом и научился различать искренность и псевдоискренность. Помню внимательно-добрые глаза ребят, а то и ненасытные их взгляды, требовавшие – еще, еще, еще работы.
Иногда я забывался в сиюминутном рвении показать трюк, который у них не получался или который не мог толком им на словах объяснить, и вываливался из коляски. Но не было такого, чтобы хоть раз это мое неуклюжее падение вызвало у них улыбку или смешок. Нет, лишь сострадание и сочувствие, которые по отношению к себе я, правда, тоже не принимал. Мы сразу договорились: я – такой же, как и они, только чуть ограниченный в движениях. Что есть, то есть.
В то время я искал по библиотекам и магазинам любые книги, посвященные цирку. Запоминал прочитанное, делал выписки, на основе старых трюков придумывал свои, пригодные для нашего самодеятельного цирка.
За ночь, начитавшись до синих кругов под глазами, под утро, будто в беспамятство, проваливался на несколько часов в сон. И, разбуженный каким-то внутренним будильником, мчался на своей коляске в ДК. Ребята ожидали меня перед входом, заносили на руках в зал, и начиналась самая упоительная в мире работа, начинался наш любимый цирк.
А когда они, измочаленные физическими нагрузками и еле-еле переставлявшие ноги (как я сам когда-то!), разбредались по домам, я начинал свою тренировку. В такие минуты я желал одиночества, не хотел, чтобы кто-либо наблюдал за моими страданиями.
Вскоре наловчился передвигаться по залу на костылях – как на ручных ходулях, сохраняя равновесие и волоча бесчувственные ноги по полу. Когда впервые этот почти цирковой трюк мне удался, я был безмерно рад. Ведь то был мой первый реальный шаг к возвращению на арену.
Каждый день я истязал себя ходьбой на костылях до потери сознания.
Впрочем, со стороны то, что я делал, очень отдаленно напоминало обыкновенные человеческие шаги. Ловил момент равновесия, выбрасывая бедрами вперед то правую ногу, то левую.
Сначала падал, как заведенный. И было безумно трудно вновь подняться на костыли.
Первое время боялся уползать с гимнастических матов. На жестком и скользком паркете разбился бы в два счета. Но иногда и на матах минут по тридцать ползал в бессильной злости, скрипя зубами, ибо никак не удавалось вбросить тело в костыли.
Напряжение испытывал неимоверное: судороги сводили руки, шею, спину. Постоянно сам себя заставлял работать, и это, конечно, отнимало много нервной энергии. Когда наступал конец сегодняшним ресурсам организма, то, в очередной раз рухнув на маты, тут же засыпал. Утром меня, вроде бы как неживого, находили уборщицы. Пока они не разобрались, что к чему, то пугались моей мертвой неподвижности и, боясь дотронуться, вызывали скорую...
Все силы уходили на то, чтобы встать на ноги. Каждый день экспериментировал над собой. И сейчас, когда путь этот выстрадан мною от и до, когда создана научно обоснованная система восстановления, я вижу, сколько в свое время переделал лишнего. Но иначе и не могло быть. Ведь тогда никого не было рядом – ни врача, ни шамана – кто мог бы дать единственно верные рекомендации: делай то-то и то-то, и получишь такой-то эффект.
Например, я и на костыли-то встал не с бухты-барахты, как если бы эта идея осенила меня в одночасье, а долго и упорно готовился к исторической для меня акции. Прежде всего укрепил мышцы плечевого пояса. После, лежа, до звериного рефлекса наработал координацию движений. И только тогда перешел на брусья, еще и еще закрепляя в мышечной памяти все фазы каждого движения. На брусьях же тренировался с грузом, привязанным к ногам.
Не помню, когда и при каких обстоятельствах сделал первый шаг. Я помнил, если бы он, этот долгожданный шаг, нежданным подарком свалился с небес, возникнув из ничего. Лежал-лежал человек и вдруг пошел. Я же годами нарабатывал шаговое движение и был уверен, что рано или поздно оно получится, и никогда не ставил перед собой цель – вот просто сделать этот самый первый шаг.
Я был уверен, что сделаю его. Цель была более общая, что ли, и глобальная – заново научиться ходить.
Зато прекрасно помню, как впервые почувствовал ноги. Но опять же это произошло не вдруг и не сразу и означало, что количество (в данном случае время, потраченное на тренировки) наконец-то перешло качество.
В Каунасе я подружился с одним врачом. Он был старше меня, но обращался он со мной не как старший с младшим, а на равных. Он слыл опытным врачом-практиком и должен был бы знать, что я уже никогда не пройдусь на своих двоих. Окажись кто из специалистов на его месте, тоже ни в жизнь не поверил бы в мое второе рождение. И он, согласно законам существующей медицины, не верил. Но все равно чего-то ожидал. Во всяком случае, мне сейчас так кажется. Может, я и ошибаюсь, но зачем тогда не раз и не два он напоминал мне, что когда на человека обрушивается огромная радость, то она может запросто убить его. И очень важно в тот момент не оказаться одному, рядом обязательно должны быть люди, чтобы было с кем поделиться взрывающей твое сознание радостью.
Я ему говорил в ответ, что уж если меня не убила беда, то приди оно, мое счастье, этот эмоциональный удар выдержать будет полегче, чем предыдущий. Он продолжал разговор: А не сойдешь ли с ума от счастья, вдруг научившись заново ходить, ты ведь только об этом и думаешь каждый день? Тогда я умру самым счастливым человеком на свете, – отшучивался я. Но мысленно продолжал: Черт возьми, а вдруг и взаправду умру? Нет, большей несправедливости нельзя придумать, чушь какая-то....
Я не умер от счастья, заново обретя ноги. Хотя физиологический процесс восстановления их чувствительности протекал очень тяжело.
Летом, на шестой год после травмы, я вывез свой самодеятельный цирковой кружок на школьные каникулы в город Ниду. Мы разбили палаточный городок, сделали маленькую арену, репетировали с утра до вечера.
В один из дней у меня резко подскочила температура, тело налилось страшной тяжестью. Не мог ни есть, ни пить, ни тем более держаться на костылях. Я даже не мог сесть в коляску. Чувствовал, что-то со мной происходит. Не уходило жжение в позвоночнике. Боль ломала суставы, рвала судорогой мышцы. То и дело я терял сознание, а когда приходил в себя, не узнавал – где я, что и кто со мной.
В беспамятстве я метался по кровати, и ребятам приходилось наваливаться мне на руки, чтобы я не упал на пол. Они, конечно, вызвали врачей, но те так и не отважились забрать меня в больницу, боялись, что не выдержу транспортировки. Была еще одна причина, почему они этого не сделали: никак не могли поставить мне диагноз. Симптомы болезни ни под что ими знаемое не подходили. На инфекционника – самое страшное – я похож не был, и в конце концов они пришли к выводу, что тут замешана моя травма.
Кризис наступил на третий день. Я окончательно пришел в себя. Не было сил даже рукой шевельнуть или голос подать.
А через день наступило прозрение. Я попробовал встать на костыли и вдруг – да-да, именно вдруг! – почувствовал работу четырехглавой мышцы бедра, двуглавой! И – наконец-то! – не механическое, как бы потустороннее, без моей воли, а естественное замыкание коленных суставов при шаге в единую работу мышц.
Да, произошло самое невероятное – потекла жизнь по моему спинному мозгу. И если раньше, когда в мои ноги втыкали иголки, я ощущал лишь мускульный тычок, то теперь при той же процедуре испытывал боль. Пусть очень отдаленную, какую-то проблесковую, будто свет маяка, но боль. Самую долгожданную, самую прекрасную и самую сладкую боль в моей жизни!
Через две недели я отбросил костыли и передвигался при помощи двух легких палочек.
Я ходил! Сам, на своих двоих!